Да проповеди там читать было не с руки. Одрина Хорта горела, женка стенала, порубленные два мужика еще кровью исходили. И смольняне повернули да и ушли той же дорогой, по мосткам долгим. Хорт как собака за ними бежал связанный. Но сильный аки лось, лишь на полдороге к Смоленску стал сбиваться и падать, сучить окровавленными ногами, босым же его прихватили, не дали обуться. Тише поехали, шагом…
Повесть Стефана произвела большое впечатление на братию. А еще сильнейшее – на Сычонка. Глаза его стали как тьма озерная, глубь. Он ведь к этому человеку и желал попасть, а тот сам явился. Но в каком виде, после каких деяний!
И неужто он в самом деле здесь? Сычонок потом осторожно приближался к порубу, прислушивался затаив дыхание, глядел остро, словно что-то мог увидеть еще кроме темных и крепких бревен. В порубе и окошка не было.
Сице то ведь Хорт, кудесник Арефинский! Что ж он, не сумеет наволховать? И ринется волком-то серым в туманы Днепра.
У Сычонка аж все волоски на теле дыбом встали от представленного.
И страх усилился от слов Леонтия, которыми тот напутствовал Сычонка, поднимавшегося вечером на колокольню: мол, потщись играть нынче, чтоб того поганца аж до костей пробрали святые звуки. И наверху он не сразу решился взяться за язык обыденного колокола. Да пришлось ударить, и еще раз ударить… Сычонку так и казалось, что звуки те вонзаются в бревна поруба, легко их минуют и режут плоть неведомого чародейника. Но как же он не может с тем справиться? Отразить звуки? Хоть и оглохнуть, пока звон сыплется сребряными мечами да копьями.
Сычонку не верилось ни во что: ни вот в эту колокольню, ни в близкий град Смоленск с церквами да хоромами, над коими повисла круглая большая желтая луна, ни в пристань Смядынь на Днепре, ни в Чуриловку, ни во что и ни в кого. Все чудно было. Будто и не было, а только блазнилось.
Леонтий перезвоном оказался недоволен.
– Необытно[190] играл, Василёк, – проворчал он и, прищуриваясь, вгляделся в лицо мальчика. – Али осетило[191] тебя нечто?..
Мальчик пожимал плечами. Откуда он ведал, что с ним такое стряслось. Да и ничего, просто не было задора к игре-то.
9
Наутро монахи как-то переглядывались, перешептывались… Мальчик уловил разговоры о каких-то подхыбных[192] снах, о том, что Удоля[193] всю ночь била копытом в стену и ржала, а по саду мелькали какие-то зеленые огоньки. Удолей звали монастырскую кобылу, у нее спина и правда прогибалась сильно, так что верхом на ней никто и не ездил, того и гляди, вовсе в землю упрется живот.
Словом, заключил Феодор с налимьими усами, язвена[194] поганскыя тут у нас открылася.
Сычонку хотелось увидеть своими глазами Хорта. И он даже надеялся, что его кликнут, дабы снести миску еды пленнику. Но понес ядь[195] сам Стефан, а толстый Леонтий с сильными хваткими ручищами его сопровождал. Другие монахи тоже хотели посмотреть на волхва Арефинского, да игумен Герасим всех разогнал, велел идти по своим работам.
Дел в монастыре прибавилось с подготовкой к строительству храма. Все иноки участвовали в разгрузке камней с подвод, а часть уходила на пристань, когда прибывали ладьи с камнями. Плотник инок Андрей обтесывал топором бревна, в помощниках у него был Лука. И сразу с утра Лука хватил нечаянно топором – прямо по руке, левой, два пальца и отсек, указательный и безымянный, кровь так и брызнула на Кострика, что забавлялся поблизости со стружками, и он с недовольным мяуканьем на высокой ноте кинулся прочь, весь забрызганный.
Лекарем слыл книжник-переписчик Димитрий, и бледный Лука опрометью побежал в книжную, зажимая обрубки пальцев. Димитрий повел его в свою келью, где у него были травы всякие, настойки. И кровь остановил, перевязал чистой тряпицей. Лука вышел от него все такой же бледный, квелый, зевающий. Сонливость на него такая напала, что игумен дозволил ему идти в келью и прилечь.
А в полдень случилось иное несчастье: ладья с камнями перевернулась у пристани, и весь груз пошел ко дну.
Монахи мрачнели, смуро поглядывали на безмолвный поруб. Спрашивали у Леонтия: как этот Хорт выглядит, каков он из себя? С червлеными[196] ногтями? С волосами на ладонях? Указательный и средний пальцы у него едины? Эти вопросы им подсказал слепой горбун Тараска Бебеня. Он рассказал, что когда жил на Соже, то в соседней веси был оборотень, и его долго не могли схватить, то бишь хватать-то хватали то одного, то другого, но дознаться не умели. А то чадо пропадет у кого, то овцу порежут, то бабу снасильничает неведомо кто на сеновале. И так оно все и шло, пока не объявился един калика перехожий, бывавший и в Царьграде, и Кыеве, и на горах Дуная, и в лесах Литвы. Так он поведал обо всех этих знаках… Правда, ни у кого ни красных ногтей, ни волос на ладонях, ни острых ушей и не было. Но тот калика перехожий знал верное средство обуздания волколака – ошейник. «Как ошейник? Собачий?» – удивился кто-то из братии. Тараска Бебеня отвечал утвердительно, ён самый, мол, и сойдет. Только вбить в него надобно серебряные клепки, а ишшо лучше – шипы. Серебро – главное оружие против оборотней. И шипы те должны глядеть внутрь, к горлу. Тогда люди и пошли к ковачу Фролу, просили его изготовить такой ошейник, каждый пожертвовал серебра елико[197] мог… «И что же?» – не терпелось братии, собравшейся у будки Тараски Бебени.
– А как только изготовил Фрол ошейник-то, мужик Тимоха Радко, бобыль, в лес наладился как будто за лубом, да и пропал. А на него и думала весь!.. И с тех пор всякое кознование прекратилося. И хранили тот ошейник как сильный оберег.
Монахи после этого сообщения – кто плевался и смеялся над дурным людом из его веси, а кто помалкивал и качал головой.
А надо уже было приступать к разбору деревянного храма. В монастыре появился мастер каменных дел Сергей Гридков, спокойный невысокий мужик с русой бородкой и подогнутым, ровно башмачок, носом. Он все осмотрел и рек, что совсем уж пора расчистить место.
Игумену не хотелось убирать храм, да еще в такое время каких-то несчастных случаев, слухов, несуразиц. И он вопрошал того Сергея Гридкова, мол, а другое место нельзя ли подыскать. Мастер озирался ясными глазами. Разводил руками:
– Да иде же, батюшка?.. – переспрашивал бархатным баском. – Тут у тебя сад, тут кельни, там трапезная и поварня. Там нужники. Там склад. Там поруб. Куды?
– За стеной ежели? – поинтересовался игумен, беспокойно перебегая глазами с одного строения на другое.
– Ха! Заместо огородов? А щи у братии будут без капусты? Варево без бураков? Ядь без репы, морковки, чеснока и лука?.. А с другой стороны – колодезь святой. А с той – удолие. Чем яе засыпать? И непрочно будет… И хлопотно то. С князем-то как порешили?
Игумен вздыхал, кивая:
– Да тут и порешили, на месте храма и колокольни.
Игумен, как слышал Сычонок от иных иноков, вопрошал Стефана, что им-то теперь содеять с тем волхвом из Арефино. Не лучше ль отвести на княжий двор? Пусть там и судят. Но Стефан возражал. Он желал благокозненные[198] речи с тем кудесником повести и побороть его в прении, заставить признать истинного Бога. Пусть сам склонит выю пред иконой. А там и отпустить можно в его горы Арефинские, аки он отпущал Стефана на волю… Только без каверзы.
Но волхва призвал на княжий и свой, епископский, двор Мануил. За ним приехали два гридя. И Стефан забрал волхва и отправился на Мономахов холм. Да вот беда-то! Почти вся братия того и не узрела, ибо как раз ладьи разгружали иноки на пристани, с ними ушел и Сычонок, ему нравилось на пристани бывать, глядеть на ладьи, слушать купцов и гребцов – разноязыкие речи, и свицкие[199], и немецкие, и даже греческие. Вот и поплатился за любопытство!
Но уж возвращение волхва со Стефаном зорко караулил. И снова проморгал. Вместо Луки чистил в поварне старую репу, Лука-то был теперь раненый. Только и командовал. И в этот час как раз Стефан с волхвом и вернулись.
Потом от иноков он выведал, что рубаха на спине волхва прилипла и коростой покрылась, видать искусили[200] его плетьми на княжеском али Мануиловом подворье. Но взгляд у него был гладивый[201] и с глумом[202]. А босые ноги тож в коросте. И Лука узрел будто червленые ногти у него…
– На руцех?[203]
– На лапах, – ответил Лука.
– От дурень, – поругался на Луку Феодор. – Ноги разбиты, вот и ногти червлеными содеялись.
– Погоди, – сказал Сергий-книжник, – у него ишшо и руце поалеют.
Сычонок в последний раз поднялся на эту колокольню, завтра ее должны были разбирать уже. Следом пошел и Леонтий, отдуваясь и что-то шепча. Сычонок оглянулся. Снова над градом восходила громадина-луна, сама как колокол, только молчащий, все никак не издающий ни звука.
Леонтий молчал, сидел на пне, гладком, темном, потрескавшемся. Сычонок взялся было за веревку, да что-то оробел, оглянулся на Леонтия.
Леонтий махнул тяжелой рукой.
– Звони, Василёк! Играй! Пущай коники святых братьев цокают, скачут. Давай!
И Сычонок начал звонить. И получалось у него это волшебно. Леонтий ожил, так и следил за ним. И громко рек:
– Бо убо и есть – сребро!
И только то рек, льющийся дивный напев захлебнулся, на миг прервался, а дальше уже потек не столь ладно, вот будто в чистый и ровный поток с песочком камней набросали, сучьев, коряг.