И дядя Алексеи почему-то опять засмеялся.
Из дома на крыльцо выскочила тонкая, молодая еще мать Витьки, в новом синем платье с лаковым пояском. Она сбежала со ступенек и, плача, обняла дядю Алексея, спрыгнувшего с телеги ей навстречу. Потом, улыбаясь сквозь слезы, обхватила за плечи тетю Лизу, и они поцеловались несколько раз. Плакать, по мнению Виктора, было не о чем, но он помнил — так, же было, когда отец пришел с войны. Уж, какая была радость, а мать плакала и повторяла: «Родион ты мои! Гриша! Дождались же мы тебя!» Хотя Витька был совсем маленький, он все же понял тогда, что слезы матери не горькие, ими выливается то тяжелое, что накопилось в ее сердце за долгие военные годы. Витьке тогда почему-то стало всех жалко, и он сам заплакал, глядя на отца, схватил его руку и прижался к ней лицом…
Теперь война давно позади, и, наверное, ни дяде, ни тетке непонятно, какие могут быть слезы в радостный день встречи. Но, взглянув на сияющие мокрые глаза матери и на дядю Алексея, Витька догадался, что перед ним происходит то не объяснимое словами, что бывает среди взрослых, когда они не говорят между собой, а все понимают.
Вместе с дядей Виктор стал снимать с телеги вещи, а отец — выпрягать коней. Потом все пошли в избу.
Вот дождались, наконец! Витька присматривается — это и дядя Алексей и не совсем он: лицом он старше и худощавее, чем на фотографии, и, конечно, жаль, что у него нет золотых погон со звездочками. Но веселый, немного насмешливый дядин взгляд Витька сразу узнал. А когда он прищурился и наклонился к племяннику со словами: «А ну, покажись, какой ты стал», — оба дяди Алексея, и живой и воображаемый, соединились, слились вместе, и у Витьки стало радостно на душе от всего хорошего, что непременно ждет впереди, раз уж случилось самое хорошее: дядя Алексей приехал!
Витьке хотелось, чтобы все скорее сели за стол: утром мать напекла калачей, шанег, вкусных пирогов и зажарила поросенка. Дожидаясь отца, Витька думал: вот как они будут угощать гостей! Но ждать пришлось долго, хотя отец уехал еще вчера днем. От пристани до Кедровки шестьдесят километров; с попутной машиной можно было доехать за три часа, и так и ездили обычно, но на лошадях по размокшей дороге быстро не поедешь!
Как ни стремился Виктор сесть скорее за стол, он помнил, что сестра Катя сегодня топила баню, и, зная порядок, сказал:
— Дядя Алексей, вы сначала в баню пойдете. Можно, я пойду с вами?
И семилетний Федя повторил утвердительно:
— Дядя Алексей, и я тоже с вами!
— Сначала отведешь лошадей на конюшню, — сказал Виктору отец. — Поедешь мимо кузницы, скажешь дяде Лаврентию, что ремень к пилораме я привез.
Витька моментально сообразил: чем скорее все. это сделаешь, тем скорее вернешься! И, не говоря ни слова, он выскочил на улицу, забрался на коренника, а пристяжную повел в поводу. Телегу отец велел оставить во дворе. Возвратившись с конюшни, Витька, на бегу скидывая рубашонку, кинулся в баню. Вот удача! Он успел вовремя!
После бани, за столом, Витька торжественно уселся между гостями: невозможно было, чтобы в день встречи отца с дядей он мог пропустить, о чем будут говорить взрослые! Напротив, широко открыв голубые глаза и уставившись ими на дядю, совершенно неподвижно, даже не моргая, сидел Федюшка.
Что и говорить, и в избе, и особенно за столом было все, как в самый большой праздник. Светлели чисто выскобленные полы, голубела подбеленная мамкой печь. Правда, на печке, как и всегда, лежали валенки — мамка их не убирала до зимы. На стене висела лампа с черным ободком на стекле: всегда этот фитиль коптит! Не вымыла Катька стекла. Но это все ничего! Главное, что на столе, накрытом новой клеенкой, столько наставлено тарелок и с пирогами, и с шаньгами, и с пшеничным хлебом, с жареной рыбой и рисовой кашей, с розовым свиным салом и румяными кусками зажаренного поросенка!
«Вот это да-а!» — подумал Витька.
Уже свечерело, но было еще совсем светло, и за геранями в окнах виднелось высокое голубое небо без единого облачка.
— Ну, гости дорогие, кушайте наше деревенское угощение, — сказала мать, и как-то само-собой получилось, что Витька подождал протянуть руку к пирогу, пока тетя Лиза не положила кусок себе на тарелку.
Маленький Андрейка в новой рубашонке, перебираясь около лавки, приблизился к отцу, потом оторвался от опоры и заковылял к нему улыбаясь.
— Эх ты, бесштанная сила! — с превосходством старшего сказал Витька.
Отец присел на корточки, взял Андрейку за руки и притянул к себе:
— Вот это, Алеша, самое дорогое на свете, из-за чего хочется жить дольше! — Передал Андрейку Кате и сам сел за стол.
Тут и начался разговор.
— Смотри ты, как подрастают ребята! — сказал дядя Алексей, с удовольствием оглядывая лица всей семьи, собравшейся за столом. — Сколько лет было Виктору, когда мы приезжали к вам после войны?
— Мне было всего шесть лет, дядя Алексей, но я ваш приезд очень хорошо помню, — подробной, полной фразой ответил Витька.
— Ты не мог этого помнить, сынок, — сказал отец, — это ты по рассказам матери знаешь.
Нет, Витька прекрасно все помнил: посиневшее окно, сплошь заплетенное белыми морозными узорами, мать в новом розовом полушалке, дядю Алексея в кителе с золотыми погонами… Он надевает Витьке на голову новую шапку с ушами, надвинул на самые глаза. Витька хватается за шапку и чувствует под рукой мягкий ее, густой мех… Как тепло было в этой шапке на улице!
— А я на самом деле помню! — воскликнул Витька. — И шапку, какую вы мне подарили, и как я в ней забрался на крышу сарая. И вы, дядя Алексей, за мной полезли.
— А ведь в самом деле, так оно и было! — с веселым удивлением развел руками дядя. — Я еще подумал тогда, как бы ты не свалился.
— Ну, ведь это же было зимой и, хотя я был еще малыш, — звонко и снисходительно к тому «малолетку», которым он тогда был, сказал Витька, — лишь свалился бы в снег, только и всего.
— Вот как ты рассуждаешь? Сколько же тебе лет сейчас?
— Мне уже двенадцать, тринадцатый.
— Да, — сказал отец, — с тех пор как ты был у нас прошло семь лет, и каких трудных лет! Пришли с фронта — поля наши запущены, не знаешь, за что и браться.
— Рады бы были не запускать, да сил не хватило, — добавила мать.
— Хватило, Настя, очень даже хватило: не только солдатским, но и вашим женским трудом мы войну выиграли, — сказал дядя Алексей. — Ведь вы нам крепкий тыл обеспечили.
Это-то Витька знал: и в школе им говорили не раз, и сам он читал о женщинах, которые героически работали в тылу, заменяя ушедших на фронт мужей. Но ему и в голову не приходило, что работа его матери дома и в полe и есть тот самый труд. Казалось, что мать занята таким обыкновенным делом, а герои ведь делают необыкновенное. Так считали все они, деревенские парнишки, и, когда собирались играть в войну, главным были сражения и битвы на передовой, тыл в этих играх никогда не участвовал.
Мать посмотрела на отца, на детей, на дядю и тетю Лизу:.
— Ну, когда Григорий пришел, с ним я никакой работы не боялась. Муж — живой, здоровый, счастье-то какое! А в войну-то как жили…
И мать заговорила о том, как, оставшись одна, бралась за любую работу, лишь бы детей прокормить. Старшенькому, Васятке, в ту пору минуло семь лет, Кате — пять; Витька родился зимой, когда Григория проводили на войну. В дальнем их районе во время войны вывозить хлеб не поспевали, и в Кедровке и в других деревнях занимали под зерно клуб, школу, почту, целые дома. Этот хлеб и надо было стеречь… Вот мать и ходила ночами к школе сторожить зерно.
— Да, — продолжала она, — ночь-то стоишь, так тебя в сон клонит, только и/думаешь, как бы невзначай не сесть — заснешь как убитая. Это ведь после дня работы! Ходишь, всматриваешься и вдруг увидишь: стоит перед тобой человек, мужчина большой в тулупе. Вся замрешь, а это блазнит тебе с усталости, это на ходу приснилось. Отмахнешься — нет никого: угол забора да тень от него на снегу клином! Прислушаешься — идет кто-то, а это опять обман; кровь в виски бьет, сон тебя так и морит…
Витьке вдруг представилась темная, пустая изба; в отворенную дверь течет с улицы белая холодная струя, мигает на печи огонек коптилки, а мамка входит с охапкой дров и спрашивает:
«Не замерзли еще, ребятенки?»
Лицо у нее худое, скулы обтянулись, черные тени лежат у глаз. Она вздыхает, развязывая платок, и Васятка с Катей бегут подтапливать печурку…
— А где же теперь Васятка? — спросила тетя Лиза…
— Вася в ФЗО учился, нынче работает в Томске на заводе. Мы по нему сильно скучаем…
Васятку Витька считал старшим братом; мать всегда звала его «сынок», а Васятка называл ее матерью. На самом же деле Васятка был сыном мамкиной сестры, тетки Любы. На второй месяц войны погиб дядя Иван, Васяткин отец. В деревне говорили: «Первая похоронная пришла к Любе». Сама она все болела, и однажды мать привела в избу Васятку и сказала: «Вот нам еще сынок. Померла Люба», — и заплакала. Витька не раз слыхал об этом.
— … За войну я досыта никогда не спала. Даже когда пойду косить, облокочусь на черен и отдыхаю стоя: после колхозного сена ведь и на свою корову надо накосить! Постою, подремлю — и пошел дальше!
— Вы, дядя Алексей, наверное, не знаете, что такое «черен»? — стремясь принять участие в разговоре, спросил Витька. — Это деревянная стойка у косы.
— Представь себе — знаю! — ответил дядя, хитро прищуривая глаз и взглядывая на Витьку. — Мы в Москве и не то еще знаем!
Сестра Катя, сдержанная в отца, с темными завитками еще мокрых после бани волос, скромно сидела около матери с маленьким Андрейкой на коленях. Она знала, что надо угощать гостей, но не решалась заменить мать и тихонько тронула ее за руку.
— Кушайте, кушайте! — спохватилась мать й стала подкладывать куски пирога на тарелки гостям, тыльной стороной руки утирая слезы.
Они катились по ее розовому после бани, милому лицу, каким его всегда видел Виктор, но лицо матери, возникшее сейчас в его памяти, было милее. «Эх, мамка ты, мамка моя!» — ласково подумал он.