Поблизости заунывно свистал коршун.
А как наступили уже сумерки и от костра осталась одна россыпь рдеющих углей, заухал филин. Мальчик ненароком вспомнил тех Меченосца, да Оленных, да Унотов. Но чуял, что ежели поблизости Хорт, они не посмеют появиться.
Перед сном Хорт с Мухояром толковали о мнихе, обсуждали его жизнь, речи… Заключили, что зело он хытёр да изворотлив. Но… смел, оле[344]. И жизнь в дебри сей наладил справную. Не всяк сумеет. Мних-то мних, но и рыбарь, и ловитвой промышляет, и бортничает.
– А… всё одно… перевертень, – молвил Мухояр, зевая. – Гневает Перуна да Велеса с Хорсом и Макошью своими калными молитвами. И надоть очистити верх Днепра…
Утром солнца не было, небо затянула пелена. То и лепше. Токмо комарье озверело. И от чадящего костра уходить было страшно. Но после яди они тронулись в путь. И миновали указанные Ефремом речушки, что бежали среди корней и кочек к Днепру. Да долго шагали, пока не оказались на краю болота. Это было ярко-зеленое поле и по краю сухие, окостеневшие могучие дерева без коры, на коих чернели два ворона. И они издали завидели путников и громко заграяли, то ли приветствуя, то ли негодуя.
– Протозанщики! – воскликнул Мухояр, отдуваясь далеко позади мальчика и Хорта.
Хорт глядел на болото, раздувая ноздри, узя глаза. Мальчик тоже смотрел, сгоняя комаров. Было душно.
Подождали деда. Тот шел, утираясь шапкой. Рубаха его была мокрой от пота. Даже борода как-то перестала выглядеть литой. Дед тяжело дышал.
– Не чаял… А добрался на верх Днепра-то… – проговорил дед. – Идеже наши тые Арефинские горы?.. Ох-хо!..
Но Днепра не было видно. А тропу они незадолго перед выходом на болота утеряли.
– Ты поди направо, – молвил Хорт трубным свои гласом мальчику, – а я налево.
И они разошлись, высматривая Днепр. А дед остался на месте, стоял, опираясь на посох. Потом и сел, сбросив с мокрой спины мешок.
Комары заедали. Тут их вились тучи. Мальчик лупцевал себя по шее, по бокам, плечам, ногам березовой веткой. А комары все одно лезли в глаза, в рот. Сюда ли и надо было им прийти? Идеже тот колодезь волшебный? И Днепра они нигде не могли найти. Подошли ближе к болоту и мертвым деревам. Вороны снялись, упруго замахали крылами так, что даже слышно стало поскрипывание. Заграили.
– Кро-кро-кро!
– Крак! Крак!
Но и тут нигде не видно было ни лужицы, ни ручейка.
– А сыщем ли и тропу ту? – прошал дед хрипло. – Не навел ли тот мних кудеса? Идеже тропинка? Яко отсюдова выберемся?..
Они ходили среди кочек. Мальчик чуть не наступил на узорчатую длинную яркую гадюку в небольшой низинке. Гадюка не удирала, смело шипела, вперяя в него уголья глаз. Он попятился и снова едва не наступил – теперь уже на двух гадюк, что сплелись и лежали на широкой кочке. И они зашипели. А сбоку появились еще две. Мальчик вдруг оказался в кольце змей.
– Стой! Не леть! – крикнул Хорт.
И мальчик замер.
– Мухояр! – окликнул Хорт деда.
И тот приблизился. Увидев гадюк, подошел к мальчику и, опустив свой посох, начал водить руками, приговаривая:
Дал мне Велес, боже небесный,
Молвную силу яд иссушить,
Отвратить черную гадюку,
В воду яд ея обратить.
Шш, гадюка!
Шш, змеюка!
Сгинь, тварь ползучая,
Сокрыйся, отрава с глазами,
С зубом-жалом,
С узорочьем дивным!
Прочь со дороги,
Ослобони пути,
Шипи во травах,
Шипи!
Да отраву храни.
И одна гадюка, наблюдавшая за руками Мухояра, вдруг опустилась вся на землю и заскользила прочь. А за ней и две другие заструились среди кочек и трав и исчезли. Мальчик расслабил плечи, перевел дух.
– Дед Мухояр не токмо пчелам жало отводит, но и змеям, – молвил Хорт.
– Благодарствую тя, дедушко, – проговорил Спиридон молчаливо.
– Гляди острее, – сказал дед, поднимая свой посох.
– Ежели б Днепр углядеть, – отозвался Хорт. – До ночи надобно выйти из болота, комары сожрут.
Но сколько они ни ходили по краю болота, а нигде не видели ручья. А вверху уже собрались тучи, и ясно было, что скоро хлынет дождь.
– А не истаяти ли удумал нас тот мних?! – воскликнул хрипло дед.
– Да сами и пришли, – молвил Хорт.
– Идеже Днепр? Колодезь? Тропинка? – прошал дед, озираясь.
Хорт тоже оглядывал огромное зеленое поле болота, охраняемое будто из харалужной стали древами. Вороны те летали кругами и граяли, будто сыпали на головы путников острые камни. Наконец Хорт сказал, что пора отойти к лесу и поставить вежу. Но пока возвращались к лесу, задул порывистый ветер, погнал волны трав, всплеснул бородой волхва, сорвал шапку с головы деда, мальчик побежал за ней, поймал, вернул ему. И глухо зарокотало сразу со всех сторон. Лес зашипел тысячью змей, загудел драконом… И вот уже и жало огненное сверкнуло. Раздался грохот. Налетели первые капли.
Они почти бежали к лесу. Да так и не поспели. Вдруг разом хлынули воды, словно кто вверху отворил врата.
И в лес они вступили в потоках вод, в блеске молний и грохоте грома. А позади них мимо болота пробежали косули, уходившие от грома и молний. Но и впереди зверей ждало то же блистанье. И косули снова повернули. А и там били молнии. И тогда они кинулись к лесу и так и промчались мимо путников. Небесный-то преследователь был пострашнее этих людей.
Хорт раскинул дерюгу, дед с мальчиком залезли под нее. А Хорт нет, взял было топор и принялся рубить деревья на жерди, но после особенно раскатистого и мощного удара и ослепительного блеска дед велел ему отбросить топор, лезть к ним и не гневить Перуна. И Хорт повиновался. Так они и сидели долго, почти до темноты, пока гром и молнии не ушли дальше, но дождь не прекращался. Да больше Хорт не стал ждать, взял снова топор и нарубил жердей, лапника. Под дождем устроили вежу под елью, залезли внутрь мокрые, затихли, пытаясь согреться и уснуть. Мальчик так умаялся за этот день, что, не чуя ни сырости, ни голода, ничего, тут же свалился в сон, как в обморок. А проснулся в кромешной тьме от холода. Дождь уже не шелестел по дерюге. И грома не было слыхать. Но где-то далеко все пыхали небеса. И низкое небо над краем леса, где они притулились, тоже озарялось. И то чудно было. Как будто кто нарочно диво то наводил. Ни звука громового кресала и кремня, а огнь плещется во все стороны. Хорт с Мухояром храпели. Мальчик прижался к боку деда. Укрыться было нечем, все они оставили у Ефрема. Одежда была сырой. И мальчик весь трясся, мечтал о костре, об одрине Ефрема. И начинал молиться то Борису и Глебу, то Спиридону. И думал он, что тяжкая та ночь никогда не окончится.
Но вот и чуть светать стало. Мальчик ворочался, стараясь разбудить деда, да тот все храпел да и в ус не дул. И еще долго Спиридон ждал. И наконец услыхал – Ермила Луч взялся за гусли, попробовал те струны, и они прокурлыкали. Мальчик сел. Храп деда замер. Да снова возобновился с прежней дурной силой. И тогда Спиридон выбрался из вежи, нашел топор и взялся рубить нижние ветки у елей. Эти вековые ели так были густы, что нижние ветви остались сухими. Надо было не возиться с вежей, не вылезать под дождь, а прямо под елью и схорониться. Хотя, наверное, все ж таки пробил бы ливень… Да, то ветки сухи, а хвоя под елью все-таки была сырой. И мальчик рубил эти сучья. В мешке он отыскал кресало и кремень, нащепал мелких лучинок да и наладился высекать искру. Искры-то и сыпались, но огонь не занимался. Спиридон от усердия губу закусил… Ну! Ну! Крекх! Крекх! Летят искры, а что толку.
– Трут надоть ладный, – вдруг молвили позади.
Мальчик оглянулся. Это был Мухояр, он отирал заспанное помятое лицо.
– И молитву сотворить Сварогу, простую: Сварожиче, дай огня, самосветлый, сияющий, жаркий, щедрый и яркий, дай огня животу моему, да отступят хлады! – проговорил Мухояр и зевнул. – Ну ладно. Я уж сотворю огнь, а ты ба походил поискал водицы-то. И умыться, и каши сварить… А то явилися к колодезю, а тута пустынь будто бы заморская. Поищи-ка…
И Спиридон взял котел да вышел из лесу в травы. Над болотом пучился туман, наползал сюда, в травы, к лесу. Из тумана торчали могучие те мертвые дерева, топорщили руки-ветви. И на одном снова чернели два ворона.
Спиридон, памятуя вчерашних гадюк, ступал осмотрительно. Онучи его и лапти были уже мокрыми. И порты, и подол рубахи. Травы осыпали на него тучи брызг. «Вот же и умывайся», – сказал сам себе мальчик. Но сам-то умываться не стал, зябко ежился. Попробовал зачерпывать котлом воду с трав. Но, конечно, наполнить котел не удалось бы. Если только уж долго возиться. И он шел дальше, все время оглядываясь на оставленный лес и боясь потерять из виду то место, откуда он вышел. Но вскоре оттуда повалил дым. Дым был хорошо виден. Значит, дед развел костер. И мальчику так захотелось вернуться, протянуть руки к живому огню. А надо было искать воду. Но, может, он и отыщет Днепр? Он еще прошел в травах. За кустами что-то живое почудилось. Спиридон с любопытством шагнул в ту сторону и вдруг остановился как вкопанный.
Из-за кустов что-то двинулось – темное, большое, косматое. Спиридона оковал страх.
И тут же блеснула молнией мысль о том, что потому лес-то и зовется Оковским. Он и не мог двинуть ни рукой ни ногой. Только смотрел, ширя глаза. А из тумана шел зверь. И Спиридон наконец пришел в себя, сбросил оковы те, попятился, попятился и побежал, размахивая котлом, оглянулся, надеясь, что то было какое-то сонное видение, наваждение туманного утра, но сразу резко увидел черную тушу зверя, уже легко бежавшую следом. И мальчик страшно сипло замычал, уньцем и замычал, а потом и вовсе крикнул пронзительно: «Аааай!» Так громко, что вороны снялись с дерева и полетели, грая. И эхо стоголосо ему ответило: «Ййййййииии!» Мальчик еще раз повернулся и швырнул в зверя котел, побежал изо всех сил.
А из леса уже выходил дед в длинной своей рыжей шапке. Глядел с любопытством из-под тяжелых век. И тут же глаза ег