…А внизу снова вышагивал тот глухарь-тиун! Спиридон его увидел, едва оглянулся вокруг. Да, опять похаживал краснобровый по коврам среди колонн, токмо ковры были ярче и колонны так и сияли. Сонливость вмиг слетела. И Спиридон гибко поднялся, взял прислоненное к сосне копье, согнулся и двинулся, перебегая от сосны к сосне. Тиун тот вроде и не замечал, похаживал, будто соображая что-то. Еще он и келаря Смядынского монастыря напоминал, важного Пафнутия, правда, у того брови-то были черные, но ярко выделялись на белом лице с черной брадой, с большим горбатым носом.
Спиридон уже достаточно подкрался к глухарю, выглянул из-за сосны.
Вот он.
Спиридоновы васильковые глаза страшно сузились, на скулах натянулась кожа. Он медленно поднял копье. И глухарь то заметил, завертел главой, пошел, пошел, борзо переставляя мохнатые лапы по белым мхам. Вот сейчас кликнет слуг, и те сбегутся…
Копье полетело, чуть опережая глухаря, и тот под него и рванулся, не успел и крылами взмахнуть, клюнул мхи, вздел вверх лапы, перевернулся и упал. Спиридон бросился к нему, сразу схватил его, и тут глухарь вдруг забил крылами, рванулся, почти взлетел, да Спиридон кинулся волчонком, цапнул его уже крепко и придавил к земле. Глухарь будто даже что-то заговорил, но Спиридону некогда было его выслушивать, он выхватил нож дедов из деревянных ножен и перерезал глухарю упругое бьющееся горло, так что кровь брызнула ему жарко в лицо. И только тогда он ослабил хватку и немного подался назад, разглядывая большую птицу. Взгляд глухаря вмиг померк. На глазах появилась белая пленка. Спиридон, утираясь рукавом, ощупал его и нашел сверху рану от копья, лезвие лишь чиркнуло, сбило птицу, и ежели бы не набросился на него Спиридон с волчьей ловкостью, то глухарь непременно ушел бы, улетел.
Спиридон никак не мог унять дрожь в руках-ногах. И чуял, как страшно устал. Будто не с птицей, а со зверем каким сражался!.. Сорвал пук мха, хорошенько утерся.
И наконец его охватила радость.
Есть! Свершилося! Оле! Вот его первая настоящая ловитва. Прежде он, конечно, в гоньбе за зверем али дичью участвовал, но вместех с отцом Василием со товарищи. А тут он сам. И ведь от исхода этой ловитвы живот его зависел. Грибы грибами, ягоды ягодами, а настоящая ядь – вот она. И он поднял глухаря за лапы. Чермным бисером заструилась кровь на белые мхи. Добыча была увесистой.
Выходит, не зря он остался в этом бору. Эх!.. Оле!
Токмо одно его озаботило позднее, когда уже ощипал глухаря, порезал и опустил в котел с водой над костром, одно: направление речушки. Он прикидывал отсюда, куда она течет, и понимал, что не туда, не к Серебряному мосту Ефрема Дымко. А к Ефрему ему хотелось попасть больше всего. От пустынника того исходило говение[353]. Бысть он легок и светел и зело умен. Таких-то мнихов Спиридон и не встречал более. Леонтий, может, немного был на него похож, но – тяжелее, темнее. А Ефрем бысть премудрый. Около него отрок и чувствовал себя по-другому. Вычение[354] пройти иконы те резать, лес Оковский ведать. В Ефреме не было страху. Да пожалуй, и от Стефана что-то в нем было, вот некая нутряная улыбка, веселость. Но без Стефановой жесточи. Будто они и были братьями.
…И он вдруг ясно уразумел, что Ефрем бысть обречен на погибель, еже бы не бер тот черный с башкой-валуном.
Но и при мысли о Хорте с дедом охватывала желя. Яко убо? Промеж себя те не могли примириться, а он, Спиридон, сын Васильев, тянулся и к тем, и к этому?..
И чуял, что есть правда и у деда с Хортом, и у Ефрема. А якая важнее – поди спознай…
Глухарь сварился, и Спиридон взялся хлебать навар, тот был вкусный, будто из копченых трав; обгладывал крылышки, шею, хрустел костями. Да, вкусно!.. Токмо пресно, сольцы бы чуток…
Часть глухаря он обвернул берестой и положил в котел. Собрался да и вышел.
А уходить из этого бора, из этих покоев то ли княжеских, а то ли и царских не хотелось. Да что поделать. Спиридон напоследок наелся и черники вдосталь. И с собой набрал, осыпал сверху бересту с глухарем и тоже прикрыл берестой, а ту дыру в котле догадался забить куском сырой крупной ветки. Авось забухнет и не будет течь.
По солнцу бы ему идти – в другую сторону, на полдень. Но там болото. И он продолжил вчерашний путь. И в конце концов снова оказался у речки. Она была еще шире и глубже. Весело блистала на солнце. Спиридон прежде напился, а потом скинул потную да грязную одёжу и вошел в воду. Воды ему было уже выше пояса. Окунулся, вынырнул, мотая головой. Попробовал плыть, и получилось. Течение подхватывало его, влекло за собой. Так бы и поплыл вниз, вниз. Авось речка и повернет куды надобно? На полдень, и так он и доплывет до самого Серебряного моста.
Сейчас ему и впрямь тот мост мнился из настоящего сребра.
Спиридон выбрался на брег, обсох. Думал одёжу постирать, да махнул рукой. И так сойдет. Лес он и есть лес. И то болотина, то завалы, выворотни, тут же весь и перепачкаешься.
И он намотал онучи, вдел ноги в лапти, подвязал их, встал да и пошел все тем же левым брегом речки.
И скоро речка повернула на полдень. Солнце там уже и стояло, будто притягивало течение. Спиридон повеселел. Да и сытым бысть впервые за… А сколь он тут уж ходит? Спиридон даже приостановился, морща лоб в пытке подсчитать. Помнилось – ну, неделю али около того… А на самом-то деле – два, што ль, дни? Али три?.. Егда бер черный задрал деда с Хортом?..
Не помнил. И не желал того вспоминати. Страх-то сразу и нагонял. А он лелеял то чувство сердечное, что охватило его однажды, – бесстрашие.
Но – треснет в чаще древо, пошелестят громко кусты, и все то бесстрашие коту под хвост. Как и не было. Глаза горячеют, ширятся, ладони потеют, сердце чаще бьется, дыхание перехватывает… А ну как тот бер попрет? Его никаким копьем не остановишь. Больно зельный зверь-то. И ристает, аки вихрь лесной. Насилу Спиридон тогда от него и убёг… А кабы не дед да не Хорт, сам и лежал бы на тех сухих елочках.
Уже снова есть хотелось, но Спиридон не останавливался, продирался по зарослям, утопал в низинах, шел, отмахиваясь от комаров, дальше и дальше.
Уже под вечер съел горсть черники, но глад не утолил, конечно. А из котла так и веяло ароматом. Но он не притронулся к глухариному мясу, сглотнул и дальше двинулся.
Поздно вечером соорудил вежу из еловых лап, наладил дымокур и, сев подле него, достал глухаря, разложил на бересте да мигом и сожрал, не успел и опомниться… Оторопело глядел на косточки… Кинул их в костер. Заел черникой, оставив пару горстей и на завтра. Коим будет корм-то?
Вспоминал, яко Леонтий рек про птичек-то небесных, по Святому писанию, кои ничего не имут, а всегда сыты бывают. Мол, и ни об чем нету у них забот: ни о харче на завтра, ни об чем таком. А проснутся, перышки прочистят, полетят – глядишь, и сыты. Леонтий то глаголал, а сам как-то скорбно поглаживал свое брюхо-то. Любил поесть и выпить чарку вина зеленого али там синего, любого.
А я и буду аки птица та небесная из Святого писания, решил Спиридон, ковыряя сухой травиной в зубах. Аз есмь птица. Якоже тот срацин Арефа.
Но, верно, Леонтий про иных птиц рек. Срацин-то бысть якоже вон беркут, поди.
Видно, и одарил Хорта теми бровями-крылами…
Переплут-то, говорят, летучая псина.
А Хорт – волк с крылами.
…И всю ночь внизу текла речка, а над острыми вершинами необъятных елей горели звезды. Их и видел Спиридон, когда выбирался помочиться из своей вежи. Подкладывал в костер дров, и те занимались, и гнилушки снова густо дымили, сгоняя комаров.
А под утро где-то рядом брехали лисицы.
Солнце в это утро не взошло. И ладно. Опять Спиридон не ведал, куда ведет его речка и Днепр ли то али нет. Ведь он уже не оставил бы этот путь, а токмо изводил себя.
Но у него была надежда увидеть Серебряный мост на Днепре, услышать смех Ефрема-пустынника.
Он сварил оставшуюся чернику, быстро схлебал то сладкое варево и вроде почувствовал себя не голодным… Как та птица из писания… Неспроста ж и его кличут Сычонком.
А уже через какое-то время недолгое брюхо ему напомнило, кто он таков есть. С тоской Спиридон озирал берег, заглядывал под деревья, ища ягоду али грибов.
И грибов россыпи ему стали попадаться. То были ярко-желтые чистые лисички. И он тут же припомнил предутренний лисий брёх, улыбнулся и принялся сбирать грибочки. Быстро наполнил котел.
Варить будет вечером. А пока – шагай да шагай. Глядя на речку, он жалел о топоре, погребенном под осиной. Надо же такому-то сотвориться. Ведь сейчас бы уж и плотик содеял. По воде-то плыть всяко легче.
Вечером он варил грибы, ел, снова мечетно вздыхая о соли да хлебушке… Какой же хлеб ржаной и духовитый сотворяла мамка Василиса в печи в одрине у озера в Вержавске! Уж лепше и не поминать то.
Ночью на его вежу нанесло кабанье стадо. Ветер тянул дым в иную сторону, и они набежали, а тут почуяли, и вепрь зачухал, зарычал над ухом. Спиридону помнилось, то привалил бер Волохатый, счас начнет ломать вежу, ребра… Но уже уловил, что рык полегче, не столь могутный. А там и вонь кабанью нанесло. И поросятки захрюкали, завизжали. Кинулись врассыпную. А вепрь все не уходил, рыкал, щелкал клыками, то ли ожидая нападения, гоньбы за его семейством, то ль вызывая противника на рать. Спиридону с ним ратиться не хотелось, хоть копье он уже и притянул к себе, сидел настороже. Так и не выманив русина, вепрь, вольный жилец болот и дебрей Оковского леса, отступил и пошел догонять своих, все порыкивая для острастки.
Поросенка бы единого да испечь в костре! Спиридон даже облизнулся, то помыслив. И опять же припомнил мамкину стряпню, как к Рождеству отец Василий да со товарищи резал поросенка, и мамка шпарила-жарила, набивала кишки рубленым мясом и кровью, луком, готовила холодцы, и Страшко Ощера с Зазыбой Тумаком одноглазым угощалися, пили настойки и после к себе зазывали, и батька шел, брал с собой и Спиридонку. Хорошо было идти по Вержавску с батькой. Его все знали, с добром окликали, тянули руки здороваться, пушнины добытчика, плотогонщика. Зазывали к себе, любили послушать его рассказы про реки, веси и грады по Каспле, Двине. Бывал он и на Волге, ходил с наместником Улебом Прокопьевичем и другими мужиками вверх по Двине, в озеро Охват, а там волоком в Волгу ратиться. Держать Волгу ту за горло, дабы не прошли ладьи тверских с хлебом ко Новгороду. Так батька и сказывал: за горло… А сам после баил, что Волга та красавица, княжна, особенно повыше, где она раздается просторными озерами верховыми в цветах, и травах, и деревах кудрявых по брегам. И столько тама рыбы! И церквы стоят деревянные, в водах тех отражаются. Вот возят купцы из персов с моря Хвалынского коприну