Кормак велел было разводить костры и ставить вежи да забивать другого бычка. Но Сньольв ему возражал, как видно. Это Спиридон понимал по их лицам. Варяги, хоть ничего и не тащили, но тоже умаялись брести по тем смоленским грязям под солнцем весь день в бронях своих-то. И проголодались. Но Сньольв все же хотел тут же идти по озеру.
В разгар спора вдруг заржала лошадь. Все оглянулись и увидели мужика без шапки, стоявшего на телеге с натянутыми вожжами. Лошадь мчала телегу прямо на берег. А на телеге болтался другой мужик с раздвоенным левым плечом… будто у него три плеча стало. И за колесами тянулась вязкая темная трава или водоросль – да не трава то бысть, а кровь. И мужик тот в телеге плавал во крови. А в ноге и руках мужика, правившего лошадью, торчали стрелы. Глаза его круглились от боли и ужаса. За ним скакали верхом еще двое или трое мужиков, а еще дальше мелькали какие-то чудные, высокие и острые шапки других всадников, с саблями и луками.
Тут Спиридон и бысть низринут в песнь Ермилы Луча, с головой в нее да окунулся, и была та песнь кровавая:
Ай да бегли мужики Женни Великой,
Да не добегали, а все падали
В тые смоленские грязи черныя.
Мужики работящие токмо плечи расправили
Да в одрины к женкам и ребятне поехали.
Ай да не доехали!
В та поры да из-за елок
Сыроядцы выскакивали, сыроядцы
Во острых высоких своих шапках, —
Сарочане сыроядцы, степные жители.
Ай из степей да половецких в лесную глушь
Князь Святослав тот Ольгович несытый
Созвал на Русь лесную Ростиславову,
Пустошить за поруб во монастыре
Веси, селы, жечь жито, полонить
И мужиков, и женок со ребятами.
Ой ты, княже Святослав да Ольгович!
Сыне отца Олега, друга половецкого,
Ратившегося с Мономахом.
Ой, да такожде и прозван бысть —
Гориславич, и все его сыны —
Да Гориславичи: Всеволод, Игорь, Глеб.
Да ишшо тот Святослав, и бысть он
Сыном дочери хана половецкого.
Ай да и сам оженился на половчанке.
И зазвенели луки половецкие.
Пронзали стрелы воздух, плоть.
И кому горло перешибло,
Кому глаз повыбило,
Кому стрела во хребет вошла.
Злы зело те стрелы половецкия!
И токмо варяги Сньольва щитами
Да загораживалися.
И те щиты ежами уж щетинилися.
И крик стоял в лесу Оковском
Да на берегу-то озера Охват.
Рать половецкая да на конях-то
Сильных, быстрых валила вдоль по волоку,
И побивала мужиков, арканила коней
И чаяла напором полонить варягов.
Да Сньольв, вскричал он зычным голосом
И меч свой выхватил, пошел рубить.
За ним Ёфур могучий, Кормак с рыжими усами,
И все варяги-витязи, кто со мечом, копьем,
Кто с луком и метким топором.
И клич тот бысть: фрамат!
То бишь – вперед!
Но витязи те падали да, обливаясь кровью,
Устами клейкими хватали лесной озерный дух,
И во песок стекала кровь варяжская,
Не хладная, как воды фьордов,
Не голубая – красная, горячая.
А рев все раздирал ту тишь озерную.
Да ржание коней и скрежет стали
Харалужной, несгибаемой.
Упал Кормак да с головою рассеченною,
Упал Ёфур, егда наскакал да на него
Половецкий вой со светлыми глазами
И волосами как из сена.
Но вновь вскочил, схватился голыми руками
За сапог-то половецкий и рванул,
И воин тот да рухнул в железные объятия.
Ёфур, Вепрь, ножами как клыками
Брюхо-то врагу да разодрал.
И Спиридон, подъяв тяжелый щит,
Держал его пред ликом той девицы,
Уводил яе за ладью. И там стояли,
Клацая зубами от холоду и страху.
Бычок метался берегом, израненный,
Ревмя ревел, все звал корову-мать.
А та корова-ярость, корова-смерть
Втыкала острые рога да в животы,
Подбрасывала воев вверх, на ёлки,
В облакы, да во хоромы те небесные.
И хряск и хруст стоял на береге,
Топот, крик, вой да рык.
То было озерное безумие,
Кто зрел впервой деянье ратное.
А воям степнякам, варягам – всё привычное:
Навь, навь, навь, навь!
10
Половцы все прибывали на косматых низкорослых своих лошадях, как муравьи текли сквозь лес, и только шапки островерхие мелькали всюду и доносился клич: «Ур! Ур!» И на диво у многих были светлые волосы, развевались за всадниками. Но они коней не напускали на варягов, уже уразумев, что наткнулись на давних ратников, с которыми в сшибке не справишься, и поворачивали, а из-за деревьев били стрелами. Токмо и слышен бысть взвой стрел и вскрики раненых. Хотя и не все варяги кричали. Спиридон сам видел, как стрела пробила плечо Сньольву, а он и звука не проронил, токмо обломал стрелу.
Но уже ясно было, что силы неравны и половцы задавят варягов. Сньольв что-то крикнул. И скоро раздался звук рога – и раз, и два. И варяги полезли на ладьи. Скари кликал:
– Пойке! Пойке Рунки!
А Спиридон не мог откликнуться. Он подсаживал девицу, та вскричала, и Скари обернулся, схватил ее за руки, втянул в ладью, а после помог забраться и Спиридону и тут же пригнул их головы. Стрелы просвистели над ними, чуть не задев. Спиридон аж передернулся, он помнил жгущий укус стрелы. И вмиг представил, как вопьется это свистящее жало в нежную кожу девицы.
Варяги же под стрелами хватали весла и отгребали. Спиридон опять поднял чей-то щит и накрыл девицу. А сам выглядывал. Варяги выгребали, и на весла стекала кровь с плеч, пробитых оперенными стрелами. Сньольв тоже взялся за весло, он заскочил в эту ладью. А его ладья погибала. Там оставалась горстка варягов, и на них лезли ратники, не половцы, а русские, верные дружинники Святослава Ольговича. А половцы уж гарцевали по всему берегу и токмо и натягивали луки и пускали стрелы, щуря глаз. Стрелы еще долетали до уходящей ладьи, впивались с хряском в мачту, в борта. Но вот уже и лишь воду вспарывали. Варяги гребли, налегали. А на другой ладье все бысть кончено. Но вдруг и она отчалила и пошла вослед за первой.
Стрелы с берега уже не достигали, и Сньольв велел остановиться. Весла замерли. Все смотрели назад. Та ладья рассекала воды озера Охват. В ней сидели русские ратники, они и гребли. Сньольв отдал команду, и ладья вдруг развернулась и пошла навстречу русичам. Те бросили грести, вытягивали шеи, заглядывали. Ладья варягов сделала маневр на подходе и окованным железом носом ударила в борт той ладье. Послышался хруст, борт проломился, и внутрь хлынула вода. Русичи закричали, пытаясь перепрыгнуть на ладью варяжскую, но варяги уже выгребали дружно назад, и те отчаянные смельчаки падали в воду в бронях, с мечами, в шишаках, со щитами и начинали тонуть. Проломленная ладья кренилась, набирая все больше воды, и ратники соскальзывали в воду. Сньольв, найдя лук, сильно натягивал тетиву и добивал тонущего стрелой.
Над озером носились крики:
– То кознованье!..
– Собака!..
– Осподи спа-а-си-и-и!..
– Лихое!..
– Ааа… Друже, руку!.. Руку…
– Тону-у-у!
И варяги смотрели на тонущих. А на берегу толпилось воинство на лошадях и пешее. Глядели – и ничем пособить уж не могли. И среди всех выделялся один вой в червленом плаще, в шлеме с конским белым хвостом. И Спиридону помнилось, что его-то он и видел в тот далекий вечер в Смядынском монастыре. То и бысть князь Святослав Ольгович?
Ладья продырявленная опрокинулась, подняв тучу брызг мачтой. Ратники цеплялись за всплывшие весла, за бочонки, но Сньольв отдал команду, и ладья пошла на них. Спиридон и глядеть перестал, как добивают копьями тех ратников, токмо слышал плеск воды и стон да крик. И ему мнилось, что всплескивается кровь и все озеро ею заполнено. И еще он чуял, как рядом вздрагивает девица, будто каждый удар по ней и приходился. Он уловил ее шепот, она то ли заклятье какое повторяла, то ли молитву… Ведь и у нее бысть свой бог некий… заморский… али занебесный… яко молвить-то… небеса-то едины… А у варягов да русичей хрест бысть един, да все равно зло язвили острием.
И как на воде ни души не осталось живой, варяги взялись за весла. Тогда и Спиридон посмотрел… И правда, на месте потопленной ладьи среди кусков деревянных и какой-то рванины расходились алые круги. Кровь хрестьян смешивалась с водицей.
Водицей она уже и была.
Варяги гребли молча.
И берег с войском, усеянный трупами, отдалялся.
Кричали чайки.
Закат бысть тоже багров, будто и там, над лесом, токмо что закончилось сражение.
Воздух был чист и чуть попахивал уже палой листвой.
Девица тоже подняла голову, села, озираясь, как после жуткого сна. Глаза ее голубели сторожко. Косы переливались темной медью. Спиридон глядел на нее. И вдруг она сняла с шеи камень на зеленой витой нити и протянула Спиридону. Он подался назад.
– Хэдие барое шома, – молвила она тихо.
– Бери, пока дают, – хрипло бормотнул кто-то.
Спиридон покосился. То был один из мужиков, тянувших ладью из Женни Великой, с редкими, налипшими на шею и на щеки волосами, длинноносый, с узкой долгой темной бородой, забрызганной кровью и грязью, в мокрой рубахе.
И Спиридон взял тот камень, помешкал и надел себе на шею. Еще посмотрел. Камень бысть исполнен медового какого-то солнца.
Спиридон склонил голову в знак благодарности.
– Реки благодарение девке-то, – снова подал голос тот мужик.
Но Спиридон лишь посмотрел на него и отвернулся.
– Тьфу, невежа… – бормотнул мужик.
Варяги дружно гребли. На середине озера уже шла волна, но ветер был противный, и парус не распускали. Сньольв велел взять ближе к подветренному берегу. Настороженно глядели. Правый берег был высокий, в чистых борах, светившихся янтарем, и в белых мхах. А другой – низкий, корявый, в елках и березах. Аще погоня пойдет, то лишь по правому. И выгребали ближе к левому. Там бысть непролазный лес.
Наконец остановились на воде, стали себя осматривать, повязывали раны друг другу. Скари выдернул обломок стрелы из плеча Сньольва. Тот сидел, сжав зубы, устремив глаза в лес куда-то. Белые пряди в его бороде как будто стали еще белее, и на них алели капли вражьей али своей крови. У самого Скари были отрублены два пальца левой руки. Сперва он себе и перевязал руку. У кого-то лицо пересекала кровавая рана – от удара саблей. У одного было отрублено ухо, и оно болталось на кожице, пока варяг не схватил его и не обрезал кожу, раздув ноздри, и не отшвырнул ухо далеко в воду. Потом он приложил к ране трав, поданных Скари, а вместо повязки надел шлем, и кровь сочилась ему за шиворот, он вытирал ее, опускал руку за борт и полоскал.