Мухояр молча повел их за собой. Они вошли под своды сумрачного елового леса. Дед вел их дальше и внезапно остановился. Остановились и они. Так и стояли и молча глядели на стволы молодых елей, излучающих странный свет.
– Сребро, – наконец рек Мухояр, оглянувшись на мальчика и Хорта, и его лицо тоже было озарено этим необыкновенным серебряным светом.
Хорт молча ступил шаг, другой, пока не приблизился к тем елям, потом вытянул руку и дотронулся до ствола.
– Сребро, – рек и он, стараясь уменьшить силу своего берестяного трубного гласа.
И лицо его пламенело, и это был холодный пламень. А мальчик вспомнил, что баили в монастыре, мол, оборотень боится серебра, потому и хотели надеть на него ошейник с серебряными шипами. И почудилось: сейчас Хорт и станет самим собой, падет на четыре лапы, вздыбит шерсть на загривке и метнется резать… Но ничего не происходило. И в то же время что-то творилось со всеми ними: и с Хортом, и с дедом, да и с мальчиком. Свечение елей было дивным. И ведь солнце сюда не попадало, на эту небольшую полянку, а освещало только вершины старых коричнево-зеленых елей во мхах позади тех молодых елок. Такого мальчик никогда не видел. И думал, мол, ежели это серебро, так надо же что-то с ним подеять… срубить топором, набить мешок еловым серебром-то… Но ни Мухояр, ни Хорт ничего не предпринимали, просто стояли и глядели.
Наконец дед пошевелился, глубоко вздохнул и молвил:
– То вещба[329].
– Уйдем до ночи далее, – отозвался Хорт.
А мальчику не хотелось от тех елей серебряных уходить, но пришлось последовать за взрослыми.
И они спустились по крутому склону, цепляясь за кусты и корни, чтобы не упасть и не покатиться кубарем в Днепр. Сели в однодеревку и продолжили свой путь. Уже и не гребли, а толкались вырубленными длинными и крепкими шестами.
Солнечные знаки еще дотлевали на макушках высоких елей, которые отсюда, снизу, с реки, казались вообще великанскими, и ни Хорт, ни Мухояр не думали останавливаться. Птицы допевали свои вечерние песенки. Но вдруг солнце прорвалось через прореху в западной стене леса и осветило высокую цитадель берега в елях и березах, и мальчик первый увидел замершего там лося. Его могучая корона сияла, борода была красной. Он спокойно смотрел вниз на однодеревку и казался вырубленным из камня или крепкого дерева. Даже отсюда, снизу, он выглядел огромным и мощным. Спиридон указал на него, вытянув руку. Тогда вверх посмотрели и дед с Хортом.
– Сохатый Велеса, – проговорил дед и поклонился.
За ним то же хотел содеять и мальчик, но что-то его удержало. Он покосился на Хорта. Лицо Хорта было суровым. Он глядел на лося несмиренно. Шесты удерживали однодеревку на месте. Набегающая чистая вода пошумливала вокруг лодки, пенилась возле шестов. С пронзительной трелью пролетел над этим лесным ущельем черный дятел, и лось будто очнулся, повел тяжелой головой с раскидистой короной, неторопливо повернулся и пошел среди еловых бронзовых стволов и скрылся. Мухояр ему вослед поклонился. Хорт толкнулся шестом. Громче вода зашумела.
И они продвигались дальше, выше по лесному глубокому лабиринту. Внизу уже была ночь, а вверху, среди еловых макушек, только вечер… Но зажигались первые звезды.
И вдруг повеяло дымом. Хорт с Мухояром переглянулись.
Днепр тут вытягивался прямой дорогой, и сейчас она казалась серебряной. Дымок наносило откуда-то по этой водной живой дороге. Еще некоторое время они поднимались по реке.
Хорт повернул однодеревку к берегу и шепнул, что пойдет и посмотрит, кто там. Дед с мальчиком остались в лодке. Хорт исчез среди трав и кустов. Через некоторое время залаяла собака. Небо наливалось темной голубизной, и звезды ярче серебрились над еловыми макушками. Пахло рекой и древним лесом.
Хорт коротко взвыл, и собака тут же пугливо затявкала. Мухояр ему так же коротко ответил и взялся за шест. Они поднялись еще выше. Поперек реки лежал мост на валунах. На мосту их и ожидал Хорт. У моста была привязана небольшая легкая однодеревка, словно бы детская, на одного человека. Мухояр с мальчиком вышли на берег. Взяв кое-что из припасов и котлы, по тропинке начали подниматься на крутой берег. Снова залаяла собака. Наверху, среди древесных еловых стволов, темнела такая же фигура какого-то человека. А около него светлела собака.
Путники взошли на высокий берег, хозяин этого места отступил в сторону.
– Гойсы, человече, – молвил Мухояр, слегка кланяясь.
– Бог в помочь, – отмолвил незнакомец.
Мухояр остановился, внимательно присматриваясь к незнакомцу. Светлая собака на него зарычала, но незнакомец окоротил ее окриком:
– Не леть! То странники, аки и твой Господь.
И Спиридон вдруг испытал прилив тепла, будто щеки его коснулась родная рука.
9
Ночевать всем после трапезы в одрине было тесно, но никому не хотелось устанавливать вежу, и так и легли на полу Мухояр с Хортом, а мальчику место нашлось около печки. Разговор за едой перескакивал с одного на другое, и токмо утром они узнали, что за человек их приютил.
Жил здесь, на высоком берегу Днепра, вблизи истоков, пустынник Ефрем Дымко. По его словам, провел он в этой глуши Оковского леса семь лет. За это время отстроил себе небольшую, но ладную истобку. Лядину[330] засеял рожью, еще расчистил место для огорода. Зерно ему дали в той веси, что стояла на волоке. Людей он не видит целую зиму, весну, лето, лишь осенью заглянет иной охотник за зверем ли, пушниной, за мёдом. Власы у него были темные, длинные, а брада, распадающаяся надвое, рыжеватая, густая как мох. И большие карие глаза, как у оленя, что ли. Носил он одежу из шкур, а лысину покрывала грубо сшитая вытертая заячья шапка.
Пес у него был светлой масти, лохматый и голубоглазый, по кличке Белун.
Ефрем наварил поутру каши на костре за одриной, под навесом. Там и стол был, чурбаки для сиденья. Там и трапезничали под дождь, зарядивший еще с ночи. И слушали речь сухопарого Ефрема, дивясь, яко он, такой-то лядащий, осиливает в одиночестве лесную жизнь.
Ефрем отвечал, что помогает ему молитва, бесконечная умная Иисусова молитва. Что за молитва такая? И Ефрем ее произнес:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго.
Хорт с Мухояром выслушали и молча глядели на тщедушного пустынника.
– И такожде тку ее непрерывно, даже егда мыслю о другом, егда ловитвой рыбы али зверя промышляю, егда корм потребляю, – спокойно говорил тот, держа в одной руке деревянную ложку, а другой ладонью поглаживая плахи стола.
Руки у него были будто чужие, большие, загорелые, сильные. И от всего его облика исходил огромный покой. Спиридон это ясно чуял. И мыслил: ну не чудно ли? Мал как человек, а и громаден.
Ефрем уже ведал, что гости-странники его не хрестьянской веры, а держатся за старых богов, потому как пред вкушением брашна токмо он един и молился и осенял себя крестным знамением, а остальные просто молча ожидали. Лишь мальчишка и егозил, вроде и хотел присоединиться, и сдерживал себя. Но, видимо, все это Ефрема не смущало. Верно, и те охотники, что к нему заходили, не все носили тельные крестики, а кто и ожерелья из волчьих да иных звериных зубов и всякие обереги. Чем выше по Днепру, тем менее жива была вера хрестьянская. В этих лесах и вообще никакой веры не было, царил здесь зверь. А вверху плавали орлы. Спиридон увидал здесь столько зверей, сколько ему и не снилось. По ночам в лесу стоял треск от пробегающих кабанов, то и дело доносился лай косуль, а то и медвежий рык. К реке постоянно выходили лосихи с лосятами. На берегу среди трав мелькали полосатые морды барсуков. В реке плескались бобры, по островкам бегали гибкие выдры. И Мухояр баил, что тут можно забогатеть на добыче рухляди знатной. Много было белок, беспрерывно играющих и воркующих куниц, быстрых белогрудых ласок. Однажды на берегу они заметили черного тура с острыми рогами и белой полоской на спине. Сего зверя Спиридон никогда не видел прежде, токмо слышал рассказы о нем. И на склонах холмов бродили целые стада горбатых зубров. Убей пару таких, и на всю зиму мяса достанет, говорил Мухояр.
Мухояр прошал, на кого ловитву учиняет Ефрем. Тот отвечал, что на кабанов и косуль, роет для-ради того ямы.
– А куда мост-то ведёт? – прошал Хорт.
Ефрем чуть улыбнулся и отвечал:
– С брега на брег.
– А далее?
Ефрем развел своими большими руками.
– На все стороны.
– К веси якой?
– Нету тут весей. Далёко до той веси, что на волоке…
– Для-ради чего мост? – не мог уразуметь Хорт.
– Сам хожу…
– Так тут по камням легко перейти-то?
– И звери ходют, – отвечал Ефрем.
– Зве-е-ри?.. – дивился Хорт.
Ефрем просмеялся.
– Таково мое покаяние!
Хорт с Мухояром молчали, обдумывая сказанное, черпали кашу с грибами и травами. Спиридон тоже ел и думал. Глядел исподлобья на сухого Ефрема. Белун уже был накормлен и лежал неподалеку, вострил уши, будто тоже прислушивался.
– Ето якоже? – наконец спросил Мухояр, хмурясь.
Ефрем взглянул на него.
– Согрешил – покайся. Вот и аз грешный каюсь.
Ни Мухояр, ни Хорт не понимали его.
– Мост-то по весне, верно, ломает, сносит? – прошал Мухояр.
Ефрем охотно кивнул.
– А он у тобе аки новый.
– Заново наладил, – отвечал Ефрем, улыбаясь.
Вообще он был улыбчив и словоохотен. Спиридон слышал о пустынниках и однажды даже с отцом в лесу встретил одного такого старца, тот едва и слово молвил с ними. Темный бысть, колючий, аки зверь какой, барсук. Батя так-то и молвил после: «Барсук тыща лет!» А Ефрем был другим. Быстро говорил. Родинка на его щеке то и дело вздрагивала от улыбки.
– Для-ради кого? – снова прошал Хорт, узя серо-зеленые глаза.
– Да вдруг и пройдет калика перехожий, – отвечал Ефрем, показывая пальцами шагающего калику перехожего. – Да звери шастают. Белун на них и не лает уж, свыкся. А как человек возникнет, то и глас подаёть, то ему в диковину. И на волков лает, с ними не смирился.