Родня — страница 4 из 49

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда-то здесь, среди ельника и березовых рощиц, вразброс стояли где барачные, где земляночные поселки, чьи обитатели жили почти что деревенской жизнью. Кто имел корову, козу или кабанчика, кто в досужее от работы время строгал-пилил, шил, приторговывал, обменивал и был, наверно, удовлетворен таким плавным течением своей жизни.

Завод уже работал, плавил чугун, варил сталь, выдавал прокат, и был уже соцгород, который все более рос и отнимал у степи метр за метром. В двадцати примерно километрах был раскинут собственно город — с многоэтажными домами, заводами, среди которых самый большой и значительный был тракторный, построенный в тридцатых годах; в городе были театры и кино, монументальные памятники, к многочисленным трамваям прибавились первые троллейбусы, вообще там шла энергичная, спешная жизнь, как и во всяком городе.

А здесь протекала своя жизнь — в поселках, воздвигнутых наспех и с явным расчетом на временность, что сквозило даже в небрежении к названиям: Тридцатка, Сороковка или Шестой поселок, Седьмой поселок. Среди поселков, правда, оказалась самая что ни на есть деревня, Першино, теперь уже и не поймешь — то ли деревня, то ли рабочий поселок, потому что все жители трудились кто на стройке, кто на заводе.

По вечерам поселки оглашались шумом суеты и спешки: хозяюшки, сами только что возвратившиеся с работы, разжигали во дворах очаги и ставили на них огромные кастрюли, варили компот из сухофруктов, потом несли кастрюли в погребки, чтобы мужья, вернувшись из горячего цеха, утолили жажду. Мычал скот, хозяюшки переговаривались друг с другом через ивовые изгороди…

Когда наступала пора сменить жилье, старожилы как будто бы с неохотой сдвигались с насиженного местечка, где каждый владычествовал над своими грядками и кой-какой живностью. Зато молодежь, в особенности ребятня, оголтело резвилась, таща и кидая в кузова автомобилей родительский скарб.

Таисия Сазонова приехала на строительство в сорок седьмом году. Народ валом валил сюда из маленьких окрестных городков, из обнищавших за годы оккупации деревень, приезжало много бывших фронтовиков — и умельцы, чьи руки истосковались по настоящему делу, и молодежь, которая успела научиться только воевать. И весь этот разношерстный народ устраивался в барачных поселках, наспех поднятых в полевом просторе, среди ельника и березовых колков.

Сазонова принадлежала к племени самых многочисленных, деревенских переселенцев, она приехала с Курщины вместе с другими девчатами и парнями. Обличье у нее было самое простое: скуластенькое, веснушчатое лицо, русые волосы, венчиком уложенные вокруг головы, темные, обветренные, толстоватые в кистях руки, привыкшие и вилы, и топор держать, и корову доить, и лен теребить. Как и другие, остановилась она однажды перед огромным мрачноватым бараком и охнула, бог знает чего испугавшись, опустила к ногам сундучок, в который положила перед дорогой куски рядна да холстины, на всякий там случай, то, что немцы да полицаи в оккупацию не повытрясли. Потом оглянулась, и глазам ее открылись желтеющие поля, горящие осенним светом осины, и этот родственный пейзаж немного успокоил ее душу — похоже на родную деревню.

…Отработав договорный срок, курские стали собираться кто в обратную дорогу, кто на другую стройку. Собрался уезжать и бригадир. Прощаясь, он сказал товарищам:

— Вот кого возьмите бригадиром, Таисию.

С тех пор Сазонова и стала во главе бригады бетонщиков. Ей-то пока не время было ехать на Курщину, а потом оказалось, что и не судьба. Появился здесь странный человек с тонким одухотворенным лицом, потешный торговец замысловатыми жакетами и платьицами из осиновых стружек, и она вышла за него замуж.

Корней никогда не был для нее загадкой, несмотря на все свои странности. Сознательно соединяясь с ним, она с самого начала знала, что полагаться на него как на хозяина дома, главу семьи невозможно: он сам требовал защиты, заботы, советов. Ну что ж, одним больше, одним меньше — так уж пусть еще кто-то будет нуждаться в ней.

А в деревне на Курщине в ней нуждались мать и восемь братиков и сестренок. Устраиваясь в Сибири на строительстве металлургического завода, она меньше всего думала о своей собственной судьбе, точнее, ее судьба прочно, болезненно была связана с теми  д е в я т ь ю. Она работала, удивляя подружек из бригады и начальство. Тогда в ходу были еще тачки и «рикши», тележки на двух высоких колесах. Самосвалы выливали жидкий бетон в «боек» — странное сооружение в виде огромного корыта, — а люди нагружали тачки и катили по трапам к самому краю фундамента. А с «рикшами» еще тяжелее. Поставишь ее под бункер, и по мере того как наполняется она тяжкой массой, начинают дрожать руки. Таисия и булавой, самым что ни на есть тяжелым вибратором, орудовала наравне с мужчинами. Она знала: ей долго еще оставаться здесь, до той поры, пока в деревне будут нуждаться в ее трехстах рублях, которые она посылала ежемесячно при любом заработке.

…Тропка вывела ее за пределы стройки, виясь плавно, тихо среди травы, между кустарниками. И тут она увидела парня. Он шел навстречу, держа в вытянутых руках какое-то чудное платье, чешуйчатое, едва колеблющееся, отливающее золотистым блеском.

— Эй, красотка! — крикнул он. — Это платье как раз по тебе. Бери, дешево отдам.

— Покажи девкам, — сказала она, — может, кому и приглянется.

— Еще как приглянется! — сказал он громко, но будто бы не совсем веря в то, что его изделие может кого-то заинтересовать.

Потом Таисия увидала его у барака. Он стоял на табуретке, а вокруг тесно толпились бабы и девки с оживленными лицами. Что-то в этой кутерьме напоминало праздник. Сперва парень снисходительно улыбался, помахивая хрупким сверкающим платьем; потом, видать, устал — и лицо его стало страдальческим, вызывающим.

— Ну, ну?.. — подбадривал он всех сразу. Но никто даже не спросил о цене. — Подобное платье надевала Сыроежкина-Атлантова в свой бенефис!..

— Сколько стоит? — крикнула Таисия только потому, что пожалела парня.

Он поглядел на нее благодарно, лицо его воодушевилось.

— Сыроежкина-Атлантова в свой бенефис!.. Пятьсот рублей не пожалела.

Уже одно упоминание о пятистах рублях могло рассердить баб, но они были ему благодарны за эти минуты праздника. Все равно никто бы не отважился купить даже за полцены такую воздушную вещицу, которую просто некуда было надеть.

— Купи, а? — почти жалобно сказал он Таисии, сходя с табуретки. — За сто отдам, слышь?

Ей от души было жаль его. Но и ста рублей она не смогла бы дать.

Парень направился в соседний барак, а женщины провожали его до дверей и советовали:

— Ты еще в Першино сходи. Там куркули живут, у тех деньги водятся.

В соседнем бараке платье купила Нюра Мокеева, девка разбитная и, кажется, придурковатая. Платье долго висело у нее на деревянных плечиках, потом, уже весной будущего года, когда Нюра вздумала его надеть, платье рассыпалось. И Нюра сожгла его посреди барака…

Стояла осень, дни были пасмурны, темнело рано. Но танцы на площадке за бараком устраивались почти каждый вечер. Таисия не танцевала, но простаивала до окончания танцев на краю площадки. Было зябко, она притопывала на одном месте и смотрела на подруг, как на младших сестренок.

Однажды Нюрины ухажеры избили здесь Корнея. Когда бабы и девки, ужасно галдя, прогнали драчунов, Таисия увидала, как он поднялся, пошатываясь, отплевываясь кровавой слюной и глядя на девок с какою-то снисходительной усмешкой. Он, кажется, не чувствовал ни страха, ни унижения, что-то жертвенное было в его позе. Хорошо, что парни ушли, а не то за горделивую позу ему перепало бы еще. Худой, в длиннополом расстегнутом пальто, он стоял, подняв лицо к неверному свету месяца. Наконец он пошел, и девки молча дали ему дорогу и стали глядеть ему вслед — как идет он краем темного, глухо шумящего березового колка. Тропа от колка уходила на пустырь, значит, он в Першино направился. Там, говорили, он живет.

Таисия тихо двинулась за ним. Она решила: если вдруг на пустыре повстречаются те драчуны, она заступится за Корнея. Он шел, не оглядываясь, хотя, наверно, слышал хрустение гравия под ее ногами. Он только плевался и пинал ногами кустики обочь дороги: белая пыль роилась в лунном свете. Вдруг Таисия потеряла его из виду и поспешила. Он сидел возле куста.

— Ты с этими архаровцами поосторожней. Так и на нож недолго напороться.

— А что нож, — хрипло сказал он, — что я, боюсь, что ли.

Он попытался подняться и охнул. Она села рядом с ним.

— Липой пахнет, — проговорил он мечтательно. Ноздри его раздувались, нюхая воздух осени. — Хочешь, я тебе шляпку из стружек сделаю? И денег не возьму, а?

— Ладно, — сказала она.

— И жакет.

— Ладно, — опять она сказала. — Только куда я его надену?

— Ведь правда, — огорченно сказал он. — Сыроежкина-Атлантова-то на маскарад надевала. — Он засмеялся. — И премию получила. Пятьдесят рублей. Сперва-то она отцу заплатила три рубля. А как получила премию, так еще пять добавила. За три-то рубля тогда бычка можно было купить.

— Чего ты мелешь! — сказала она.

— Так ведь это когда было, — ответил он со вздохом.

«Вот помяли тебе бока, так ты и забыл хвастаться», — подумала она.

— Отец у меня был столяр-краснодеревщик, — заговорил он, поворачиваясь к ней и заглядывая ей в лицо. — Он делал такие гардеробы! И стулья с гнутыми спинками, и зеркала, и само собой — костюмы из стружек. Нэпман Борохвостов брал его товары. Пойдем к нам? — вдруг сказал он. — Маменька у меня добрая, не заругает.

Она рассмеялась от его наивных, уютных слов и погладила его по голове.

— Ой! — вскрикнула она, ощутив ладонью липучую влагу.

— Не бойся. Это, наверно, кровь, — сказал он кротко. — На, вытри. — Он вынул платок и подал ей.

Она отерла ему лоб, хлопнула слегка по спине и велела:

— Ну, идем, если маменька не заругается.

— Что ты, что ты! — сказал он, спешно подымаясь.

…«Маменька» была женщина суровая, ее Таисия побаивалась, хотя та ничем невестку не обижала, и Корней тоже вроде побаивался. Но мать при всей суровости подчинялась сыну. Она продала дом в Сарычеве и переехала в город только потому, что Корнею вздумалось ехать сюда. Она как будто заворожена была сыном, верила в его счастливую звезду, хотя он не был приспособлен к упорному, постоянному труду и ничего другого, как делать табуретки, да еще сшивать костюмы из стружек, не умел. Когда Таисия познакомилась с ними, они жили почти впроголодь, но ни мать, ни сын не жаловались, молча, неотступно отстаивая свое право на чудное ремесло и туманные надежды.

Попадись ей другой человек, чью силу она признала бы сразу, Таисия, наверно, не вынесла бы жизни на стройке, она ослабла бы, наверно, приникнув к чьему-то плечу. Но тут ей пришлось еще поднапрячь силенок, чтобы и Корнея приободрять и поддерживать, и не только душевно, но и хлебом насущным.

Зимой в тихие вечера Таисия сидела возле печки и наблюдала за работой мужа: как он стругает фуганком крупные стружки из аршинных обрезков, связывает пачками, потом, намочив фартук, накрывает на ночь, чтобы стружки не пересохли и не ломались в деле. Рано утром она отправлялась на работу, а он принимался сшивать, скреплять стружки. И когда она возвращалась вечером, он, сияя от радости, показывал ей то жакетик, то шляпку…

Он запрашивал за свои изделия непомерно много, но отдавал за пустяк и бывал несказанно рад.

В начале следующего лета Корней с маменькой отвезли ее в родильный дом. Он приезжал на велосипеде. На пятый или шестой день ей разрешили подняться, она взяла ребенка на руки и подошла к окну. И увидела Корнея; он влез на газон и, приставив к глазам огромный бинокль, смотрел на них. Устав стоять, она помахала ему рукой, но он еще решительнее потребовал жестами, чтобы она оставалась у окна.

В тот день, когда их с дочкой выписали из больницы, он опять приехал на велосипеде.

— Ты бы хоть подводу взял, — сказала Таисия.

— Ничего, — весело ответил он, — доедем!

Она глянула на него с легким укором. Он задумался.

— Придется, значит, идти. Давай ребенка. Держи велосипед, держи, говорю.

Обливаясь потом, пошатываясь от слабости, она везла эту никелированную машину, а Корней нес ребенка. То и дело присаживались отдыхать. Было жарко, асфальт парил, грохотали трамваи. Ребенок раскричался, и, взяв его к себе, она долго его успокаивала. Дома, развернув девочку, она расплакалась: девочка была запелената в старые Корнеевы рубахи. Но матери и Корнею она не сказала, почему плачет. Сказала: устала очень.

Тем же летом Корней с маменькой затеяли переезд в Сарычев.

— Не годится без молока ребенка морить, — рассуждал Корней. — А в Сарычеве корову купим.

Она отчаянно противилась — на какие гроши корову-то покупать, — взывала к разуму свекрови, но та вздыхала и только говорила:

— Корнею, может, мастерскую разрешат открыть.

— Да если и не разрешат, — воодушевлялся он, — здесь продадим подороже, а в Сарычеве дом подешевле купим, пусть похуже — ничего. А ты говоришь: на какие гроши!..

Куда ей было устоять против них — продали домик и поехали в Сарычев. В слободе купили глинобитную хатку с просторным двором, с постройками, огородом. Весной они со свекровью копали огород, делали грядки, а Корней сидел на веранде, ногою покачивая коляску, в которой лежала Аля, и писал заявление в горисполком. Он просил разрешения открыть в городочке мастерскую по изготовлению маскарадных костюмов. Расписывал штаты. Таисии предполагалось место экспедитора по заготовке липовой древесины.

— Мама! — кричал он, и Аля вздрагивала в коляске. — Маменька, подите сюда!.. Я подумал: если под мастерскую дадут здание, то домик можно продать, а самим жить при мастерской.

Свекровь кивала патлатой головой, глаза ее взблескивали огоньками надежды. А Таисия смотрела на «маменьку» и Корнея и грустно думала о том, что вот уж второй год, как не работает, копается по хозяйству и за это время не послала ни рубля своим родственникам. Ничего не говоря Корнею, она стала наведываться на кондитерскую фабрику, на кожевенный завод — узнать насчет работы. Но заработки там были никудышные, не то что на стройке.

Как-то, возвращаясь с мясокомбината, Таисия завернула на базар. Она довольно долго ходила в толпе, разглядывая торговцев и разное барахло, и удивлялась изворотливости людей, ухитряющихся торговать любым пустяком. И вдруг увидала Корнея. Он стоял под деревянным покатым навесом, на заборе на гвоздик было прицеплено платье из стружек, а сам он держал с пяток разноцветных детских шаров.

— Тася, — сказал он глухим голосом. — Тася, горисполком отказал.

— Ничего, ничего… Шары-то откуда?

— Обменял на платье. А, знаешь, берут! Я уже продал шесть штук.

— Корней-Корней, — сказала она и отвернулась.

— Так ведь я не шарами торгую, не шарами! — истово сказал он. — Я ведь на свой товар, на платье обменял!

Она подождала, покуда он продал шары, потом вместе отправились домой. По дороге купили пирожков с ливером и, жадно уплетая на ходу, пошли веселее.

— Пирожками торговать выгодно, — рассуждал Корней. — Но какая красота в этом, а? Да я помирать буду, а за такое дело не возьмусь. Ты погоди, погоди, Тася! Вот народ обживется, станет богаче, так эти платья будут нарасхват. А я с каждым разом все лучше делаю. У меня и пальцы как бы тоньше делаются, я ими даже пыль чувствую. Вот летит пыль, так я эту пыль чувствую. — Он вытянул руку и прижмурился. — Вот-вот! Даже больно делается ладони — вот какие чуткие руки, Тася!..

Он совсем не злил ее, больше того, нравился своей сумасбродной мечтой. Она бы и на работу его не стала гнать, пусть утешается своими забавами, вот только бы ей самой хорошую работу найти. Но в Сарычеве на это надеяться было нельзя. Осенью она все-таки уехала на стройку, договорившись, что дочка побудет у свекрови, и Корней пусть остается в Сарычеве, а когда надумает ехать, то и Алю заберет с собой.

Она вернулась в тот же барак, на тот же участок. И опять вставала рано, ворочала лопатой, орудовала шлангом, возила «рикшу». Но зато в первую же получку послала в деревню триста рублей.

Так прошел год. Многие из ребят и девчат поразъехались кто куда, но и оставалось немало: здесь, как-никак, был надежный заработок, в будущем можно было рассчитывать на квартиру в соцгороде. А иным просто нравилась городская жизнь.

Таисия часто писала в Сарычев, иногда ездила туда, но не торопила Корнея — вот, может, дадут жилье в соцгороде, тогда она и позовет их. Но Корней с дочкой приехали раньше. Он даже письма не написал, точно с неба свалился. Пришла она как-то с работы, а между кроватями ходит, цепляясь, Аля. И он расхаживает по бараку с хозяйственным видом.

— Дело ли, Тася, мужу с женой отдельно жить, — сказал он, обнимая ее.

На ночь они отгородили свою кровать от остальных, долго не спали, гадая про будущую жизнь. Наутро она пошла к начальнику участка насчет жилья.

— Сушилка не подойдет? — спросил он неуверенно.

Она тут же ответила:

— Подойдет!

Начальник участка освободил ее от работы, и весь день она чистила и скребла в сушилке. Потом приволокли матрац, кровать, одеяла и простыни — все казенное, даже полотенце. Яслей и садиков здесь не было, но зато вон сколько девок, жаждущих пошлепать-понянчить дитятку. Аля так привыкла — к любой женщине шла на руки. Таисия приходила с работы, кормила дочку, потом выходила на улицу поглядеть, как муж мастерит табуретки. Ей было приятно, что он заботится о хозяйстве и забыл про свои платья из стружек.

К весне им дали комнату в восьмиквартирном бараке. Перед окошками Таисия вскопала грядки, насадила моркови, гороху, фасоли, чтобы зелено и красиво было и чтобы Альке было где поиграть. Девочке и вправду полюбилось сидеть между грядками и дергать ботву. Таисия уходила на работу, а дочка возилась на грядках; Корней, сидя на порожке и стругая доски, приглядывал за нею. Но однажды поманило его на базар. Он, недолго думая, привязал девочку веревкой к толстому кусту, а сам побежал. Девочка, однако, выпуталась из веревок и пошла себе. Дорогу, что ли, она знала или случайно — но шла-то как раз тем путем, которым мать ходила на работу. И вышла прямо на железнодорожную линию. Уж и не помнит Таисия, кто ей сказал, — она во всю мочь бежала по кочкам, через канавки и рытвины и успела сдернуть дочку с насыпи.

В тот день она устроила Корнею настоящий скандал и, кажется, сильно напугала его. Он ни слова не произнес в свое оправдание, только смотрел широко раскрытыми глазами на побледневшем немом лице и наконец заплакал. Наутро он стал звать ее в Сарычев. Нет, в Сарычев она больше не хотела, но Корнею сказала, что ему, пожалуй, стоит вернуться. А там, дескать, все образуется: или он приедет через какое-то время сюда, или, может быть, она с дочкой соберется к нему. Но, говоря так, она знала, что не поедет в Сарычев ни сейчас, ни позже.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все годы, пока Таисия с дочерью жила в поселке, в их квартире не переводились гости. Подросшие братишки и сестренки приезжали вроде как в гости, а потом начиналось: Таисия бегала туда, бегала сюда, договаривалась, устраивала на работу, в общежитие. А если с общежитием было туго, тот или иной родич подолгу живал у Таисии. Бремя таких забот было ей приятно: значит, она еще в силе помогать другим, значит, с ней считаются — и те, кто обращается за помощью, и те, кто не оставляет без внимания ее просьбы.

Таисии как будто бы привычно стало удивлять сестер и братьев своими заработками, своим авторитетом на стройке, тем, что Аля не знает ни в чем нужды. Муж ее, хоть и врозь живут, тоже был человек необыкновенный, наведывался иногда, одаривал дочку примечательными вещицами — изделием своих искусных рук.

— А ну, покажи тете (дяде), — говорила она дочке. Та открывала шифоньер и вынимала на обозрение хрупкие шляпки для кукол, жакетики и платьица, при виде которых тетя или дядя истово ахали.

Аля подрастала, тети и дяди упрочивали свое положение в большом городе и бывали уже не так угодливы. Но восхищаться племянницей как бы вошло в привычку, и они продолжали ахать на ее наряды, ее оценки в дневнике, не стесняясь, впрочем, явного притворства в голосе. Они видели, что Аля ничего по дому не делает, но про это умалчивали, а хвалили ее трудолюбие в школьных мероприятиях — денно и нощно пропадает на юннатском участке или на занятиях хора, или просто у подружек.

Аля, случалось, утром исчезала из дома и, возвратясь поздно вечером, рассказывала:

— Мы с Надей так устали, что ноги не держат. У них три огромные комнаты, и везде мы вымыли окна и полы, повытрясли коврики и дорожки…

— И ладно, что подруге своей помогаешь, — говорила Таисия.

— Конечно! Папа в геологоразведке, редко дома увидишь. А Нина Геннадьевна очень занята — ведь она ассистент графики и начертательной геометрии. Вот и мы… получим квартиру в соцгороде… — Аля улыбалась сонным лицом и вяло отодвигалась от стола. — А Илюшка не заходил?

— Не заходил, — отвечала Таисия и осторожно советовала: — Ты его не обижай.

Илюшка, соседский мальчик (с его матерью Таисия была в дружбе), старался не отходить от Али ни на шаг. Но Аля нередко убегала от него, а то и откровенно запрещала следовать за собой, в особенности, когда собиралась к подругам в город. Он, пожалуй, слишком смущал ее своей преданностью.

Летом после восьмого класса Аля объявила матери, что пойдет работать в столовую, потому что они всем классом собираются ехать в Одессу и надо заработать денег на дорогу. Таисия обиделась:

— Да разве я бы не дала? Ты что подумала?

— Ничего я не думала, — ответила, смеясь, Аля. — Наде бы тоже, наверно, не отказали, но и она… понимаешь?

— Ну поработайте, поработайте, — сказала Таисия, как будто разрешила дочери некую забаву. — Постой-ка, — она будто вспомнила что-то важное. — Подруга-то… давно с ней дружите, а не заглянет.

Аля отделалась смешками.

Таисия не думала, что подруги у дочки плохие — Аля все-таки учится неплохо, участвует в школьных мероприятиях, там плохому не научат. Но то, что дочка скрытна и живет отдельной от нее жизнью, обижало Таисию. Шура, старшая в семье после Таисии, говорила без обиняков:

— Экая зараза Алька твоя! Квартирантка, а не дочь.

Таисия отвечала с вызовом:

— А чего ты хотела в городе, а? В городе так, я не первый год живу тут!..

— Я тоже, — усмехалась Шура, — на три годика поменьше, чем ты.

— Нет, ты слушай… в деревне как? Родитель землю пашет — и детки уж за плуг держатся. У Али свой интерес, она и в хоре поет…

Между сестрами уже давно шло то скрытое, то явное соперничество. Шура, девка бойкая и толковая, сразу же по приезде в город закончила курсы и села на башенный кран. По заработкам едва ли уступала старшей сестре, а что касается личной судьбы, то оставила ту позади. Петр, ее муж, был в свое время комсомольским секретарем, имел орден Славы, полученный в боях за Берлин. Даже сейчас, став снабженцем на заводе, Петр пользовался большим уважением: его приглашали то в совет ветеранов, то в партком — совещаться.

И квартиру они получили в соцгороде, в то время как Таисия с дочерью жили в бараке. И сын у Шуры, Ванечка, был прилежный, внимательный к родителям мальчик.

— Ну дело ли, — рассуждала Таисия, не глядя на Шуру и зажигаясь ревностным, почти злым чувством, — дело ли, когда парень супы варит и посуду скоблит. Одной рукой девочку будет прижимать, а другой за мамину юбку держаться.

— Я помолчу, помолчу, — беззлобно посмеивалась Шура, — я потом скажу, когда Ванечку в штурманское училище примут.

— Это в какое, военное, что ли?

— Военное, какое же еще? Уж Петру военком сказал: дескать, наследнику боевой славы окажем содействие.

— Наследнику боевой… значит, Ванечке, выходит? — И тут Таисия прикусила язык. Не потому, что сестра сразила ее упоминанием о военном училище — она смекнула, что умные-то люди уже сейчас думают о судьбе своего отпрыска. Ведь Ванечка только в восьмой ходит!

Аля в ту весну заканчивала десятый, и Таисия, хорошенько подумав, решила тоже попробовать помочь дочери. Она, конечно, слыхивала, что в институт и по знакомству поступают, если есть кому похлопотать. За Алю некому хлопотать, кроме матери. Она отправилась в политехнический институт. Шла бодро, отважно, не смущаясь предстоящего разговора с институтскими преподавателями — по бригадирской своей работе Таисия встречалась с большими руководителями: и с трестовскими разговаривала, и в парткоме ее внимательно слушали и принимали в расчет ее советы и предложения.

Но уже в вестибюле она очень растерялась и никак не могла объяснить дежурившей студентке, к кому именно явилась. Наконец студентка сказала, чтобы Таисия шла на второй этаж. А на втором этаже не один и не два, а с десяток кабинетов, и на всех солидные вывески. Таисия уже и не рада была своей затее, однако ноги сами привели ее в один из кабинетов, где за широким столом сидела миловидная бледная женщина.

— Проходите, садитесь, — сказала женщина мягким, располагающим к себе голосом.

Таисия села в креслице у стола и, почувствовав себя увереннее, заговорила. Она просто, с достоинством сообщила, что ее дочь заканчивает школу, прилежна и неглупа, правда, по дому не очень проворна, однако в школьных мероприятиях участвует охотно. Так вот, если она придет сдавать экзамены… А тут вдруг Таисия рассказала вкратце историю, как сама она оказалась в городе, как одного за другим вытаскивала из деревни братьев и сестер, и все они уважаемые люди на производстве, у Шуры, например, муж имеет орден Славы, а сын Ванечка поступает в военное училище…

Женщина сидела, подперев худеньким кулачком подбородок, и слушала, кажется, с неподдельным интересом. В иной миг в глазах ее вспыхивал озорной огонек, и Таисия думала: где же она встречала эту женщину? Нет, не встречала. Вот, может быть, женщина наслышана о бригадире Сазоновой — так это не удивительно, Таисию в городе знали многие.

Она ушла от этой милой женщины с таким радостным чувством, так ей было легко, свободно, что она не сразу осознала, что обещания-то никакого не получила. Но и тут она быстро успокоилась: чего, собственно, могла ей пообещать женщина? Да и правильное ли это дело — протаскивать дочку в институт?

А через два дня Аля закатила матери истерику. Оказывается, Таисия разговаривала с матерью Нади, Алиной подружки.

— Ты меня не любишь, не любишь! — вопила Аля, обливаясь слезами, — Ты опозорила меня, опозорила…

Таисия и сама готова была плакать от своей глупости.

— Ну, будет, — говорила она, — уж больше не стану. Я же просто поговорила, и так мне приглянулась Надина мама.

— Зачем ты ей рассказывала всю эту… ерунду? Кому, кому это интересно?..

Уж неизвестно как, но об этой истории узнала Шура. У нее хватило такта не колоть сестру напоминанием о попытке устроить дочку в институт, но в горячую минуту споров глаза ее злорадно посверкивали. Впрочем, охота к перепалкам у Таисии стала пропадать. В августе дочь сдавала экзамены в институт и не прошла по конкурсу. Впервые за много лет, а может, вообще впервые в жизни, Таисия выбранила дочь. И впервые, кажется, трезво оценила свое отношение к Але: холила, баловала, ничего от нее не требовала, только надеялась, что придет же день, в который оправдаются ее надежды и окупятся труды.

Аля без горечи переживала свою неудачу и говорила, что надо сперва проверить себя в работе, а потом, когда определится интерес к профессии, подавать в институт. Надя, например, решила поработать воспитательницей и едет в санаторную школу в Кисегаче.

Таисия пригрозила:

— Ну и тебе я подыщу работку. Уж подыщу!..

К ее удивлению, глаза Али загорелись, она стала смеяться и прыгать вокруг матери.

Вопрос о работе Таисия решила так: на стройке Але не место, на заводе без специальности и без образования ей делать нечего. Поэтому она встретилась со своей подругой и землячкой Симой (в сорок седьмом они познакомились на вокзале в Курске, подружились, на стройке попали в одну бригаду), которая заведовала складом металлов на заводе автотракторных агрегатов, и упросила взять к себе Алю.

— Вечно она у тебя работать не будет, — прямо сказала Таисия, — так пусть хоть годик побудет под твоим присмотром.

Устроив дочку, Таисия успокоилась, и опять перед нею замаячил пусть отдалившийся, но все же не навсегда потерянный день — день, когда Аля не хуже других сдаст экзамены и поступит в институт. Илюшка, соседский мальчик, тоже нынче не поступил в институт и тоже работал — на стройке, на том же участке, что и Таисия. Таисии приходилось считаться с возрастом дочери, и она совсем бы не препятствовала ее дружбе с хорошим пареньком. Еще лучше, если бы этим пареньком оказался Илюшка. Но Аля, как и прежде, не водила дружбы с соседями, а пропадала в городе. Илюшка уныло глядел ей вслед; когда она уходила, кокетливо пошатываясь на высоких каблуках…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Синеватые веки малыша были опущены, но он еще не уснул, а баюкал себя тонко-глухим, истомленным голоском. Але казалось, что ее малышу мучительно даже засыпание, так он ослаб.

«Господи! — подумала она, сжимая руками маленькие, слабые груди. — Господи, я не ем, кусок в рот не лезет, а страдает он!».

Когда баюкающие звуки перешли в плавное посапывание, она тоже решила соснуть и прилегла на диван, укрывшись материной шалью. «Сплю, сплю!» — сказала она себе с какою-то ожесточенной радостью, плохо понимая, что именно этим перемогает усталость и желание заснуть. Ей было жалко себя, и в этой жалости, в усилении своих страданий она находила что-то мстительное и как будто бы облегчающее ее маетные дни. Она вспоминала…

В то лето ей не повезло. И не в том, что мечтала об институте и осталась с носом, — этот провал вызвал в ней лишь веселое отчаяние, даже не отчаяние, а веселую необузданную энергию, которая, впрочем, находила выход в пылких разговорах, пылкой готовности что-то немедленно делать, куда-то немедленно ехать. Надя, которая тоже не прошла по конкурсу — в пединститут, — добивалась в облоно, чтобы ее направили в санаторную школу-интернат в Кисегаче. Мечтательница, возмутитель спокойствия в их компании, сочинительница необычайных проектов жизнеустройства, она деловито и упорно осуществляла свою идею. Она оказалась самой деятельной из компании. Надя уехала, и сразу стало пусто, неуютно. Аля почувствовала себя неприкаянно, одиноко. Она отдалилась от компании, или, точнее, компания отдалилась от Али. Это все-таки была Надина компания. В поселке друзей у Али не было. А преданность Илюшки, его сочувствие вызывали только жалость к себе.

И тут мама устроила ее на завод. Железные шумы накатывались на Алю со всех сторон: вверху гремели краны, внизу металл, сгружаемый с грузовиков, да вблизи еще находилась кузница; когда над головою нависала стрела крана с грузом, стропальщики кричали Але: «Эй, ты, чухай, и замуж не успеешь выйти!» — но все это не нарушало ее оживленного приятия новой для нее, взрослой, самостоятельной жизни. Частенько она оказывалась как бы не у дел: стропальщики сами принимали листы, или круги, или трубы и докладывали обо всем Симе Родионовне. Та говорила: «Ты, Аля, проверь, не прогляди чего». Но Аля знала, что Сима Родионовна сама все проверила. Веселые, суматошные дни наступали, когда, случалось, поступал брак. Аля бегала сверяла продукцию с ГОСТами, сочиняла рекламацию, бежала с одним экземпляром к начальнику ОТК, с другим к секретарю директора, один оставляла у себя и потом долго разглядывала документ, в котором стояла ее фамилия.

В такие дни она уставала, но это непривычное ощущение было приятно, приятным казалось и дело, которым она занималась. Придя домой, она требовала компоту. Мать похохатывала, ставя перед нею кастрюлю и стакан…

У нее было возвышенное настроение, когда она получила сорок два рубля в заводской кассе и пошла, пошла себе по городу, понимая себя как-то ново, как-то необыкновенно. Те сорок два рубля оборачивались в ее глазах неслыханным богатством, свобода купить все, что можно купить на сорок два рубля, казалась свободой, способной привести ее к полной независимости. От кого, от чего?

Она и прежде любила гулять по улицам соцгорода, покупать у старушек на углу цветы, глазеть на трамваи и самой потереться на остановке, а если вечером — ходить в свете неонов и как бы со стороны видеть свое загадочное лицо. В просторах каменного города клубились шумы, их прибой как бы даже покачивал Алю, но тем упорнее шла она навстречу этому беспредметному колыханию, словно противопоставляя собственную поступь этому удивительному накату звуков и запахов.

Летел тополиный пух, повисал на трамвайных проводах, стлался по мостовой и густо ложился на тротуарах. И не с кем было поделиться восторгом наблюдений, весельем чувств! Ей захотелось тотчас же побежать домой и сесть за письмо к Наде: получила зарплату, тротуары застланы тополиным пухом, они с мамой живут в новой квартире, в соцгороде, у них телефон, Илюшка звонит и приглашает в кино… Что еще? Как ты, как ты, как ты?

Она приостановилась возле универмага, чтобы машинально глянуть на свое отображение, но увидала по ту сторону огромного стекла парней, убирающих витрину. Лохматая голова одного из них приникла к стеклу и потешно мигнула Але. Она рассмеялась и пошла дальше, мельком прочитав на дверях магазина: «На ремонте».

Она едва завернула за угол, как услышала поспешные шаги и, еще прежде чем обернуться, подумала о том парне, который мигнул ей так забавно.

— Стойте, стойте! — сказал он, забегая вперед и протягивая к ней руки. Руки были измазаны в краске, и он как будто бы умолял о каком-то милосердии именно потому, что вот руки у него в краске. — Сберегите свои деньги, — потешал он, играя ласковыми глазами, — сберегите деньги и приходите завтра, универмаг откроется! Сезам…

Он-таки увязался за ней и без умолку болтал, жестикулировал. Она не вникала в смысл его речей, но сами звуки болтовни были чем-то приятны, и она щурилась лукаво и улыбалась как будто чему-то своему.

Потом они оказались в кафе, и только тут, следя за направлением его руки, она осмыслила то, что он говорил: оказывается, он с приятелями и коллегами оформляет витрину универмага, а прошлой весной они работали в этом кафе; есть на что глянуть, правда? Она кивала и смотрела на его руки. Краска не отмылась, но руки его были так тщательно мыты, синеватая поверхность с явственными прожилочками даже на взгляд казалась прохладной от воды. И этой тонкой синеватой рукой он держал вилку так свободно, так небрежно, но вместе с тем точно, и уничтожал салат с такою изящной быстротой, что она отчего-то краснела. Да, она потихоньку старалась копировать его действия за столом, но как будто бы плохо получалось — и она краснела!

Посунувшись к кроватке, глядит Аля в сонное личико сына и ловит в его чертах резкие и нахальные черты своего бывшего мужа. Да, ей хочется, чтобы Женечка походил на него. И когда находит черты сходства, она, кажется, готова простить ему все, в чем он виноват перед ней.

Она усмехается, глубоко вздыхает и думает, что, окажись тогда рядом с нею Надя, все было бы проще. Уж Надя-то разглядела бы в этом Жене истинную сущность, она бы поняла, что он никакой не художник, а всего лишь «негр», мальчик на побегушках у настоящего художника, который оформлял универмаг и то злосчастное кафе, куда они зашли пообедать. В его быстрой, нервной речи, пестреющей специальными словцами, она бы уловила ложь. И сказала бы непререкаемо: «Брось, Алька, разве ты не видишь, что он просто лицедей!»

Да и не в том дело, что Надя оказалась бы проницательней, Аля тогда была восторженна и одинока, а такое состояние не обещало ничего хорошего потом. Когда она, посмеиваясь, пошла с ним в парк, голова у нее вовсе не кружилась, она видела, что он ведет ее все дальше от шумных аллей… И вдруг — избушка в глуши берез и сосен, и он вопит: «Смотри!»

Через жердяную загородку она увидала дворик с сарайчиком, поленницу дров, кучу угля, от которой вился застарелый, въевшийся в почву серый след, старую телегу с задранными оглоблями. Сам домик был о двух оконцах, с низким косым крылечком, с коньком на приплюснутой крыше, обрамленной дикой, сочной зеленью берез и сосен.

— Это моя мастерская, — сказал он как будто бы печально и покаянно. — И живу я тут.

Из-под крылечка вылез обтерханный песик, потянулся, стряхнул судорогой мышц пыль с себя и неожиданно взлаял.

— Пшел! — крикнул Женя, чего-то смутившись. — Да ты не бойся, он смирный.

Аля рассмеялась и смело вошла во дворик. В тот же день они стали наводить порядок в домике, и Аля с удивлением отметила Женину живость и ловкость. Он в минуту вымыл пол, перетряс половики, подмел перед крыльцом, пока она возилась с оконными стеклами. Потом забрался в подпол, нашел там старой картошки и, шустро соорудив очаг посреди дворика, стал печь ее. Они сидели на корточках перед жарким очагом, вылавливали из золы картофелины и, смеясь и обжигаясь, ели.

Почему она отважно осталась тогда в его избушке, а потом стала ходить туда вместе с ним, а то и одна, и сидела часами, ожидая, когда он явится? Он появлялся неожиданно, всегда растрепанный, в запыленной рубашке и техасах, неся в руках то арбуз, то картошку в сетке, то бутылку вина в кармане. Аля потом уж догадалась, что он ходит на станцию или на винзавод разгружать вагоны. А тогда ей было все равно. Она ждала, и он приходил. Так почему же она на долгие часы заточала себя в угрюмой избушке? Это была игра, завершение которой сулило что-то действительное, явное. Именно в этой игре она была самостоятельна, и не в том, что было для нее действительно жизнью: ведь даже освободившись от опеки учителей и частично от матери, она была откровенно опекаема Симой Родионовной. Даже влюбленность, даже рабская покорность Илюшки как бы лишали ее самостоятельности. Здесь она полностью владычествовала собой, своими действиями, и только от нее самой зависело, чем же кончится ее необычное приключение.

…Он явился обросший, осунувшийся, и вид у него был такой радостно-покаянный, что она приблизилась к нему и погладила по жесткой щеке.

— Стой, молчи! — сказал он. — Мы поженимся… молчи!

Она заметила, что он все это время держит руку в кармане (потом оказалось, что он сжимал в ладони пачку денег, заработанных за две недели — они оформляли дом культуры в поселке цинкового завода).

— Сами, понимаешь? — говорил он, глядя на нее яркими глазами. — Никакой анахронической свадьбы, а… знаешь, на даче у Филиппова!

Уж неизвестно, чего ему стоило устроить свадьбу на даче у Филиппова, но они поехали туда на двух такси, было интересно, и пить и есть было что, и художники оказались веселыми и доброжелательными. Но прежде ей довелось испытать мучительные минуты в загсе. Во-первых, ей не хотелось, чтобы в свадьбе участвовали ее родичи и прежние соседи по поселку; но так как матери она не могла не сказать о регистрации, то была уверена, что родичи и соседи явятся в загс. Стыдясь, мучаясь, злясь, она сказала маме, что регистрация в три, на самом же деле им с Женей велено было явиться в два. Во-вторых, Жене вдруг взбрело регистрироваться  т о р ж е с т в е н н о, и вот работница загса засуетилась, кликнула какого-то Назима, и этот Назим, косоплечий, очкастый парень, начал крутить музыкальные записи, пока наконец не отыскался марш Мендельсона. Под этот марш они и двинулись к длинному, внушительному столу и выслушали от работницы загса  т о р ж е с т в е н н о е  поздравление. И тут же, слава богу, уехали.

С дачи они вернулись поздно и заснули как убитые, и только утром она спохватилась и поехала домой.

Мать сидела на табуретке перед диваном, а на диване лежали свертки и коробки. Мать повернула к ней усталое, жалобное лицо, и Аля едва не раскричалась. Накричать, наговорить злых слов, только бы ушло с лица мамы это жалобное выражение.

— Это Лиза приходила, — сказала мать.

— Она одна приходила?

— Почему же одна? И тетя Валя Вершинина, и тетя Ася, и даже Власовна.

— Власовна, даже она… Ну чего ей-то приходить?

— Нянчилась с тобой немало, а теперь хотели поглядеть, какая ты невеста. А зря, зря ты, Алька! — глаза у мамы сверкнули непонятно. — Зря, Власовна затейливая бабка, х у д о ж е с т в е н н а я. Уж нашла бы о чем говорить с художниками.

— А тетя Шура всегда с подковырками. — Говоря так, Аля и хотела оправдаться, и выяснить, приходили или нет родичи.

— Наших мы не звали, — сказала мать. — А вот Лиза с тетей Валей в загс приходили, да вас как ветром сдуло.

Она замолчала и, кажется, не намеревалась больше разговаривать.

— Да не думай ты ни о чем! — сказала Аля. — Ты ведь знаешь меня хорошо. — (На это мать могла бы ответить: знаю, как ты можешь обижать.) — У нас по крайней мере свое жилье. А сейчас все стараются жить отдельно — кого хочешь спроси.

— Ладно, спрошу, — усмехнулась мать. — Пельмени-то поджарить? Вчерашние?

Мать уже опаздывала на работу, поэтому Але пришлось есть одной. Поев, она пошла в комнаты, сперва в мамину, потом в свою. Надо было взять кое-что из вещей, но ей расхотелось заниматься скучными сборами — зато она ощутила почти зудящее желание помчаться в ту заветную избушку. «Приду за вещами как-нибудь потом», — подумала она.

Они прожили в избушке осень и зиму, а весной явились люди из художественного фонда с просьбой освободить мастерскую. Избушка и вправду была чья-то, только не Женина, мастерская, о ней надолго забыли, а теперь вспомнили. Женя сник, тоскливо провалялся весь день на кровати, а поздно вечером сказал:

— Вернемся к маме, Аля, ты слышишь? Она пожалеет, да пожалеет же! Завтра же пригоним машину… — Он осекся, задумался.

Через минуту Аля услышала его сонное посапывание. Она склонилась над ним и увидала на лице мужа странную безмятежную улыбку.

Наутро Женя убежал куда-то и вернулся на подводе. Он смеялся живым, почти счастливым смехом, оглядывая телегу. Телега была на широких дутых колесах. Вдвоем с возчиком они скоро погрузили вещи, и Женя поспешно взял вожжи, смеясь, оживляясь, потешно взбадривая карликовую меланхолическую лошадку. Ему нравилась собственная затея с повозкой.

Мать, конечно, пожалела, приняла, в чем Аля нисколько не сомневалась. Однако Женя и не собирался, оказывается, жить у мамы. Вскоре же он пропал, а потом стали приходить его покаянные, жалостные, многословные письма — и не откуда-нибудь издалека, а из города. Она злилась, не видя его, не зная, где его искать, куда писать. Но, странно, его письма оказывали на нее бодрящее действие, — не обещанием верности, не уверениями в лучших днях, а только тем, что были. Он тоже страдает, думала Аля и, наверно, не ошибалась.

Он явился-таки, когда родился малыш. Привез их на такси и был такой радостный, такой довольный. С матерью он обходился так, будто все это время они жили бок о бок ладной, мирной жизнью. Вечером собрались купать малыша и, кажется, опять ненароком обидели маму: не допустили ее к ванночке…

Женечка завозился, закашлялся. Аля повернула его на бочок и постояла над ним.

«Уехать бы куда-нибудь, — подумала она. — Уехать бы в Сарычев!»

Отрадно все-таки признать в тоскливую минуту, что есть где-то городок, твоя родина. Родной, притягательный Сарычев! — ей было два с половиной года, когда ее увезли оттуда. Только и промелькнул, кажется, этот желтый городок, как мелькает какая-нибудь станция на долгом пути, но рассказы матери, и письма отца, и непомерная фантазия Али создали образ городка: желтые, растеребленные ветром акации, желтая пыль, глинистый берег речки, иссохшие, в коробчатой чешуе, заборы.

Может быть, он ничего и не значил бы для Али, если бы там не жил — и по сию пору — ее отец. Как реальное воплощение Сарычева, как добрый провозвестник его образа, запечатлевшегося потом накрепко в памяти, предстал он однажды перед восьмилетней Алей, необыкновенный мастер, предстал, удивил и канул опять надолго, и только редкая цепочка писем была как узкая тропа из Сарычева — к ней. Он привез ей тогда единственный подарок — платьице из желтых стружек. Это была такая штука: чем бы ни хвастались подружки из самых зажиточных семей, а предмет ее восторга и гордости был неподражаем, несравним. Но платьице было очень хрупким и скоро рассыпалось. Тогда Аля написала папе письмо — первое в своей жизни, — мама долго вертела его в руках, кажется, не решалась отправить. Это был крик ребячьей души, и мать страшилась — что в пустоту. Но отец явился, на этот раз с целою корзиною своих изделий. Тут были жакетики и шляпки для кукол и, конечно, платьице…

«Уехать бы куда-нибудь», — опять подумала она. И тут зазвонил телефон, и она на цыпочках побежала в коридор.

— Живы? — услышала она громкий и хриплый голос матери.

— Да, да! — подтвердила Аля обрадованно и сильно прижала трубку к уху, как бы стараясь услышать еще и задорную перебранку где-то там, на стройплощадке, откуда звонила мама, и фырчанье автомашин, и удары железом о железо, словом, то, что могло поколебать тишину, окружающую ее каждодневно.

— Я, может, сама к Лизе съезжу, — сказала мама, и Аля, почти испугавшись, сказала:

— Нет, нет, к Лизе я сама поеду!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

У нее не хватало грудного молока для малыша, и мать говорила:

— Спеклось молоко от страданий. Вот ты много думаешь, и спекается молоко.

— Да не думаю я, не думаю! — возражала Аля.

В поликлинике ей дали направление в молочную кухню, но могла ли она с больным Женечкой ездить, да еще, может быть, в очереди ждать; а мама с утра на работе. Как-то мать принялась было кормить Женечку хлебной, в молоке, кашицей, но Аля перепугалась и запретила. Они поссорились, мать ушла на работу рассерженная. Малыш — то ли хлебная кашица пошла впрок, то ли от чего другого — как будто бы повеселел, и Аля стала собирать его на прогулку.

Пройдясь по двору, она вскоре же начала дрогнуть, забеспокоилась, и Женечка тоже захныкал. Она стала его прикачивать, чтобы он поскорее прикрыл ротик и не нахватался холодного воздуха. А он все хныкал, и тогда она сама заплакала. Он голоден, думала она, а я такая никудышная, даже молока нет. И сколько ни гуляй, он все равно не поздоровеет, а умрет… тогда и она умрет в тот же час, пусть Женя хоронит их обоих и тоже умирает от страданий. Так она плакала, склонясь над Женечкой, — слезы упали ему на личико, и малыш как бы удивился и на миг затих. Аля засмеялась сквозь слезы, и опять Женечка заплакал.

Тут шла сестричка из детской поликлиники, остановилась и стала расспрашивать. И обо всем, что пронеслось в ее разгоряченной голове, Аля выложила, плача, сестре.

— Ну, ну, зачем же так, — бодро и привычно заговорила сестра, запросто и ловко отнимая у нее малыша. — Зачем же умирать, когда кругом такая веселая жизнь! — И Женечка затих тут же. — Вот я вам назову адресочки, а вы пойдете туда и скажете: а поделитесь-ка с нами, если у вас излишечки молока. А вам скажут: конечно, конечно, у нас есть молочко, так вы и берите его!

Сестра назвала адреса двух женщин, живущих неподалеку, и один оказался Лизин. Господи, как обрадовалась Аля. Значит, у Лизы Стрикулистовой родился ребенок, вот уж рада, наверно, так долго не было детей, она уж отчаялась было.

— А кто у нее, мальчик? Скажите, мальчик или девочка? — стала выпытывать Аля. — Ведь я Лизу знаю сто лет.

Сестра не помнила, мальчик или девочка, но еще раз настойчиво посоветовала обратиться или к Лизе, или к другой женщине. Ободрившись, Аля пошла домой и стала думать, как навестит сегодня же Лизу. Но тут же настроение ее омрачилось. С какими глазами она явится перед Лизой, если так подло поступила с ней! Она, Лиза, и тетя Валя Вершинина с цветами ждали их возле загса, а их и след простыл.

Она стала вспоминать свою жизнь в бараке и как они дружили с Лизой. Да еще Соня Галеева! Вот втроем они и дружили. Лиза водила Алю в Зеленый клуб, тогда она работала в Зеленом клубе киномехаником и не была еще замужем за своим Геной. Они возвращались домой поздно, держались за руки и во все горло пели: «Мальчишки, мальчишки несутся по снежным горам!..» А Соня (она училась на пятом курсе медицинского и уже работала на «скорой помощи») брала Алю в машину, и они ездили по ночному городу. Но самое главное, они  р а з г о в а р и в а л и, и Аля знала многое из жизни своих подруг, чего не знали другие обитатели барака.

«Нет, нет, я не смогу пойти к иен! — внушала себе Аля и тут же думала: — Да господи, отчего так долго не идет мама, я бы поскорее поехала к Лизе!» Едва мать ступила на порог, она объявила, что немедленно едет к Лизе и договорится с ней насчет молока.

Вступив в барачный коридор, она услышала плач ребенка и побежала к Лизиной двери.

— Это я! — выдохнула она, когда Лиза открыла. — Отойди, отойди! — заговорила она, так как Лиза была с ребенком на руках. — Я вас простужу, убегайте!

— А мы не боимся, — заговорила Лиза таким уютным, таким глубоким  м а т е р и н с к и м  голосом. — Мы не боимся, не боимся, — говорила она, слегка отступая, и ребенок, только что плакавший, тут же утих и заулыбался. Было видно, что слезы его вызваны не болью, не страданием, а просто он дал волю голосу и силенкам, спеленатым тесно.

Аля спешно сняла пальто, одернулась, огляделась и засмущалась наступившего молчания.

— А что, правда, Гена мотоцикл купил? — спросила она вдруг.

— Да уж два года, как купил, — ответила Лиза и сама как будто смутилась Алиного незнания. — Мы ведь в Волхов ездили. Красота! — воспоминания оживили ее лицо. — Я и сама вожу мотоцикл.

Она включила электроплитку, поставила чайник. Аля села к столу, задумалась.

— Ты Соню помнишь? — спросила она.

— Как не помнить! — живо отозвалась Лиза. — Соня теперь в Альметьевске, в большой поликлинике работает. А Эмилька уже в школу пошел.

За чаем Аля решилась сказать, зачем пришла.

— Приходи, — просто сказала Лиза, выслушав ее, — лучше, конечно, вечером. А если Гена будет дома, то я и сама смогу прибежать. Ведь я так и не видала вашей квартиры. — Сказав это, она смолкла: некстати сказалось.

— Нет, нет! — пылко ответила Аля. — То есть, что я говорю!.. Ты приходи, только так, в гости. И знаешь, — неожиданно для себя сказала она, — ты только Илюшке ничего не говори, ладно?

— Ладно, ладно, — ответила Лиза, пряча улыбку.

Ей было приятно бежать вечерами в поселок. Такой целенаправленности действий она давно уж не знала, предаваясь безволью и неверью. Что-то истинно радостное, оживляющее испытывала она уже в самом ожидании вечера и в той свободе, с какою выскакивала на улицу, на мороз, садилась в толкотне и шуме в трамвай и ехала опять же в шумный, галдящий, как веселый улей, барак. Але теперь стало казаться, что ей по силам справляться с любыми тяготами жизни.

Странное чувство испытывала она, проходя мимо двери, за которой жил Илюшка. Он, правда, пока не попадался ей, но она каким-то чутьем угадывала, что он знает про ее посещения и намеренно избегает встреч. Но могло так статься, что она столкнулась бы с ним. Ей было жутко и стыдно и наряду с тем хотелось, чтобы встреча произошла поскорей. Иногда, прошмыгнув мимо Илюшкиной двери, оказавшись в темноте улочки, она испытывала желание, нет — порыв устремиться назад, как будто что-то устрашающее было в морозной, кишащей звуками темноте.

Как братик он ей был. Они выросли вместе и жили не просто в одном бараке, а в одной комнате: Илюшку с матерью подселили к ним, когда родители Али разошлись. И вчетвером они прожили, наверно, года три. Илюшка с Алей содержались в круглосуточном детсадике, родители брали их только по средам и воскресеньям, точнее, одна из мам, потому что другая всегда оказывалась во второй смене. И купали их вместе — по средам, кажется, не так основательно, а по субботам устраивалась настоящая баня: вся комната наполнялась непроглядным паром. Потом кто-то из соседей съехал, и освободившаяся комната перешла к Илюшке с мамой. Илюшку дразнили девчоночником, он всегда играл с девочками… Хорошее было время! — гурьбой ходили в кино, шатались по лесу или допоздна просиживали на общей кухне, прижавшись боком к неразвеянному теплу печки.

А потом она стала стыдиться его — с тех пор, как оказалась в компании Нади. Это были мальчики и девочки — обитатели коттеджей, высоких домов с лоджиями, окнами «фонариком» — народец, связанный общностью семейных знакомств, но отчужденных, о т д е л е н н ы х  друг от друга, как могут быть отделены только жители огромных домов. Всеведущие, слегка напыщенные от сознания могущественности своих отцов, они, однако, не без любопытства внимали рассказам Али о чудном ремесле ее отца, о том, что он, ее отец, был в свое время художником в Сарычевском театре. А Илюшка… господи, своей заботливостью, слепой братской привязанностью к Але он как бы нарушал некие неписаные порядки компании, в которой каждый утверждал свое Я небрежностью или даже легким равнодушием к другому. Если они оказывались в лесу, он вдруг мог вытащить из целлофанового кулька ломоть хлеба с огурцом или картошкой в мундире и сунуть Але — ешь, ешь, ты, верно, проголодалась! Или снять с себя свитер и не отвязаться до тех пор, пока она не натянет свитер на себя.

Мальчики из компании, особенно постарше, смотрели на Илюшку как на досадную помеху и вяло, но со злорадством задирали его, а она, и сердясь на него, и пугаясь, как бы его не поколотили, говорила пренебрежительно: «Ах, этот Илюшка, он мне как братик или, знаете, как зверек домашний!» — и хохотала громким, неестественным смехом. Но, когда они покидали компанию и оставались вдвоем в улочке поселка, а потом пробирались по коридору на кухню, ей хотелось, чтобы он ее поцеловал. И опять он злил ее — недогадливостью. Однажды она взяла крепко его лицо, так что он, кажется, даже испугался, и поцеловала.

«Илюшка, Илюшка!» — думала она печально, остро желая, чтобы он сию минуту оказался рядом. Он и — Надя. С ней многие сложности упрощались. Благопристойное поведение мальчиков, окружавших их, как будто бы тяготило Надю. А вот Илюшка ей нравился. Аля позже поняла: он странно соединял в себе благопристойность, скромность поведения с замашками отчаянности. То есть он никогда не был драчуном и забиякой, но он держал на своем круглом, миротворческом лице, даже личике, готовность отразить любые наскоки. Он, простоватый мальчик окраины, становился сразу как бы лучше, как бы даже внешне опрятнее, когда с ними была Надя. Между ними, безусловно, была взаимная симпатия, и Аля ревновала их друг к дружке. Но именно их скрытая приязнь нравилась Але, и она сама же и огорчилась бы, если бы та приязнь нарушилась. Их отношения как бы соединяли для Али две ее жизни — простоватую жизнь в поселке и ту, которой она жила в школе и когда общалась с подругами и мальчиками из коттеджей и домов с «фонариками».

Надя теперь в Кисегаче, а Илюшка упорно избегает Алю.

Неизвестно, может быть, она решилась бы наконец и явилась бы к нему как ни в чем не бывало — но тут случай подвернулся, правда, сильно ее напугавший. Мать однажды сказала, что Илюшка сорвался с балки и прямо на бетонный пол — они опалубливали колонну в машинном зале.

— Я побегу, — сказала Аля, — ты посиди, а я… я не могу не побежать. Сейчас же!

Благо, воскресенье, и мать могла бы посидеть с Женечкой хоть весь день. Аля спешно собралась и поехала. Сперва она хотела зайти к Лизе разузнать, но, оказавшись в коридоре, тут же постучала к Илюшке. Услышав его голос, она рывком толкнула дверь. Илюшка, живой и невредимый, сидел за столом и ел яичницу. Тетя Валя очень обрадовалась Але, но вдруг заторопилась к соседям. Когда за нею закрылась дверь, Аля спросила:

— А ты… не болеешь?

— Нет, — сказал Илюшка, краснея и отодвигая сковородку. — А что?

— А говорят, ты с балки сорвался.

— Ну, было. Только я скатился вместе с пластиной.

— А пол, правда, бетонный?

— Основание машзала, — усмехнулся Илюшка, — конечно, бетонный. Когда делаем перекрытия, надо же двигаться от балки к балке. Так я пошел по самой пластине, а она лежала на ляпухе. Ну и сорвался, съехал на пластине. Ты что, Борейкина видела?

— Нет, мама сказала.

Он доел яичницу и поднялся.

— Да, — как бы спохватился он, — тебя надо поздравить с потомством! — Голос у него был наигранно веселый, но он не смотрел на нее. — Как назвали-то?

— Женей, — тихо ответила она. — Ну, так я пойду.

— Как жалко, — сказал он. — А то бы двинули куда-нибудь.

— А что, и двинем! — выпалила Аля.

Он рассмеялся:

— На базар?

— На базар!

Он живо стал одеваться.

— Ты, наверно, думаешь, я себе ондатровую шапку иду искать. А я — ножовку. — Он опять рассмеялся. — Ужасный тип этот Борейкин! Он ведь у нас бригадир.

Миша Борейкин тоже был их соседом, только его семья жила не в бараке, а в собственном домике. Он был старше лет на десять, во всяком случае, когда они с Илюшкой были сопляки, он уже катал их на взрослом велосипеде.

— Ты смотри, — сказала Аля, чтобы только не молчать, — а я и не знала, что он бригадир.

— Бригадир, бригадир. На складе есть ножовки, а Миша запретил мне выдавать. В воспитательных целях — мол, впредь терять не будет. Я ему про пилу говорю, а он мне: почему в самодеятельность не ходишь? Или хотя бы в экономический кружок?

— Ну, а ты?

— А я говорю, книги читаю. Например, «Возникновение жизни» Джона Бернала. Беда, говорит, с вами — то книги читаете, то хулиганите.

Илюшка, кажется, был рад, что она едет с ним на базар, и болтал всю дорогу, пока они ехали в автобусе. Он то ли старался веселить ее, то ли просто пугался молчания.

— За прошлый год нам знамя вручили, — рассказывал он, — хорошо все прошло. А Миша до сих пор меня проклинает. Зачем, говорит, вперед полез, раз у тебя пуговица оторвалась? А у меня, и правда, пуговица оторвалась, так я вместо нее гвоздь приспособил. Как это, говорит, ты посмел с гвоздем своим вперед выскочить — прямо к секретарю обкома, стоял бы сзади…

Часа два, наверно, они ходили по базару. Он все припоминал забавные истории, так что в конце ей даже стало обидно: что она, ребенок? Зачем он ублажает ее потешными разговорами?

— Ты ножовку-то думаешь покупать? — спросила она хмуровато.

— Думаю, — буркнул он, заворачивая к рядам. Тут он заговорил другим тоном: — Ты помнишь, какой я был трус, но это вроде не очень было заметно, правда?

— Потому что ты хорохорился, — сказала она.

— Нет, нет! Я не хорохорился, я пренебрегал. Я думал: что ж, пусть я трушу хулигана… это так унизительно, — но я думал: пусть, зато никто в классе так не решает задачи, как я. — Он помолчал. — Я и сейчас ужасный трус. Я вот думаю: значит, я не так уж сильно презираю подонков, чтобы не бояться.

— Ты засомневался в своем нравственном совершенстве, — сказала с улыбкой Аля. — Успокойся: эти сомнения — в твою пользу. Знаешь, — совершенно серьезно сказала она, — ты не делал в жизни таких глупостей, как я.

Молча ходили они по рядам, но ни в одном хозяйственном киоске ножовок не оказалось. Наконец у частника среди разнообразного металлического хлама они увидали пилу, но ее уже торговал какой-то парень. У Илюшки сделалось кислое лицо.

— Вперед, вперед! — крикнула Аля и, оттерев плечом какого-то базарного зеваку, стала рядом с парнем.

— Ножовка? — как бы удивилась она. — И за такую ножовку хозяин просит десять рублей?

— Просит восемь, а стоит она трояк, — ответил парень, трогая зубцы толстым пальцем. Он сомневался, Аля ничуть. Она выхватила ножовку из рук парня и затараторила:

— Илюшка, слышишь, за пилу предлагают три рубля, по, по-моему, она стоит все пять, а? Где деньги? — Она сунула деньги приятно ошеломленному хозяину и протянула ножовку Илюшке.

— С тобой не пропадешь, — смущенно улыбнулся ей Илюшка уже на выходе из барахолки.

Ей стало приятно.

— Впрочем, — продолжал он рассуждать, — тебе ведь не были чужды стихийные порывы.

— Что, что? А еще что мне не чуждо? — тараторила Аля. Нет, определенно ей очень нравилась собственная бойкость!

Пешком они добрели до центра, здесь ей надо было садиться в автобус, ему — на трамвай.

— Ты все-таки будь поосторожней, — сказала она. — Хорошо еще на пластине скатился…

— А ты бы не хотела поехать к нам? — спросил он без надежды. — То есть к Лизе или к Власовне?

— Я ведь не одна, — потупясь, сказала она, — ты должен понимать.

— Я понимаю, — сказал он с грустью.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ее коснулось одно полузабытое чувство, чувство ожидания: ах, скорей бы, скорей шла мама! Даже молчаливые комнатки как бы ждали тихого, семейного говора.

Нетерпеливое чувство не покидало ее и тогда, когда приходила мама, забирала к себе Женечку и болтала с ним, — Аля ревниво глядела на них и ждала той минуты, когда Женечка уснет. Наконец он засыпал, они с мамой уходили в другую комнату и устраивались на диване. Однажды мама, как бы стесняясь чего-то, сказала:

— А не помогла бы ты мне? Дело такое, — она смущенно посмеялась, — дело-то, говорю, очень нужное.

— Говори, говори — какое?

— Родителям Пети Сидоренко письмо написать. Дескать, так и так, ваш сын работает в передовой бригаде и хорошо себя показывает. Спасибо родителям, что вырастили такого сына.

— Я напишу, — воодушевилась Аля, вскакивая и поспешно ища бумагу. — Подушевнее надо, правда?

Над письмом она просидела долго, к своему удивлению, наконец прочитала вслух и тут же подскочила к матери:

— Ну, как?

— Вот ты написала: вы, дескать, мечтали, чтобы сын вырос замечательным строителем. Может, они и не думали…

— Все равно, — пылко перебила Аля, — все равно, не строителем, так чтобы он вырос замечательным… ведь каждая мать мечтает!

Мать улыбнулась, но все-таки настояла, чтобы про мечту о строителе Аля убрала.

— И про то, что вся стройка гордится Петей, тоже убери, — сказала она. — Вся-то стройка, знаешь, какая?

Когда наконец письмо было написано, матери захотелось показать Петю, и она принесла карточку. На карточке была изображена вся мамина бригада, а на обороте надпись:

«Уважаемая товарищ Сазонова! За самоотверженный труд на ударной стройке стана «2300» металлургического завода Вам вручается памятная фотография».

Этой карточкой мама очень дорожила, карточка хранилась не среди ее наградных документов, а в семейном альбоме.

— Какой он тихий, какой даже нежный мальчонка, — говорила мама, — он у родителей младшенький. Остальные-то совсем уж взрослые. Мать все беспокоится, как бы он прежде времени не женился, а он, я же говорю, такой тихий…

Мама говорила, а Аля уже не все слышала, мягкое, баюкающее состояние было ей приятно, глаза ее сами собой смыкались. Но ей совсем не хотелось уединения или сна, ей хотелось молча и счастливо смотреть в лицо матери. Оно было широким, согретым чувствительными разговорами, и Але важен был не сам смысл разговоров, а это выражение добросердечия и понимания. Так, бывало, она говорила о своей сестренке или братике: Настенька или Васенька, она (он) такая тихая, такая шалунья, — что думалось, это вовсе малышка. А потом приезжала та же Настенька и оказывалась взрослой тетей, на которую маленькая Аля удивленно пялилась, потому что, по рассказам матери, она должна была быть ровесницей Али. А вот мама привыкла считать их всех несмышленышами, потому что, когда она уезжала из деревни, они оставались действительно несмышленышами. А маме… сколько же ей было? Господи, восемнадцать!

Вдруг спохватившись, Аля говорила в каком-то сострадательном порыве:

— Мама, слушай, мама! Дай-ка мне письмо, совсем не то мы написали.

Но мать только усмехалась и не давала письма.

— Нечего мудрить. Как я пишу его матери, так ты все равно не напишешь. А это в самый раз, от коллектива.

И опять она принималась рассказывать о Пете, о том, как нетерпеливые девчонки, бывает, стучатся к нему в комнатку и зовут гулять, а он выходит к ним, такой маленький и тихий, и отвечает: нет, мол, девочки-подружки, гулять мне некогда, потому что мне надо поступать в техникум, так я готовлюсь. Конечно, извиняюсь, да не могу — вот!

Широкое, задумчивое лицо матери навевало покой и воспоминания. Как в детстве, когда разговоры мамы и ее подруг были малопонятны и неинтересны, но Але приятно было слышать, почти осязать мерное, уютное журчание беседы. Голоса женщин навевали такой покой — она еще и не спала, но казалось, начинаются милые сны. Обычно мама уносила ее на руках в их комнатку.

И сейчас Аля пребывала в похожем состоянии — и не то снилось, не то мерещилось, как мама везет ее в салазках ранним морозным утром — в детсад. Или возникало теплое лето, она сидит в песочнице, пересыпая в ладонях желтые крупинки, и вдруг ахает: идет по улице мама в белом длинном, почти до пят, платье, на груди эмблема фестиваля; рядом с мамой — тетя Валя Вершинина, мама Илюшки, тоже в белом платье, да еще косы у тети Вали длинные-предлинные.

Мама и тетя Валя пели тогда в квартете, участвовали в фестивале и однажды пошли прямо по городу в театральных нарядах. Ах, как она гордилась мамой! Неужели в три года ей было доступно это необычайно точное чувство гордости за маму?

Не то снилось, не то мерещилось: детсадовские дачи, мама и тетя Валя приехали, и с ними какой-то кум. Аля с Илюшкой бегут навстречу мамам. Потом удирают в ельник, наблюдают, как скользят ящерицы по каменистой почве, слушают шорохи трав. Слышно потрескивание костра. Это мама и тетя Валя варят раков, которых наловил кум. Потом тетя Валя играет на баяне…

Их комната в бараке: две кроватки, две тумбочки, стол, угол, отгороженный занавеской, — там корыто, керогаз, стиральная доска и прочая утварь. Над каждой тумбочкой — огромный гвоздь, на котором висят платья мам на плечиках; по бокам окна — две скобы. В эти скобы вставлялась толстая поперечная палка, она придерживала ставень, которым закрывалось изнутри на ночь окно.

Эта жизнь продолжалась лет до тринадцати. В шестом классе они подружились с Надей, чему способствовала учительница: поскольку Наде плохо давалась математика, она посадила Надю за одну парту с Алей. Гордая, своенравная Надя, самолюбиво отвергавшая всяческую опеку, не считала зазорным учиться у Али. Правда, она безжалостно смеялась над своей соседкой по парте, когда та употребляла словечки «зараза», «язви тебя» и прочие.

— Это что, мама твоя так говорит? — спрашивала Надя.

— Власовна, — кротко отвечала Аля, — и мама иногда…

— А кто такая Власовна? Власовна — это отчество?

— Власовна газировщицей работает.

— Это что, продает газированную воду?

— Нет, на заводе газировщица.

Надя хмурила брови, как будто сердилась на Алю.

— Знаешь, давай не будем оставаться после уроков, — сказала она как-то, — пойдем лучше к нам домой. Только ты при маме старайся не говорить «зараза», чтобы она не запретила с тобой дружить.

— А у тебя куклы были? — вдруг спросила Аля. — В детстве — были?

Надя только усмехнулась.

— Хочешь, покажу, в какие одежки я кукол своих одевала?

— Покажи, — сказала, как разрешила, Надя.

Изящные шляпки, жакетики для кукол очень понравились Надиной маме.

— Странно, — проговорила она, пристально глядя на Алю, — странно, что у вас при математической склонности еще и страсть к художеству.

Аля краснела, бормотала, что это не она делает, а ее папа. Он, говорят, был художником в театре.

— Говорят? Почему — говорят? (Аля отметила: она задает вопросы так же, как Надя).

— А папа не живет с нами…

Надя только на первый взгляд казалась заносчивой, а чем ближе узнавала ее Аля, тем больше та ей нравилась. После занятий они сразу бежали к Наде. На просторном зеленом дворе играли в бадминтон, потом учили уроки, потом опять шли во двор. И без умолку говорили, говорили.

— Завтра я не смогу к тебе прийти, — говорила иногда Аля.

— Почему? — с огорчением спрашивала Надя. — Тогда, может быть, я приду. Ты где живешь? В Першино?

— Нет, не в Першино. Я буду очень, очень занята!

— Ты дружишь с мальчиком?

— Ей-богу!.. Я дружу только с тобой, а мальчиков терпеть не могу.

Она так и объясняла, почему не придет к Наде. А дело было в том, что назавтра мама собиралась в совхоз на уборку картофеля. Мама, конечно, с утра скажет: «Мы вернемся часиков этак в семь, так ты уж встреть наших». И Аля будет варить, стряпать, кипятить, а вечером ввалится, нет, не вся бригада, но самые  с т а р и к и, как говорила мама: тетя Маруся, Кузьмич, дядя Апуш и еще кто-то, чьих имен Аля не знала.

Веселый ужин продлится допоздна — и поговорят, и попоют, и покричат хвастливо, что-де бригада Сазоновой и на уборке картошки оставила других позади, да еще сверх нормы осилила то ли две, то ли три сотки.

Вообще за матерью водился этот грешок — прихвастнуть содеянным. Но то, что бригада ее первенствовала во всем, было сущей правдой. Как-то весной мама собиралась на субботник, копать ямки под саженцы на шоссе Металлургов. Еще с вечера Аля с Илюшкой подговорились, что придут, только попозже, и помогут.

Мама ушла рано, а они с Илюшкой отправились часиков в десять, тоже не слишком поздно. Но когда они пришли, мама докапывала последнюю ямку. Лицо ее раскраснелось, было веселым и вызывающим.

— Поздно, поздно! — крикнула она так радостно, точно была довольна именно тем, что Аля с Илюшкой опоздали. — Вот докопаю… Поздно, поздно пришли!

Выкопав ямку, она разогнулась, поигрывая лопатой и глядя на них лукаво. Работа не утомила ее, а как бы придала сил еще и для какого-то озорства, которым готово было разрешиться ее лукавое настроение.

Подруги спрашивали Алю:

— Бригадир Сазонова — это не родня твоя? Гляди, портрет в газете…

— Родня! — довольно смеялась Аля. — Мама.

Но вот как-то учительница попросила Алю передать маме, чтобы та пришла в школу и рассказала ребятам о профессии строителя. «Что вы, что вы! — страстно сказала Аля. — Она не сможет прийти, ей совсем некогда! Да и не расскажет она ничего интересного. Вот, если хотите, я напишу письмо папе, и он тотчас же приедет. Он, знаете, художник в театре…» — и она смотрела на учительницу с такою правдоподобной убежденностью, голос ее звучал с такой искренностью, что, пожалуй, учительница поверила и в существование отца-художника, и в его моментальный приезд. Однако она довольно сухо ответила: «Нет, Сазонова, не надо никого беспокоить. Спасибо».

Одно дело фотография в газете, но чтобы мама с ее мужскими плечами, низким сиплым голосом, грубоватыми жестами… чтобы она выступала в их школьном зале — нет, этого Аля не хотела, стыдилась представить себе.

В конце марта Женечка заболел, и сперва они думали, что простуда, потому что он и до этого покашливал. Но кашель прошел, а Женечка болезненно куксился, мало ел, стал корчиться всем тельцем и закатываться в плаче.

Вызвали врача, и тот сказал, что скорее всего у малыша болит животик и надо поставить клизмочку.

Но и после клизмы малыш продолжал плакать. Пришлось вызывать «скорую помощь». Долго не приезжали, Аля разволновалась, сама расплакалась и встретила врача словами: «Вас не к больному ребенку вызывать, а… не знаю куда!» Врач, прослушав ребенка, сухо заметила, что у такой нервной матери и ребенок издерган, лучше бы перед сном погулять с ним и не нервничать самой. Гулять, конечно, Аля не пошла, было уже поздно, а Женечка не спал всю ночь, и она, плача, носила его на руках почти до утра. Утром мать, тоже не сомкнувшая глаз, сказала:

— Позову Софью Сергеевну.

— Кто она, Софья Сергеевна, чем она поможет? — закричала Аля.

— Софья Сергеевна как раз по детским болезням, — сказала мама. — Мы с ней на сессию вместе ездили, тоже депутатом была.

Мать поспешила из дому и часа через полтора вернулась с Софьей Сергеевной, пожилой стройной женщиной в очках. Отогрев и вымыв руки, она принялась осматривать Женечку.

— Ну вот, — сказала она скоро же, — у него болит ушко. И стоматит начинается — вот он и не ест. Это лекарство будете закапывать в ушко, а этим мазать во рту. Намочите ватку и прямо пальцем, глубже, глубже, так, чтобы и небо и горлышко задеть, — у нее был низкий, гудящий голос и простецкие замашки. Протягивая Але рецепты, она запросто потрепала ее по щеке, отчего Аля вдруг засмеялась, и ей сразу полегчало.

Она тут же собралась в аптеку. Запыхавшись, вернулась домой и закапала в ухо Женечке, помазала ему десны синей жидкостью. Потом, успокоив ребенка, села с ним на диване. Ее тут же стало клонить ко сну.

— Ступай, поспи у меня, — сказала мама шепотом, — а я посижу.

— А на работу? — вяло спросила Аля.

— Уж не пойду сегодня.

Аля ушла в мамину комнату и проспала там до сумерек. Открыв глаза, она прислушалась: что-то тихо приговаривала мама, и в ответ ей ворковал Женечка. Она лежала, не в силах подняться, сон не освежил ее. «Надо пеленки стирать», — подумала она. Но не двинулась. Столько работы накопилось: стирать, мыть, скрести — да пропади оно нее! И все-таки нехорошо, когда приходят люди, а в доме неразбериха.

Она вытерла пыль на подоконниках, на мебели, потом вымыла пол в комнатах и на кухне. Но и работа не оживила ее, она почувствовала такую усталость и такое равнодушие, что снова легла. Ночью Женечка не спал вовсе, и к утру она была совершенно разбита. Выйдя в коридор и увидев маму одетой, она спросила машинально:

— Ты куда?

— Как куда? — удивилась мама. — На работу.

И Аля заплакала. Мама стала ее успокаивать, отчего она заплакала пуще. У нее зубы стучали о стакан, когда мама дала ей попить.

Часу в одиннадцатом пришла Лиза.

— Ты куда запропала? — заговорила она с порога. — Я жду, думаю, вот придет, вот придет. А я вам молочка принесла. И посижу с вами, а? Славик с Власовной. Ух, какой исплаканный, иди ко мне, Женечка, иди!..

Лиза была и причесана, и одета аккуратно, и настроение у нее было веселое. Правда, бледновата, но ведь и ей, конечно, достается. А, гляди-ка, держится молодцом. Аля хотела сказать об этом самой Лизе, но только вяло посмотрела на нее и не произнесла ни слова. Лиза рассказывала о Славике, о муже и бабушке Власовне, и Аля только кивала в ответ, и отвечать у нее не было ни сил, ни желания. Наконец Лиза сказала, что собирается на работу, хватит сидеть, иначе погрязнешь в хозяйстве.

— Вот только переселимся на Северо-Запад, так сразу и пойду.

— А что, квартиру дают? — спросила Аля.

— Нас ведь сносить будут, весь городок.

— Жалко.

— Не знаю, — рассмеялась Лиза. — Пусть бы и не сносили, только бы квартиру дали. Ну, чего ты плачешь? — встрепенулась она. — Ну? Вот и Женечку растревожила. Какая ты!..

— Я не знаю, не знаю, отчего я плачу, — говорила Аля, передавая Лизе малыша. — Я в кино не была год… я не знаю… мне надоело… точно в клетке сижу.

Лиза мягко отвечала:

— И нечего тебе сидеть. Устроим детишек в ясли — и работать. А как другие делают?

— Если бы он не болел…

— Все дети болеют. И выздоравливают, и вырастают, так что и не заметишь.

Лиза долго у нее сидела, они сварили картошки и поели, потом долго чайничали и разговаривали. Аля оживилась. И вправду, думала она, надо идти работать.

— А как там Илюшка? — спросила она.

— С Борейкиным их мир не берет, — с сожалением заговорила Лиза. — Ну, да и Миша чудак! Есть у них в бригаде оболтус один, из заключения вернулся. Да сын Бурлачихи, из второго барака, может, помнишь. Вот Борейкин и советует Илюшке: ты, мол, с Бурлаковым подружись, к себе пригласи, к нему захаживай в гости, да книжки ему подбери. А Илюшка: не могу я, душа не лежит! Зачем, говорит, я обманывать буду и Бурлакова, и себя.

— Он очень искренний, — оживляясь, ответила Аля, — он лгать не может. И у него есть убеждения.

— И упрямство тоже, — засмеялась Лиза.

— А что — и упрямство!

— Тетя Валя внушает ему: «Ты держись Борейкина, он наш парень, рабочий. Он и тебя вытянет, вот увидишь. Может быть, тоже будешь бригадиром, как Миша Борейкин». А я думаю: ему учиться надо. Ах, Аля, и смешно, и хорошо, как вспомню! Я про вас как про сестренку и братика думала. Вот, думаю, подрастут мои сорванцы, вот школу закончат — и оба в институт. Ко мне будут захаживать и вспоминать: «Елизавета Прокопьевна, а мы не забыли ваше доброе отношение к нам…»

Аля глубоко вздохнула:

— Илюшка-то, может, и порадует Елизавету Прокопьевну. А про меня что говорить… обабилась, издергалась, все, что учила, забыто…

— А ведь хорошо училась.

— Да хватало выдержки зазубрить урок и получить «четверку». Может, и в институт поступила бы. Но вот не поступила — и никакой трагедии. Я ведь даже не знаю, кем бы я хотела быть.

— А киномехаником хотела бы?

— Нет, Лиза, не хотела бы.

— Я тоже не хотела, а вот работаю, и нравится. Так ждать тебя завтра? Смотри, не реви больше! — Чмокнув Женечку в щеку, она передала его Але.

После Лизиного посещения час-другой она чувствовала себя бодрой и даже веселой. Лизина энергия, подвижность, умение справляться с множеством дел были заразительны.

Но к вечеру опять ей стало тоскливо, и она всплакнула, так что мать застала ее в слезах.

— Опять слезы льешь? — заговорила она с неожиданной суровостью. — Опять?.. Будто дела у тебя нет, как о своем ненаглядном думать.

— Не думаю я, не думаю! — крикнула Аля. Ей казалось до смерти обидным, что ее винят в том, в чем она не виновата. — Как ты можешь так думать?..

Она разрыдалась, и матери стоило трудов, чтобы успокоить ее.

А потом мама засела за телефон, и опять это показалось очень обидным Але. Как можно говорить о каких-то шлаковых пробках, про щебень и песок, учить кого-то взяться наконец за центральную лабораторию, когда собственная дочь… Аля опять разволновалась, и, когда Женечка захныкал, она, не помня себя, шлепнула его по голому заду — раз, другой. Тут подлетела мама, отняла у нее малыша, а ее оттолкнула резким, почти злым движением.

— Я тебе покажу, как руки распускать! — закричала она шепотом. — Я тебя научу, как с ребенком обращаться.

Аля закрыла лицо руками и, шатаясь горестно, ушла к себе в комнатку. Она лежала ничком, подавляя рыдания, и чувствовала, как тело ее нестерпимо зудит. Она поднялась и, поглядев на свои руки, испугалась пылающих пятен. Она пошла в ванную и подставила руки под холодную струю. От жалости к себе она слабо всхлипывала. Мама зашла в ванную.

— Господи, да что это с тобой! — воскликнула она и вдруг обняла и сильно прижала Алю к себе. — Ну, ну?.. Моя бедная, моя дочка, ну?

— Я не могу, не могу…

— Вот что! — сказала мама. — Как только Женечка поправится, так сразу же в ясельки…

— Я не могу, я не могу ждать, когда он поправится! — И опять она плакала, и мать успокаивала ее.

Теперь даже вечерние поездки за молоком к Лизе были малоутешительны для нее, тем более, что Лиза, готовясь к переезду в новую квартиру, хлопотала о яслях, чтобы тут же вернуться на работу. Аля была угнетена однообразной жизнью, своей беспомощностью, жалостью к ребенку и к себе. Глаза ее не просыхали от слез, она встречала маму беспомощным, ожидающим взглядом, как будто только мама могла найти выход из положения. И однажды мама сказала, что ей, после двадцати лет работы, не грешно будет отдохнуть. Она уйдет с работы, не совсем, конечно, вернется потом, когда все у них наладится. А пока она посидит, понянчится с внуком.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В апреле мама оставила работу на стройке, и Аля тут же устроилась на завод, на машиносчетную станцию — опять же благодаря стараниям матери.

На этот раз мама выбирала для Али работу, имея в виду будущее. Так, было учтено, что машиносчетная расширится, что в городе вскоре откроется филиал финансово-экономического института, куда можно будет поступить с направлением от завода.

— Ты уж с людьми старайся по-хорошему, — говорила мама, и голос ее звучал так озабоченно, так беспокойно! — Не гордись, старайся подружиться… с людьми так непросто, так непросто. Да не забывай: как откроют институт, так чтобы сразу и поступила.

— Ладно, ладно, — кивала Аля. Она меньше всего думала об институте и о прочих выгодах новой работы; важно было то, что кончилась скучная и нервная жизнь и она выходила на люди.

Все казалось ей внове, все принималось свежо и остро. Как после долгой болезни, она с особенным вкусом бежала по земле, вскакивала в трамвай, и даже толкотня и ругань в ранние часы были чем-то приятным.

Казалось, все, все изменилось чудесным образом! И матери как будто бы нравилась новая роль, и Женечка поздоровел, стал спокойнее. Но пока, в эти сырые дни, они и не заговаривали о яслях, решили погодить до наступления тепла.

На новой работе Але нравилось. К окружающим она относилась спокойно и миролюбиво, правда, особой дружбы ни с кем не намечалось. Девчонки ее не интересовали, они казались Але претенциозными, пошлыми, а у замужней молодежи свои, особые заботы и интересы, но и с ними Аля не якшалась.

Девчонки неутомимо хихикали с механиками и слесарями, что-то примеривали, что-то обменивали, покупали друг у дружки. Аля старалась держаться поближе к Агнии Павловне, женщине пожилой и добросердечной. Та умела объяснять премудрости новой для Али работы так мягко, неназойливо и понятно. К тому же в ней не было любопытства, присущего иным пожилым женщинам. Да еще Зинка Жданова чем-то нравилась ей. Зинка была почти деревенская, она жила с родителями на маленькой станции, где останавливались только местные электрички. Она была заносчива, но когда эта ее заносчивость, как иголки у ежа, навострялась против смешливых и каверзных городских девчонок, то это казалось очень уместным. Зинка была не то чтобы несимпатична, но какая-то деревенская угрюмость, настороженность словно отпугивала парней, и те обходили Зинку стороной. Алю они тоже не жаловали, потому что она умела так глянуть, что всякая охота любезничать пропадала. И Зинка, пожалуй, видела в ней родственную душу и льнула к ней. О хихикающих девчонках она отзывалась очень пренебрежительно.

Они взяли за привычку ходить вместе — и в столовую, и погулять в скверике во время обеденного перерыва, и просто сбегать к зеркалу в коридоре и подкраситься. Зинка рассказывала о своей жизни с родителями. Выходило, что такая жизнь ей выгодна, потому что у родителей и скот свой, и сена могут накосить, а зимой свезти воз-другой в город и продать. С нее денег не требуют, свою зарплату она откладывает и может делать необходимые покупки. Но и трудности тоже есть. Приходится по утрам и вечерам доить корову, готовить для кабанчика корм, летом помогать на сенокосе, осенью убирать картошку, солить и мариновать на зиму овощи. Ведь отчего у нее такие крупные и вечно потресканные руки? — от такой работы. В городе можно и в кино сбегать, и в театр, а там куда пойдешь?

— А ты оставайся иногда у нас ночевать, — тут же предложила Аля. — Глядишь, в кино сбегаем или в парк.

— Чт-то ты! — воскликнула Зина. — Да знаешь, как за меня боятся! — Ей вроде приятно было, что за нее боятся, и когда она произносила «чт-то ты!» — в голосе и в глазах у нее проносилось нечто игривое. — А что, — спросила она, — у тебя есть молодой человек?

Аля засмеялась:

— Есть, есть! Скоро год молодому человеку.

— Чт-то ты! — удивилась Зинка, с интересом глядя ей прямо в глаза. — А я бы ни за что не подумала, что ты женщина — что с лица, что с заду глянуть! — Она рассмеялась. — Ладно, может, я буду оставаться у тебя. А летом ты приедешь к нам. Я тебя угощу медом с луком. Никогда ведь не ела?

— Не ела, — сказала Аля.

Все-таки с Зинкой было скучновато. Алина новая жизнь, новые впечатления требовали выхода — она бежала в городок, к Лизе. Наговорившись, они выходили в общую кухню, где издавна привыкли сиживать обитатели барака. Они садились с Лизой в сторонке и опять разговаривали о том, о сем — все больше вспоминали прошлое, и оно казалось таким близким, таким незабываемым, что они вдруг порывисто приникали друг к дружке. Вспоминали, как ходили шумной, пестрой компанией за грибами, и верховодила ими Власовна.

Девчата устремлялись подальше в гущу леса, а Власовна ходила по светлым местам, казалось, хоженым-перехоженым, в редколесье, и быстренько наполняла свой пестерек…

— Знаешь, — призналась однажды Лиза, — я ведь решила уйти из киномехаников. Старею, что ли, — посмеялась она смущенно, — потянуло, где людей побольше. На стройку пойду.

— Да что ты!

— Набирают желающих учиться на плиточников и мозаичников. А как закончу курсы, буду в инструментальном стены обделывать. Илюша посоветовал, — добавила она с какой-то гордостью, непонятной для Али. — Он уж мое заявление отнес.

Лиза как будто ожидала, что же она скажет, но Аля молчала. Ей было грустно. «Вот Зинка, — думала она, — девчонка, каких много, но она льнет к тебе и уже поэтому становится тебе ближе. Я могла бы, наверно, чем-то ей помочь. Ведь нужна же ей в чем-то помощь, участие… Так что же, подойти и спросить: чем тебе помочь, что для тебя сделать? Неужели мне это не дано — понять, почувствовать, что людям нужно твое участие? А вот Илюшка, он увидел, понял в Лизе что-то такое, чего не понимала я. Теперь-то, когда не я ей помогла, я понимаю. Ей, может быть, не столько важно было сменить работу, сколько знать, что о ней кто-то может позаботиться…»

— А что, может, я глупо надумала? — услышала она тихий, беспокойный голос Лизы. — И Гена мне говорит: «С чего это ты?»

Аля замотала головой, уронила ее Лизе на плечо. Ей казалось, что стоит произнести слово, и она заревет.

Иногда выходил на кухню Илюшка с книгой в руке, садился отдельно и делал вид, что читает. Потом, как будто только заметив Алю, спрашивал бодро:

— А! Ну, как жизнь молодая?

Аля злилась. Почему он задает ей необязательные вопросы? Что она должна ему отвечать? Она демонстративно поднималась и, не попрощавшись, шла к выходу. Это был откровенный вызов, и в первую минуту она была уверена, что Илюшка пойдет за ней. Пройдя несколько шагов темным проулком, она оглядывалась. Потом во всю мочь бежала к трамваю.

Александр, старший из племянников мамы, служил в армии. От него изредка приходили письма, но никто не ждал, что вдруг он заявится, — ни мама, ни Аля. И вдруг как гром среди ясного неба: приехал! Даже не стал заезжать к себе в деревню.

В маминой комнате пришлось ставить раскладушку, а Женечка опять переселился в боковую, к Але. Он часто просыпался по ночам, Аля не высыпалась и утром, собираясь на работу, хмуро избегала виноватых глаз матери.

— Ты вроде отгулы свои не отгуляла? — спросила как-то мама.

— Да выберу день потеплее и съезжу к Зинке в гости, — ответила Аля и вдруг засмеялась. — Ладно, завтра останусь дома.

— Вот и ладно, — обрадовалась мама. — Мне кой-куда сходить надо, так я завтра же…

Не надо было ломать голову, чтобы догадаться: мама будет устраивать племянника на завод. Весь день ее не было дома, а вечером она сообщила Але:

— На курсы крановщиков пойдет Александр. Через два месяца, глядишь, специалист. А в мартене, там и заработки хорошие, и в очередь на квартиру тут же запишут. А пока в общежитии поживет.

Курсам Александр обрадовался, но, когда мама сказала про общежитие, он смутился и сказал, что подождет малость.

— И подождешь, ничего, — ответила мама. — А пока живи, места всем хватит.

Но и радушные слова не обрадовали Александра. Что-то, несомненно, мучило его, он лежал на раскладушке, курил и вздыхал. Мама заглядывала в комнату и спрашивала:

— Рубаху-то погладить?

— Зачем? — отзывался он бесстрастно.

— На танцы бы сходил.

— Нечего там делать.

Аля стояла в коридоре и зажимала рот ладошкой. Было смешно, что маму интересует его досуг.

Мама купила Александру новые полуботинки. Он поблагодарил, спросил, сколько стоит, и, не вынимая из коробки, сунул покупку под кровать.

— А костюм, — шептала Аля, давясь от смеха, — ты ему костюм не купишь? Как же он без костюма на танцы пойдет?

Но мать была серьезна и гадала вслух:

— Молодой парень, а без интереса. Ты бы позвала его куда. С подругами познакомь.

«А что, может, с Зинкой познакомить?» — подумала Аля и в тот же вечер зашла к Александру в комнату.

— Ты чего? — хмуро сказал он, подымаясь с раскладушки.

— А чего?

— Скалишься, говорю, чего?

Нет, ничего у нее не получится. Плохая из нее сваха. Она решила никуда его не звать и с Зинкой не знакомить. Облегченно переведя дух, она заговорила о пустяках, и Александр оживленно ей отвечал. И вдруг он сказал:

— Я что скажу… только смотри! Умеешь язык за зубами держать? Гляди. — Он вынул из бумажника карточку и протянул ее Але. Круглолицая, с вытаращенными глазами девица…

— Фи-и! — сказала Аля.

— Фи-и! — передразнил он. — Это моя жена.

Она очень удивилась.

— Твоя жена? Твоя? Мама!.. — крикнула она во все горло.

Он шикал на нее, даже схватил ее руки и сжал, не пуская на кухню. А она еще задорнее кричала:

— Мама, скорее, мама!.. У него есть жена, — сказала она, когда вошла мама. — А ну, покажи карточку.

Он спрятал карточку в бумажник, сунул его в карман и строго, почти зло сказал Але:

— А теперь выйди.

— Не выйду.

— Тетя Тася, пусть она выйдет.

— Не выйду! — сказала Аля и расселась на стуле. — Ну?

Он махнул рукой.

— Я ведь обманул тебя, — сказал он тетке. — У меня, и правда, есть жена. Меня и в общежитие не прописали из-за этого. Вот. — Он помолчал. — Может, мне уехать?

— Зачем уезжать? — сказала мама.

— Сама знаешь, — сказал он с усмешкой. — А может, мне квартиру поискать? — спросил он с надеждой. — Ведь правда?..

— Ты садись-ка да пиши письмо жене, — сказала мама. Она принялась шагать по комнате, лицо ее было сурово, слова звучали деловито, почти как приказ. — Пусть сразу же и приезжает. И квартиру поищем, да еще я похлопочу в завкоме. Ты разве не знаешь, и тетя Шура у нас жила, тут и замуж вышла, потом тетя Люба, за ней Захар. Спроси вон Алю, она все помнит. А жили в одной комнате, теперь-то, считай, хоромы. Пиши письмо.

Ну, значит, скоро приедет жена Александра. Аля чувствовала нестерпимое, какое-то почти алчное желание увидеть эту круглолицую, с вытаращенными глазами, жену Александра. Кем, стало быть, она приходится Але? Невесткой? А кем Аля ей приходится? Она спросила у матери. Золовка — вон как!

Догадается ли Александр в один прекрасный день сказать жене, что она, Аля, пусть косвенно, но содействовала-таки скорейшему их соединению?

Мысли о молодоженах наводили ее еще на одну мысль — о беспутном своем муже. Где он мыкается, неприкаянный, одинокий, и почему не смеет объявиться и поглядеть на сына — разве бы она запретила?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Если бы Алю спросили, дорожит ли она своей работой, она удивилась бы такому вопросу: как же иначе, конечно, дорожит! Что же она, она дорожила — но прежде всего потому, что работа освободила ее от скучной череды однообразных дней.

Но однообразны и, наверно, тягостны были теперь дни у мамы. Похлопывая-пошлепывая внука, она вдруг задумывалась, и лицо ее становилось таким отрешенным, таким жалобным. Неся Женечку на руках, она выходила в коридор и останавливалась возле телефона, как будто в назначенный час ей должны были позвонить. (Телефон в их доме не был предметом роскоши. Он был нужен стройке, и стройка раньше вызывала мать в ночь-полночь.) Но телефон молчал. Иногда она, побросав дела, решительно направлялась к телефону и набирала номер.

— Это ты, Маруся (или Гриша, или Настя)? — спрашивала она. — Узнала? — Она всегда так спрашивала: узнала? — как будто могли забыть ее голос. Она спрашивала о делах на стройке, а потом или ругала кого-нибудь, или советовала, как лучше поступить:

— Так не сидите, если нет машины. Разберите опалубку, прогоны снимайте. Что? А может, Панфилов с диспетчером треста поговорит? Может, снимут машину с другого объекта? Нет, не снимут, — говорила она себе и, положив трубку, спешила к Женечке, повеселевшая и довольная.

— Ох, с дорогами худо, — говорила она, — так худо! Разбиты вконец, машины по нескольку часов сидят. А теперь и вовсе — талые воды пошли. Самое время бетонировать, а Панфилов кричит: два бульдозера сюда, бригаду Сазоновой на подъездные пути, кто поехал за щебнем? А, давай, Фахрутдинов! А Фахрутдинов опять же из бригады Сазоновой…

— Да ты не волнуйся, мама, — говорила Аля. — Чего тебе сейчас переживать? Хватит, напереживалась.

Но мать только делала обиженное лицо и резко отмахивалась от Алиных слов.

— Ладно, в самом-то деле, — вконец спохватывалась она, — о чем другом поговорим. — Она задумывалась и вспоминала с улыбкой: — Я еще только-только работать начинала, еще молодая была. Так булавой нашуровала, что собственные сапоги застряли в бетоне. Пришлось вынимать ноги из сапог, а потом выдалбливать сапоги…

— И опять ты о работе, — укоряла ее Аля.

— Да разве ж о работе? — как бы удивлялась мать и опять задумывалась. — Ты бы видела наших девок на танцах. Как вечер, идет наша сестра — здоровенькая, руки до кистей прям черные от загара, лицо красное, как буряк, а в дорогом, тонком платье. Ух, как злил меня тот бурячий цвет лица! Так я не постеснялась, поделилась горем с женой мастера. Может, говорю, посоветуете, какую мазь применить! Так ведь, говорит, не обязательно капроновые платья носить, а можно, например, вишневое крепдешиновое. Я заказала крепдешиновое, надела и — к зеркалу. Матушки мои, к лицу, к лицу!

Разговоры, кажется, утешительно действовали на маму. У нее веселело лицо, она забывала о своей хандре. Однажды, когда они сидели и разговаривали, позвонил телефон. Мама сорвалась с места и — в коридор. Аля сперва слышала только резкие, краткие восклицания матери, наконец, она сказала кому-то:

— Звоните Панфилову. Пусть еще соберет бригаду Борейкина. А я приду.

Вернувшись, она сказала:

— У Ермакова беда: оползни в траншее тоннеля. Секции, говорят, сместились на полметра. Ведь закончили было, а тут оползни. Сейчас домкраты доставили, выпрямляют. Наши беспокоятся… а может, и пронесет. Ох, не знаю, вода вот-вот в котлован пойдет. Ежели только Панфилов успеет насосы поставить!..

Они просидели до двенадцати часов, мать и не думала ложиться. Наконец Аля ушла к себе и легла спать. Утром она заглянула к матери — та спала. Значит, все обошлось там, на участке, иначе она бы помчалась туда.

В субботние дни мать собиралась к подругам. Але иной раз так хотелось самой сходить куда-нибудь, но она не смела сказать матери: пусть освежится после недельного сидения с капризным Женечкой. Мать возвращалась веселая, слегка хмельная и говорила откровенно:

— Ну, отвела душу с девками!

— И завтра поезжай тоже, — расщедрилась Аля, — а что! Ты к подругам, а мы тоже кой-куда отправимся. Правда, Женечка?

Назавтра, укутав малыша потеплей, она ехала в городок к Лизе. Лиза выкатывала коляску на улицу, если было солнечно, и они сиживали на скамейке, млея от долгожданного тепла, потешаясь над милыми причудами малышей. Однажды вышел к ним Илюшка. Аля, смущаясь и наряду с тем гордясь, стала живее подбрасывать на коленях Женечку. Ей хотелось показать, какой у нее хорошенький сын.

— А ну, где тут будущий космонавт? — заговорил Илюшка, подходя ближе.

— Его зовут Женя, — сказала Аля, улыбаясь.

Илюшка протянул руки, и малыш тут же потянулся к нему.

— Бери, бери, — разрешила Аля, и он, покраснев, принял Женечку.

— А я хотел тебе сказать…

— Скажи, — как попросила Аля.

— Нам, наверно, квартиру дадут. На Северо-Западе…

— Ты уже говорил.

— Правда? Ой, Аля, — воскликнул он, подымая Женечку выше, — с ним что-то случилось…

Она засмеялась и взяла Женечку к себе.

— А давай его сюда, — сказала Лиза. — Мы сейчас, мигом! А вы нас покачайте, покачайте, — сказала она, подвигая к Але коляску, в которой засыпал ее сынишка.

— А тебе интересно с Лизой? — спросил вдруг Илюшка, когда Лиза ушла.

Она ответила быстро, не задумываясь:

— Интересно. А что?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Ты только ничего такого не подумай.

Она молчала, покачивая коляску.

— А знаешь, я хотел спросить… ты помнишь Сарычев?

— Как же не помнить! Сарычев весь в акациях и сирени. Городок, конечно, небольшой, — она не знала, что еще сказать о городке. — А почему ты спросил про Сарычев?

— Так просто, — сказал он, закуривая. Наблюдая пышное облачко дыма, он проговорил: — Ты видала когда-нибудь зебу? Хотя бы в кино?

— Зебу? Это какой-то страшный африканский… да?

— Ну да, горбатый бык. Если его скрестить с шортгорном, то получится такая забавная животина…

Она горячо, почти восторженно перебила его:

— Ведь врешь? Признавайся, врешь?

Он как будто бы даже обиделся, но глаза у него сделались лукавые:

— Зачем мне врать, когда в Казахстане стадами ходят эти животины.

— А зачем же зебу?

— А у зебу толстая кожа, ни один зловредный клещ не прокусит.

Она улыбнулась и, протянувшись к нему, потрепала его по щеке. Ей казалось, что он не найдет, о чем с ней говорить, вот и придумывает разное.

— А ты можешь представить себе такую картину? — заговорил он опять. — Идет коррида, бык яростно бросается на тореадора, а тот включает передатчик — и бык становится как ручной. А дело в том, что в центр ярости быка вживляются электроды, а человек может по радио усмирять его злость…

— Бой быков… — рассеянно произнесла она. — Бой быков, и вдруг так неинтересно.

— Конечно, тореадорам это ни к чему. Это ученые проводят опыты и доказывают, что можно управлять эмоциями.

— А я понимаю, почему ты спросил, интересно ли с Лизой, — вдруг сказала она, оживляясь. — Знаешь, с кем мне было интересно? С вами — с Надей, с тобой — вот с кем! Надя так редко пишет. Дел у нее, конечно, по горло. На филфак поступила заочно.

— Ну, она неглупая, — ответил Илюшка. — Правда, ты всегда преувеличивала ее достоинства, и даже… — он замялся, потом решительно досказал: — …даже умаляя собственные.

— Нет, нет!..

Он как будто не слышал ее восклицания.

— А умаляют свои достоинства только люди бездеятельные. Ну, ты не относи все только к себе. — Он мягко улыбнулся. — Ты знаешь, у бездеятельных людей развито чувство снисхождения. Да, они готовы признать, что кто-то активнее, живее их. И как бы тешат себя… я сказал, снисхождением? — снисходительностью.

— Пожалуй, я восторгалась Надей, — признала Аля. — Может быть, слишком восторгалась. Но важно другое. Надя действительно деятельна. Вообще это хорошо, когда каждый человек в своем деле такой… я вот о маме думаю… Ведь никогда, никогда я не думала о ней  т а к. Понимаешь?

— Да, — сказал он, — понимаю.

— Я, знаешь, что подумала? Тебе надо стать учителем. Ребята таких любят, да, да!

Он, прищурясь, смотрел на нее и курил.

— Нет, — сказал он. — Я, наверно, попробую поступить в зооветеринарный. Есть в Сарычеве такой институт. Не знала?

— Не знала, — чистосердечно призналась она. — Если уж говорить откровенно, то я совсем не помню Сарычев.

Появилась Лиза.

— Женечка спит, — объявила она, — Я поставила чай. Будешь, Илья, чай пить с нами?

— Будет, будет! — сказала Аля.

Он только улыбнулся смущенно, и Лиза, подхватив его под руку, повела в дом. Аля шла позади, катила коляску и тоже улыбалась смущенно…

Лиза, кажется, настраивалась на долгое, уютное чаепитие с разговорами: малыши спали, Гена дежурил на работе — отчего не посидеть. Илюшка и Аля тоже не возражали против такой затеи. Но только они выпили по чашечке, как тут же вынуждены были бежать на улицу. Там внезапно, жарко вспыхнула драка.

Лиза, злая оттого, что драчуны прервали застолье и могли разбудить малышей, врезалась в самую кучу и стала хлестать без разбора, кто попадется под руку. Илюшка только отталкивал дерущихся и все пытался достать Лизу и увести ее подальше. Аля, замирая, стояла возле крыльца, готовая тотчас же побежать в комнату, если там заплачут дети…

Наблюдая за дерущимися, она не сразу заметила девчонок, глазеющих в испуге на потасовку. А среди них, оказывается, Зинка. Вон и она направилась, нет, врезалась в толчею и, уцепившись за самого пьяного и злостного, стала оттаскивать, в то же время прикрывая его собой от ударов. Лиза с Илюшкой доделали остальное — развели других, а Лиза еще крикнула Зинке, чтобы та держала своего Бурлака, иначе она до обоих доберется.

«Вон кто! — удивилась Аля. — Это же сын Бурлачихи из соседнего барака. Ну и Зинка, откопала себе такое чудовище!»

Лиза, раскрасневшаяся, довольная результатом своей бойкости, спросила:

— Спят ребятки?

— Спят, — ответила Аля. — Илюшка… где же у меня платочек?

Илюшке, однако, досталось. Одно ухо красное, поцарапанное, губа слегка рассечена. Но он, кажется, тоже был доволен. Умывшись, остудив пыл, они вернулись к прерванному чаепитию.

— Это сын Бурлачихи такой неспокойный, — говорила Лиза, — таких хулиганов, какие прежде были, у нас уж нет.

— Это с ним советовали тебе подружиться? — спросила Аля, весело глядя на Илюшку.

Илюшка поперхнулся чаем, ужасно смутился.

— Глупости! — сказал он сердито. — Глупости и… и я не хочу даже говорить о глупости этого Борейкина.

— Молчу, молчу! — сказала Аля.

Работа нравилась Але все больше. Ей по душе была утренняя милая болтовня у себя в табуляции, пока Агния Павловна распределяла наряды. И вот Аля получает операционный лист, мельком глядит название работы — расчетный лист, или оборотная ведомость, или хозрасчетная. Может, кому-то и скучным кажется — все распределено, назначено, начиная с названия работы и кончая сведениями, по скольким колонкам сортировать перфокарты, — может, кому-то и скучно, только не ей. Вот настроена машина, пропущена контрольная карта, Аля втыкает клеммы в гнездышки — и начинается, там только посматривай, чтобы цифры шли по назначенному порядку. Мерно, одна за другой падают карты. Действия Али машинальны, они не утомляют ее, не угнетают, а как бы даже помогают плавному течению ее мыслей.

Она вспоминает про своего мужа; ей рисуются картины его возвращения к ней, его раскаяние. Но ничто не трогает ее. «Нет, Женя, нет, — говорит она, — что было, того не вернешь». И он, кажется, тоже понимает: не вернешь; Аля уже не та наивная, впечатлительная девчонка; как она умудрена, серьезна, деятельна, а он что — он все такой же…

Вокруг шумят, щелкают машины, то и дело заходят знакомые женщины. Мельком она замечает: прибежала машинистка Люба. Да, ведь идет расчетная ведомость! Люба быстро находит табельный номер, номер цеха, где работает ее муж.

Узнав, сколько нынче получит муж, она тут же вслух решает: что они купят мужу, что — ей, сколько останется на пропитание.

Але трогательно слышать ее бормотание, она с приязненной улыбкой взглядывает на Любу.

— В буфете нынче апельсины продают, — говорит Люба и спешит то ли в буфет, то ли к себе.

Зинка вскакивает с места и — к двери.

— Ты не в буфет? — говорит Аля. — Купила бы мне апельсинов.

— Ха, — смеется Зинка, — хватилась! Ну да я попрошу Мару.

Пусть попросит Мару, у той знакомство с буфетчицей.

— Слуш-шай, — шепчет, склонясь к ней, Зинка, — ты не заметила, как мечтательно она говорит: как хочется пирога с капустой?

— Ну и что?

— Как что? Мара же, наверно, беременна! Е г о  никто еще не знает, но, наверно, все у них хорошо, потому что Мара очень довольна. Ну, иду, иду… Слушай, я ведь познакомилась с молодым человеком!

— Вот хорошо, — говорит Аля, делая вид, что ей ничего не известно.

«Вот, пожалуй, Зинка перевоспитает этого Бурлака», — думает она с усмешкой.

Через полчаса Мара сама принесла Але сверток с апельсинами.

— Бери, — кротко сказала Мара. — А тебе одеяло не нужно, байковое?

— Одеяло? Не знаю. Нет.

— В магазине не купишь. А мы завтра пойдем в магазин для новобрачных, так можем купить.

— Нет, не нужно, — сказала Аля, уже досадуя, что связалась с Марой.

Когда та ушла, Аля вынула два апельсина и протянула Зинке, себе взяла и стала чистить. Но Зинка спрятала апельсины в сумочку.

— Один Люське, один Петюшке, а Генке нет, так я ему конфет куплю.

Аля вынула еще один апельсин и протянула Заике. Зинка засмеялась:

— Бог троицу любит! Ну, я побегу в столовую.

Аля положила сверток в авоську, сунула авоську в шкаф и тоже пошла в столовую. Машиносчетная сплоченной дерзкой группой приближалась к раздаточному окну, и Аля, конечно, миновала длинную очередь и приблизилась туда, где Зинка воинственно отражала ворчание механиков, которые, кстати, тоже пытались вовлечь в очередь своих.

— Аля, становись! — велела Зинка.

Было смешно глядеть на Зинку. Она совсем недавно стала ходить в столовую, а прежде обедала тем, что привозила из дому: малосольными огурцами, вареными яйцами, кусочками сала. А сейчас, говорят, она устраивается в общежитие, так что привыкает к казенной пище.

Они сели за один столик: Агния Павловна, Зинка, Мара и Аля. А Зинка напрасно строила таинственные рожицы насчет Мары, та как раз ничего не скрывала. Вон сколько еды набрала — на двоих хватит. Аля молчком хлебала суп и краешком уха слушала Агнию Павловну. Агния Павловна говорила, что она согласна — пусть хоть три, хоть четыре месяца — работать в ночной смене. Это все ради сада. Говорят, летом она не вылазит оттуда. И сад, говорят, у нее замечательный. У других еще ничего не произросло, а у Агнии Павловны уже ранние огурчики, августовские заморозки у других побивают плоды, а она как раз перед заморозками успевает снять урожай. И виктория у нее на участке крупная, выращенная по какому-то особому способу. Цветы, ранние плоды — все она приносит на работу. Слесари и механики, говорят, привыкли: кто не успел перекусить утром, бегут к Агнии Павловне угоститься.

— По мне, тоже в ночной смене лучше, — рассуждает Зинка. — А что, я ночь поработаю, сосну часика два, а потом до самого вечера могу заниматься.

— Куда же ты хочешь поступить? — спросила Аля.

— В механический техникум, — сказала Зинка. — Я буду стараться, кровь из носу, а чтобы поступить! Очень буду стараться.

Она говорила это так серьезно, с такой страстью, что повлажнели глаза. Аля никогда не видала Зинку такой серьезной и сперва удивилась, потом вспомнила потасовку перед окнами барака и то, как отчаянно, отважно оттаскивала в общем-то трусливая Зинка своего, как она выражается, молодого человека.

А знает ли она хорошо этого Бурлака? Аля уже рот было раскрыла, чтобы заговорить о Бурлаке, но, спохватившись, не произнесла ни слова. Она ведь, в сущности, тоже плохо знает Бурлака, только понаслышке, ну, прежде, когда жила в поселке, видала его пьяным, дерущимся. Может, Зинка и сама все знает и полна решимости повлиять на него.

Войдя в переднюю, она крикнула звонко:

— Мама! Гляди, что я принесла…

Мама обрадовалась апельсинам и тут же предложила:

— Может, пирушку устроим? И вина бы я купила.

— Давай, — согласилась Аля. — А в магазин я сама схожу. Только, знаешь… — Она смущенно посмеялась. — У меня ведь рубль остался.

Мама ушла в комнату и вернулась с деньгами. Она вроде тоже была смущена.

— И у меня не густо. Зарплата-то когда?

— Ой, — сказала Аля. — А я хотела дубленку купить!..

— Ладно, беги.

В тот вечер они напекли блинов, наготовили закусок и, водрузив посреди стола бутылку с вином, стали ждать Александра. Прождав его час, другой, сели ужинать, но вина не тронули.

— Ты с ним будь поласковей, — сказала вдруг мама.

— Да уж куда ласковей, — с улыбкой ответила Аля. — Я ведь понимаю.

Мама вдруг прослезилась:

— Они все мне как дети. Вот как ты, так и они. Слава богу, все пристроены. Бабушка-то твоя, жива еще была, говорила: не отрывайтесь со своего корня, куды-ы вас несет, в Сибирь, ох, дети, дети!.. А дети вон как пошли, теперь уж корни-то у них здесь — вот какая судьба.

— А я на днях встретила Ванечку, — сказала Аля, — такой стал парень! Только не пойму, в кого такой красивый?

Мама воскликнула, смеясь:

— В Сазонова Федора, в своего деда! И силач, и красавец. И поработать умел, и воевал героем — орденов какой ряд, вот гордись! Горячий был. Ежели б не погорячился, так бы и жить сто лет. Трактористы во время сева бросили свои машины, пошли гулять — пасха. Он-то, бригадир, стал со зла трактор заводить — сам хотел пахать, — стал заводить, а рукоятка сорвалась, ударила. А у него швы разошлись, только перед демобилизацией операцию перенес… Сам доковылял до села, а в больнице на операционном столе умер. — Она помолчала. — В него Ванечка, в деда. Даже Петр признает: ваша порода, сазоновская…

— Мечтает в университет поступить, на факультет журналистики, — сказала Аля. — А вы с тетей Шурой, помнишь? — на военного будет учиться, наследник отцовской славы…

Мама смущенно отмахнулась:

— Так ведь не я, Шура говорила.

…Александр пришел в двенадцатом часу. На вопрос матери ответил, что был на переговорной станции. Улыбка не сходила с его лица. Ну, значит, жена собралась ехать!

Через несколько дней, когда они сидели вдвоем (Женечка уже спал, Александр, видать, опять отправился на телефонную станцию), мама заговорила о саде:

— Запустили мы сад. Малина заросла, викторию не разрежали. И домик протекает, и ограды нет. — Она вздохнула. — Ты вон прошлым летом и носа туда не казала, а мне одной тяжеленько, да и времени не хватает. Давай-ка, дочь, продадим сад.

Аля, как ошпаренная, вскочила с места.

— Ты что-о! — воскликнула она, становясь напротив мамы. — Ты вспомни, ты только вспомни… господи, и как у тебя язык повернулся сказать такое? Как мы грядки копали, как домик строили, ездили за саженцами… вспомни, вспомни! — В конце концов она так разволновалась, что не удержала слез и ушла к себе в комнату.

Ей было очень обидно. Она лежала в темноте и вспоминала, как впервые они поехали на девятый километр, где им нарезали участок. Место было дивное — вокруг березовые колки, а некоторые домики так прямо под березами стояли. Они полдня бродили по этим перелескам, потом сели посреди своего участка на молодую травку и пообедали тем, что прихватили с собой в узелочке.

А вечером все бараковские собрались на кухне, слушали маму и завидовали ей. И много непонятных слов звучало, от которых смутно как бы пахло деревенским житьем, деревенскими заботами. Тут же многие воодушевились приобрести свои участки, а пока решили помочь им с мамой. На стройке мама выписала кой-какой лес, гвозди, толь, и весь май вместе с соседями строили домик. У знакомого першинского садовода купили кусты смородины, вишни, малины. Потом викторию посадили. Копали погреб. Воду носили ведрами из каменоломни — там была студеная мутноватая вода.

Самое интересное было, когда поспела виктория. «Неси тарелку!» — кричит, бывало, мама. И Аля бежит с тарелкой. Не успела оглянуться, а тарелка полная. Они тут же и съели все ягоды. Опять стали собирать — и опять полная тарелка. Тогда Аля с кастрюлей прибежала. В общем, они набрали тогда полную кастрюлю, две большие тарелки, и сами, конечно, наелись до отвала. Рады были несказанно! Позже они купили капроновый тазик и в тазике возили домой викторию, ставили на кухне — угощайтесь все, кто хочет!

Скоро провели воду на участок, и в саду они поставили огромный железный бак. В том баке, помнится, Илюшка пробовал купаться. Вот было хохоту!

Сад был их счастливым приобретением, он красил их жизнь, он объединял их с матерью, как ничто, может быть, другое. Аля и сейчас гордилась садом. Как это приятно было говорить: у нас есть сад. Или: у нас есть дача.

Сейчас все чаще говорят: дача. Нет, нет, сад продавать нельзя! Она, вот только потеплеет, сразу же поедет на девятый километр и наведет там порядок, и будет все лето ездить, пропалывать, поливать, а осенью достанет саженцев и посадит новые кусты. Она просто не позволит продать их сад.

Но мать, кажется, была непреклонна. Настойчиво, угрюмовато она повторяла:

— Надо продать сад. Запустили, запустили… — Страстные возражения Али как будто бы не задевали ее.

— Ну, погоди! — вдруг крикнула Аля, кинулась в коридор и, схватив плащ и простирая его за собой, побежала.

В трамвае ей вдруг стало смешно: «Ну, погоди!» — а ведь ехала она к Илюшке, вот вздумала пугать маму Илюшкой.

— Мама хочет продать сад! — выпалила она, вызвав Илюшку в коридор.

— Да? — сказал он растерянно. — Я сейчас… зачем же. Вот какая ерунда.

Сквозь слезы она проговорила:

— А ты помнишь, как в баке купался?

— Но, может быть, мы отговорим? Почему она так решила?

Успокоившись, она стала говорить:

— И правда, запустили мы сад. Ты же знаешь, какая я работница, а маме одной тяжело. У других вон какие хоромы, а у нас просто жалкий домик, некрашеный, ограды и той нет…

Она замолчала, пораженная одной догадкой: не только поэтому решила мама продать сад, с деньгами плохо — вот в чем дело! Ведь она почти год просидела не работая, а теперь мама оставила стройку. Тратиться приходится, ой, как много! Но об этом она ни за что не скажет Илюшке.

— Все равно, — проговорила она вслух, — все равно нельзя продавать сад.

— Ладно, — сказал Илюшка, — мы сделаем такую оградку, что другим завидно станет. — Он рассмеялся. — И крышу починим, и покрасим. Ты не беспокойся. Приедет однажды Таисия Федоровна, и не захочется ей продавать такой сад.

— А уж я бы помогала, вот честное слово! Кто бы мог подумать, что так жалко станет.

Кажется, никогда она не была так искренна с Илюшкой, никогда не знала порыва, подобного сегодняшнему — довериться, прийти в горестную минуту… И все же она не решается сказать ему о том, что промелькнуло у нее в голове только что. И это неудовольствие собой стало главным, заслонило все другие заботы и потребовало разрешения. Если не с Илюшкой быть совершенно откровенной, то с кем еще?

— Идем, — сказала она отрывисто.

— Идем, идем, — проговорил он так тихо, с такою мягкостью, что ее как бы даже напугала его проницательность.

Нет, чепуха — это все ее воображение, ни о чем таком он не догадывается.

Сырая, пахучая мгла охватила их, едва они шагнули за порог. Аля податливо ступала в лад его тихим, почти замирающим шагам. В конце проулка она остановилась.

— Я тебе не все сказала… но для тебя это и не самое главное… тут ты и не поможешь, и я не приму ничьей помощи. Понимаешь, она решила продать сад не потому, что он запущен, Я зарабатываю пустяки, она ушла с работы только из-за меня, приехал брат и пока живет у нас… стой, молчи! Если бы даже я ненавидела брата… не знаю, словом, за  э т о  я никогда не решилась бы упрекнуть маму. Это для нее и смысл, и цель жизни — помогать своим. Да ты ведь знаешь, все наши родичи всегда начинали с того, что жили у нас.

Она боялась, что он не поймет ее откровенности. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы он понял, почему это она говорит. Как равнодушна, как несведуща была она все те годы! Как скрытна, лицемерна! Но сегодня она просто и, кажется, справедливо осмыслила пусть кое-что, пусть малое в их жизни.

— Я тебя понимаю, — сказал он глухо, — хорошо, что ты сказала… все-таки я буду знать, что ты со мной откровенна.

Она почувствовала облегчение, глубоко, как бы освобождаясь от всего, что тяготило ее, вздохнула и взяла Илюшку под руку, крепко прижалась щекой к его плечу. Он молчал.

На следующий день, когда она шла с работы, дорогу ей заступил Женя. От неожиданности она охнула, чем вызвала быстролетную усмешку на его лице.

— Может быть, — заговорил он, не здороваясь, — может быть, ты думаешь устраивать свою жизнь дальше, то есть, может быть, не сейчас, но потом…

— Чего ты хочешь? — спросила она внешне бесстрастным и, пожалуй, очень обидным для него тоном, но внутри она вся кипела: даже о своем сыне не спросил, дрянь!

— Вот затем я и нашел тебя, — сказал он. (Нашел? Разве ее надо было искать?) — Дашь развод? — внезапно спросил он, густо покраснев.

— Конечно, — сказалось у нее тут же.

Он, кажется, не ожидал такого быстрого согласия, и это вроде не понравилось ему. Он заносчиво вздернул голову.

— Мне очень трудно было говорить об этом, — сказал он, — учти, очень трудно. А ты вон как все просто.

«Зачем он так? — подумала без горечи, но с любопытством. — Зачем? Ведь ему, кажется, нужен развод, и он наверняка побаивался, что я откажу. Зачем?»

Но она поняла: даже сейчас его уязвляло ее равнодушие. Он и сейчас хотел бы выглядеть уверенно и значительно.

— Что же дальше? — сказала она, глядя в его недовольное лицо. Ей стало смешно, потому что она разглядела его желание видеть ее горе. И ей даже расхотелось дразнить его, она спросила миролюбиво: — Где трудишься-то?

— В горгазе, — сказал он. Он не соврал, возможно, потому, что в ее миролюбивом тоне уловил что-то желанное для себя.

Что ж, ей как будто и небезразличны были его дела; во всяком случае, она не хотела ему зла.

— Пока, правда, мало платят, — продолжал он искренне, не хвастая, может быть, впервые не хвастая перед ней ничем. — Но потом, говорят, прибавят. Девяносто рублей, — он усмехнулся почти саркастически.

— Девяносто? — машинально повторила она и вдруг за своим спокойствием, бесстрастностью обнаружила, что ненавидит его — с разговорами о каком-то горгазе, о зарплате.

— Ладно, получишь развод, — сказала она ровным голосом. Но дальше у нее не хватило терпения, и она почти выкрикнула ему в лицо: — Да уйди ты… не стой!..

Он ошарашенно глянул на нее, шагнул в сторону. Она устремилась вперед и почти побежала, ни разу не оглянувшись.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дни стояли совсем теплые, девчонки во время обеденного перерыва уходили гулять в сквер перед заводоуправлением. Слонялись, дурачились, грызли арахисовые орешки, иные покуривали. Зинка Жданова, которая прежде сторонилась девчонок, также ходила вместе со всеми. Теперь она стала городской жительницей, устроилась в общежитии и упорно готовилась к экзаменам в техникум. Конечно, зря она поспешила, жила бы себе все лето в деревне. Но ей, наверно, видней.

Зинка шла, ухватив Алю под руку, и громко рассуждала:

— Что значит жизнь в городе! В деревне сколько жила, ни одного мальчика. А тут за месяц двое. То есть теперь-то один. — Что-то невеселое слышалось в ее голосе, и это, пожалуй, означало, что первый — то есть сын Бурлачихи — ей нравился, а второй — так, не очень.

Хотя «мальчики» и серьезно занимали ее мысли, однако Зинка не забывала и о других насущных делах: зубрила физику и математику, обновляла на городской манер одежку, в целях экономии ездила в деревню за продуктами. Всепоглощенность своими заботами делала ее злой и настырной. Так, она ни в какую не хотела уступать ночную смену Агнии Павловне, на которую тоже навалились свои заботы, в основном связанные с садом. Агния Павловна тоже не хотела уступать и этим так разъярила Зинку, что та устроила настоящий скандал, обозвала Агнию Павловну дурой и швырнула ей в лицо перфокарты. Аля тогда ударила взбеленившуюся Зинку по рукам, затем увела из табуляционной в коридор и отчитала на чем свет стоит.

Она и сама не ожидала от себя такого: по рукам у нее пошли красные пятна, губы дрожали, и она, пожалуй, готова была отхлестать Зинку по толстым щекам.

— Ладно, ладно, говорю, — бормотала перепугавшаяся Зинка. — Я ведь сейчас же и извинюсь. Я такая — себя не помню, а потом сразу извиняюсь.

— Извинись.

— Я же сказала. Вот увидишь.

Но Зинка, конечно, не извинилась тотчас же. А Аля не стала принуждать: тоже не дело — нахамить, а через минуту с кротким видом просить прощения. Пусть уж остынут обе, а там загладится, забудется.

С того дня Зинка поглядывала на Алю с каким-то робким, даже заискивающим выражением. Але это было смешно, но она находила нечто приятное… нет, не в робости Зинки, а в том, что сама она, Аля, почувствовала к этой взбалмошной девчонке неравнодушие. Все-таки было очень трогательно стремление Зинки жить в городе, учиться и быть ничем не хуже других.

Стычка мало-помалу стала забываться. Агния Павловна была отходчива и своею умудренностью старалась понять и простить Зинку. А Зинка, в общем, была совсем незлобива. Мир и покой, и они гуляли в сквере, а однажды всею гурьбой пошли провожать Мару, она уходила в декретный отпуск.

Мара шла, прижимая к боку кожаную сумочку, в которой были только что полученные отпускные деньги, и вслух сожалела, что девчата не согласились угоститься вином и еще чем бог пошлет.

Аля с Зинкой шли поотстав; Аля глазела по сторонам и краем уха слушала, что болтает Зинка.

— Вот попомни, — говорила Зинка, — у Мары родится девочка. Если живот круглый-прекруглый, то будет девочка.

— Ну, как твои-то дела? — спросила Аля, чтобы только переменить тему разговора.

— А тебе девчонки ничего не говорили?

— Нет.

— Не говорили, что есть такой молодой человек, который тоже поступает в механический техникум? А не говорили, что он меня называет… ну, не скажу!

— Откуда им знать, как тебя называют, — заметила Аля.

Ну, Зинка, Зинка! Она была так откровенна в своем вполне понятном желании поделиться, что вроде ничего и не оставалось такого, о чем следовало бы умолчать. Она как будто не знала сладостного чувства тайны.

Впереди послышались веселые голоса девчат, и Аля поспешила к ним. На выходе из сквера, царственно повернувшись к подругам, стояла Мара и помахивала сумочкой, усмешливо глядя на глупых, глупых девчат.

Она выделила взглядом Алю, кивнула ей, но первая подошла сама и сказала тихо:

— А я все собиралась поговорить с тобой, да так и не собралась. Если захочешь к  н а м  наведаться, то мы будем во второй железнодорожной больнице. Ну, я всех перецеловала… — Она боком придвинулась к Але и смущенно попросила: — Да наклонись ты, наклонись! — И когда Аля наклонилась, поцеловала ее в щеку.

Аля понимала, что та не питает к ней никакого особенного чувства, что просто минута такая, что Маре грустно, и страшновато, и жалко расставаться с подругами. — Аля понимала это, но ей сделалось так грустно, и так она сожалела, что не вышло случая раньше с ней поговорить. Девчонки звали — уже время возвращаться, Агния Павловна станет ругаться, но она взяла Мару под руку и повела ее от девчонок.

Они шли молча, теплый шумный день окружал их, и то, что они молчали и как бы несли в этом молчании сквозь суету и шум что-то свое, тайное, переполняло Алю кротким и ласковым чувством. Доведя Мару до автобуса, она помогла ей сесть, молча помахала рукой и пошла обратно.

Ласковое чувство не оставляло ее. Вчуже, с доброжелательной усмешкой, думала она о себе. О том, что не скоро сходится с людьми, бывает щепетильной в выборе друзей и что приязненное чувство к Маре, или Зинке, или Агнии Павловне еще не обещает дружбы, но все они уже не чужие ей…

Приехала жена Александра, худенькая, глазастая девка с голоском тихим и слабым, как у мышонка. Мама тут же где-то с кем-то переговорила, и через недельку Ольга уже работала нянечкой в детском садике.

Молодожены были слишком нетерпеливы в своем стремлении жить отдельно, так что пришлось срочно искать квартиру. Илюшка и Аля знали каждый уголок в Першино и вызвались помочь. Наконец отыскалась подходящая квартирка, чистенькая, в одну комнату, с отдельным входом и садиком во дворе. Осмотром остались довольны все — и молодожены, и мама, и, конечно, Аля с Илюшкой, главным образом потому, что именно они нашли квартиру.

Александр и Илюшка за два раза на тележке перевезли немудреный скарб молодоженов, а вечером все они отметили заодно и свадьбу, и приезд, и устройство на работу.

«Ну вот и хорошо, что так все устроилось!» — думала Аля, глядя на счастливое лицо мамы. Але и самой было приятно от соучастия в добром и веселом деле.

Они сидели рядышком с Илюшкой и оживленно перешептывались:

— Я сделал планки и рейки для изгороди, — шептал Илюшка.

— Молодец, я так рада.

— И, знаешь, Алька, я достал замечательно длинный шланг поливать грядки.

— А маме пока ни слова, понял? Ни одного словечка! Удивится и порадуется, так что и забудет продавать сад.

— Конечно!

В первое же воскресенье они собрались в сад и поехали, нагрузившись сумкой и рюкзаком. Дня за два до этого Илюшка ездил туда один, отвез планки и рейки, а скоро обещал завезти с участка непригодные щиты — там найдется им применение. Сперва они не хотели звать маму, пусть бы приехала, когда Илюшка построит изгородь и починит домик. Но в самый последний момент не удержались, позвали маму, тем более, что Ольга согласилась посидеть с с Женечкой…

Поезд остановился на девятом километре, народ высыпал из вагона. И они в толпе веселых садоводов спустились с насыпи, зашагали тропинкой, которая тянулась меж кустарниковой чащи, затем среди берез, мимо аккуратных дачных домиков. Когда шли  с в о е й  улочкой, то и дело здоровались с соседями, и в этом было что-то похожее на то, как если бы они вернулись из продолжительного странствия на прежнее место, к прежнему жилью. Ничего подобного Аля не знала, не знала, как люди возвращаются к прежнему жилью после долгих лет. Ей, если уж говорить правду, казалось, что люди никогда не возвращаются туда, где жили прежде. Однако чувство возвращения еще более усилилось, когда они вошли в оградку и мама села на порожке, точнее, на опрокинутом ящике перед дверью домика. Але показалось, что мама слишком долго сидит молча и что слишком задумчивое и грустное у нее лицо.

А ведь правда, что было, того не вернуть. Может, сейчас будет лучше, чем когда-то, но  т о г о  уже не вернуть…

Илюшка сразу же принялся за работу, неспешно, как бы даже с ленцой — и в этой неспешности ей опять почудилось что-то знакомое. Он показался ей вдруг этаким крестьянским пареньком. Почему? — вот странно, она и в деревне-то никогда не была, а Илюшка самый что ни на есть городской. Это все кино. Столько фильмов смотришь, а потом кажется, что ты что-то такое знаешь, чего сама не видела и не испытала.

И не только знаешь, но как будто бы это как-то повлияло, наложило на тебя свой отпечаток. Ее охватила задумчивость. Она машинально поднялась и стала собирать мусор у порожка — щепу, обрывки тряпья, прошлогоднюю ботву. Все это она снесла к печурке, чтобы сжечь. Ей всегда нравилось что-нибудь жечь. Но печка развалилась, плита съехала с места, и ей пришлось сперва основательно поправить очаг, тогда только она сгребла всю ветошь и сор и сунула внутрь.

— Дай мне спичек! — крикнула она Илюшке.

Он разогнулся и с улыбкой бросил ей коробок. Она лихо подхватила его. Пламя, будто живой, с норовом, зверек, не хотело оставаться среди смрадного мусора, скакало поверху, пока не погасло. Она побежала в домик и, сгребя в обе руки старые газеты, снова пошла растапливать. Печка разгорелась, пламя выхлестнулось резво, с шумом и отпугнуло Алю. Она села поодаль.

Мать поставила на плиту кастрюлю с водой и стала чистить картошку. Но тут появилась соседка и напугала ее: сообщением о том, что к утру ожидаются заморозки — радио слушала.

Мама оставила картошку, заохала, засуетилась. Прежде, Аля помнила, они окуривали дымом тогда еще совсем молодые саженцы. Насобирают хворосту, мусора, палых листьев, навозу, затем присыплют немного землей. А под утро мама поджигала, и кучи здорово дымили. Аля просыпалась от горького дыма, проникшего в домик.

«А что, может, заночуем в домике, а утром подожжем кучи!» — подумала она с восторгом. И крикнула, вскочив:

— Мама, а где грабли? Илюшка, изгородь потом, потом!..

Часа полтора они рьяно сгребали листвяную ветошь, остатки прошлогоднего навоза и подкладывали под каждый кустик. Потом Илюшка опять принялся за изгородь, мама села дочищать картошку. Аля бросила грабли, молча поднялась и торопливо вышла за загородку.

— Ты в лес? — крикнул Илюшка.

Она кивнула, улыбаясь, но не позвала.

В рощице было светло, дурманно. Она шла медленно, как будто влекомая белым парусом огромного и ясного дня. Удивительно: не яркое пространство дня давало ощущение необыкновенной светлоты, а сама рощица. Аля наклонялась за цветком, а другие цветки как бы рассыпались. Но стоило разогнуться — опять они сбегаются, опять их видимо-невидимо!.. Она быстро набрала букет. Потом стала рвать дикий чеснок и с такою жадностью есть, что, опомнившись, засмеялась.

Выйдя из рощицы, она побежала к домику. Мама и Илюшка сидели перед расстеленной скатеркой возле очага и ели картошку. Лица их были оживлены едой и разговором. Илюшка обернулся к ней смеющимся лицом:

— Садись, садись, а то картошки тебе не останется.

Она положила подснежники на скатерку и, придвинув ящичек, села на него. Мать продолжала начатый разговор:

— А то ребятки ездят на мотоциклах, девчонок понасадят, галдят — спасу нет! А ты не купил мотоцикл?

— Нет, — сказал Илюшка.

— Что так? Нынче молодежь вон как модничает.

Илюшка, смеясь, ответил:

— Боюсь я мотоцикла. Панфилов на днях говорит: возьми мотоцикл да прокатись на девятый километр, погляди, как там мой домишко. А я говорю: боюсь.

— Знаешь его домишко-то? А вон зеленый, с верандой. Больно роскошный — а то бы купил, а?

— А что, он продать хочет?

— Панфилов-то! Да он в лето раз покажется, и больше не видать его. Ему только рыбу поудить, больше ничего не надо. А Паша его, так та сразу говорила: зачем мне сад? А то погляди, может, купите, мама-то не противилась бы.

Илюшка опять рассмеялся:

— У нас таких денег нет, тетя Тася.

— Сейчас нет, а потом будут, — уверенно ответила мама. — И желание будет купить сад. Все будет.

— Не знаю, — сказал Илюшка. — Я ведь собираюсь учиться.

— В техникум собираешься или в школу мастеров? Небось, Борейкин агитирует?

Илюшка улыбнулся:

— Он в самодеятельность агитирует.

— И в самодеятельность ходить надо. Все надо. Учись, а выучишься — мастером поставят, а там прораб, а там и дальше пойдешь.

Он сказал:

— Я ведь, тетя Тася, в зооветеринарный хочу поступить.

— На́ поди! — удивилась Таисия. — И в деревню поедешь работать? А я агрономом по льноводству хотела быть. А стала строителем. Про меня сейчас говорят: не баба, а черт! А была я самая что ни на есть баба, через день ревела, пока насобачилась. А теперь: кто первый? Бригада Сазоновой…

— Да ладно тебе, мама, — попросила Аля.

— Уж чего не ладно, когда в няньку превратили Сазонову.

— Вот Женечку в ясли устроим…

— Ох-хо-хо, — завздыхала мама, собирая со скатерки хлебные крошки и кидая себе в рот. — Подыматься надо, дети, еще маленечко набросаем, да и ладно будет.

Аля оживилась:

— А что, мама, я подожгу?

— Зачем? Вот под утро сама я подожгу.

Вдруг Илюшка подбежал, глаза его блестели.

— А, знаете, — сказал он воодушевленно, — я, я останусь ночевать! А утром, если похолодает, зажгу кучи. Нет, правда!..

— Проспишь, чай, — ответила мама, посмеиваясь.

— Не проспим, честное слово, — все более оживляясь, сказала и Аля. — Да мы и спать не будем, будем сидеть всю ночь и потихоньку жечь костерок.

Мама отвернула от нее посерьезневшее лицо и принялась граблями подтаскивать лежалую ботву. Потом она повернулась к Але:

— А тебе в самый раз бы домой поехать. И ребенок, чай, исплакался, да и Ольге несладко…

Аля ничего не ответила. Искоса глянув на Илюшку, она увидела, как он покраснел. Ей было так досадно на мать, она готова была накричать, но и она смущалась, и смущение усмиряло в ней раздражение. Она принялась сгребать ботву и не подняла головы до тех пор, пока мама не окликнула.

— Собирайтесь, — велела она. — А я завтра утром приеду.

Аля молча отряхнулась, надела плащ, повязала косынку и направилась к выходу. Илюшка сперва шел за нею, потом поравнялся, глянул коротко, но ничего не сказал.

По сторонам, во двориках, жгли прошлогоднюю растительную ветошь. Облачка дыма улетали к небу, а запах дыма насыщал воздух. Они шли, и рядом как бы тек шумок, состоящий из людского говора, звяканья лопат, плеска воды.

Несмотря на смущение, которое она испытала перед матерью, и раздражение против нее, Аля в эту минуту чувствовала приятное, хотя и странное, может быть, удовлетворение от простоты и прямоты, с какою мать приказала ей отправиться домой..

«Если мама не продаст сад, то все у нас будет хорошо», — думала она, идя мимо оградок, за которыми шла неторопливая, несуетная работа.

— А что, мог бы ты купить мотоцикл? — вдруг она спросила, поворачиваясь к Илюшке.

— Мотоцикл? — переспросил он. — А что, вот поеду в тургайские степи, там от фермы до фермы десятки километров — так я буду шпарить там на мотоцикле.

— Значит, правда, — сказала она, и голос ее прозвучал грустно и нежно, как при прощании. — Значит, ты поедешь учиться на зоотехника.

— Очень хочу, — сказал он. — А хочешь, я дам тебе книжки по зоологии? Тебе понравится, вот увидишь.

Она не ответила ему, но подумала, что обязательно возьмет у Илюшки книги. Господи, как давно она не брала книги в руки!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Когда одиннадцать лет назад снесли «Тридцатку» и вот-вот должны были снести поселок, видимо, тогда же хотели строить и новый цех. Но в самый последний момент решили строить на западной стороне завода.

Вот с тех пор и пустовало место, задичало, заросло бурьяном; а поселок оставался рядом с этим пустырем, и жители уж потеряли надежду переселиться когда-нибудь в благоустроенные дома.

Но вот пришло время, и жителям срочно выдали ордера на Северо-Запад, и на пустыре уже развертывали планировочные работы, а дальше, где вразброс стояли колки, рубили деревья и корчевали пни. Вокруг поселка теперь днем и ночью стоял гул. Суетились скреперы, насыпая дамбы, на тракторных прицепных тележках везли доменный шлак, и рабочие укладывали его в полотно будущих автомобильных дорог, укатывали, потом насыпали каменную крошку и снова укатывали, подводили железнодорожные пути, ставили трансформаторные будки.

Стройка неуклонно надвигалась. В том бараке, где жила когда-то Аля, решили устроить то ли временную столовую, то ли медпункт, по коридору хозяйственно ходили строители и, не обращая на жильцов никакого внимания, толковали о том, что тут убрать, а что переделать. Но жители еще медлили: ордера-то получены, но дом на Северо-Западе комиссия только принимала.

Теперь Аля бегала сюда каждый день. С Илюшкой они ходили вдоль пустыря, оглохшие от шума механизмов и людских голосов, пропыленные, уставшие. Но им и в голову не приходило гулять где-нибудь в другом месте: а вдруг начнется переселение, и строители тут же возьмутся рушить барак! Они разговаривали о том, о сем, но о чем бы ни был разговор, каждую минуту помнили, что они последние часы, может быть, последние минуты здесь, на этом месте, которое, казалось, будет вечно, — и пустырь, и акации перед входом в барак, и палисадники с мальвами — все, все, что можно будет увидеть и вспомнить прошлое, приехав сюда через многие годы.

— А нынче будет сабантуй? — спрашивала она вдруг. В прежние годы праздник устраивался вблизи поселка среди колков.

— Будет, конечно, — отвечал он, — только, наверно, в парке.

— О-о! — удивлялась Аля, вообразив, как много автомашин и подвод понаедет к парку. Где только разместится столько — ведь едут из всех окрестных сел поглядеть борьбу, бега, концерты самодеятельности.

— У нас в бригаде есть такой Ханиф, — рассказывал Илюшка, — так он на каждом сабантуе выходит бороться. В прошлом ему не повезло здесь, так он поехал в Аргаяш на районный сабантуй. И там не повезло — тогда он поехал в Кулуево и привез-таки барашка! А в Кулуеве интересней, там скачки устраивают.

Он продолжительно молчал, словно только для того, чтобы сказать покаянно Але:

— А мне нравится в деревне. Проснешься рано, петухи кричат, тарахтят телеги, молоком пахнет…

Она смотрела на него, мягко улыбаясь и покачивая головой. Но что-то как будто настораживало его, он спрашивал:

— А что, я говорю ерунду?

— Нет, — отвечала она, — почему же?..

Он умудренно усмехался:

— Ну в самом деле, разве я похож на уставшего горожанина, который мечтает вырваться на деревенский простор? Я говорю тебе о деревне, как говорят мальчишки, съездившие раз-другой в гости к бабушке. Но, знаешь, Аля, та деревня, куда я когда-нибудь поеду… это горные пастбища!.. Или степи, где скачут сайгаки, летают беркуты и, конечно, — завершал он с комичным выражением на лице, — и, конечно, бродят толстокожие отпрыски зебу и шортгорнов. Да, вот еще — представь себе озеро. И стаю белых-белых лебедей!..

Она смеялась. Ей совсем не хотелось, чтобы он уезжал, но ей было приятно слушать его разговоры. Иногда вдруг он задумывался, потом говорил:

— А может быть, я еще одну зиму поработаю здесь. Здесь… как странно, что здесь. — И в лице его она замечала вместе с грустью задор и упрямство.

Подобное задорное выражение она замечала и на лице мамы, когда та заговаривала о строительстве нового цеха. Теперь она не скрывала от Али, что нянчит Женечку последние деньки, что уже и с ясельками есть договоренность, — и не сегодня-завтра она опять примет бригаду, а то вон Панфилов покоя не дает: когда, Таисия Федоровна, когда выходишь? Что ж, думала Аля, малыш больше не болеет, дни пришли теплые. Спасибо маме, что выручила ее в такое время. Что бы она делала, если бы не мама. Однако, думая так, она хотела, чтобы еще хоть немного мама повременила — ну, вот съедут жители поселка, она проводит их, — а пока она бегала туда каждый день, и они гуляли с Илюшкой.

— А знаешь, что я зимой думал? — сказал однажды Илюшка. — Я думал: вот соберусь ехать и скажу Але: «Что ж, прощай, не поминай лихом. Уезжаю. Да, в Сарычев. Говорят, когда-то ты жила там». — И, словно спохватившись, он начинал сожалеть: — Вот лопух, всю зиму нажимал на тригонометрию, а надо было учить химию!..

И тут она почти с ликованием говорила ему:

— Значит, ты зимой не мог думать, что скажешь мне! Ведь ты зимой и не думал о Сарычеве, ты хотел скорее всего в техникум или в политехнический.

— Ну, может быть, не зимой, — соглашался он.

«Об этом он недавно подумал, как станет прощаться со мной. Ну почему он скрывает, почему молчит, если ему так грустно уезжать?»

Наконец настал день, когда можно было переезжать в новые квартиры на Северо-Западе. Накануне того дня они с Илюшкой поехали поглядеть квартиру. Дорога пролегала через весь город, и сперва они ехали трамваем, затем пересели ненадолго в автобус, а там опять трамваем, — весь путь занял часа, наверно, полтора.

Какой огромный город, думала Аля с непонятной грустью, в иных уголках его я совсем не бывала; и на Северо-Запад когда бы еще выбралась, если бы не случай.

Они поднялись на площадку второго этажа и постояли перед дверью с номером 65, потому что ключей у них не было. Затем спустились вниз, вышли на улицу.

— Вот, — сказала Аля, беря Илюшку под руку, — будешь сюда приезжать на каникулы.

Он кивнул, но ничего не сказал в ответ.

Назавтра Аля отпросилась на работе и поехала в поселок и поспела как раз в тот момент, когда Илюшка и тетя Валя грузили в машину вещи.

— А Лиза уехала? — спросила Аля, перехватывая у тети Вали примус и с удивлением глядя в ее заплаканное лицо.

— Уехала, уехала! — крикнул Илюшка, спрыгивая с машины. — Мама, да зачем ты примус тащишь? Алька, Алька, брось!..

Но Аля держала примус в руке и смотрела на тетю Валю.

Та засмеялась сквозь слезы и сказала:

— Ладно, оставь. Только сильно-то не ушвыривай.

Она взяла у Али примус и с какою-то суеверной осторожностью отнесла и положила у стены, где лежала куча разнообразного хлама.

Наконец все было погружено, а так как в кузове оставалось место, то решили забрать кое-что из вещей Власовны.

— Я помогу бабке, — сказал Илюшка, — а ты посиди.

Аля кивнула ему и пошла за угол барака посмотреть акации. Пышные кусты желто цвели, так жизнерадостны, так несведущи были они среди этого гомона и кутерьмы.

Ну вот, скоро не станет акаций, да чего акаций — не будет ни барака, ни даже пустыря. Железобетонная громада покроет собой огромное пространство и затруднит даже само воспоминание о том, что некогда здесь был уголок, кишащий бытом. А хорошо бы когда-нибудь привести Женечку и показать дом, где прошло твое детство, старые акации, ветхий палисадник с неизменными мальвами. Но, может быть, она покажет ему домик в Сарычеве, в тихой слободе, где она прожила до двух с половиной лет. Но тот домик как бы придуман ей — так смутны, так беспредметны о нем воспоминания, — он как бы придуман, как придуман был ее знаменитый отец, мастер необыкновенных платьиц и жакетов, как придумана была ее жизнь, полная тайн и глубокого смысла, в той избушке в глубине парка…

Но, может быть, не она с Женечкой придет, а мама, постаревшая, но еще бодрая и живая, — так вот, может быть, мама найдет, что сказать малышу, потому что она ведь не только жила здесь когда-то, но еще и строила новый цех, покрывший собой и акации, и пустырь, и палисадник с пышными мальвами.

Рассказы