– Ай, деда Мухояр, Василёк немко.
– Не-е-мко?..
Старик встал и подошел к Сычонку. Тот тоже поднялся. Дед взял его крепкой пятерней за плечо и повел к выходу. Гостена тоже вышла.
Гром грохотал уж где-то в отдалении. С ветвей падали капли. Еще небо было затянуто, но уже посветлело. И запели первые птицы. Пахло свежо зеленью, землей и медом. Это от Мухояра медом тянуло, он же бортник, припомнил мальчик. Он посмотрел на деда. Тот был невысок, в серой рубахе, серых портах, лаптях, в вытертой овчинной безрукавке, с тяжелой седой бородой и такими же волосами. И сперва Сычонку помнилось, что он – слепец. Но потом стало понятно, что он так как-то глядит выше, чем надобно, чуть закатывая глаза кверху, под тяжелые веки. Но – все видит. Он мальчика сейчас и разглядывал.
– Ишь… якой… Василёк… – бормотал он. – Чай, попенок?
Сычонок отрицательно покрутил головой. Дед проницательно глянул на его шею.
– Похрещен?
Сычонок кивнул.
– А Хорта ослобонил? Што твоя печба?
И Сычонок указал себе на рот, пошевелил пальцами, сложил руки, как бы в просьбе… И дед сразу сообразил.
– Штоб наладил язык? Вертеть языком як корова хвостом?
И Сычонок закивал с улыбкой.
– Выходит, приколоченный-то охабитился[289]? Тара-бара, и вышло ни два, ни полтора.
Серко тоже потянулся из землянки на волю, остановился и боднул Сычонка в колено своей крупной башкой.
– Ишь, Серко-то с тобою знается, – проговорил задумчиво старик, почесывая толстыми потрескавшимися пальцами густую бороду в лесных соринках.
– Ай, тако вота што! – воскликнула Гостена, глядя на Сычонка. – А я-то все в толк не возьму! И ён мне и так, и эдак на пальцах толкует, и язык кажет, и глазами крутит, и…
– Думка чадна, недоумка бедна, а всех тошней пустослов, – пробормотал Мухояр.
Гостена вспыхнула и смолкла.
Повеяло ветром, и в небе загорелись синие окна. И уже кукушка куковать наладилась. Время-то клонилось к вечеру. И мальчик с Гостеной испытали приступ голода.
– Бычка-то уж вряд ли сыщете, – сказал дед Мухояр. – Ево волки как раз и свели русалкам на двор. И следы дождь смыл. Пущай батька Нездила оставит то печалование об нем. Коли животинка в русалью неделю пропала – набдети[290] уж напрасно. Сице и молви батьке Нездиле. Не гознути[291] бычку никак.
Гостене и Сычонку, уставшим и голодным, мокрым совсем, и не хотелось продолжать поиски. И они обрадовались словам деда Мухояра с потрескавшимися пальцами.
– Ступайте до истобки, – напутствовал их старик.
И они и пошли.
Гостена выглядела перепуганной. Сычонок посматривал на нее и сам уже начинал бояться: вот зададут им за пропажу бычка!.. Но оказалось, Гостена пугалась не этого, точнее, не только этого.
– Видал коня у Мухояра? – спросила девочка.
Сычонок удивленно развел руками, мол, где, какого еще коня? Кроме серого кота, никого и не было.
– В землянке? – продолжала Гостена. – Русальего коня?.. Ну, вот на ём дед и приедет, как всё зачнется… А я и забыла-то! – воскликнула она в отчаянии. – Дурной той бычок все застил!
Сычонок кивком спрашивал, о чем она.
Гостена отмахнулась, хмурясь. Шла дальше, оскальзываясь на мокрой тропинке. Стволы и ветви озаряло уже солнце. Березы были просто ослепительны.
Гостена уже перед весью на горе Арефиной обернулась к Сычонку и сказала грозно:
– Гляди, никому ни-ни, шо я купалася! Меня теперь русалки станут ждать. Матка проведает – прибьет. И табе достанется. Ни-ни, Василёк!
И она приложила палец к губам.
8
Нездила Дервуша, выслушав речение Мухояра, нахмурился – и смирился, не стал даже бранить ни Найду, ни Сычонка с Гостеной, а Нездилиха все причитала, а как Нездила на нее прикрикнул, то чуть поутихла, да все равно ворчала и метала косые взгляды на Сычонка. Он и чувствовал себя виновным. То и Крушка о нем говорила. И ненароком мальчик вспомнил, как то же самое было и с волхвом, запертым в порубе монастырском: во всем Хорта винили.
А утром вдруг послышалось пение. Все вышли из истобки, чисто одетые, с блинами, вареной рыбой, кашей, яйцами. И из других истобок люди вышли. По дороге в солнечных лучах двигалась процессия разряженных девиц и парней, размахивающих зелеными ветками и цветами. Позади шли мужики, бабы, старики.
И слов пения не различить было, все сливалось в печальное причитание, что совсем не вязалось с пестрыми нарядами и вообще с яркими красками умытого чудесного утра. Жители Арефина к другим присоединились и все пошли по дороге вниз. И скоро увидели, что с соседней горы тоже идут люди.
Солнце ярко светило. В синем бездонном небе порскали ласточки. Кукушки били в свои колокола с разных сторон. И еще не все умолкли соловьи, допевали свои ночные и рассветные песни.
Те люди, что с соседней горы шли, тоже пели.
И внизу все встретились и повернули к Танцующим березам, к Удольей Излуке.
А там уже ждали Хорт и дед Мухояр Улей в чистых одеждах, в нарядных рыжих высоких шапках. Хорт с Мухояром всем поклонились, и люди им поклонились. А те еще и направо поклонились, и налево, а потом и назад.
Вдруг кто-то ткнул Сычонка в бок, он глянул и встретился с козьими шальными глазами Крушки. Она щерилась в улыбке и бормотала:
– Бычок, бычок, волку бочок, навьям сердце с очесами, а мине што дашь?
Сычонок посторонился.
Люди расходились между земляными крутыми и пологими холмиками, постилали на траву рушники и выкладывали еду на них. А возле Хорта и Улья Мухояра собрались девушки. И вдруг двинулись за Мухояром вокруг кладбища, запели:
Русалка-царица,
Красная девица!
Не загуби душки,
Не дай удавитца,
Не дай потопитца,
Не дай с высока убитца,
Не дай урезатца!
А мы тебе кланяемся!
И тут все среди холмов поклонились. Хорт стоял, воздев руки, а у ног его белел перьями и алел зобом и гребнем петух – откуда он взялся? И Хорт склонился и поднял петуха. Тот смирно дался ему в руки. Хорт прижал его одной рукой, а в другой сверкнул нож. Мгновенье – и как будто гребень петуха стал на глазах расти, увеличиваться, и Хорт пустил его бежать, безголового, даже сперва лететь, и он летел, разбрызгивая кровь на цветы и травы. И все молча глядели. А как петух затих, шествие продолжилось с другой песней:
Радуйтесь, белые березоньки:
Дедушки и бабушки,
Матушки и батьки!
На березах яко пташки.
Хлебушка покрошим
Прямо в вырий!
И девушки крошили хлеб на все стороны, стараясь попасть на могильные холмы, и бросали крошки в ветви берез.
А одна девушка подала обезглавленного петуха Хорту, и тот пошел среди холмов кропить кровью. И в один миг Сычонку Хорт почудился великаном, держащим петушиную голову – солнце, и он шествовал среди гор Арефинских, поливая все золотой кровью.
И потом уже все стали рассаживаться и плескать пиво из корчаг на могилы, выкликать имена: «Волос!» – «Боянка!» – «Дунька Кудишка!» – «Богуславка!»– «Добранюшка!» – «Ярка! Ярка!» – «Прокуй! А, Прокуй!» – «Дивей!» – «Умай Снежко!» – «Снежана!»
И от этих закличек морозец шел по коже.
И как всех окликнули, Хорт возгласил:
– Не майтесь, навьи[292]! За Берегинями да в вырий подымайтесь! Фрр! Фрр!
И все явственно услыхали хлопанье крыльев. И смотрели в небо. А там всё мчались, мчались ласточки да стрижи, стригли синь небесную.
– А мы станем потреблять ядь, да к ней своею смертью ушедших призываем! Будем есть вместех! Слетайтеся!
И Хорт стал манить небеса и, наконец, повел руками во все стороны на собравшихся. И Улей Мухояр первый блин разорвал да стал есть сам, а другой кусок протянул Хорту. За ними и остальные принялись есть блины, кашу, рыбу, яйца и пить пиво. Слышны были голоса… И Сычонку почудилось, что тут гомонят какие-то большие нарядные птицы, целая стая, что откуда-то слетелась к горам Арефинским. Он глядел на загорелых баб в расшитых убрусах, на простоволосых девушек, заплетших волосы в косу; на бородатых мужиков с темными от солнца лицами и на безусых или только отпускающих усы и бородки парней. Эти поминки были подобны и тем, что случались в Вержавске, только там всем заправлял Ларион Докука с алтарником и псаломщиком, и пение было другое, да свечки, кресты и благоухание ладана. А трапеза на могилах такая же. Да петухов Ларион не резал.
И все-таки что-то здесь было совсем другим… Будто что-то стало тоньше, будто мертвые стали ближе и живее… И Сычонок шептал имя батьки, шептал имя Страшко Ощера, имя Зазыба, и никто, конечно, не слышал, никто из сидевших рядом, а те, чьи имена он выкликал, они-то и слышали и шли сюда в крови, в кровавых рубахах…
– На, чиво ти! – окликнула Гостена Сычонка, протягивая ему блин.
Он очнулся, взял масленый блин, нехотя начал жевать. Нездила Дервуша налил ему пива. С пива Сычонок враз охмелел. Смотрел вокруг горячими глазами и снова думал, что все тут так, как в Вержавске на помине, да по-другому. И ему уже казалось, что затем он и проделал весь этот путь с реки Каспли до Смоленска и монастыря в Смядыни, и вверх по Днепру, вверх по Городцу, через болото, – чтобы приблизиться к отцу. И точно, здесь он был ближе.
И долго они так сидели среди холмов, иные уж и запьянели. Нездила начал задирать какого-то худого, жилистого курносого мужика с рыжеватой бородой за то, что тот пришел сюда, на русалий помин, с хрестом-стерво; тот мужик отнекивался, отмахивался, мол, не лезь, то упадки вилавые всё, лжа. А Нездила выманивал его, мол, ну а што там на снурке-то болтатца? Покажь! А мужик не показывал. Не твоих очес дело, ответствовал. А Нездила не унимался, баил, что и девку его кликали по-заморски: Дунькой.