2. Предки: община, приход, артель
«Каждая сельская община представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени свершившегося факта часть социалистических утопий; иначе здесь жить не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили». Это пассаж из опубликованной в 1847 г. на немецком и французском языках книги немецкого агронома Августа Гакстгаузена (1792—1866), в 1843 г. по высочайшему позволению полгода путешествовавшего по Российской империи, содействуя Министерству государственных имуществ в сборе материалов о крестьянской жизни. Со времени выхода книги, с интересом встреченной просвещенной Россией, за немецким бароном закрепился «титул» первооткрывателя славянской общины. По-русски 1-й том увидел свет в 1869 г. [2-1], но процитированный фрагмент в нем отсутствует. По признанию переводчика, он «выпустил» трактат автора о сенсимонизме и социализме «по его туманности и односторонности»[2-2]. Мы позаимствовали формулировку вестфаладского агронома из эссе А. И. Герцена (1812—1870) «Россия», опубликованного в 1849 г.
Советские учебники истории не без оснований нарекли Герцена основоположником народничества и провозвестником «крестьянского социализма». В открытом письме французскому историку Ж. Мишле «Русский народ и социализм», очерке «О развитии революционных идей в России», других работах он клеймил царящие в общине «унизительную диктатуру рабства», «полное поглощение личности», но надеялся, что коллективная собственность, коллективистские традиции общинной жизни образуют «природное тяготение к социалистическим установлениям» и являются залогом будущего «сельского коммунизма», ячейкой которого послужит облагороженная община. Эта идея, кстати, не чужда и К. Марксу, который в письме к В. Засулич назвал общину «точкой опоры социального возрождения России», если «обеспечить ей нормальные условия свободного развития»[2-3].
Ознакомившись с аргументами Герцена, Н. Г. Чернышевского, письмом Маркса и особенно набросками к нему, радостно уверовали: архаический прототип советского трудового коллектива найден. Это русская земледельческая община — трудовой союз крестьянских семей, на уравнительных началах сообща владеющих землей. Осталось обнаружить «ген коллективизма», и станет понятно, как вериги общих интересов становятся своей ношей, которая «не тянет». Но вломиться в давно открытую Александром Ивановичем и придержанную его последователями «общинную дверь» оказалось много сложнее, чем полагали. Во-первых, прошлое, настоящее и будущее сельской общины с середины XIX века и до наших дней является предметом чрезвычайно многочисленных, до крайности оживленных и нередко взаимоисключающих письменных высказываний. «Ни одному из экономических вопросов так не посчастливилось в нашей литературе, как вопросу о сельской общине. Из крупных и мелких произведений <...> можно бы уже составить изрядную библиотеку. Он явно возбуждает к себе в русском обществе настойчивый, даже страстный интерес. Тем не менее масса посвященных ему трудов до сих пор немного способствовала его выяснению»[2-4]. Сегодня библиотека насчитывает около 4-х тысяч названий[2-5], но диагноз, поставленный 130 лет назад бывшим членом Комиссии по изучению земского и крестьянского хозяйства и крестьянской общины Министерства государственных имуществ К. Ф. Головиным (1843—1913), по-прежнему актуален. «Община была у нас до сих пор предметом сочувствия или вражды, восхваления или порицания несравненно больше, чем фактического анализа»[2-6], — констатировал правоконсервативный публицист в книге, символически озаглавленной «Сельская община в литературе и действительности».
Действительностью в просвещенных кругах того времени именовали статистически обоснованные умозаключения о реальном состоянии крестьянского мира, а не его абстрактной вневременной сущности. К концу XIX — началу XX в. подобных, считавшихся научными, исследований было немало, но сколь же различный экономический, политический и нравственный облик общины они рисовали! Причина тому не только отмеченная мировоззренческая ангажированность, но и многообразие изучаемого социального устройства. До, во время и после отмены крепостного права самоуправляемые сельские сообщества весьма несхожи. Кроме того, как резонно отмечал тот же Головин[2-7], не все внегородские поселения — типичные земледельческие деревни. Их большинство, но и торговые селения у пристаней крупных рек, т. н. дачно-трактирные поселки близ больших городов и у станций железных дорог, села, специализировавшиеся на кустарном промысле, административно также считались общинами. По численности постоянно проживающего и пришлого люда, виду занятий жителей, степени их имущественной дифференциации и зависимости от «мира», общины, стало быть, не однородны. Даже собственно земледельческие деревни не одинаковы: права и способы хозяйствования бывших помещичьих и государственных крестьян отличны. Подворное или общинное владение пахотной землей диктовало разные формы взаимодействия и взаимоотношений в труде и быту. Словом, поиск общинных истоков советского коллективизма сложен не только по причине искажающей реальность пристрастности трактовок деревенской жизни, что во-первых, но и во-вторых, из-за значительного разнообразия социальных институтов, называемых общинами. Тождество вероятности и психологических последствий идентификации крестьян с административно-финансовой «единицей», включающей несколько деревень, и с обозримым кругом односельчан вызывает сомнения. Современные исследования свидетельствуют: идентификация работника с малой функциональной группой, в которой он состоит, как правило, сильнее, чем с организацией, подструктурой которой является эта группа[2-8].
В-третьих, хотя те или иные характеристики социального поведения крестьян упоминают авторы почти всех посвященных общине работ, предметом специального анализа повседневная жизнь деревни становилась исключительно редко. Крестьянская общественная жизнь «дает обширный материал для суждения о народной душе — о господствующих среди крестьян воззрениях, об их понятиях о справедливости, праве, законе, порядке, о способности крестьянина вести общественные дела и устраивать свою личную судьбу», однако «остается вне всяких наблюдений. Она не изучается вовсе»[2-9]. Так в начале XX в. оценил итоги соответствующих исследований общественный деятель и публицист Н. П. Дружинин (1858—1941). Сегодня этот пробел частично восполнен[2-10], но документированная реконструкция социально-психологического облика русской деревни на рубеже XIX—XX вв. пока не проведена. И, добавим, требует времени и компетенций, превосходящих возможности авторов настоящего трактата.
Оснований обойти молчанием дореволюционное прошлое идеологии и практики коллективизма, господствовавших в годы «зрелого» социализма, достаточно. И все же искушению мы не поддались. Не по причине часто цитируемой народнической метафоры об общине как «зародыше социализма». Исторически опровергнутая, она казалась несостоятельной и многим ее современникам. Великорусскую общинную организацию «можно, конечно, стараться подогнать под известные шаблоны того социального строя, к которому многие в нашем обществе почему-то возымели ничем не объяснимую нежность. Но всякую попытку в этом роде ожидает неминуемое фиаско. Сходство между социалистическими идеалами и русскою общиной совершенно мнимое, и если по внешности они отчасти соприкасаются, то дух в них живет совсем различный. <...> Искавшие в ней сходства с коммунистической ассоциацией, к немалому своему огорчению, наталкивались на черствую фигуру мужика-домохозяина, упорно стоящего за свою полосу»[2-11]. С Головиным солидарен А. А. Риттих (1868—1930), один из основных разработчиков и исполнителей столыпинской аграрной реформы, последний министр земледелия Российской империи. Аргументируя понимание общины как административно-финансового института, утвердившегося решениями правительства[2-12], он не отказывает ему в «нравственных началах взаимопомощи»[2-13]. Однако прообразом высшей социальной формы на основе справедливости и равенства община конца XIX в. не была: «Чувство законности, несовместимое с чувством безответственной стадности, совершенно отсутствует. Простейшие человеческие чувства справедливости, жалости, стыда, вопреки поэзии славянофилов и народников, далеко не служат обычным украшением крестьянского быта»[2-14].
Впрочем, как резонно заметил Герцен в статье «О развитии революционных идей в России», «не каждый зародыш достигает зрелости, не все, что живет в душе, осуществляется». Социализм, зародышем которого величали общину народники, мало того что не гарантирован, но и совсем непохож на советскую реальность. Специалисты заверяют[2-15]: термин появился около 1830 г., а в научный оборот его ввел последователь Сен-Симона П. Леру (1797—1871) в работе «Об индивидуализме и социализме» (1834), опубликованной в «Revue Encyclopédique». Социализм в ней представал как коллективистская альтернатива индивидуализму: социальное равенство, братская солидарность, сотрудничество, альтруизм вместо разнузданного эгоизма и конкуренции, разъедающих современное общество. Ни к «научному социализму» из «Манифеста Коммунистической партии» (1848) Маркса и Энгельса, ни к т. н. реальному социализму, утвердившемуся в СССР, эти этические ценности прямого отношения не имели. У деревенской общины, при всем благолепии якобы царящих в ней уравнительных порядков, не было никаких шансов оказаться зародышем или сколь-нибудь значимой ячейкой государства, основанного на диктатуре пролетариата, идейной монополии единственной партии, воплощающей в жизнь его интересы, государства, построенного на всеобщей национализации средств производства и централизованном распределении материальных благ.