Скари перевел Сньольву. Тот отвечал. Скари сказал, что и Хёвдинг Сньольв рад приветствовать Лободу Самочерного. И желает его лицезреть.
– А то аз и есмь! – возгласил молодой мужик, сверкая глазами.
– Хёвдинг Сньольв желает знать величину мыта! – сказал Скари.
– Што вы везетя? – прошал в свою очередь мытник Лобода Самочерной.
– Ткани, посуду, – отвечал Скари.
– Пожалуйте к брегу! – отвечал мытник.
И Сньольв велел причаливать. Высоко на берегу уже толпились бабы, ребятня, глазели на гостей. Лаяли собаки. Подходили мужики. Варяги не покидали ладьи, сидели, разглядывая русичей. Сньольв и Скари и рослый варяг – звали его Ёфур, и на его шлеме был изображен вепрь, посему Спиридон и растолковал это имя как Вепрь, – втроем пошли за мытником и его людьми в одрину, стоявшую тут же, неподалеку. Олафа высунулась из своей вежи и разглядывала хотшинский люд. А те сразу на нее и нацелились, бабы переговаривались, обсуждали… Прискакал отрок на вороном жеребце, без седла, с путами вместо уздечки, сидел, сжимая босыми пятками бока жеребца, и глядел жадно.
А хорошо здеся жить-то, думал Спиридон. Народ всяко-разный шастает, ладьи из заморья плывут – и в заморье куды-то… И житье-то в сем месте, по всему видать, наваристое, бабы справно одеты, и ребятня не драная, одрины ладные, хоть и серые, но это уже так в тревожных землях Руси повелось, не красуйся ворогу в глаза. Это в граде, в том же Смоленску, мочно и разукрасить-разубрать одрину, вокруг заборало-то[366].
И каким простором синим веяло! Там дальше угадывалась большая вода. Кричали чайки. Спиридон-то большой воды в жизни своей еще и не зрел. И теперь вытягивал шею, заглядывал, схватив раздуваемые сильным ветром волосы в кулак, чтоб не мешали.
Наконец появились Сньольв и Скари и позади Ёфур. Сньольв хмурился. Взошел на ладью. А Скари с Ёфуром оставались на бреге. Из одрины вышел и молодой мытник Лобода Самочерной. Он тоже взошел на ладью Сньольва, чтобы посмотреть товар. А на другую взошел светлый курносый мужик. И Скари с Ёфуром тоже поднялись. Прошло некоторое время, и вдруг первая ладья отчалила, за нею и другая, ударили весла. Раздался крик. Курносый мужик бросил смотреть шелк в тюке, оглянулся и, разом сообразив, прыгнул за борт. А Лобода Самочерной еще оставался на первой ладье. Он горячо кричал:
– Не леть! Татьбу вершитя?! – Оглянулся на своих мужиков и свою ладью, хотел крикнуть, да не успел.
Ёфур схватил его и швырнул в воду.
Варяги сильно гребли, налегали, так что за ладьями вихрилась вода, будто тянулись длинные драконьи хвосты. Первый мужик уже выбрался на берег, а Лобода Самочерной еще плыл. Его мужики бежали в ладью, отчаливали… Но ладьи варягов уже рассекали волны озерной шири. И по команде расправились паруса да подхватили ветер, дувший из трубы Волги. И враз стало ясно, что нашим варягов не догнать. На ладье хотшинских не было паруса. А ежели бы и нагнали… тем было бы для них хуже. Это Спиридон хорошо понимал.
Он все оглядывался, ловя взгляд Скари для-ради объяснения. И наконец тот сказал:
– Они хотели изрядного. Не одних гривен, но и шелков для своих жёнок. Жадён Лобода Самочерной…
Спиридон смотрел назад. Там уже далеко болталась на волнах ладья мытников.
А вокруг синели волны, рассыпая сотни крошечных солнц, далеко расходились берега с лесами, и ветер напружинивал ткань паруса так сильно, что ладья уже кренилась. Она шла, подпрыгивая на волнах, ударяясь днищем. И Спиридон уже позабыл обо всем, о мытниках из Хотшина, о драке варяга с варягом, о блуждающей где-то рати того Святослава Ольговича, что сидел в смядынском порубе, а теперь мстил Ростиславу, пустоша северные пределы княжества. Какие половцы?! Ладьи летели как птицы. И теперь Спиридон ведал эту радость мореходца, хоть и шли ладьи по озеру.
8
Неизвестно, снарядил ли молодой тот мытник Лобода Самочерной погоню. Под вечер ладьи ушли от основного направления влево, в глухое озеро, заблудились да там и остановились на ночь. А утром отчалили и пошли обратно. Спиридон мыслил, что ежели б не обошлись так с мытником, он дал бы проводника небось. Но варяги уже взяли верное направление и узкой горловиной прошли дальше, в озерный простор.
Узрели рыбаря на однодеревке. Скари окликнул его громко, прошал о Женни Великой. Рыбарь, весь какой-то белесый, выгоревший на волжском солнце и ветру, отвечал, что плыть надо на закат солнца, но поспеть можно много раньше, до Женни той Великой всего-то поприщ двадцать, не более.
И ладьи устремились туда. Через некоторое время снова вошли в горловину, а дальше опять раскинулось озеро. И уже в полдень они увидели на берегу одрины и дымы Женни Великой.
Спиридон слышал от отца это название и теперь жадно глядел. Ему-то со слов отца чудилось здесь что-то дивно-необычное. А это была еще одна огромная весь, лежавшая в заливе, прямо у воды и до зеленой подковы лесов. У столбов возле берега качалось множество однодеревок, больших и малых, стояли ладьи. И возвышалась повалуша[367], обнесенная тыном, обмазанным глиной, как и в Вержавске. С нее уж давно видели ладьи, идущие под парусами. Ветер на озере и сегодня задувал.
Спиридон гадал, как тут-то поведут себя эти варяги. В Хотшине, видно, мытник токмо за дела принялся, не обвык, молод зело.
В Женни Великой бысть причал, яко в Смядынской бухте и возле стен Смоленска. К нему с обеих сторон и встали плотно обе ладьи. Обвязали столбы толстыми веревками. На берегу уже похаживали мужики в кожаных бронях, шишаках, при мечах на поясе, с копьями. Первым на пристань ступили Ёфур, Сньольв, Скари и еще один рыжий варяг по имени Кормак. Огненные усы у него свешивались чуть ли не до груди. Доски под ними скрипели. Медленно они выходили на берег. Остальным ладьи не велено было покидать. И все сидели наготове – могли тут же похватать топоры и щиты и кинуться на берег али, наоборот, ударить веслами и уйти в озерный простор. Но тогда как попасть на Дюну? Дюну, ведущую к родному морю Варяжскому. Хотя, как уже выведал Спиридон, бысть и другой путь: по той Вазузе, где его спасли варяги, нечаянно туда поднявшись, и далее в верховья, а там большой волок на Днепр; оттуда до Смоленску и чуть ниже, и снова волок – на Касплю; а по Каспле уже и до Дюны.
Варяги со Сньольвом ушли в повалушу и долго не показывались. Остальные все сидели на своих местах, покачиваясь. Волна играла ладьями, и борта скрипели, веревки постанывали. На берегу уже крутилась вездесущая ребятня. С детьми бегали собаки, лаяли. Протозанщики хмуро на них поглядывали, покрикивали. Но ребята и не слушали. Двое уже пробрались на мостки и приближались к ладьям, правда, враз оробев. Глазели на драконьи главы, венчавшие носы, на собранные паруса, на разноцветные щиты, на гребцов, простоволосых и в шлемах. Варяги скалили зубы в ленивых улыбках. Как всегда на озерах, кричали чайки. Пахло рыбой, дымком.
Ження Великая, повторял про себя Спиридон. Ее и зрел батька Василий. Может, по этим скрипучим мосткам и ступал…
Он так и не видел отца мертвым и все же до конца и не мог поверить в то.
А что мамка Василиса? Ведает ли? Про батьку и про него… Ждет…
Наконец из повалуши вышли варяги. Рыжеусый Кормак, пройдя до мостков, что-то крикнул, и все в ладьях зашевелились. У Спиридона сердце ёкнуло – драться али уплывать? Но никто не спешил. Переговариваясь и покашливая, вставали и брались за узлы с ядью, за тюки с коприной, персиянской посудой, за брони, оружие и все выгружали на мостки. Кто-то уже нес груз дальше, на берег.
У Спиридона отлегло от сердца. Значит, все порешили миром. Он оттащил на берег котлы, мешок с плошками и ложками. Скари кивнул ему, улыбнулся. На берег сошла последней и девица, Спиридон уже знал, как ее кликали: Нагме. Теперь на ней было голубое платье в желтых то ли цветах, то ли бабочках. На рыже-медных косах легкий пестрый убрус зеленого цвету. Русские мужики и ребятня все разом уставились на нее, как она легко ступила на брег.
Спиридон слышал реплики:
– Зырь, зырь, бусурманка-то!
– Али булгарка якая?
– Половецка княжна, што ль?
И Спиридон выше поднимал голову. А и в самом деле – яко княжна. И та княжна ему корм в плошке подавала… Спиридон вмиг помыслил о своих товарищах в Вержавске, о братии Смядынского монастыря и о Степке Чубаром. Яко он им про все то поведать сумеет? А если и поведает – не поверят. Забобона, рекут, али сон, блазнь.
Но вот же он все зрит своими глазами: Волгу необъятную, Нагме стройную да в голубых шелках, ладьи с драконьими главами, спокойных варягов воев-купцов, тюки с коприной и драгоценной посудой… Те тюки раскрывали по велению Сньольва, и мытник Женни Великой, невысокий мужик в темно-кирпичном поблекшем, но справном кафтане, в сапогах из зеленого сафьяна, в высокой шапке с собольей опушкой, лобасто-упрямый, с маленьким носом и быстрыми синими глазами, теребил те легкие ткани, осматривал серебряные кувшины, расписные блюда, золотые чаши, золотых малых зверушек и птиц и что-то бросал через плечо писцу, великовозрастному отроку с пробивающейся бородкой, и тот записывал на вощеной дощечке.
Ребятня норовила ближе пробраться к этому волшебному зрелищу, но ратные мужики грубо их отгоняли, одному так крепко наддал тяжелой дланью протозанщик по затылку, что отрок чуть не полетел с ног, но дружок его удержал.
Такого-то богачества Спиридон в жизни не видал. И нечаянно ему помечетнилось привезти такой-то дар, такую-то олафу мамке Василисе… Да хоть бы малый кусок того небесного шелка! И тут он поймал взгляд Нагме. Отвел глаза… Эти погляды сердце Спиридону переворачивали.
Девица Нагме ему и снилась уже. И разве сравнишь ее с вержавскими губошлепками? Ай, не сравнишь… Даже с Гостеной. Аль Светохной.
Осмотрев все, мытник кивнул своему писцу, и они ушли в повалушу. Сколько-то времени спустя туда позвали и Сньольва со Скари и Кормаком. Кормак тот, как понял Спиридон, бысть второй человек у варягов.