— Тарбаган. Дикий тарбаган. А если приручить… — Гришины глаза стали еще у́же и заблестели.
Перед обедом Худякова вызвал к себе начальник.
— Зачем? — стараясь не смотреть на красивенькую рассыльную, удивился заливщик. Рассыльная повела плечиками.
В кабинете рядом с Ефимом Григорьевичем — моложавый мужчина, по-спортивному одетый.
— Знакомься, Леша: председатель комитета физкультуры и спорта завода Богданский.
— Почти Хмельницкий, — мужчина чуть приподнялся. — Слышали мы, ты бегать можешь.
— Ну, — не поняв, к чему клонят эти большие люди, и как надо держаться, буркнул Алексей.
— Понимаешь, через воскресенье первенство области, а у нас стайеров раз-два.
— Ну…
— Пробежишь?
— Нет. Можно идти?
— Что значит: нет. А честь завода? Слово такое честь знаешь?
— Ну.
— Пробежит, чего там. Побежишь ведь? — вмешался начальник цеха.
— А очень нужно?
— Да ты и не представляешь, как нужно.
— Подумаю.
— Вот и отлично. Живешь в котором общежитии?
— На частной.
— Не имеет значения. Ежедневно к шести часам на тренировки.
— На тренировки ходить не буду. Все?
— Да, можешь идти, Леша.
— Посадит он нас в лужу, Ефим Григорьевич, ой, посадит, — засокрушался Богданский.
— Посадит, посадит. А человек от рождения в одиночке. Понимаете?
— Так десять же тысяч метров. Не выдержать ему.
— А всю жизнь один на один с собой выдержит?
Стадион — огромная цветочная оранжерея, разбитая на склонах котлована. Столько красок, столько народу сразу Алексей еще никогда не видел.
«Ну и люду. Море. Тысячи глаз. Отказаться? Посулился».
А главный судья соревнований, проверяя исправность установки, постукивал уже ногтем по латунному лобику микрофона на красном бархате. От микрофона змеился под трибуны тонкий шнур.
— Дистанция десять тысяч метров. В забеге участвуют: Вадим Капустин, мастер спорта, политехнический институт. Алексей Худиков… Худяков, без квалификации, тракторный завод, э-э, номер двадцатый. Евгений Говорухин…
Алексей не запоминал ни фамилии, ни номера, ни спортивные разряды. Скорей бы, да отвязаться.
— Внимание! На старт!
Медленно поднялось и уставилось в большое небо дульце стартового пистолета. Стадион притих. Щелкнул выстрел. Замелькали, зарябили майки. Худяков отстал, чтобы не путаться под ногами, думал и так, и этак, и не мог понять причины медлительности участников забега.
— С их расторопностью полтабуна растеряли бы.
Отсчитывались круги. Бегущие растянулись. Капустин шел уверенно, ровно, далеко. Алексей, подражая передним, неумело болтал руками. В боку начинало покалывать.
— Зажирел на трамваях-то.
Богданский нервничал. Не вытерпел и, когда Худяков пробегал возле судейской коллегии, зашипел:
— Ш-шевелись, трепач. Сбе-е-егаю, — передразнил он, намекая на разговор у начальника цеха.
Алексея как шилом ткнули. Левая рука вытянулась вдоль туловища, правая, согнутая в локте, — в сторону и чуть назад, пальцы — в кулак. Не хватало сумки с краюхой хлеба да кнута.
Заорали, засвистели болельщики:
— Топчи их, черномазый!
— Алеха, жми-и-и!
— Худяков!!
«Почти нагишом чего не бегать. А вот в дождевике да по траве бы…»
— Давай, Европа-Азия, давай!
Алексей споткнулся, нахмурился, повернул голову на голос и… улыбнулся. На первом ряду — дядя Боря. А кличку уже подхватили:
— Азия, втыкай пятую!
— Начеши им Европу!
— Евроазия-я-я.
— Дует, как стометровку, конь.
Худяков поравнялся с Вадимом, поздоровался:
— Физкульт… привет.
«Что он делает? — удивился спортсмен про себя. — Он же ритмику потеряет». Круг прошли рядом.
— Тебя… обгонять? Иль не надо? А?
Капустин молчал.
«Еще и разговаривать не хочет, — обиделся Алексей. — Подумаешь».
— Лешенька, миленький, тяни. Последний кружочек; остался, — стонал Богданский.
Финишная ленточка лопнула, казалось, от грянувших аплодисментов. Алексей резко застопорил и оглянулся: интересно, далеко ли отстал этот. На него коршуном налетел председатель комитета физкультуры и спорта:
— Ты что, ошалел? Бегай, бегай.
— Отдохнуть-то надо.
— Дурачок. Нельзя останавливаться.
— Можно.
Худякова окружили. Шум, гам. Ничего не поймешь. Руки жмут, по спине хлопают. С фотоаппаратами. Справа, слева, спереди. Вспышки, затворы чакают. Не успевает отворачиваться. А один фоторепортер так того и гляди на голову встанет, чтобы получить оригинальный снимок. И все незнакомые, и никто не знает, чей он, откуда. Буйноволосый парняга с блокнотом и авторучкой надрывался до хрипа:
— Тише! Прошу тише. Я корреспондент. Спортивный обозреватель. Я должен взять интервью. Простите, вы давно бегаете?
— С одиннадцати лет. А что?
— Не скажете ли, кто ваш тренер?
Худяков, смущаясь, почти прошептал:
— Коровы.
— Простите, не понял.
— Коровы, говорю. Я в колхозе пастушил.
Корреспондент замешкался, не зная, как написать. Его оттерли. В середину протиснулся Капустин.
— У тебя что, две пары легких? Разве можно на дистанции разговаривать?
— У, это ерунда. Случалось, из пуха в пух кроешь, — оживился Алексей. — Была у нас в стаде нетель. Пасется, пасется, холера, вдруг нападет на нее зуд. Быз, по-нашему. Только это пригреет, так она глаза вылупит, хвост вздерет и понеслась.
— Ну и что?
— А добегалась. На мясо сдали.
— Слушай-ка, у тебя какое образование?
— Какое у всех: среднее.
— Так ты подавай к нам в институт, на физфак.
— Фу-у, на заводе лучше.
— На дневное не хочешь — на вечернее.
— Нет. Опять привыкать.
А в понедельник Худяков не вышел на работу. После выходного часто кого-нибудь да нет.
— Чемпионство обмывает, — догадывались заливщики.
Не было его и во вторник. В среду, перед началом смены, Гриша Хабибов, свистнув, как маневровый паровоз, крутнул кепкой с пришитыми к козырьку синими очками:
— Эй, черпалы, давай все сюда.
Заливщики и ковшевые окружили старшего.
— Вот что, мужики. Вчера был у Худякова. Не везет парню. В больнице Лешка. Сгорел.
— Как, сгорел?
— Где?
— Сильно?
— Не пустили меня к нему, не видел. А старуха, горит, лицо. С надбровий, горит, кожа клочьями.
— Горит, горит. У тебя-то ничего не горит. Рассказывай толком, черт не нашего бога.
Хабибов покосился на ковшевого, облизнулся:
— Страхделегат я. Дали адрес. Насилу нашел. Избушка, что в сказке. Так и хочется заглянуть, не на курьих ли ножках. Стучу — молчат. Еще стучу — еще молчат. Дернул за скобку — открыто. Вхожу, бабуся сидит. Сухонькая. Суше горелой земли. Спрашиваю: Худяков тут живет? Как заплачет. Разнесчастный, горит, дите. И за какие, горит, грехи на него эти напасти? Поросеночка, дура старая, держала. Пришел милиционер: нельзя. Зарезали. Стал Лешенька ножки палить, да возьми да и задень эту холерскую паятельную лампу. А затычка без нарезей оказалась, слетела. Ну, и вспыхнул, как факелочек, — и опять плачет. Я в больницу. Не пустили. Врач, горит, крови надо. Для какой-то лим-фа-тической жидкости. Вот, кто еще согласен?
Желающих сдать кровь записалось шестеро. В больницу пришло четырнадцать. Прямо из душевой. Чистые, пахнущие горячей водой. Почти все заливочное отделение. Со свертками, с банками варенья, робеющие. Их пригласили в ординаторскую.
— Вы к Худякову? Правильно. Я его лечащий врач. Рассаживайтесь.
Больно уж молодой врач-то. И халат на нем ни разу не стиранный. Топорщится. На кармашке красными нитками вензель «Б. Н.».
— Зовут меня Борис. Борис Николаевич. Сейчас заполним карту. Ваши фамилии, адреса, росписи. И в лабораторию, на анализ.
— Товарищ врач, может, лучше пересадку кожи сделать? Мы и на такой товар не жадны, — предложил Гриша.
— А кожу обязательно с лица брать будут? — навострился все тот же ковшевой.
— Нет, конечно, — улыбнулся Борис Николаевич. — Со спины или с других частей тела.
— Со спины можно.
— Твоя не годится. Осторожная очень. Вдруг не решится, приживаться или нет, — подковырнул Хабибов.
— Пересадка кожи, будем думать, не потребуется. Поражение не велико и опасности для жизни не представляет.
— Борис Николаевич, у Алексея родимое пятно в пол-лица. Так вот, под шумок, и заменить бы его.
— Спасибо, я знаю. Мы земляки. Почти родня: одних коров гоняли.
— Повидаться бы, поговорить. И передачу…
— Ни он вас, ни вы его не увидите. Говорить пока не может. Есть — тем более. Кормим из шприца. Извините. Приходите недельки через две.
— Ну, а самочувствие как?
— Терпит. Договорились, значит. Сейчас вас проводят в лабораторию. Мне пора на вечерний обход. Извините.
Худяков лежал один. В особой палате для тяжелобольных. Палата светлая, на солнечной стороне. Белые в бинтах руки поверх одеяла, белая, будто сахарная, голова.
— Знаешь, Алеха, на кого ты сейчас похож? — присел на стул Борис. — На человека-невидимку. Помнишь, кино смотрели? Надо бы разбинтовать тебя, и боюсь. Снимем бинты, а ни рук, ни головы не окажется. А, Лидия Ивановна? Развязывайте!
Сестра положила на тумбочку блокнот с карандашом, осторожно потянула петлю.
— Поживее. Рывками. Еще вас учить.
— Ему больно, — Лидия Ивановна чувствовала, как напрягаются мускулы парня, и морщилась. Но морщин не прибавлялось. Они только становились глубже.
— Ты знаешь, Леша, едва выпросил тебя у глава. А ведь дело прошлое: до того, как тебе прийти в подпаски, я не собирался во врачи-кожники. Ну-ка, что тут у нас творится? — Борис глянул и… отвернулся. Сплошная короста. — Да, брат, на тебе, прямо, лица нет. Это хорошо. Лидия Ивановна, запишите, пожалуйста, рискнем: на руки легкая повязка, на голову марлевый колпак. Будем лечить открытым методом. Марганцовистые ванны и плазмовая сыворотка. Сейчас опять ребята к тебе приходили. Бригадой. Поглядеть просились.