– Так точно, – взял в руку. – Разрешите идти?
– Иди.
Развернувшись через левое плечо, промаршировал к двери.
На следующее утро, ровно в десять, вышел за ворота КПП. На голове шапка, под шинелью отглаженная «парадка», надраенные до блеска бляха и сапоги. Миновав автомобильную стоянку, пошагал по серой ленте асфальта в сторону широкой просеки. По ней рота не раз бегала до развилки, от которой в сторону поселка уходил песчаный грейдер.
Впервые за все время Сашка шел за пределами учебки вне строя без сопровождения командиров, и никто его не подгонял. По обочинам высились с рыжими стволами сосны, на кустах набухали почки. Воздух был чистым и прозрачным. На груди, под шинелью, нес отцу подарок – купленную в военторге десантную тельняшку.
На развилке, остановившись, перекурил, проводив взглядом грузовик, ехавший в сторону части, затоптав окурок, свернул на грейдер. Он был плотно утрамбован, по сторонам проклевывалась первая трава, кое-где белели островки еще не стаявшего снега.
Спустя еще минут пятнадцать входил на окраину поселка, раскинувшегося по сторонам железной дороги. Здесь был только один раз. С месяц назад разгружали вагон с грузом, прибывшим для десантников.
Перейдя железнодорожный переезд, спросил у встретившейся пожилой женщины, по какой стороне полотна находится нужная улица.
– Аш несупранту* – хмуро оглядев, качнула головой, и пошла дальше.
Ладно, – сказал Сашка и направился к небольшой, в два этажа станции, задав тот же вопрос молодому парню в спецовке, выстукивавшему длинным молотком вагонные колеса.
– Она здесь одна, – вытер ветошью руки. – Тебе какой дом нужен?
Пчелинцев назвал.
– Это в центре, – показал за станцию. – Рядом с поссоветом. Направился туда.
Дома в поселке были добротные – деревянные и кирпичные, с высокими черепичными крышами и живыми изгородями. Пятнадцатый был через два от поселкового совета, напротив магазин и почта.
Подошел к глухой калитке, увидел на ней кнопку звонка, нажал.
Вскоре в доме хлопнула дверь, послышались шаги, калитка отворилась, за ней стоял отец. На плечи накинут пиджак с орденскими планками.
– Заходи Саша, – чуть отошел в сторону.
Двор был просторный, с надворными постройками, в глубине сад.
Направились в дом, там встретил хозяин, седоголовый, чуть старше отца. Познакомились, назвался Юрием Петровичем.
– Снимай шинель с шапкой, солдат, – показал на вешалку. – А то батька тебя заждался.
Щас, – повесил на крючок, за ними стянул сапоги, оставшись в носках.
Отец тоже снял пиджак, прошли крашеными полами в горницу. Там на столе уже стояли закуски: нарезанная ветчина, домашняя колбаса и сало, квашеная капуста и пупырчатые соленые огурцы. Здесь же стояли две бутылки «Столичной».
– Не слабо, – сглотнул слюну Сашка.
Хозяин исчез и вскоре вернулся с парящим картофелем со шкварками в глубоком блюде.
– Так, давайте за стол, пока не остыла, – водрузил в центре.
Уселись на стулья, отец откупорил бутылку, налил по четверти стакана.
– Ну, за встречу, сын, – поднял свой. Чокнувшись, выпили, принялись закусывать.
– Колбасу мама начиняла? – уплетая с картошкой очередной кусок, спросил Сашка.
– Она, – кивнул отец. – На восьмое марта забили кабана. Окорок, кстати, коптил дед. На грушевых листьях. Передавал привет.
– Как они там с бабушкой?
– Прихварывают иногда, а так ничего, держатся.
– Старшее поколение покрепче нас будет, – сказал хозяин. – Та еще закалка.
– Это да, – согласился отец. – Кстати, сын, Юрий Петрович тоже фронтовик. Воевал на 3-м Белорусском.
– Да, наводчиком сорокопятки, – подтвердил тот. – Артиллерист, как твой батька. Родом из Могилева.
– А как оказались здесь? – хрупнул огурцом Сашка.
– Ранили в голову, когда брали Вильнюс. Лежал там полгода в госпитале. Познакомился с литовкой – медсестрой. Потом уволили подчистую, расписались и приехали сюда. Работал до пенсии участковым. Жена с год как померла. Бобыль. Имею двух дочек, обе живут в райцентре. Помогают.
– Ладно, давайте еще по капле, – снова плеснул отец в стаканы (сыну на донышко).
Чокнулись, выпили, – чтобы не было войны, – сказал бывший участковый.
– Тут мне у переезда интересная женщина встретилась, – намазал Сашка горчицей ломоть ветчины. – Спрашиваю, где улица Минтес, а она вертит головой «аш несупранту».
– Пожилая? – спросил хозяин.
– Лет за пятьдесят.
– Старшее поколение литовцев, Саша, ненавидит русских, – оперся локтями о стол хозяин. – В войну многие воевали за немцев или сотрудничали с ними. А после в этих краях орудовали «лесные братья». Слышал про таких?
– Не приходилось
– Те же фашисты. Совершали диверсии, вредительства, убивали партхозактив и демобилизованных из советской армии. Вместе с МГБ гоняли их по лесам до шестидесятых. Часть перебили, остальных судили и отправили в лагеря. После хрущевской амнистии многие вернулись. Глядят волками. Вот тебе, наверное, такая тетка и попалась.
– А почему их снова не посадят? – спросил Сашка.
– Не за что, – пожал плечами ветеран. – Живут тихо, работают. Ждут своего часа.
Достав из кармана пачку «Регаты», протянул, – угощайтесь.
Все трое закурив, помолчали, а потом отец сказал, – с лесными братьями не сталкивался, а вот с бандеровцами в войну приходилось.
– Ты никогда не рассказывал, – вскинул брови Сашка.
– Я много чего не рассказывал, теперь можно, ты солдат. Полезно знать (выдул носом струю дыма).
Зимой 44 – го, освободив Киев, в числе других соединений, артиллерийский корпус, в котором я воевал, с боями вышел на правовобережную, или как ее тогда называли, Западную Украину.
После одного из них, артдивизион где командовал огневым взводом, расположился на окраине только что освобожденного нашими войсками украинского местечка, дотла сожженного отступающими немцами. Артиллеристы стали оборудовать огневые позиции, а ездовых командир дивизиона отрядил разведать окрестности и по возможности достать продовольствия – с ним, как всегда, было туго.
Выехали они на трофейной пароконной фуре, под началом старшины одной из батарей – уроженца тех мест. Перед отъездом командир проинструктировал, приказав быть повежливей с местным населением.
– Усэ будэ гаразд, товарыш капитан. Цэ ж наши браты, – заявил молодцеватый сержант, воевавший в дивизионе с начала войны.
Ни к вечеру того дня, ни следующим утром бойцы в расположение части не вернулись. И только к обеду, на еле плетущейся кляче, приехал старшина. У передового охранения он свалился с коня и потерял сознание. Вид у сержанта был страшный: лицо – сплошное кровавое месиво, на теле изодранное нижнее белье, руки и ноги обморожены.
Когда с помощью фельдшера и спирта, старшину привели в чувство, он рассказал следующее.
Первые два села, которые им встретились на пути, были разграблены и сожжены. Решили ехать дальше и в нескольких километрах от них, в низине за лесом обнаружили небольшой хутор. Он был цел. Из дымарей крытых гонтом добротных хат вились струйки дыма, в хлевах помыкивала скотина, дед в кожухе поил у реки лошадей.
На рысях спустились с пологого холма и подъехали к крайнему дому. И тут из стоящей напротив стодолы ударил пулемет. Двое солдат были убиты сразу, а сержант и ездовой, схвачены выскочившими из хаты вооруженными людьми. Они были пьяные, в полувоенной форме и с трезубцами на околышах немецких кепи.
– Ну й далы воны нам,– едва шевеля разбитыми губами, хрипел сержант. – Мэнэ николы так нэ былы. А потим роздягнулы и повэлы розстрилюваты. Там рядом нэвэлика ричка. Поставылы на бэрэзи и вжарилы зи шмайсерив.
Ивана вбылы, а я за мить до черг сам впав у воду. Тым и врятувався. Потим, колы воны пишлы до хутора, пэрэбрався на другый берег. У лиси надыбав якусь коняку и добрався до вас…
– Сколько их было и кто они по твоему? – поинтересовался командир дивизиона.
– З дэсяток. Мабуть бандэривци, бо размовлялы по вкраинськи и лаялы «москалив».
Посовещавшись с замполитом, капитан приказал мне взять свой бывший расчет, отделение артразведки и уничтожить хутор.
– Чтоб от него одни головешки остались! А ребят обязательно привези…
Уже в сумерках, студебеккер, к которому прицепили одну из уцелевших после боев за Киев сорокопяток, помигивая затененными фарами и тихо урча мотором встал на опушке леса, в километре от хутора. Орудие отцепили и на руках втащили на поросший орешником холм.
Хутор был виден как на ладони и тускло мерцал огоньками окон. Во дворах побрехивали собаки, а из крайней к лесу хаты доносилась сечевая песня о гетьмане Сагайдачном.
Проминяв вин жинку
На табак, на люльку,
Нэобачный!!…
ревели пьяные мужские голоса
– Козачи писни спивають, гады, – выматерился кто- то из расчета.
– Первыми залпами мы разнесли стодолу, – глубоко затянулся отец, – а затем перенесли огонь на дом, из окон и чердака которого по нам стали бить из пулемета и шмайсеров.
Выскочивших из горящей постройки вопящих «самостийников» уничтожили огнем зенитного пулемета, установленного на студебеккере. Через полчаса все было кончено. Подожженный снарядами хутор пылал, а между домами метались выскочившие из построек свиньи с лошадями.
Оставив у орудия наводчика с заряжающим, а у спарки его расчет, цепью рванули к хутору. Оттуда больше не стреляли. Прочесав коморы и погреба, обнаружили в них десяток перепуганных дедов, женщин и детей, а из подпола крайней хаты извлекли троих чубатых молодцов в немецкой форме.
Для начала бойцы отходили их прикладами, я не препятствовал. В военных мемуарах сейчас пишут, что пленных мы не трогали. Еще как трогали, сынок, особенно своих, ставших изменниками.
Затем накоротке я допросил бандитов и приказал расстрелять. Двое смерть приняли молча, а третий упал на колени и взвыл «нэ вбывайтэ, ми ж браты…!»
Наших ребят отыскали на берегу речки. В одном белье они лежали вмерзшие в лед и мертвыми глазами смотрели в небо. Капитану по возвращению я доложил, что уничтожена группа бандеровцев. Пленных не было.