В комнате находилось несколько инспекторов. Петр Егорович долго объяснял молоденькой секретарше, сидевшей почти у самых дверей за стареньким ундервудом, причину своего визита, пока наконец та поняла, о каком «Запорожце» идет речь.
— Инвалид Отечественной? — уставившись на Петра Егоровича, спросила секретарша.
— Да, да, Отечественной.
— Так бы сразу и сказали… При чем здесь «культя»? — И секретарша, взмахнув черными полукружьями наклеенных ресниц, взглядом показала на столик в углу, у самого окна, за которым сидела уже немолодая женщина с высокой прической, напоминающей золотистую бухту нового льняного каната — до того были длинны и толсты сложенные спиралью ее пепельные косы, что вряд ли можно поверить, что это собственные волосы. А глаза инспектора были до того голубые, будто это были не глаза, а круги июньского неба в раннее солнечное утро.
— Как ее зовут? — тихо спросил Петр Егорович.
— Надежда Сергеевна, старший инспектор, курирует инвалидов.
Когда Петр Егорович подошел к столику Надежды Сергеевны и опустился на стул, та поспешно закончила телефонный разговор и улыбнулась Петру Егоровичу такой улыбкой, от которой у него посветлело на душе.
— Я слушаю вас.
Каретников положил на стол перед инспектором свое депутатское удостоверение и, дождавшись, когда она познакомится с ним, тронул ребром ладони усы.
— Я по делу одного инвалида Отечественной войны, вторая группа… безногий… Хлопочет насчет «Запорожца» — я все безрезультатно. Хочу помочь. Иначе сопьется… — Каретников рассказал об инструктивном письме Министерства здравоохранения и о ранении Иванова, которое не попадает в перечень показаний для получения «Запорожца».
Опустив глаза, инспектор сидела с печальным лицом, внимательно слушала депутата, и пока Каретников говорил, она несколько раз в знак согласия утвердительно кивнула головой, словно желая сказать: «Да, да… Все это мне уже знакомо…»
А когда выслушала, то глубоко вздохнула и подняла на Петра Егоровича свои большие небесные глаза.
— Этот вопрос, Петр Егорович, вы поднимаете не первый. За этим вот столиком мне пришлось выслушать столько депутатских возмущений!.. А инвалиды?! Вы только послушали бы, что об этом инструктивном письме и об этом перечне Минздрава говорят инвалиды! Но, к сожалению, помочь вам я ничем не могу. Все это не в нашей компетенции. Пробовали, писали выше, в горком, в исполком, но воз и ныне там.
— А если мне пройти к заведующему отделом?
— Бесполезно. Все в курсе дела.
— Так что же вы посоветуете?
Инспектор качнула пепельно-золотистой короной волос.
— Не знаю, не знаю… Разве только в порядке исключения, со специальным заключением медицинской комиссии о том, что протез ему носить нельзя.
— Такое заключение есть. Я читал его своими глазами.
— Были у нас и такие случаи, но… — И снова золотистая корона волос качнулась в сторону. — До сих пор хлопочут.
— Так куда же тогда мне обращаться с этим вопросом?
Инспектор сторожко метнула взгляд на свою соседку, инспекторшу с бледным и сосредоточенно-злым лицом, которая углубилась в свои документы, делая какие-то выписки. И, словно удостоверившись, что ее разговор с депутатом никто не слушает, тихо, с видом большой доверительности, ответила:
— Попробуйте обратиться в горсобес. Я слышала, там скопилось по этому вопросу много жалоб от инвалидов войны и писем от трудящихся. Говорят, будто бы там готовят серьезное ходатайство в защиту безногих инвалидов, нуждающихся в автомобиле и мотоколяске. Вот все, что я вам могу посоветовать. А так… — Инспектор пожала плечами и опустила свои небесно-голубые глаза. — Кроме разъяснения инструктивного письма Министерства здравоохранения, ничем помочь вам не могу. А с этим письмом, как я поняла, вы знакомы.
Каретников поблагодарил инспектора за прием и за совет, встал и крепко пожал руку уже немолодой, но все еще привлекательной, а некогда, как видно, даже красивой женщине.
— Я даже не спросил вашего имени и отчества.
— Меня зовут Надежда Сергеевна. Я курирую инвалидов войны.
— Позволите вам позвонить, если мне понадобится какой-нибудь совет? Даже не обязательно по этому делу. Вообще по делам пенсионным.
— Пожалуйста! — Инспектор записала на лощеном квадратике бумажки свой телефон, фамилию, имя и отчество.
«Есть же на свете красивые женщины и красивые души», — подумал Петр Егорович, глядя, как проворно бегают по белому квадратику бумаги гибкие, длинные пальцы Надежды Сергеевны.
— А кто этими вопросами занимается в горсобесе?
Надежда Сергеевна как-то кисловато улыбнулась, вздохнула, но сразу ничего не ответила.
— Хочу пройти и туда.
— Пожалуйста. — На новом квадратике Надежда Сергеевна записала номер телефона и протянула бумажку Петру Егоровичу. — Олег Анатольевич Шабашкин. У него вы не найдете поддержки. Только это, Петр Егорович, между нами. — Словно проговорившись в чем-то ей недозволенном и очень важном, она просительно посмотрела на Каретникова. — Прошу вас.
Из райсобеса Каретников вышел с твердым решением на этом не останавливаться, и это его намерение было словно благословлено по-женски нежным и по-человечески дружеским взглядом Надежды Сергеевны, которая на прощанье пожелала ему удачи.
По горячему серому асфальту белой поземкой струисто стелился тополиный пух. Из высоких труб ТЭЦ белыми колышущимися столбами поднимался не то пар, не то дым. Откуда-то со стороны Шаболовки доносился лязг трамвая.
«Нет, как депутату, мне не с руки сразу подниматься на самые высокие инстанции. Выдержим субординацию. «Правду» оставим на последний, на крайний случай, когда все ступени пониже и помельче будут уже позади. Вначале горсобес… Без горсобеса обращаться в министерство нельзя. Пойдем, как и полагается нынче, по инстанциям».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Запахнувшись в яркий бухарский халат, Кораблинов ходил по гостиной. Время от времени посматривал на массивные старинные часы в бронзовой оправе, стоявшие на серой мраморной плите, вмурованной в остов декоративного камина. Ждать еще полтора часа. Девяносто длинных, томительных минут. «Откуда она взялась?.. Как солнышко, как утренняя зорька… Даже немножко страшно: а что, если все это кончится такой горечью и болью, что в душе не останется ничего, кроме пустоты и отчаяния?..» Сергей Стратонович вошел в кабинет и остановился перед большой фотографией, с которой на него смотрел матрос Рудый.
И он вспомнил сегодняшний телефонный разговор со Светланой. В голосе ее дрожали нежные нотка искреннего чувства преклонения перед его талантом. «Постой! Что же она говорила? Ах, да, вспомнил… Начала с извинений, что с таким опозданием просмотрела фильм, который когда-то гремел на всю страну». С каким восторгом она рассказывала о своем впечатлении от кинокартины «Зори Октября», в которой Сергей Кораблинов играл главную роль революционера Рудого.
Хорошо, что в Москве есть кинотеатр Повторного фильма, который нет-нет да в большой книге историй советского кинематографа отбросит страниц тридцать назад и помянет добрую старину, когда начинал Сергей Стратонович.
Да, матрос Рудый был его первой большой ролью. Собственно, она-то и принесла Кораблинову настоящий успех. Тогда ему было двадцать семь лет. Молодой, неутомимый, он не знал, что такое гипертония и одышка… К тому же был холост. «Холост» — короткое слово, а какая бездонная, необъятная свобода таится в этом слове, настоящую цену которому знают только женатые люди. Сколько писем, записок получал он тогда от девушек и молодых женщин! Да, когда-то и его любили. А сейчас? Одни искренне чтут, другие боятся и подхалимничают.
Сергей Стратонович подошел к зеркалу и увидел в нем старого, почти совсем седого человека. «Неужели это ты, Кораблинов?..» Отошел прочь. «Если б хоть сотую долю этой официальщины, уважения и казенного почтения переплавить в любовь!.. В настоящую, земную, человеческую любовь, какой женщина любит мужчину. Любит со всеми его достоинствами и недостатками».
Кораблинов остановился посреди комнаты. Заложив за спину руки, он долго смотрел на хрустальные сосульки и почему-то вспомнил океанскую медузу на песчаном солнечном берегу. Это было в прошлом году. Такие же переливы цветов, как в хрустале, были в студенистой медузе. «Так что же она сказала насчет Рудого? Ах, да… Это ее идеал настоящего человека… Смелый, умный, честный… Да, да, да… А впрочем, — Кораблинов встрепенулся всем своим большим телом и снова вскинул голову, словно к чему-то прислушиваясь, — впрочем, что я скулю, как щенок, которому отдавили лапу? Чего хандрить? Пятьдесят девять — это еще не догорели свечи. Это еще зенит, как любит говорить патриарх русской сцены Мотовилов. Я еще… Нет, врешь, не возьмешь! Мы еще повоюем на этом грешном глобусе».
Из кухни доносился стук ножа по деревянной доске и сочный хруст разрезаемой капусты. Сергей Стратонович болезненно поморщился, покачал головой и отошел от фотографии. Прошел в ванную комнату и закрыл за собой дверь, чтоб не слышать эти раздражающие кухонные стуки, хрусты и вечные нотации жены, к которым безобидная домработница Настенька привыкла, как привыкают к тиканью стенных ходиков — даже перестают обращать на них внимание.
Часы на мраморной плите с печальным церковным боем пробили семь раз. Свидание назначено на восемь. Полчаса на сборы, полчаса на то, чтоб не торопясь купить в цветочном киоске цветов и вернуться в скверик перед своим домом. Он назначил это место для встречи сам. Высотный дом, просторная магистраль Садового кольца всегда будили в нем широкие, свободные мысли, молодили… На окна квартиры были спущены жалюзи. К тому же всегда занятая делами Серафима Ивановна не имела привычки глазеть в окна.
Так тщательно Сергей Стратонович не брился уже давно. Прикладывая горячее — почти из кипятка — полотенце к морщинистым, с рубчатыми складками, щекам, он усиленно растирал кожу, хлопал пальцами по скулам, пытаясь хоть немного разутюжить густую паутину морщин у глаз.