Из многообразия традиций и обычаев нас сейчас интересуют лишь характеризующие отношения людей друг к другу и ближайшему социальному окружению. Согласно весьма убедительной и популярной гипотезе американского психолога А. П. Фиск[1-42], базисом подобных отношений является принятый в общности способ распределения благ и ресурсов. По мнению автора, таких способов, определяющих элементарные формы взаимодействия, всего четыре. Первый — коммунальное распределение (communal sharing) по потребностям, т. е. основанное на взаимности совместное использование общего достояния группы. Второй — распределение в соответствии с властными полномочиями (authority ranking), когда получение блага определяется рангом в иерархии, признанным авторитетом и соответствующими привилегиями. Третий — распределение поровну (equality matching), когда господствуют сбалансированные отношения равенства. Четвертый — рыночное распределение (market pricing), когда каждый получает пропорционально сделанному вкладу. По мнению А. П. Фиск[1-43], перечисленные способы распределения ресурсов задают фундаментальные модели социального взаимодействия, мышления и эмоций, являющиеся универсальными для всего человечества. Исчерпывают ли названные элементарные формы все возможные «кирпичики» непосредственных контактов — предмет особого разговора. Важно иное: каждая из них — свидетельство вовлеченности человека в контекст межиндивидуальных связей, в группу, и потому может служить индикатором реальной взаимозависимости — коллективности! — повседневной жизни. Словом, «механика» человеческого бытия подтверждает правоту Аристотеля: человек — общественное животное вне зависимости от отношения к обществу, будь то отечество, семья или трудовой коллектив.
Это заключение обосновано, но не вполне корректно. Как мы убедились, приверженность к коллективу, приоритет общих целей, товарищеская взаимопомощь и т. п. — не только порыв души, но и нормативные идеологические предписания. Идеологической подоплеки не лишена и апологетика личностной автономии, самодостаточности, независимости, конкурентоспособности и прочих индивидуалистических ценностей. Оценочный характер трактовки коллективизма/индивидуализма отмечают и некоторые зарубежные исследователи этих культурных синдромов[1-44]. «Коллективизму часто придают уничижительный смысл, особенно в западных странах: он провоцирует конформизм, подчинение давлению группы и утрату индивидуальности. Его отрицательная оценка обусловлена также преувеличенным значением индивидуализма. Эти негативные коннотации сказываются в интерпретациях и стирают границы между научным исследованием и декларацией идеологической позиции. Необходимо подчеркнуть — существует и противоположная тенденция. Критика господствующих в западном обществе индивидуализма и эгоизма способствует облагораживанию образа «незападного» человека указанием на его духовность и приверженность общине»[1-45]. Размышления швейцарской коллеги Евы Грин подтверждают правоту Галины Михайловны Андреевой, подчеркнувшей в первом в нашей стране университетском учебнике социальной психологии, что эта дисциплина «по своему существу является наукой, стоящей весьма близко к острым социальным и политическим проблемам, к идеологии...»[1-46].
Идеологически нагружены не только повествования о коллективизме и индивидуализме, что обусловлено мировоззрением авторов, но и сами эти феномены — ценности, взгляды, чувства, привычки, составляющие идеологию отношения к себе и социальному окружению. Идеология не сводится к официально санкционированным терминальным ценностям общественного бытия или девизу момента. Об этом позже. Сейчас подытожим ответы на главный вопрос данного раздела: почему трудовой коллектив послужил пространством, а порой и смыслом жизни огромного числа соотечественников в эпоху развитого социализма? С «пространством» достаточно ясно, в 1980-е гг. его не выбирали. Административно-правовая регламентация трудовой активности граждан предписывала обязательность принадлежности к коллективу и наделяла его полномочиями распорядителя жизненных благ (жилье, медицинское обслуживание, образование, отдых, дошкольные учреждения и т. д.), распространявшихся на членов семьи. Трудовой коллектив не был, разумеется, единственным пространством жизни, но для большинства чрезвычайно значимым, конкуренцию ему могла составить разве что семья, чьи интересы, впрочем, нередко приносились в жертву служебным обязанностям. О последних не забывали, даже провожая человека в последний путь: врач, инженер, полковник, учитель — почти непременные элементы эпитафий того времени. Впрочем, древнеримские надгробия аналогичны[1-47]. Профессиональные достижения были и остаются критерием общественного признания человека даже перед лицом вечности.
Как источник относительного материального благополучия и арена профессиональной самореализации трудовой коллектив обладал весомым психологическим статусом для своих членов, определявшим отношение к совместному труду, коллегам, начальству, самим себе, наконец. При несомненной значимости удовлетворяемых ими насущных потребностей заработная плата и карьера не исчерпывали причин уважения к трудовому сообществу. Сказывалось и многолетнее настойчивое агитационно-пропагандистское продвижение ценностей упоминавшегося «морального кодекса», закрепившее во многих умах, а, возможно, и душах безусловность приоритета общего над личным. Заповедь товарищеской взаимопомощи и братской солидарности трудящихся с середины 80-х годов перестала декларироваться как норма поведения в коллективе — в новой редакции Программы и Устава КПСС, принятых в 1986 г. на XXVII съезде, «кодекс» отсутствует, — но морального авторитета не утратила. Возможно, благодаря явной смысловой перекличке с мотивом всеобщей любви в Нагорной проповеди Иисуса Христа, влияние которой в секулярном советском обществе тех лет не стоит недооценивать. «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф 7: 12) — золотое правило признавали и те, кто не знал его происхождения. «Не судите, да не судимы будете» (Мф 7: 1). «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь?» (Мф 7: 3). Подобные советы и четверть века назад, и сегодня слышал и давал едва ли не каждый. «Человек человеку друг, товарищ и брат» из кодекса — парафраз «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк 12: 31).
Возможные мотивы приверженности человека к трудовому объединению, в котором он состоит, многообразны. Их относительно полный перечень легко найти в аналитических обзорах исследований т. н. организационной идентификации[1-48]. Здесь и осознанная солидарность с целями и миссией коллектива, наполняющая чувством гордости; и ощущение психологического комфорта от пребывания в привычной обстановке среди хорошо знакомых людей, связанных общей судьбой; и послушание руководству, избавляющее от личной ответственности за промахи в работе, хотя и несколько девальвирующее персональную причастность к достижениям. Можно, но не будем расширять список: принудительная интеграция в коллектив ограничивает пространство и сценарий жизни трудящегося человека, но позволяет удовлетворить ряд его базовых запросов. Более того, принадлежность к некоей общности сама издавна трактуется как особая потребность. У. Мак-Дауголл (1871—1938), один из отцов-основателей современной социальной психологии, окрестил ее «стадным инстинктом» — поиском партнеров по сопереживанию позитивным и негативным эмоциям. Человек «не может переживать в одиночестве свои аффективные состояния. Ему радость не в радость, его страдания вдвойне мучительны, раз они не разделяются другими»[1-49]. Сто лет спустя гипотеза классика полностью подтверждена исследованиями современного бельгийского психолога Б. Римэ́: в среднем три четверти опрошенных женщин и мужчин делились переживаниями с кем-либо из окружающих[1-50]. «Конфидентами» могли, разумеется, стать и коллеги по работе, хотя их совокупность сохраняется не только за счет доверительных разговоров. Старший современник Мак-Дауголла итальянский социолог В. Парето (1848—1923) примерно в те же годы более обстоятельно описал мотивацию «стадности»: «... Чувства зависимости, привязанности, уважения, почтения и страха... составляют необходимое условие для формирования стай животных и для образования человеческих сообществ»[1-51]. По его мнению, подобные нередко иррациональные инстинкты, эмоции и желания являются психологической константой социального поведения, его неизменяемыми «остатками» («residui»), определяющими структуру и динамику общественных объединений, включая способы их осмысления и концептуальной легитимизации. Поблагодарим Парето за весомый вклад в обоснование значимости социальной психологии как самостоятельной области знания о человеке и обществе и подведем итоги обсуждению статуса (от лат. status — положение, состояние) трудового коллектива в жизни советских граждан в середине 80-х гг.
Не повторяя сказанного, они лаконичны: идеология коллективизма на закате советского периода нашей истории испытала несомненное влияние политических, экономических, юридических и иных реалий времени, но рождена ими не была. Коллективизм старше советской власти и не является ее артефактом. Хотелось бы заглянуть в глубокую древность — прародину стадного инстинкта[1-52]. В другой раз. Сейчас попытаемся выяснить, не могли ли источником коллективизма послужить традиции семейного воспитания, унаследованные от дореволюционных предков? Быть может, именно они завещали социалистическим внукам и правнукам просоциальные ценности и архетипы взаимоотношений?