— Да!.. — тоскливо вздохнул Николай. — Завидую я тебе. У тебя какая-то дьявольская вера во все, к чему ты прикасаешься. А я вот… Чуть чего — и гнет бессонница. И пол под ногами шатается. Даже не хочется ехать в Болгарию.
— Зря. Я давно мечтаю побывать в этой стране. А потом, учти: не так-то уж часто ребята из вашего цеха получают бесплатные туристские путевки за рубеж. Это тебе не рыбалка на Оке. Европа!.. Зря рассиропился. Уж не Магдалине ли своей настрочил эти стишата?
Кровь залила щеки Николая. Он сам себе теперь казался маленьким и жалким.
— Не Магдалине, а Мадлене.
— «Одна хрен», — говорят братья татары. Ты посмотри ее паспорт, она наверняка или Райка, или Нюрка. Покажи стихи. Уж если начали — давай договаривать до конца.
Николай выдвинул ящик тумбочки и достал из него несколько исписанных листков. Выбрал самый чистый и положил на стол. Остальное (это, очевидно, были черновики) скомкал и бросил в плетеную корзину, стоявшую в углу.
— Я сейчас приду. Пойду позвоню ей. Если и сейчас у нее этот француз-репетитор с гривой битлса и бородой Емельяна Пугачева, то, пожалуй, работяга Зубарев поставит на этом точку.
Николай вышел. Дождавшись, когда в гулком коридоре затихли его шаги, Владимир взял со стола двойной тетрадный лист в линейку, на котором крупным, разборчивым почерком (буквы стояли твердо, прочно и цепко сомкнувшись друг с другом) были написаны стихи.
М. Н.
Рвал ветер северный
Афиши старые
И хлопал крыльями
По проводам.
Мы шли по улицам,
Брели бульварами,
Снежинки падали
На губы вам.
То раздраженная,
То молчаливая,
Вы вечно гордая…
Но все равно,
Как ночь полярная,
Всегда красивая
И опьяняющая,
Как вино.
Снежинки падали
На губы знойные,
Сгорая в пламени…
Понять ли вам
Желанье дерзкое,
Почти разбойное, —
Прильнуть снежинкою
К таким губам…
Владимир положил стихи на стол и с полки, подвешенной на стене, достал томик Есенина. Ему хотелось отыскать строки стихов, которые когда-то, давным-давно, обожгли его и теперь пришли на память. Эти стихи ему сейчас были до зарезу нужны. Своих слов для убеждения друга не хватало. Листая книгу, он даже не слышал, как в комнату бесшумно вошел Николай. На щеках его пламенел румянец злобы и стыда.
— Ну что, дозвонился?
— Дозвонился. Завтра вылетает в Минводы. А оттуда — в Теберду, в Домбай и Архыз. По туристскому маршруту.
— Одна?
— Нет.
— С кем?
— Не сказала. Наверное, со своим репетитором-французиком.
— Я прочитал твои стихи. Ну, что тебе сказать? С надрывчиком, подражательские, жалобные и немножко женские. Я бы на твоем месте ни в жизнь не послал женщине такие стихи. Тем более такой, как твоя Магдалина. А уж если посылать ей стихи, то такие, чтобы они чем-то напоминали камень, брошенный в блудливую собачонку, которая в поисках партнеров от злости иногда хватает за штаны порядочных людей. — Владимир раскрыл томик Есенина. — Хотя бы вот эти. Послушай, какой вулкан клокочет в душе оскорбленного в чувствах поэта! В них звучит многое из твоего сегодняшнего настроения.
Владимир откашлялся и начал читать. Читал громко, выразительно, даже ядовито. А последние строки произнес с каким-то надсадным вызовом и озлоблением:
…И вот в стихах моих забила
В салонный вылощенный сброд
Мочой рязанская кобыла.
Не нравится? Да, вы правы.
Привычка к Лориган и к розам…
Но этот хлеб, что жрете вы, —
Ведь мы его того с… навозом!..
Владимир положил книгу на полку и нервно зашагал по комнате.
— Ты слышишь: это говорит плебей — Есенин!.. Ты видишь, как он вознесся над всем этим гнилым салонным сбродом?! А ведь они тоже считали себя аристократами. Вот какие стихи ты должен написать своей Магдалине, которая сказала, тебе, что мы, работяги, чудно́й народ. Да, мы — народ!.. Нас много, и на нас, как на трех китах, держится планета! В космос первым поднялся работяга, который в шестнадцать лет уже стоял у прокатного стана.
Николай взял со стола свои стихи, скомкал их и бросил в плетеную корзину. По лицу его, по плотно стиснутым губам и по той решительности, которая вспыхнула в глазах его, когда он слушал стихи Есенина, Владимир понял, что заряд, сознательно пущенный им в душу товарища, достиг цели.
Николай подошел вплотную к Владимиру, положил ему на плечи руки и крепко обнял.
— Спасибо. Ты, кажется, вытащил меня из волчьего капкана.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Владимир.
Из-за двери высунулась голова дяди Сени.
— Потише бозлайте. В соседних комнатьях ребята отдыхают. — Сказал и, не дождавшись ответа, закрыл за собой дверь.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
На прием к заместителю министра Петр Егорович попал не сразу. Он даже не предполагал, что, прежде чем попасть к нему, долго и подробно придется объяснять помощнику заместителя министра цель своего визита в Министерство социального обеспечения. Помощник делал вид, что он никак не может понять, какая приспичила нужда депутату райсовета Каретникову встречаться с заместителем министра по вопросу, который мог быть решен на уровне горсобеса.
— На этом уровне я уже был. На этом уровне меня подробно выслушали и обстоятельно растолковали, что вопрос инвалида Отечественной войны Иванова решить положительно они не могут. А мне нужно этот вопрос решить обязательно положительно! — настаивал Каретников, видя, что помощник делает новый заход, чтобы вежливо и мотивированно объяснить посетителю, что ему нет никакой необходимости обращаться со своим вопросом к заместителю министра.
Каретников видел, что этот немолодой и уже изрядно облысевший человек был калачом тертым. В народе о таких говорят: «На семи сидел, восьмерых вывел». Петру Егоровичу не нравилось ни его лицо, вроде бы ничем не отталкивающее, но и не вызывающее доверия, ни то, как он проворно и нервозно во время разговора с ним делал на листе какие-то пометки, явно не относящиеся к тому, о чем шла речь. Наконец Петр Егорович вышел из терпения.
— Молодой человек, вы же видите, что я иду к заместителю министра не по личному вопросу, а по вопросу общественному, как депутат к высокому официальному начальнику. Только он может решить дело инвалида войны Иванова.
— Об этом вы, уважаемый, уже сказали в первую минуту нашей беседы. У меня отличная память, и я прекрасно помню, что вы депутат рай-со-ве-та… — Слово «райсовета» помощник произнес по слогам, с каким-то особым акцентом, в котором можно было без труда почувствовать намек на то, что райсовет — это не Верховный Совет.
— Значит, никак нельзя попасть к заместителю министра?
Петр Егорович встал. Предупредительно-вежливо встал и помощник замминистра, на лице которого во время всего разговора сменяли друг друга два выражения: приветливая, мягкая улыбка и деловая сосредоточенность.
— Просто не имеет смысла. Вы только бесполезно потеряете время. А время в наше время дороже денег. — На этот раз улыбка помощника начинала уже раздражать Петра Егоровича. Ему хотелось сказать этому человеку, что нехорошо он поступает, не по-партийному, что с душой его канцелярской нужно не министру помогать, а стоять где-нибудь в проходной номерного завода, куда можно пройти только по пропуску.
— Ну, что ж, если депутату райсовета нельзя попасть по депутатским делам к замминистра, то пойдем другим путем.
Помощник сдержанно хихикнул и расправил чуть сбившийся галстук.
— Интересно, что это за путь?
— Самый надежный. Пойдем через завод. Есть в Москве завод имени Владимира Ильича. Слыхали?
Помощник дернул плечами и снова хихикнул:
— У нас теперь даже дети знают этот завод.
— Дети-то знают, да жаль, что кое-кто из взрослых забыл про этот завод.
— Прошу без намеков, — предупредительно вежливо, но уже с нотками раздражения в голосе сказал помощник.
— Жить без намеков, а с открытой душой мы, михельсоновцы, начали еще до Октября семнадцатого года.
— Так что же вы собираетесь предложить? — склонив набок голову, мягко, с выражением крайней озабоченности, спросил помощник.
— Есть в Москве большой дом, на Старой площади. Вот туда-то мы и обратимся от имени месткома завода с просьбой разобраться в заявлении инвалида Отечественной войны второй группы Иванова, который до войны был одним из лучших фрезеровщиков нашего завода, а ногу в сорок третьем потерял в том самом городе, где сейчас делают «Запорожцы». Бывайте здоровы, товарищ помощник. Я этого желаю вам без всякого намека, от чистой души.
— Вы это серьезно?
— В восемьдесят лет несерьезными делами уже не занимаются. Годы не те. Мало остается времени для серьезных дел.
Петр Егорович повернулся и уже сделал несколько шагов к двери, но его остановил помощник:
— Одну минутку, товарищ Каретников.
Петр Егорович остановился. Поднеся ладонь к пересохшему рту, он хрипловато прокашлялся.
— Подождите здесь всего несколько минут, я попробую доложить о вас заместителю министра. — Помощник почти выхватил из рук Петра Егоровича документы инвалида Иванова и тут же юркнул в дверь, на которой висела черная стеклянная пластинка с серебряными буквами фамилии и инициалов заместителя министра.
Каретникову не хватало воздуху, мучило удушье, болела спина. Но то, что последние слова, которые вырвались с его языка уже перед самым уходом, возымели на помощника действие, он никак не ожидал. Не пугать он хотел его, а высказал то, что пришло в эту минуту в голову. Более того — в своей беспомощности перед холодной вежливостью помощника он скорее походил на обиженного ребенка, который, как к последней защите, кидается к матери, и проговорил вгорячах и обиде то, что первой защитной волной кинулось в душу старого коммуниста.