Иван Прохорович не чаял добраться до штабной землянки прифронтового аэродрома. Слава только, что аэродром. Хорошая танцплощадка больше. Но аэродром же, не конюшня. И который-то из закамуфлированных маскировочной сетью бомбардировщиков сегодня же станет его боевой машиной.
Четушкин по-воробьиному проскакал по опалубленным ступенькам, толкнул дверь всем туловищем. Так вот она какая землянка: обыкновенный погреб. Правда, настил потолще. Перед оконцем, не шире банного, голый стол, на столе карта, над картой четверо. Один сидит. «Этот, пожалуй, и есть командир эскадрильи». Иван приосанился:
— Товарищ… — а кто по званию — не разглядишь. Заминка росла, заставляя краснеть. — А, — он махнул рукой, снова метнул ее к козырьку и без никаких знаков препинания: — В общем товарищ рядовой Четушкин прибыл во вверенную вам часть для прохождения дальнейшей службы.
— Постой, постой, постой. Как ты сказал? Четушкин? — переспросил сидящий.
— Четушкин.
— Молоде-е-ец. Отпусти руку. Специальность?
— Летчик.
— Откуда прибыл?
— Из отдельного учебного кавалерийского эскадрона.
— Молоде-ец. Эскадрон, эскадрилья, потом эскадра? Ну и кто же это тебя направил летать?
— Спецотбор округа.
— Ых, кули. Лишь бы разнарядку выполнить. Нашли летчика.
— Я летчик.
— Ладно, хорош. Время военное, и хоть веселый ты парень, а слушать тебя некогда. Живи у нас, раз прислали. Куда денешь? Будешь оружейным мастером в первом звене. Хитрого там ничего нет. Пулеметы чистить, ленты набивать. Ясно?
— Но я, честное слово, летчик.
— И документ есть?
— Должны прислать.
— Молоде-ец, — комэска встал. — Сапоги со шпорами сдашь старшине. Младшим авиаспециалистам шпоры по форме не полагаются. Ясно?
— Можно идти?
— Валяй, летчик Четушкин, шагай.
«Эрунда, — рассуждал сам с собою Иван, выбираясь на поверхность. — Пулемет — не кобыла, и почищу недельку, другую, а там свидетельство придет. А и не придет, так нахрапом взлечу. Только бы взлететь».
Аэродром жил семьями, по звеньям. Летный состав — одна семья, технический — другая. И лишь младшие авиаспецы считались отдельной народностью, поразительно дюжой и дошлой. Проводят самолет на задание — какой сон? Толкутся на пустых стоянках да по каптеркам, переживают вместе с механиками и мотористами: прилетит, не прилетит обратно. Прилетел — надо к следующей ночи готовить. Наползаются по плоскостям за день, снимая да устанавливая пулеметы, в ужин ложка на зубы натыкается. Поели, и спать бы да спать замертво, нет, веселье на них нападет.
— Четушкин, а Четушкин! Живой еще? Все хочу спросить у тебя, забываю: правду говорят, будто у лошади аж четыре ноги?
Иван прячется под одеяло и нарочито громко сопит, но сосед не унимается:
— А загадать вам загадку? Загадать? Слушайте. Внимательно слушайте, — балагур сделал выдержку, — шесть ног, два брюха, две головы, три уха, один хвост.
Что за зверь?
— Шесть ног, два брюха… — пытается кто-то повторить.
— Две головы, три уха, один хвост. Ну? Сроду не отгадаете. Да Иван Прохорович Гитлера атакует на кобыле.
— Тогда почему три уха?
— А одно он лошадке шашкой отрубил.
За хохотом не слыхали дежурного «смирра!» От входа в глубь землянки заперепрыгивало с койки на койку:
— Камэска.
— Хамыска.
— Э, командир.
Командир эскадрильи круто прошел по узкому проходу между рядами и остановился у лампы-семилинейки. Высокий, в черном реглане, мощный.
— Ну, чему радуетесь, дети подземелья?
— Да вот, Четушкин смешит, товарищ капитан.
— Это который летать просится? Молоде-ец.
— Товарищ капитан, а вы рискните, разрешите. Авось, и полетит. Шестая ж осиротела.
— Молоде-е-ец, запятая… Да если каждого пацана садить за штурвал — России не станет.
— Маленькая собачка до старости щенок, товарищ комэска.
— Ладно, хорош. Вы вот что, советнички: завтра ожидается новый комбриг, так чтобы блестело все. Ясно? А сейчас: отбой! И не шевелись.
Четушкин нахорашивал ствол и декламировал в пол-рта песню:
— За вечный… мир, в после… дний бой, летит фю-фю-фю эс… Эх, самому бы взвеселить из тебя воздух.
Он всегда дольше всех чистил пулеметы. Принесет устанавливать — у самолета уже никого. Сядет на летчицкое место, погладит штурвал, а рука так и тянется к кнопке стартера. Поупирается в педали, подвигает рукоятки газа и не отведет душеньку, а только больше расстроится.
В оружейную скатился техник звена. Глаза бегают, ноздри, как кузнечные меха, лоб отпотел и весь в мелкой-мелкой испарине.
— Четушкин, комбриг сюда идет!
— Пусть идет. Не укусит, поди.
— Да ты ошалел? Да ты соображаешь: комбри-иг.
— Привык бояться.
— Ну-ка, встаньте, как следует, когда с вами старший по званию разговаривает. И воротничок зас… — техник осекся и насторожился. Каптерка тоже насторожилась оттопыренным ухом незакрытой двери. На синем листочке просвета отпечаталась большая фигура в кожанке и шлемофоне, пригнулась, испытала на прочность каждую ступеньку и выпрямилась.
— Василий Дмитриевич? Вы? Вы!
— Ваня? Четушкин? Здравствуй, земляк! — комбриг осторожно положил тяжелые ручищи на узенькие плечи, повернул земляка к свету, будто сомневался, действительно ли Четушкин это и не обознался ли он.
— Так вы теперь бригадой заворачиваете, Василий Дмитриевич?
— Бригада мной, Ванюшка. Где эскадрилья, где две разбросаны, а в каждой побывать надо. Залетался по тылам.
— А форма начальника школы вам больше шла.
— Ты знаешь, насилу выпросился на фронт. Кадры, говорят, готовить надо. Упросил заместителя по летной подготовке согласиться принять дела. Помнишь Замятина-то?
— А как же. Он еще мне «уда» закатил на выпускных за обратную петлю. Помните? А вы на «отл.» переправили. Помните?
— Ты знаешь, а ведь я потом тоже эту обратную сделал.
— Хорошая фигурка, правда?
— Правда, правда, — рассмеялся Василий Дмитриевич. — Ну, как хоть воюешь-то?
— Так и воюю, — Иван кивнул на разобранный пулемет.
— Оружейника нет?
— Я самый он и есть.
— Ты ж летчик!
— Не верят. Бумажка заблудилась где-то, а без нее не верят.
Комбриг покачал головой, посмотрел на старшего техника. Техник еще подтянулся. Казалось, некуда уж было, нет, сумел.
— Идемте-ка.
Знакомое ореховское «идемте-ка». И никогда не знаешь, чего ждать после него: похвалу или «внос» — внеочередную стружку.
— Идемте-ка, — Орехов повернулся и, осыпая приступки, пошел к выходу.
— Товарищ Четушкин, Иван Прохорович, — зашептал в затылок техник звена, — комбриг что, сродственник вам?
— Не сродственник, а совсем родня. Земляк. — Четушкин был на ступеньку выше и, когда оглянулся, глаза их встретились. И технику показалось, что в маленьком, чуть продолговатом зрачке подчиненного высеклась искорка.
— Не понимаю.
— Поймете, какие ваши годы, — и громко: — Василий Дмитриевич, подтвердите, что я умею летать.
— Не буду, Ваня. Накричу, чего доброго. Товарищ старший техник-лейтенант, распорядитесь подготовкой шестой машины к вылету.
— Есть, товарищ комбриг!
Возле самолета засуетились. Откуда-то механиков набежало. Как ветром сдуло чехлы с моторов, откатились в стороны стояночные колодки, цокнула о край крыла дюралевая лесенка.
— Товарищ комбриг, ваше приказание выполнено!
— Хорошо, спасибо. Ну, Четушкин, за штурмана возьмешь? По старой дружбе, — Орехов улыбается. Иван тоже улыбается. Растерянно-растерянно. — Штурманом возьмешь, спрашиваю.
— Вы это серьезно?
— Вполне.
— А нам не попадет?
— Не должно бы.
— Тогда ладно.
— Прошу, товарищ командир корабля. — Орехов сделал шаг в сторону и назад и показал на кабину летчика.
— Прямо сейчас?
— Конечно. Передайте пилоту У-2, чтобы он один летел домой.
Четушкин по стремянке-то лез — сердце екало, а к запуску скомандовал и вовсе ополоумел. Очертили круги винты, колыхнулась маскировочная сеть, самолет, словно выпутавшийся из нее филин, встрепенулся и побежал с распущенными крыльями по рулежной дорожке. Быстрей, быстрей. Вот уж и хвост всплыл.
— Он что, чума болотная, поперек старта взлетать надумал? Угробится ж, — техник звена замер, ожидая, что машина или чиркнет крылом землю от сильного бокового ветра, или впорется в самолеты на стоянке. Но бомбардировщик, сорвав голос, стих и повис над лесом. — Взлетел! Во гаденыш. — И старший техник-лейтенант кинулся докладывать командиру эскадрильи, что у него улетел-таки механик по вооружению.
Самолет пробирался вверх, столбик бортового термометра — вниз. Земля худела воочию. Желтая от недоедания и недосыпания, изработанная в бесконечных сменах, устало поворачивалась она под крылом вокруг своей оси, и ось скрипела. Нет, это самолет поскрипывал, проваливаясь в воздушные ямы. Моторы взвывали, фюзеляж трясло, будто в малярийном ознобе. Штурман хмурился, косился из-за плеча на пилота. А пилот как на лесенке еще открыл рот в улыбке, так и забыл закрыть его. На штурмане все меховое, на пилоте хлопчатобумажное, в пятнышках ружейного масла.
Василий Дмитриевич маячит, чтобы Четушкин нагнулся. Нагнулся.
— Давай вниз! Засохнешь!
Иван мотает головой, застегивает ворот гимнастерки, замечает, что его действительно уже пробивает дрожь, и все-таки мотает головой.
— Да как же: нет. Даже глаза посинели.
— На пяти побываю, тогда.
Орехов отступился: соскучился человек по высоте. «Пять километров набрать захотел. А тупорылого «ДБ» и с нови не каждый летчик поднимет на эту отметку, а он полуинвалида хочет заставить».
— Смотри! Смотри! — не своим голосом заорал Четушкин, толкая комбрига в затылок. — Пя-ять!
— Вижу, вижу. Ай, да Четушкин, — и переходя на официальный тон: — Приказываю снижаться!
Бомбардировщик послушно покатился по невидимому склону. В кабине становилось теплее.