Леонтий даже встал.
– Э-э! Шалишь, малый?! Ты чего? Что за похухнанье? Ась?!
Сычонок и сам не ведал, отчего это вдруг все колокольное сребро стало каким-то лаем да лязгом. Леонтий отогнал его прочь.
– Кыш! Дай сюды…
И сам продолжил игру. Выходило у него не лучше. И то была последняя колокольная игра деревянного храма и деревянной часовни. Дни их уже были сочтены.
10
На следующий день начался разбор колокольни. Прежде всего снимали колокола. Сергей Гридков, по кличке Заяц, – а и впрямь было что-то в его лице заячье, то ли два передних верхних зуба особо выступали, то ли нос как-то заячий напоминал, хотя и как башмачок, не схватишь сразу, но что-то такое было, мелькало неуловимое, – учинил наверху подъемник из балок и веревок, на нем и спускали колокола. Заяц был матерый, приказанья отдавал коротко и дельно своим баском. Но воскресенский колокол, второй по тяжести и величине после праздника, внезапно сорвался и упал, тоскливо загудев. Но веревка была цела, как и весь деревянный хитроумный механизм. Это случилось по вине подручного Зайца, рабочего мужика. Колокол не разбился и никого не зашиб, но Леонтий, сразу подбежавший к нему, нащупал своими толстыми беспокойными пальцами трещину. Возвел глаза горе и выругал того мужика работного.
– То ли ишшо станется, – глухо проговорил Феодор, поглаживая налимьи усы.
Леонтий взглянул на него, потом перевел глаза на поруб, к которому как раз шагал Стефан – на прения с волхвом, оборотнем Арефинским. Сопровождали его книжники-переписчики: резкий Сергий с мягкой дымчатой бородой и сумрачный скуластый чернобородый Димитрий.
– С нами сила Божия, – сказал он и перекрестился, а после гаркнул вверх: – Клаколы[204]-то не бейте, оны нам пригодятся ишшо!
Заяц посмотрел на него сверху и дернул своей русой бородкой. Остальные колокола Заяц спускал сам. Внизу их погрузили на телегу, запряженную Удолей, и свезли за трапезную, укрыли рогожами.
А рабочий люд вместе с иноками уже разбирали колокольню, стучали топорами, с треском отдирали доски. И к вечеру вся колокольня уже лежала громадной кучей досок и бревен возле стен и выше стен, окружавших монастырь. Исчезла, будто ее и не было. Сычонок глазам не мог поверить. И как же быстро работали мужики. И не было вечернего пения колоколов. Леонтий в тоску впал и сказал, что надо строить пока звонницу.
На другой день он вместе с Тараской Бебеней и взялся за возведение звонницы подле трапезной. Слепой на удивление ловко орудовал топором, вырубая из бревен брус. Сычонок упросил взять и его в это дело. И он подавал тому и другому нужный инструмент, убирал щепу, бегал на колодезь за свежей водой. День-то июньский разгорался солнечный.
Но тут вдруг его окликнули, он обернулся и увидел Степку Чубарого. Тот, по своему обыкновению, подмигивал то одним глазом, то другим, шевелил губами, пыжил щеки и лыбился. Оказалось, мамка послала его наниматься на работу хоть кем, на побегушки. Леонтий отпустил Сычонка. И тот повел друга к Зайцу в храм.
А там уже работные и монахи выносили всю утварь, иконы. Игумен за ними следил, давал указания, стучал своим посохом, негодуя на того или иного нерасторопного и неумелого, ронявшего то подсвечник, то аналой[205], потир[206] один он сам отнес, а потом и дискос[207]. И другие мелочи сам носил: кресты, цепи, звездицы[208], лжицы[209], копие[210], чашу для хранения святых частиц, дароносицы[211], огромную Библию с серебряными застежками. Сычонка всегда завораживала эта книга. Ее выносили из алтаря и клали на аналой, медленно раскрывали, и тот или иной инок начинал чтение, особенно ему нравилось, когда читал Димитрий. Его голос лопатил книгу, как весло кормщика – воды речные. И книга всхлипывала, качалась, била брызгами под своды. И то была река иная, не Гобза и не Каспля, не Днепр, а неведомая, в других краях текущая, из Ерусалима изливающаяся, через моря и горы.
Сычонок толкнул Степку Чубарого в бок, мол, гляди, гляди, книга-река… Степка не понял, переспросил, чего, это… Заяц?
Сычонок прыснул, зажал ладонями рот. Ну не дурень ли, игумена Герасима Зайцем величать?
Он дернул Степку за рукав и повел дальше. Нашли они Зайца, тот отмахнулся было от Степки Чубарого, но вперед выступил Сычонок, он сложил ладони, пошевелил губами и поклонился мастеру.
– За тебя, что ли, просит? – спросил Заяц.
– Ага, он немко.
Заяц улыбнулся, глядя на Сычонка.
– Имени, что ли, нема?
– Это наш Василёк! – сказал ему проходивший мимо Димитрий с другой книгой.
– А и то верно! – заметил Заяц. – Не в бровь, а в глаза имечко.
И Степку он взял на побегушки. Степка Чубарый сразу завертелся и забегал туда-сюда.
Утварь долго таскали, разносили по кельям. И уж в полдень случилось лихое: Лука углядел, как один работный мужичок ладанницу[212] серебряную-то сунул меж бревен бывшей колокольни у стены, ближе к воротам. Поднялся крик. Феодор схватил пегого мужичка за ворот и хорошенько встряхнул. Но не бил, монах все же. На крик подошли другие, молча глядели на мужичка, расступились, когда пришел Заяц.
– Эх ты, наследок[213] татя и сам тать[214], – проговорил Заяц. – Тебе же положили плату на живот[215]. А теперь что, и самого живота лиховати[216]?
Мужика пробирала дрожь, он утирал обильный пот с мрелого серого лица, пот накапливался в оспинках, и все узкое носатое лицо его блестело, как та ладанница.
– К тиунам свести его на княжий двор! – крикнул Сергий-книжник. – Там шкуру спустят.
У мужичка и зубы кривые слышно стало как застучали.
Послали сказать игумену. Он скоро и сам подошел со своим посохом. Мужичок не смел глаз на него поднять.
– Да его Чернавка, баба, сразу двойней опросталась, – подал голос длинный как жердь, седобородый работник в рыжей грязной шапке. – А там ишшо тройня по лавкам, мал мала меньше. Ей молока свово не хватат. А купить не на што.
– И то развязывает ему руце? – вопросил игумен, колюче взглядывая на седобородого работника.
Тот смело выдержал взгляд игумена и сказал:
– Да пущай все помирают.
Игумен, горбившийся последнее время от усталости, даже распрямился.
– Татьбой[217] добудешь жизнь здешнюю, – сказал он, – а вечную погубишь.
– Ну а ежели ребятишки с голоду передохнут, аки котята али щенята, то и греха ни на ком нема? – опять же вопросил тот смелый седобородый крепкий мужик. – И вечная жизнь не погублена?
– Баишь зело много, как бы не забаиться вконец тебе, Аким Рах, – пробасил Заяц.
– Так и сказано, что было в самых началах Слово, – отвечал тот мужик Аким Рах с крепкой высокой загорелой шеей и запавшими глазами, зорко глядящими из-под лохматых бровей. – И где же не баить, ежели не в святой обители?
– Не все слова уместны, сын мой, – наставительно произнес игумен.
Аким Рах кивнул.
– Но мне памятны слова про Христа нашего. Те, что Он баил, аки ему привели блядь. Хто без греха, тот и кинь в нее каменюку.
Монахи с любопытством смотрели на этого седобородого мужика. Игумен молчал, соображая…
– Сице сей муж ведь не блядь? – вдруг подал голос Стефан. – Пусть сам то решит.
Мужики загудели, переминаясь…
– Еромка, тебе решать, – властно сказал Заяц. – И поскорее. Дело ждет.
Мужичок рухнул на колени.
– Пущай засекут в навь!.. – прохрипел он сдавленно. – Виру дать не с чего.
Все ждали, что скажет игумен Герасим.
– Кощун ты и есть, – проговорил игумен. – Но кощуна[218] может обернуться и злой шуткой, заполонить кощунника скверной. Мыслишь ты себе хорошо, что то есть?
Еромка безмолвствовал, только дышал тяжело, трудно. Знал он, как работают заплечных дел мастера на княжьем дворе – шкуру-то струпьями и сгоняют аж до самого белого хребта.
– Скажи мне, – потребовал игумен.
– Ведаю, – наконец прохрипел Еромка.
– Что же?
Мужичонка утирал рукавом щербатое свое лицо, лязгал кривыми зубами.
– Да… ето… мотыло всякое…
– Верно, – тут же ответил игумен. – Потому и урок тебе, раб и кощунник, задаю по слову твоему верный: ступай чистить отхожее. И мысли, что и себя ты той лопатой очищаешь. Ступай!..
Мужик аж процвел, начал кланяться и благодарить игумена.
И Еромке тому дали лопату и ведро и повели к монастырским нужникам.
Одни иноки дивились и говорили, что преподобный Герасим – вот Соломон чистый.
Но другим это не по нраву пришлось. Грех тот кражи надобно было смыть кровию.
– Ого, – бормотал Степка Чубарый, когда они с Сычонком сели отдохнуть в саду под яблоней, – тута у вас башку потеряешь запросто.
На что Сычонок погрозил ему пальцем, мол, а ты не балуй, не зарься.
– А иде твои клаколы? – спрашивал Степка.
Когда они плыли по Днепру до пристани Смядынской, Сычонок сумел знаками объяснить, что труждается в монастыре звонарем. И Степка понял.
Сычонок развел руками, потом указал на гору бревен и досок.
– А-а… – протянул Степка Чубарый. – Ну-ну… Отцик Цветик! Хы-ы!
Но тут Сычонок замахнулся на него, нахмурил брови. Показал, что язык-то лучше держать на замке, мол, монастырь все же, святые отцы кругом.