– Да што… што… – Ягныш раздумывает, потом оборачивается к пленным. – С откудова приперлись-то?
Мальчик молчит, старик тоже.
– Языки поотшибало?!
– Чадо немко, – молвит хрипло старик.
– А ты глушня?
– Ни… – Старик вздыхает.
Мальчик чует его лопатки.
– Арефинские мы, – молвит он наконец. – Я же баил…
– Баил!.. Ответствуй, егда прошают, – отрезал Ягныш.
– Ишь куды залезли-то, – говорит Шишло, острожно вынимая палец из песка и разглядывая его. – За мёдом и приперлися сюды? В такую-то даль? Свово нетути? Али пчелы повывелися?
– Ни, – отвечает дед Мухояр. – Забота у ны исть…
– Якая же?
– Забобона, – вдруг говорит старик.
И мужики мгновенье молчат, а потом начинают смеяться зло и ожесточенно.
– Пустошники!.. Изуметился[316] совсем, старче?.. Али скоморшничать надумал? Говори, куды плыветя?
– А к родне, – сказал старик.
– Якой такой родне?
– Высокой.
– Чиво баишь?
– То и баю, што оне высоко и живут.
– Хде? Хто такия?
– На верху Днепра сидять… – ответил дед и закашлялся.
– Якая весь?
Дед не отвечал.
– А?!
Дед молчал.
– Да што тут толковище разводити, – подал голос Шишло. – Тати оне и есть. Бортничать в чужих угодиях и заплыли. Давай потопим их, Ягныш, а и дело с концом! Пущай рыб да раков откормят. Нам апосля уха жирнее будеть! Хы-хы!
Ягныш тоже сумрачно улыбался, показывая острые зубы с прорехой небольшой посередине, разглаживал длинные усы…
Как вдруг послышался плеск, что ли. Не рыбий, а весельный как будто? Мужики сразу умолкли, повернули головы к реке, над которой вставали причуды всякие из тумана: головы зверей, рыбины, драконьи шеи, кони белые и старцы великие… И кто-то там был еще, медленно, затаенно пробирался. Его присутствие было явственно, вот-вот и проступит…
– Эое! – не выдержал и окликнул Ягныш. – Хто здеся?..
Туман клубился, но не отзывался. «Как я», – пришла мысль такая Спиридону.
– Да можа сохатый, – молвил Шишло.
И тут и затемнело что-то в тумане, надвинулось, но так и не проявилось. Как будто кто-то постоял напротив и зашлепал дальше.
– Вот жа… блазнь якая… – пробормотал Шишло и перекрестился.
Они помолчали. Ягныш посмотрел на него, повел плечами…
– Ладно, – сказал он, – заберем все собе, а эти… пущай живут.
Шишло взглянул на него возмущенно, хотел возразить, но вдруг осекся, сник как-то, поскреб грудь и начал натягивать драный сапог.
Они быстро погрузили все в однодеревку, забрали и топор, стащили дерюгу с жердей, в одну лодку сел Ягныш, в другую Шишло, и обе лодки тихо и быстро скользнули в туман и растворились.
4
Дед да малый так и остались на берегу, привязанные друг к другу. Дед некоторое время молчал, потом тихо молвил:
– И то добре…
Туман рассеивался. Запевали птицы. Над рекой летали чайки с пронзительными криками. Плескались рыбы. Становилось тепло. Солнце уже где-то взошло. А лучше бы сокрылось тучами. Но покуда было не жарко. Старик подвигал руками. Мальчик тоже. Связаны они были крепко. У мальчика совсем затекали. Старик озирался.
– Хучь ба каменюка якой востренький… – снова проговорил дед.
Мальчик тоже осматривал берег, но тут был один песок.
Дед расслабился, затих. Мальчику не оставалось ничего более, как тоже повесить голову на грудь и затаиться. Так они и сидели на песке у воды: мальчик с разбитыми губами и окровавленным подбородком да дед с заплывшим глазом и побуревшими волосами вокруг уха, с бурым воротом, напитавшимся кровью.
А Днепр жил своей жизнью. Чайки пикировали в воду, хватали рыбешек, дрались, метались из стороны в сторону. Изредка над самой водой стремительно проносился, переливаясь всеми цветами радуги, зимородок. Из норок в обрыве выпархивали ласточки, радостно цвиркали и мчались ввысь, падали вниз, стригли небесам лучистые очи.
Солнце вставало выше. И уже было очень тепло. А скоро и жарко стало. Но солнце еще не доставало голов старика и мальчика под обрывом. Щурясь, мальчик взглядывал вверх.
Дед завозился чего-то, запыхтел, обмяк. Мальчик почуял старческую вонь мочи. Скоро и сам захотел помочиться. А как? Терпел покуда.
И вот солнце легло им на макушки, как будто ладони сразу горячие накрыли головы. Дед озирался.
– Давай… ближе подкарабкаемся… – молвил он, кивнув в сторону обрыва.
И мальчик начал подниматься с ним. Встав, они постояли, покачиваясь.
– Шагай.
И мальчик шагнул в сторону боком. Как и дед.
– Ишшо.
И еще шаг сделали… Подобрались так к самому обрыву. От него еще шла какая-то прохлада, а главное, солнце здесь не доставало до них.
– Матушка Макошь, – забормотал дед, как они снова уселись. – Прошай господина Перуна навести тучи, прыснуть дождем… И ты, господине, Хорсе, сокрой свое лице. Да свершу медовую жертву.
Ты уже свершил, ага, думал мальчик.
По обрыву скользнул уж, дополз до воды и поплыл. Мальчик следил за ним. Ему и самому хотелось кинуться в свежесть речную. Уже было жарко, хоть солнце пока и не дотягивалось до них. Вон какую пытку учинил им дед со своим медом. И что же теперь? Ни лодки, ни брашна, ничего. Далёко ль те Немыкари?.. А Смоленск?
По Днепру поплыл бобер с веткой зеленой, нырнул, снова появился.
Закаркал гавран.
Дед заругался, поглядев вверх. И мальчик посмотрел. Над ними кружил ворон.
– Васёк, пойшли к реке, – сказал дед.
И они снова нелепой какой-то животиной четырехногой, четырехлапой двинулись к реке.
– Прям в воду… – сказал дед.
И они ступили в воду, сели. Мальчик хотел склониться, чтобы попить, но не получалось. Тогда он еще подвинулся в сторону и завалился набок вместе с дедом. Тут же они встали, кашляя, мотая головами.
– Потонем, Васёк! – крикнул дед.
Но все же им удалось кое-как напиться речной мутноватой воды и еще посидеть в реке, прохлаждаясь.
И тут деда осенило.
– Васёк, слышь-ко? Створницу искай, ага? Давай, давай…
И они начали шарить пальцами по песку под водой. Передвинулись на новое место, там покопались, но так ничего и не нашли. А так-то – да, створки раковины остры как нож. Но как на беду здесь их не было.
Они выбрались на берег и снова двинулись к обрыву. Тут дед углядел корень, торчащий из земли, и повел к нему.
– Ни! Штоб руки на корень, – сказал он.
Им удалось так сесть, что корень оказался между рук. И дед принялся двигать руками, чтобы перетереть веревку на корне. Мальчик тоже сообразил и помогал ему изо всех сил.
Так долго они егозили, не обращая внимания на осветившее их солнце. Терли веревку, обливаясь потом. Да зря в воду-то заходили, видать, веревка туже натянулась, узлы забухли.
Вдруг сверху кто-то стал, и на них легла тень. Мальчик поднял глаза и увидел тяжелую морду сохатого с разлапистой короной рогов. Лось задумчиво глядел вниз на двоих, изнывающих под солнцем. А может, это существо показалось ему единым, двухголовым. Заметил зверя и дед, перестал водить руками по корню.
– Ишь ево… И не пужается…
Лось еще посмотрел сверху на них и неторопливо двинулся прочь.
Передохнув, они снова стали перетирать веревки. Да веревка прочна была, и скорее перетрешь корень. А на нем уже кора была содрана.
Солнце в упор освещало этих двоих на обрыве красноватой глины.
Сил здесь находиться уже и не было вовсе. И дед прохрипел:
– В реку…
И они опять поползли к Днепру, окунулись. У мальчика кружилась голова, в ушах звенело, будто он забрался снова на колокольню Смядынского монастыря.
– Давай тута сидети…
И они сидели в воде. Что же дед, русалец-то, думал мальчик, не может призвать своих помощниц али кого еще там, всяких переплутов-лесовиков-боровиков. Буду молиться, решил он, но на ум не шла ни одна молитва. Все вылетело из головы. Даже «Отче наш», – токмо и помнил: «Даждь нам днесь» – и то было похоже на дождь… Дождя бы и надо. Вода в Днепре уже была теплой. Солнце отражалось в реке. Их было два. Или даже три – третье разгоралось в голове мальчика. Даждь нам дождь нам… Клонило в сон. Дед поводил плечами, вздыхал хрипло.
Так они промаялись весь день. И уж не чаяли дождаться вечера. Да все ж таки вечер наступил. Солнце как будто нехотя оторвало свои жуткие огненные ладони от голов мальчика и старика и стало медленно воздымать их. Жара спадала. Пролаял Переплут. Наверху забулькала перепелка. А потом скрежетнули журавлиные струны гуслей.
Что ж этот Ермила, ежели он видит все своими перстами, а? Не перенесет их в прохладные палаты князя али еще куда, в свой дом на речке Ельше?
Мальчик слышал, как гусляр перебирал струны да забавлял пир честной сказаньем о роднике трех рек. То он шел пальцами вверх, против времени сей забобоны, то перескакивал белкой назад, во времена совсем давние, егда княжил во Киеве Олег Вещий, ходивший на Цареград, а потом Игорь с Ольгою, Святослав, сгибший на порогах под стрелами печенежскими… Ведь и мальчику судьба грозила тем же. Но он же не князь? И его Цареград – токмо родник, криница, колодезь тайный, наполненный говором трех рек… Вот бы к нему прильнуть слухом да все выведать, тайны трех великих рек, обнимающих землю Русскую, с городами, весями, храмами, книгами и молитвами.
И ночью под храп деда он услыхал снова тихие вкрадчивые и какие-то юные голоса, открыл глаза и узрел снова тех светящихся, двоих. Так и назвал их, Уноты[317]. Те Уноты переговаривались, подсмеивались:
– Глянь-ко…
– Аха…
– Тараканишше…
– Мухояришше-Спиридонишше.
Откуда они знали истинное его имя?
Хоронились, как всегда, за кустами, покачивались, глядели. Мальчик завозился, чтобы разбудить деда, но тот спал беспробудно. Храп его проникал в самые кости мальчика, в хребет и ребра.
Вдруг эти Уноты как-то заволновались, сокрылись, вновь появились.