есь их вовлекают в различного рода массовые мероприятия (демонстрации, встречи и проводы важных персон, праздники, вечера отдыха, туристические походы и поездки). Тут происходит <...> жизнь в самом точном смысле слова с ее радостями и горестями, удачами и неудачами, жизнь, полная страстей и драматизма»[1-6]. Словом, для большинства советских граждан «основная жизнь есть все то, что они делают в первичном коллективе, для него и через него... Она оказывает доминирующее влияние на жизни и переживания членов их семьи. И даже после того, когда они покидают первичные коллективы и уходят на пенсию, до конца жизни они несут в себе влияние их прошлой жизни в коллективе»[1-7].
Вердикт проницательного философа и социолога: коллектив — «специфически коммунистическая форма закрепощения человека»[1-8]. Причем — и это главное — суть этого закрепощения «состоит не в насилии извне, а в принятии населением данных ограничений их свободы и воспроизводстве их в своем нормальном процессе жизни. Большинство людей вовсе не воспринимают свое положение как закрепощение»[1-9]. Участники и сторонние наблюдатели событий по-разному интерпретируют происходящее. Факт простой, всем и давно известный. И все же приостановимся на нем. Как верно, хотя и по другому поводу, заметил Зиновьев, «суть научных открытий в социологии состоит не в том, чтобы раскопать какой-то глубоко запрятанный грандиозный секрет жизни общества, а в том, чтобы увидеть, какую грандиозную роль играют очевидные всем пустяки»[1-10]. Посмотрим на коллектив со стороны. «Начав наблюдать коммуну с позиции натуралиста, изучающего муравейник, стадо обезьян или скопление крыс, вы будете сначала потрясены кажущейся бессмысленностью подавляющего большинства действий сотрудников и несоразмерностью между событиями и реакцией сотрудников на них. Например, зачем эта масса уставших людей идет в актовый зал и часами мучается в нем, заранее зная, что от них ничего не зависит, что давно все решено и согласовано в соответствующих инстанциях. Зачем председатель собрания предлагает голосовать, хотя заранее знает, что большинство вообще не удосужится поднять руку, что он, не глядя даже в зал, скажет, что решение принято единогласно, что никто не пикнет по сему поводу»[1-11].
Перешептывались, конечно, а иногда и вслух возмущались, как сам Зиновьев, высланный в 1978 г. из страны с лишением степеней, званий, гражданства. Не к месту петь осанну бунтарям. Их единицы. О них отдельно. Нас же теперь занимает молчаливое большинство — миллионы обычных людей, неглупых, умеренно трудолюбивых, обремененных заботами о семье. Они и вправду безропотно участвовали в привычных коллективных ритуалах, не всегда вникая в их смысл. Зачем вторые сутки моросит дождь? Сетуем, не митингуем. Публичность, коллективность были настолько естественным атрибутом профессиональной и семейной жизни советских граждан, что не вызывали ни возмущения, ни восторга. «Экзистенциальное одиночество, — красиво выразилась коллега-психолог, — неотъемлемое состояние любого живущего человека, которое может предстать как психологическая проблема, а может — как ценность, но все равно остается неизбежной данностью»[1-12]. В начале 80-х гг. эту «неизбежную данность» наш человек мог обрести разве что в затворе, но отшельничество грозило статьей 209 УК РСФСР, предусматривающей уголовную ответственность за злостное уклонение от труда. Кто-то, возможно, шел на риск в режиме личной автономии, кто-то жертвовал ею в надежде на гарантированное коллективом благополучие. Для многих общинное самосознание, чувство принадлежности к кругу хорошо знакомых коллег было залогом психологической защищенности настоящего и предсказуемости будущего.
«Интимная жизнь коллектива не исчерпывается совместной производственной или служебной деятельностью, — писал Зиновьев в 1980 г. — Она включает в себя также разнообразную общественную деятельность (собрания, вечера, поездки), а также личные взаимоотношения, вырастающие на этой основе (сплетни, гостевание, любовные связи, совместные выпивки, локальные группки, мафии, круговая порука, взаимные услуги). <...> Они сплачивают коллектив в единую семью не в фигуральном, а почти в буквальном смысле слова»[1-13]. Семья эта активно не нравится философу: «Коллектив по самой сути есть объединение ущербных, серых, несчастных существ в некое целое, компенсирующее их дефекты»[1-14]. Основой его существования, по Зиновьеву, являются взаимное насилие, унижение, контроль, попытки «напакостить друг другу, низвести тонус жизни всех до некоего среднепаскудного уровня»[1-15], до «уровня ничтожной ползучей твари»[1-16]. За откровенной полемической запальчивостью — выстраданное уподобление первичного коллектива «единой суперличности», где «мы» слились в общее «я»[1-17].
Теоретическим новшеством эта метафора не была: в отечественной науке идея коллектива как «собирательной личности» еще в начале 20-х гг. прошлого века обоснована выдающимся психиатром и психологом В.М. Бехтеревым (1857—1927)[1-18]. Зиновьевская констатация коллективного «Я» важна как свидетельство очевидца, в работах которого, по заслуживающей доверия оценке А. А. Гусейнова, «дан наиболее глубокий анализ коммунистической социальной организации, объективных закономерностей ее развития, причем — реальных, а не вымышленных»[1-19]. Согласно Зиновьеву, возникающая в коллективе психологическая общность зиждется на т. н. коммунальных взаимоотношениях, сопутствующих совместной жизни и деятельности. «Коммунальные законы суть определенные правила поведения (действия, поступков) людей по отношению друг к другу. Основу для них составляет исторически сложившееся и постоянно воспроизводящееся стремление людей и групп людей к самосохранению и улучшению условий своего существования в ситуации социального бытия. Примеры таких правил: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета, меньше зависимости от других; больше зависимости других от тебя»[1-20]. «Не действовать во вред себе, препятствовать другим индивидам действовать во вред себе, избегать ухудшения условий своего существования, отдавать предпочтение лучшим условиям существования»[1-21]. Эти правила «естественны, отвечают исторически сложившейся социо-биологической природе человека и человеческих групп»[1-22].
Вариации на тему «своя рубашка ближе к телу» — излюбленный итог многовекового философствования о поведении человека в ситуации конфликта интересов с сородичами. Эгоизм, индивидуализм, утилитаризм — далеко не полный список диагнозов, поставленных Т. Гоббсом (1588-1679), А. Смитом (1723-1790), К. А. Гельвецием (1715—1771), И. Бентамом (1748—1832), Дж. С. Миллем (1806—1873), Г. Спенсером (1820—1903), Н. Г. Чернышевским (1828—1889) и другими выдающимися умами нескольких последних столетий. Человеку свойственно радовать себя за счет окружающих. Поверим. Но нас сейчас интересует не человек вообще, а советский гражданин середины 80-х. Если он руководствовался принципом homo homini lupus est, чем скреплялось отмеченное Зиновьевым коллективное «Я»? Ответ философа несколько скандален, но психологически достоверен: царящие в среднестатистической ячейке взаимное насилие, унижение, контроль, холуйство, очковтирательство, стяжательство венчаются единением ее участников под девизом «все мы ничтожества»[1-23]. «Человек должен быть испачкан окружающими (близкими!) со всех сторон, чтобы быть своим... Взаимное опошление есть одно из самых страшных явлений коммунизма»[1-24], «причем индивид добровольно насилуется другими, ибо сам участвует в насилии над ними»[1-25]. И словно бы отвечая на вопрос о распространенности сплочения посредством взаимоосквернения: «двуличность, доносы, клевета, подсиживание, предательство суть не отклонение от нормы, а именно норма»[1-26].
Тянет спросить: была ли названная норма единственным регулятором внутриколлективных взаимоотношений? Ответ Зиновьева был бы наверняка отрицательным: наряду с коммунальным он выделял деловой и «менталитетный» аспекты жизнедеятельности социальных организаций[1-27]. Оно и понятно: возможность доносить и клеветать предполагает неслучайное и личностно значимое сосуществование в пространстве и времени, здесь — соучастие в общественно нужной работе, требующей разделения и координации индивидуальных функций, словом, разного рода сотрудничества. Обеспокоенности личным благополучием оно не отменяет, но ограничивает разгул коммунальных страстей в ситуации вынужденного контакта. Судачили, лицемерили, предавали? Вероятно. Но и учили, лечили, строили, варили сталь и добывали уголь. «Коммунизм мыслился лучшими людьми прошлого как такая организация жизни людей, в которой люди вместе трудятся, вместе развлекаются, вместе переносят трудности, вместе радуются удачам. В которой все распределяется поровну и по справедливости, в которой все живут открыто, на виду друг у друга, живут душа в душу, помогают друг другу, заботятся друг о друге, любят друг друга... Такая коммунистическая ячейка, — резюмирует Зиновьев, — есть пустая абстракция»