Слова
у нас
до важного самого в привычку входят,
ветшают, как платье.
Хочу
сиять заставить заново величественнейшее слово
«Партия».
Единица! —
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто ее услышит? -
Разве жена!
И то
если не на базаре,
а близко.
Партия -
это
единый ураган, из голосов спрессованный
тихих и тонких,
от него
лопаются
укрепления врага,
как в канонаду
от пушек
перепонки.
Плохо человеку,
когда он один.
Горе одному,
один не воин — каждый дюжий
ему господин,
и даже слабые,
если двое.
А если в партию
сгрудились малые —
сдайся, враг,
замри
и ляг.
Партия —
рука миллионопалая,
сжатая
в один
громящий кулак.
Единица — вздор,
единица — ноль,
Один —
даже если
очень важный —
не поднимет
простое
пятивершковое бревно,
тем более
дом пятиэтажный.
Партия —
это миллионов плечи, друг к другу
прижатые туго.
Партией
стройки
в небо взмечем,
держа
и вздымая друг друга.
Чеканный ритм завораживал, как звук тамтама, а на словах «я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз», кажется, всхлипывал. Не будем обсуждать художественные и прогностические достоинства реакции поэта на смерть творца советской власти. Речь о другом. «Откуда у хлопца испанская грусть?» — спросил М. Светлов в знаменитой «Гренаде» за 10 лет до испанских подвигов советских военных. Вот и мне теперешнему интересно: откуда у мальчишки с не самой «праведной» родословной — ее не замалчивали — сугубо большевистская убежденность в солидарности и единстве обездоленных как залоге всеобщего счастья? Второклассником, поступая в театральную студию львовского Дворца пионеров, прочел отрывок цитированной поэмы, начиная с «если бы выставить в музее плачущего большевика...». Руководивший тогда студией ныне знаменитый театральный режиссер удивленно поднял бровь, но принял.
Не уверен, что понимал лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», размещенный на гербе СССР. Он ассоциировался со сценой штурма Зимнего дворца в фильме С. М. Эйзенштейна «Октябрь». Уверен — не понимал доводов Н. С. Хрущева о «новой исторической общности», прозвучавших на XXII съезде КПСС в 1961 г. Но хорошо помню общешкольное ликование 12 апреля того же года. Помню радостное возбуждение в праздничной толчее на майской демонстрации. Восторг, когда наш 3 «А» собрал больше всех макулатуры. Помню, как хором обещали «горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия». В пионеры нас принимали торжественно, в большом красивом зале музея вождя. Помню ночной костер в пионерском лагере. Походы в театр всем классом. Совместную работу в школьном музее Холма славы, где захоронены воины, павшие в боях за Львов. Помню поездку в Ленинград с активом исторического кружка. Можно продолжить, но ответ на светловский вопрос, думаю, ясен. Основой детской веры в коллектив послужил образ жизни советского ребенка в 50-е — начале 60-х гг., а патетические примеры из официально героизированного исторического прошлого концентрировались либо на революционном братстве борцов со старым режимом, либо на коллективном энтузиазме созидателей и защитников нового. Беспрецедентные тиражи многочисленных изданий романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1934) обусловлены не только обязательностью его изучения в школе, но и исключительной популярностью у нескольких поколений читателей.
С начала 1990-х гг. интерес исследователей к проблеме коллектива, еще недавно столбовой в отечественной социальной психологии, резко пошел на убыль. Никого не виню: в достойный внимания исторический артефакт советский коллектив еще не превратился, а как требующая научной заботы реальность исчез. Для меня тоже. В последние годы авторитетные коллеги, знакомые с моими давними изысканиями, все чаще стали предлагать вернуться к теме и подвести итоги. Особенно настойчив был Евгений Александрович Климов, которого я сменил на посту декана факультета психологии Московского университета. Широко эрудированный человек с нетривиальным взглядом на мир и пытающуюся его постичь психологию, начинал по обыкновению издалека. Говорил: сотрясающие страну политические и экономические пертурбации не отменяют архетипы социального поведения человека. Знаток Библии, цитировал Екклесиаста: «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: // ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. // Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? // И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется» (Ек4: 9—12). Потом призывал изучить, что же сейчас представляют собой человеческие «скрутки» в сфере труда, чем нынешняя «команда» отличается от давешнего «трудового коллектива»? «Разобраться бы, чем он на самом деле был этот далеко не вчерашний «коллектив», — думал я, но кивал головой.
Несколько лет назад Галина Михайловна Андреева, основатель кафедры социальной психологии, где я всю жизнь работаю, самый требовательный научный судья с академического младенчества, дипломной работы, написанной в 1972 г. под ее руководством, неожиданно спросила, не пора ли переиздать «Психологию коллектива» с комментариями? Поблагодарил за идею, вспомнил затасканную присказку Гераклита о непрестанной изменчивости — «все течет», предположил: комментарий окажется пространнее исходного текста, чуждого современному читателю, даже из профессионально просвещенных. Посетовал на поглощенность ученой поросли сегодняшним днем науки, небрежение к ее истории и методологии, желание немедленно услышать единственно верный конечный «диагноз», не заморачиваясь поиском отдельных «жемчужин» в известной куче противоречивых мнений. Договорились вернуться к разговору. Не случилось.
Что смущало в собственном манускрипте? Утратившая социальную актуальность тема? Пожалуй, нет. Возникновение и распад человеческих сообществ — непреходящая проблема любого строя, неизбежно мизерный тираж переиздания нашел бы аудиторию. Кроме того, как следует из ранее сказанного, личностной значимости «коллектив» не растерял, а популярность короля эстрады людям моей профессии не грозит. Содержание и логика изложения тоже вполне приемлемы. Сосредоточившись на теории, эмпирическими данными и методическими ухищрениями их получения текст не перегрузил, позже детально представил их в диссертации. Что же до декларированных закономерностей интеграции группы в условиях тогдашнего общества, они и сейчас кажутся мне обоснованными. Не стыжусь я и обязательных в начале 80-х годов прошлого века ссылок на труды классиков марксизма-ленинизма и их идейных наследников. Идеологические «святыни» нетрудно обнаружить в любом «печатном» рассказе о социальной жизни: от вырезанного на камне Кодекса Хаммурапи (XVIII в. до н. э.), где обещано «сокрушить делающих зло и защитить слабых от сильных», до статьи во вчерашней газете, призывающей ужесточить законодательную борьбу с нарушителями правил дорожного движения, пренебрегающими ценностью собственной и чужой жизни. Насколько явны и как оформлены подобные аксиологические императивы — вопрос вторичный.
И все же, пролистав книгу, от знаменитого возгласа Александра Сергеевича «Ай да Пушкин!» воздержусь. Причину недовольства помог образно представить и прочувствовать Платон — его «символ пещеры», иллюстрирующий границы нижней ступени познания в диалоге «Государство, или О справедливости». Познающих мир людей философ уподобил узникам пещеры с оковами на шее и ногах, неподвижно сидящих лицом к стене и способных увидеть только то, что прямо перед глазами. За их спинами — длинный широкий просвет, вдоль которого проходит дорога, огражденная невысоким барьером. По дороге шествуют люди, несут утварь, статуи, каменные и деревянные изображения живых существ. Обернуться узники не могут и видят лишь тени проносимых мимо предметов. Эти тени они и принимают за единственную и достоверную истину, воздавая «почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появляется сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее»[0-2]. Если же «с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света... он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тени от которых он видел раньше»[0-3], и его не убедят заверения, что лишь теперь, «приблизившись к бытию», он узрел нечто «подлинное».
Пришло болезненное сомнение: а что, если «символ пещеры» свойственен не только мыслительным потугам профана, но и просвещенному разуму? И не подпал ли я сам его «обаянию», когда, назвав важнейшим критерием достоверности психологического «портрета» группы степень его соответствия «оригиналу», тем не менее принципиально устранился от рассмотрения реального бытия этого оригинала в меняющемся социальном контексте?[0-4] «Принципы познания психологии коллектива», «методологические основания ее теоретической реконструкции» — звучит академично, но не уводит ли в царство теней? Даже общепринятые и вполне убедительные мнения о т. н. «социальной действительности» не гарантируют ее подлинности. Отбросим злонамеренное или подневольное мифотворчество.
Мираж вполне искренне можно принять за реальность. Все так. Но следует ли по этой причине «воскресить» женитьбу «по портрету» и «по доверенности», практиковавшуюся р