– А то по пяткам бы постегать чуток, – предложил Третяк, поглаживая длинные русые усы.
– Не, – твердо ответил Хорт.
И у Сычонка от сердца отлегло. Аж испариной весь покрылся.
– Да и што за перевертень безъязыкой, – сказал Нездила.
– А ежели грамоте исхытрён? – возразил Третяк, прикладываясь к кружке с квасом. – Эй, малец! – окликнул он грубым голосом. – Умеешь ли словеса чертить?
И Сычонок отрицательно покачал головой. Да тут поймал быстрый взгляд Гостены, вспыхнул…
Хорт внимательно посмотрел на него, на девочку, но ничего не молвил более. И скоро кончили вечерять, Третяк ушел к себе в Волчьегор, тут недалече было, спуститься с холма, пересечь Волчий ручей да подняться на мыс – там весь его и стояла.
Туда и сбежал на следующий день норовистый бычок у Найды, как Сычонок с Гостеной пришли менять ее на пастьбе, так то и узнали. Они побежали вдвоем вдоль Городца до впадения Волчьего ручья в него, далее по перекинутому бревну через ручей и к избам веси Волчьегор. Старая седая баба в рваном убрусе и вытертой овчинной душегрее молвила, что видала, как тот бычок побёг не по ручью, а вдоль речки, вдоль Городца. Сычонок с Гостеной свернули направо, обогнули мыс с избами, огородами. Собаки в Волчьегоре были, взбрехивали. Сычонок, остановившись вдруг, показал этот брех, кивком вопросил, отчего здесь собаки есть, а в Арефине нету? Гостена не поняла.
– Ну чиво ти?.. Ай?.. Ай! – воскликнула она, отмахиваясь. – Айда за бычком-то!
Но Сычонок схватил ее за рукав и снова ткнул в сторону этой веси с брешущими собаками, а потом показал в сторону Арефина и жестами спросил то же самое. И тут Гостена смекнула.
– Ах! Оле! Собаки-то?.. А? А у нас не?.. Так то ради Хорта, ему не любо… А то, бают, пойшло от Арефа.
Сычонок широко раскрыл глаза. Арефом Чубарый называл Хорта. А про кого толкует Гостена?
– Ну, ну? Чиво ти? Ай, давай, после побаю.
И они поспешили дальше по кустам, крапиве, сквозь поднимающиеся выше войска копий пожарника[278], еще не зацветшего, среди берез и дубов, осин, черной ольхи, кленов и лип. Было душновато, небеса низко нависали, грозя дождем. Зудели комары. Как-то нехотя свистели и чирикали птицы. Сычонок был обут в великоватые, чуть старые лапти Найды. Когда девочка и мальчик врубались в тростники и камыши, ломились с хрустом и великим шуршанием, с речки, сердито крякая, срывались утки. У Гостены и Сычонка были красные и мокрые от бега лица.
– Нет! – воскликнула Гостена, останавливаясь и отдуваясь. – Ой… фу… Ти, Василёк, туды иди… Али нет, я – туды, а ти брегом. И будем аукаться.
И она полезла наверх, чтобы идти краем речной долинки и там осматриваться, но на полпути задержалась.
– А як же ти станешь отзываться? – спросила она, пытливо глядя на мальчика.
Тот сделал успокаивающий знак. Потом огляделся, отыскал сухостоину, сломал ее и еще раз преломил. Постучал палкой о палку, получилось звучно. Гостена засмеялась.
– Свечатилися[279]!
И полезла вверх, цепляясь за кусты. И уже сверху окликнула:
– Василё-о-о-к!
И он постучал в ответ палками.
– Аки лелека[280]! – крикнула она.
И потом так и окликала Сычонка:
– Оле-э-э! Леле-э-ка-а!
И Сычонок стучал ей в ответ, как аист клювом. Вот же, все у него птичьи прозвища, то Сычонок, то Лелека.
Долго они так брели, треща кустами, тростниками, Сычонку то и дело приходилось огибать топи, изрытые кабанами. Раз он кабанью семью и спугнул, те поломились по тростникам с визгом и хрюком. Потом Гостена спугнула двух косуль, и они высоко подпрыгивали в старых сухих травах. То и дело над речкой пролетал ворон, поворачивая голову с каменным серым клювом и как-то насмешливо каркая. Ну, наверное, ему лучше было видно сверху, где тот бычок, и что преследователи не там его ищут.
Наконец они вымотались. Гостена крикнула, что спускается. Она хотела пить. Сычонок тоже склонился рядом и начал черпать чистую воду из речки и плескать в лицо и пить, пить. Городец здесь был уже не глубокий и узкий. Дно песчаное. Гостена напилась, откинула мокрые пряди с лица и предложила выкупаться. Сычонок покосился на нее настороженно.
– Чиво ти, ну чиво?.. Ужо на Купалу бабы с мужиками и зачнуть купатися вместех. Скоро Купала… Давай и мы.
И она посмотрела на Сычонка.
– Скидывай одёжу-то.
Сычонок мотнул головой.
– Лелека, пужаешься? Пужаешься? А я не.
И она взяла и начала стаскивать через голову свою червленую длиннополую рубаху. Сычонок увидел ее ноги, бедра, живот, едва поросший внизу темными волосками, а потом и маленькие грудки с темно-коричневыми сосцами. Так что и слюну сглотнул. А Гостена бросила рубаху и весело взглянула своими серо-синими глазами, но тут же оробевшими, и невольно накрыла грудки, отвернулась и кинулась в воду, стала бить ногами, молотить руками, повизгивая и преувеличенно громко смеясь. Сычонок сидел и смотрел.
– Лелека! Подь сюды! – крикнула девочка, пытаясь обрызгать Сычонка. – Али табе не леть? Попенку? Ты попенок? А? А?
И она смеялась и брызгала на него.
– Подь сюды!..
Но Сычонок встал и отошел подальше, не отрывая глаз от резвящейся в прозрачной воде Городца девочки.
– Ах, сице?! – крикнула она. – Ну, погоди же, скаредный неслух! Молвлю про твои буквицы-то Хорту. И Хорту, и Третяку! Ён и вздуеть табе розгой по пяточкам! Ох! А ручища у нёго яко колотушка, чичига[281]! Ему и прозвище Чичига, не ведал тое? А поведай. А там и отпробуешь!
Сычонок покачал головой и приложил палец к губам.
– Што? Не молвить про тое?
Он кивнул.
– Тада подь сюды!
Сычонку и самому хотелось окунуться, освежиться после долгого блуждания в травах и всякой приречной трухе, что повисает на ветках и тростниках. И он лишь отошел в сторонку, скинул там свою ряску, подшитую Леонтием, да бултыхнулся в речку. А Гостена поплыла к нему, точнее поползла в воде, перебирая по песчаному дну руками, потому как выше было еще мельче, чем там, где она купалась. Поползла, изображая то ли змею, то ли еще какого водяного зверя, мяукая и воя:
– Мяу-у-у-у-увуву! Мяу-у-у-увуву!
И Сычонок, окунувшись пару раз, полез на берег, хватаясь за кусты. Гостена вскочила и побежала за ним в туче брызг, ровно лошадка. Да Сычонок успел выбраться и уже натягивал на мокрое, крепко сбитое тело рясу.
Гостена еще поплескалась и тоже вылезла, быстро оделась, хотя вначале хотела обсохнуть и, как видно, покрасоваться, да комары враз одолели.
Она стояла и отжимала волосы, сгоняя комаров с шеи, с рук, с чистого смуглого лица.
Снова вверху насмешливо програял ворон.
Гостена задрала голову и крикнула:
– Оле! Гавран[282]! Чиво каркаешь? Навь накаркиваешь? Кому из нас первому?
Сычонок тоже посмотрел вверх, прищуря один глаз, хотя солнца никакого и не было. А облака, точнее небесная муть, какое-то отвислое брюхо кисельное, были еще ниже. И все вокруг притихало. Смолкали кузнечики, птицы затаивались.
– А ради чиво ти не молвил бо про буквицы? – вопросила Гостена и попрыгала на одной ноге, вытрясая воду из уха, потом на другой. – Али ти перевертень и есть? А, Лелека?
Сычонок отрицательно покрутил головой.
– А ради чиво ослобонили Хорта? – тише вопросила она.
Сычонок ткнул себя пальцем в рот. Гостена внимательно смотрела.
– Ай?.. Исть восхотели?.. Не? А чиво? Проглотить?.. Не? Куснуть? Не? А чиво?..
Сычонок приставил ладонь к губам и помахал ею.
– Рыба?.. Не? А чиво же?.. Язык?
И Сычонок закивал.
Гостенана кручивала прядь волос на палец и пытливо следила за мальчиком.
– Урезан?
Сычонок высунул язык. Гостена поглядела и вдруг протянула руку и хотела ухватиться за него, но Сычонок тут же спрятал язык, вытер губы.
– Ой, Лелека, шо ти гаворишь, не разумею ни-ни. Пойдем уж за бычком-то… А яво може волки и съили. Цап-царап да и потянули в логовище. Ой и влетит от мамки. Пела ль я, егда каркал гавран?..
Сычонок пожимал плечами, он не помнил.
– А то, ежель пела, а гавран-то каркал, то и узреть нам тада волка!
Они выбрались наверх и пошли уже рядом. Отсюда можно было и берег реки видеть, и низины, и луговины, и болотинки с желтыми цветами.
А где-то далеко уже заворчало небо. Гостена приостановилась.
– Чуешь?.. Перун серчает. Едет на трех конях на железных копытах, с железными животами, с железными зубами, а у пастях – молонии. Боисси?
Сычонок мотнул головой.
– Не? А чиво?.. Ён же, Перун, сильно серчает за порушенную рощу на нашей горе. Прошлый червень[283] истобку Мухояра попалил. Старика-русальца. И жёнку яво бревном зашибло, как она кинулася в горящую одрину за одёжей ли, али ишшо за чем. А убрус тот Мухояр вынес все же. И тада сюды и ушел, за Волчий ручей. Под Дубом Крючным и живет в землянке. Сказывают, винит кудесника в послаблении… вам, хрестьянам. А у нас в веси ни единого и нету. Это в тым Арефине иные и навесили хрест-стерво. А у нас – ни-ни.
Они шли медленнее и медленнее, навстречу грозе-то и не шлось.
– А ведаешь, ради чиво деда Улея Мухояром прозвали? – вдруг вопросила Гостена.
Сычонок мотнул головой.
– У ниво сыне, егда ишшо живый бысть, свез мед да воск на торг, оне бортники, да и привез со Смоленску тый мухояр[284]. Убрус матке. Батька сперва чуть не прибил яво за то, да после глянул: а на мухояре зело все исхытрено, сад вышит золотом, с цветами и птахами, и то – вырий[285]. И ён стал беречь мухояр тот, аки зеницу ока, бабе своей Дарье ни разу надеть не дозволил. В сундуке хранил. А на какой праздник на стене вывешивал, и к нему ходили зреть тот вырий. За то и прозвали Мухояром. Ну а как зашибло Дарью-то и бабы ее обрядили в свои рубахи и поневы для похорон, и в убрус, старик дал им тот мухояр, дабы оне ей повязали… А лепше он живой-то повязал бы, – заметила со вздохом Гостена. – А ишшо Мухояр Улей – дублий русалец. Завсегда на русальи дни всем заправляет. У ниво и Хорт тада в служках.