Олфим поморщился.
– А-а-а… Немко… – Он размышлял. – Убо бо об чем же с тобой толковать?.. – Он побарабанил пальцами по столу. – Грамоте не разумеешь? Не?.. Оле, оле… Там бысть твой батька?
Сычонок кивнул.
– И его други? Сколько, покажь?
Мальчик показал два пальца.
– Добре… А сколько напали на вас? Покажь.
Мальчик покрутил головой.
– Ты не видал? Ночь бысть?.. Оле, оле… И те убивцы плоты дальше погнали?
Мальчик растерялся. Он и не знал толком, они ли угнали плоты или кто другой.
И он пожал плечами.
– Не видал? Сбежал сам? В лес?
Мальчик кивнул.
– А хоть глосы их слыхал?
Мальчик кивнул.
– Спознаешь?
Мальчик пожал плечами.
– Эх, морока-а-а… То моторно[156]… – протянул Олфим. – Надо было не отпускать тех ладейщиков, купца оного… как его… Василь Настасьича. Вот же Зуй тот скаредный! По горячим-то следам и надоть рыть, хватать, выпытывать… А убо, что подеешь? Ты немко аки рыба. Ничего не видал. Ну? Оно, выходит, не грех учинить расспрос поречских… Они там лихву чинят. Шерстят реку и купчин прихватывают за жабры, известное дело. Давно ябеда на них имеется. И не одна. Цвилити[157] купца для них самое милое дело… Надо бы поприжать хвосты-то… – Олфим размышлял, глядя в упор на мальчика, постукивая пальцами по столу. – Поприжать… Ладно! Так порешим. Обретайся покуда в том монастыре. Кормят тебя, не забижают?
Мальчик кивнул и отрицательно покачал головой.
– И ладно. А как будут ишшо дела до Вержавску ли, али до Поречья с Касплею, тогда и снарядим людей. И тебя призовем. Уяснил, чадо вержавское?
Мальчик радостно закивал.
Олфим усмехнулся.
– Чему сице радуешься? По душе монастырский ряд[158] никак? Али град Смоленск приглянулся?
И Сычонок с чувством кивнул. Олфим с усмешкой следил за ним.
– Тогда и живи, коли сице, жди, – отчеканил Олфим и прихлопнул ладонью по столу. – А теперь – ступай в Смядынь. Не заблудишь?
Мальчик кивнул.
– Заблудишь? – не понял Олфим.
Мальчик отрицательно покачал головой.
– Ах ты, причуда какая… – проговорил Олфим и встал, жестом выпроваживая мальчика.
И тот вышел на двор, сощурился от света. На дворе все так же возилась нянька с детишками, маленьким мальчиком и девочкой постарше. В ворота въезжала телега, груженная мешками с чем-то. Грязно-белой лошадью правил худой парень в сбитой набекрень шапке. К собору широко шагал священник с поблескивающим крестом на груди. Ласточки все так же реяли в синем небе. Не зная, куда сразу пойти, мальчик двинулся по двору, обошел собор и остановился на задней площадке холма Мономахова.
И оттуда он оглядел городские улицы с избами и хоромами, деревьями, огородами, и светлую широкую течь Днепра с лодками, и всякие строения на другом берегу. Он снова и снова осматривал Днепр, силясь засмотреть повыше, – откуда он приходит? Так славно и сильно льется из неведомых далей. Там-то где-то Немыкари, и горы Арефинские или Арефины, и кудесник, что может развязать его язык. А еще выше и гора Валдайская с небесною Волгою…
Что делать-то ему? Он слышал, что говорил Олфим Стефану. Выходит, прямо с этого двора Стефан и отправится в Немыкари? А на чем? На ладье али верхом? И что там будет? Отчего народ волнуется?
Вот бы в ту сторону ристать по воздуху!
Мальчик ловил лицом слабый ветерок с реки и жадно вглядывался в сине-зеленую даль.
Он не хотел отсюда уходить, медлил. Поджидал Стефана. Авось что-то придумается кем-то?.. И все получится. И он пойдет вместе со Стефаном до тех Немыкарей – за речью. У Хорта, у Хорта его речь.
6
Но ничего не получилось. Никто ничего не смог выдумать для него. Никак не выходило немому мальчику сопровождать инока Стефана в Немыкари те, за тридцать поприщ от города. Он видел, как на дворе появились всадники, семеро, при мечах, кинжалах, двое с луками, колчанами у седел, шестеро в кольчугах даже; все в шапках. Восьмым был сивый мосластый мужчина в красном плаще, в шапке, отороченной мехом, со свирепыми синими очами, в желтых сапогах. Он здесь начальствовал. А девятым – отец Стефан. Он тоже сел на высокого статного жеребца, серого в яблоках, подоткнув рясу. И на коне держался хорошо. В нем чувствовалась большая сила, страстная хватка. Потому епископ Мануил его и направлял в свое село, недавно полученное по грамоте Ростислава. А что там происходило, мальчик толком и не ведал. Ему не объясняли. Он только знал, что едут они в Немыкари на Днепре, какое-то необыкновенное село вблизи гор Арефинских, посреди коих живет Хорт Арефинский, сильный кудесник, балий, волхв, облакогонитель, чародейник. И Васильку… то бишь Спиридону (мальчик уже и сбивался, путал свои имена), никогда к нему не попасть.
Стефан осаживал серого в яблоках, и тот приседал на задние ноги, скалил зло зубы, белел яблоками глаз, храпел.
Видно, так и волхва хотели взнуздать да оседлать. Что-то у них с того выйдет? Али не выйдет?
Мосластый махнул, все сразу наструнились да и поскакали медленно к вратам. С ними и Стефан. В последний момент перед воротами он оглянулся и увидел Василька. И успел-таки взмахнуть широким рукавом черной рясы и осенить его крестным знамением.
Все всадники скрылись. Следом пошел и мальчик.
На спуске с холма Мономахова он снова увидел дурака Богдашку. Тот сидел на склоне и плел из желтых одуванчиков венок. Сычонок хотел проскользнуть незамеченным, но дурак его заметил и стал что-то выкрикивать нечленораздельное. «Вот дурак так дурак, язык есть, а ён бурчит чего-то, как поросенок», – с досадой подумал мальчик, ускоряя шаг. А дурак вдруг вскочил, нахлобучил на свою лысую голову недоплетенный венок и завыл с дикой силой. Мальчик аж втянул голову в плечи и присел. А дурак продолжал выть по-волчьи, и собаки вмиг всюду притихли оторопело, а потом разом и взорвались. И мальчик не выдержал и побежал по тропинке. А сзади несся дикий вой и смех.
– Стой, не бяги! – крикнула какая-то баба из-за плетня.
Но к Сычонку уже бежала собачья пыльная кудлатая свора. Как будто это он волчонком-то выл.
– Сюды! – крикнула та баба, распахивая калитку.
И Сычонок вбежал к ней во двор. А собаки осатанело накидывались на жердины, грызли, плескали языками, брызгали слюной лютой. Ох, невзлюбили они Сычонка из Вержавских лесов, невзлюбили. Баба на них кричала. А шавки только больше ярились.
– Степка! – позвала она.
И со двора вышел коренастый мальчишка с оттопыренными ушами и торчащим чубом. Его лицо было в каких-то пятнах, светлых и темных. Даже коротко стриженная голова, что виднелась ниже драной шапки, была в пятнах.
– Чиво?
– Ты погляди на чертей тых! Ну. Вон малого едва не заели совсем, аспиды кознованныя[159]! Сучье отродье! Блохастое племя!
Но Степка глядел на мальчика в мешковатой рясе, лаптях, в скуфейке не по размеру, что все наползала на его яркие васильковые глаза.
– Слыш-ко! – окликнула его мать.
Малый лениво обернулся к плетню, посмотрел на лающих собак, куда-то ушел да вдруг выскочил из-за угла хлева с жердиной и борзо побежал с каким-то взрослым густым рыком. Баба ахнула, прикрывая концом истрепанного платка рот. Сычонок тоже рот разинул от удивления. А малый Степка вырвался на улицу и так огрел собачью орду, что та с визгом и стоном рассыпалась и дала стрекача во все стороны. А он гнался за самым большим псом. Пес убегал прыжками, по временам оглядываясь в отчаянии. Степка размахнулся на повороте и звезданул что есть мочи по этому псу, да промахнулся, ибо пес, чуя свой смертный час, прижал уши и рванул из последних сил – да и избег участи быть зашибленным жердью: не хребет пса, а жердь преломилась с громким треском и стуком.
Тут Степка остановился, деловито подобрал обломки – в хозяйстве пригодятся – и вернулся снова ленивой походкой, пуча губы, то щурясь, то раскрывая глаза. Рожа у него была забавная.
– Ишь, – проговорила баба, – жердь-то попортил.
– Ну, то иди сюды, то не сиди и не иди ни туды, ни сюды, – огрызнулся Степка и подмигнул Сычонку.
– Ай! – махнула рукой баба, оборачиваясь к Сычонку и оглядывая его с ног до головы и слабо улыбаясь выцветшей женской улыбкой. – С откудова ты сам, милок, такой глазастенькой-то?
Сычонок сделал знак, показывающий, что говорить он не умеет.
– Ась? – не поняла она.
Степка звучно плюнул в молодую крапиву у колодины, заменяющей крыльцо перед дверью.
– Да безъязыкой! – сразу схватил он.
Баба взглянула на него и снова перевела уставшие серо-зеленые глаза в окружении морщинок на Сычонка.
– Не могёшь говорить?
Мальчик кивнул.
– Ах ти мне Господи, бяда якая, – проговорила она.
– Тю! Быват и хужее! – гаркнул Степка беспечно. – Слепец али, вон, наш Богдашка без вума.
Баба поморщилась.
– Ох уж ти мине. Вот уж горластой петух. Ему бы полголоса дал.
– А чё?! – воскликнул Степка, лыбясь. – На, бери, не жалко, хы! Будем сверстаны[160].
– Тебе куды? – снова обратилась баба к Сычонку. – Вижу, не тутошний. В городе иде? Али… куды?
Сычонок махнул рукой в сторону Смядыни.
– Поди уразумей яго, – пробормотала она, качая головой.
– Да в Чуриловку! – снова гаркнул Степка.
Баба поморщилась.
– Уж не ори-ка! Не глухие, знамо.
– А може, ён и глушня! – воскликнул Степка и засмеялся.
– В Чуриловку, – повторила баба. – С пристани?
Сычонок отрицательно покрутил головой.
– Так это… Монастырская, видать, мышь, – сказал Степка.
Баба оглядела мальчика и кивнула.
– Ай, и точно. Да?
И мальчик кивнул.
– Ну, Степка, – сказала баба, – проводи чадо-то. Чтоб брехалы яво не заели.
Степка отмахнулся, строя рожи.