[1-28]. Согласны, трудовые коллективы 80-х идиллией не были, хотя вместе трудились, гордились сделанным, огорчались и радовались да и жили на виду друг у друга. Отсутствие безоглядной любви и неусыпной заботы, возможно, кого-то ранило, но происходило это именно потому, что коллектив оставался главным пространством жизни советских людей. Представления о себе и мире строились на основе не столько закрытого от других, сколько разделяемого с ними жизненного опыта.
Немаловажной его частью, что убедительно показал историк и политолог О. В. Хархордин[1-29], было всеобщее опасение «недремлющего ока» всевластного коллектива, провоцирующее притворство, симуляцию, утаивание, демонстрацию потребного и прочие роднящие «грешников» способы социальной мимикрии. Впрочем, в первой половине 80-х гг. это опасение утратило фобический характер. «К концу брежневского правления пирамида коллективов составляла костяк советского общества, и лишь относительно небольшое количество внешнего насилия требовалось для поддержания упорядоченных связей между ними и для наказания отщепенцев, «выпадавших» из коллективов. После применения фундаментального насилия при создании новой системы коллективистской жизни совсем немного его было нужно для устойчивого функционирования этой системы. Секрет стабильности заключался в том, что каждый коллектив функционировал как квазирелигиозная организация, используя некоторые новозаветные принципы для поддержания мощной системы кругового социального контроля внутри коллектива»[1-30]. Сходство советского коллектива с «православной конгрегацией» О. В. Хархордин усматривает в близости способов поддержания групповой дисциплины. Горизонтальный исправляющий надзор, где вместо «деспотизма начальника — унизительная слежка соседа и тирания праведного увещевания, преподносимые как дружеская помощь»[1-31], присущ и унаследованной от А. С. Макаренко технологии наведения порядка в советских коллективах, и правилам монашеской жизни, составленным и реализованным в XVI в. преподобным Иосифом Волоцким.
Взаимный контроль сотрудников за соблюдением уставных требований организации, будь то обет послушания или коллективный договор, — эффективное средство регуляции индивидуального поведения и стабилизации взаимоотношений. Его «механизмами», по-видимому, служат и многообразные эффекты непосредственного контакта, и статусное выравнивание за счет совмещения и попеременного исполнения ролей наставника и ведомого, и постоянно возобновляющаяся объективация ценностных ориентиров совместного бытия. Что побуждало средневековых монахов и советских рабочих и служащих к взаимному контролю поведения? Страх ослушания, грозящего изгнанием из общности? Потребность доминирования над себе подобными, компенсирующая необходимость подчинения их указаниям? Возможно. Но не только. Поначалу немногочисленные сторонники Иосифа Волоцкого последовали за ним исключительно из идейных соображений. Нестяжание, отсечение своей воли, непрестанный труд в соединении с молитвой, неприхотливость в еде и одежде, помощь нуждающимся — эти заповеди соборной жизни, ведущие к соборному же спасению, ревностно исполняли и сам преподобный, и иноки основанной им в 1479 г. благочестивой обители. В среде глубоко верующих взаимные наставления на путь истинный, скорее всего, не преподносились как дружеская помощь, а были ею.
«Насельники» советских заводов, институтов и контор 80-х гг. сообща попасть в коммунистический рай уже не надеялись, но к коллективу относились с уважением. В биографии каждого — школа, пионерская и комсомольская организации, книги и кинофильмы про товарищескую взаимопомощь борцов за общее счастье. Характеризуя генезис понятия «класс» в социологическом дискурсе, видный французский социолог Пьер Бурдьё наделил его «символическим капиталом» — априори признаваемым престижем, не требующей проверки высокоидейной репутацией[1-32]. Называние, именование создает иллюзию существования означенного, теоретически сконструированный класс становится реально действующей группой. Не включаясь в дискуссию об онтологическом статусе классов, отметим: указанное социологом учреждение группы посредством магического акта номинации несомненно повлияло на психологический статус коллектива в мировоззрении советских граждан. Героические предания о коллективных подвигах устроителей и защитников нового общества, официальные панегирики коллективизму, товарищеской взаимопомощи, солидарности и т. п. настойчиво формировали положительное отношение и к идее коллектива как группы готовых к самопожертвованию единомышленников, и к ее воплощению в реальных трудовых сообществах.
Порой очевидные изъяны собственного подразделения не только не подрывали, но даже укрепляли веру в коллективистские ценности: приоритет общих интересов над личными, взаимоподдержка, заботливость, доброжелательность, сострадание горестям и сорадование удачам товарищей, приверженность группе, готовность к совместному преодолению трудностей, ощущение персональной ответственности за общие неудачи, рефлексия воздействия своих поступков на благополучие ближних... Непосредственный жизненный опыт нередко противоречил подобным нормам, но сомнений в их значимости не порождал. Почему? Массированная пропагандистская подпитка? Не исключено, но маловероятно: в 80-е гг. после замены коммунизма олимпиадой к агитации относились скептично. В дружеских застольях и курилках Моральный кодекс строителя коммунизма не обсуждался, да и на партийных собраниях в верности ему не клялись. Чем же в таком случае поддерживался бытовой и трудовой коллективизм соотечественников? Мировую известность заслуженно получил ответ голландского исследователя Г. Хофстеде, опубликовавшего в 1980 г. книгу «Последствия культуры»[1-33]. Проанализировав взгляды более 100 тысяч сотрудников международной корпорации из нескольких десятков стран, автор обнаружил обусловленность представлений подспудными особенностями национальной культуры, в том числе исторически сложившейся мерой зависимости населения от социальных связей и структур. Если эта зависимость у большинства традиционно сильна, люди глубоко интегрированы в социальные группы и лояльны им в обмен на заботу и защиту, культура именуется коллективистической. Доминирование независимости, надежды на себя и личной ответственности свидетельствует об индивидуалистической направленности культуры.
Хофстеде не был первооткрывателем коллективизма и индивидуализма как социокультурных конструктов. «Политические философы данные конструкты использовали в течение 300 лет», — заметил патриарх их психологического изучения Г. Триандис[1-34], в качестве рецензента поддержавший публикацию книги Хофстеде. Однако именно многолетний проект последнего, во-первых, реанимировал исследования макросоциальной детерминации индивидуальной жизнедеятельности, а во-вторых, стимулировал интерес к коллективизму и индивидуализму как «измерениям», «параметрам», «аспектам», «конструктам», «синдромам» культуры. Культурным синдромом Триандис[1-35] называет общепринятую систему убеждений, установок, норм, ценностей, ролей, свойственную членам подавляющего большинства социальных общностей. Согласно этому автору[1-36], в коллективистских культурах люди считают себя прежде всего представителями групп, чьи цели важнее личных интересов, а нормы — собственных установок, которыми можно без дискомфорта пренебречь для сохранения гармонии, поддерживаемой искренней эмпатией к заслуживающим самопожертвования «своим». Верность группе здесь сопряжена со страхом отторжения от нее, что обостряет чувство долга и приверженность сложившимся взаимозависимостям. Прототипическим образцом коллективистских отношений является семья, объединяющая людей «долговременными эмоциональными связями и общими целями»[1-37] и задающая соответствующие ценностные ориентиры воспитания детей. Сославшись на результаты исследования известного израильского психолога С. Шварца[1-38], Триандис отмечает: «В коллективистских культурах в гораздо большей степени, чем в индивидуалистических, детей воспитывают так, чтобы во взрослой жизни они исполняли свои обязанности, жертвовали собой ради группы и подчинялись властям»[1-39].
Вернувшись к вопросу о глубинных истоках коллективизма советских людей в 80-е гг. прошлого века, наивно искать их в Конституции, решениях XXII партийного съезда, Законе о коллективах и сопутствующих постановлениях ЦК КПСС, ВЦСПС и правительства. Регламентируя публичный дискурс и социальное поведение, эти директивы не определяли коммунальные привязанности, инстинкты и привычки не столь уж зомбированных в это время сограждан. На наш взгляд, воспользовавшись уроками кросс-культурной психологии, причину советского коллективизма разумнее видеть в исторически и биографически укорененных жизненных практиках и ценностях. Используя формулировку А. Г. Асмолова[1-40] — в усвоенных в процессе социализации неосознаваемых социалистических образцах мировоззрения и поведения, отражающих «типовые программы культуры». «Что же представляют собой типовые программы культуры, являющиеся регуляторами человеческого поведения?» — задается вопросом Т. Г. Стефаненко[1-41] и с позиций этнопсихолога обращается к понятию «традиция», трактуемому сегодня как передача от поколения к поколению ценностей, нравственных норм, убеждений и связанных с ними обычаев, ритуалов, поведенческих стереотипов.