Рокоссовский. Терновый венец славы — страница 2 из 4

Фронтовые дороги

Память войны! Счастлив, кто не знает ее, и я хотел бы пожелать всем добрым людям: и не знать ее никогда, не ведать, не носить раскаленные угли в сердце, сжигающие здоровье…

Виктор Астафьев

Глава первая

1

В начале лета 1940 года уже несколько дней подряд моросил мелкий дождик. В Москве было прохладно и пахло сыростью.

К зданию Народного комиссариата обороны подъехал «ЗИС-101». Из него вышел генерал-майор Рокоссовский, высокий, статный, в форме с иголочки. От бывшего заключенного не осталось и следа. Он шел по широкому коридору и, отвечая на многочисленные приветствия, думал о предстоящей встрече с Народным комиссаром обороны: какое будет решение, где предстоит ему служить? С некоторым волнением он переступил порог массивного кабинета.

— Здравствуйте, Константин Константинович, — навстречу ему вышел из-за стола Тимошенко.

— Здравия желаю, Семен Константинович, — весело улыбаясь, произнес Рокоссовский.

— Прошу, — кивнул Тимошенко и занял место в кожаном кресле.

— Спасибо, — Рокоссовский сел напротив.

— Вижу, военная косточка еще сохранилась.

— Со стороны виднее.

— Тяжело было?

— Бывало всяко, — ответил Рокоссовский, давая понять, что у него нет желания вести разговор на затронутую тему. — Соскучился по настоящей работе. У меня уже давно руки чешутся.

— Без работы не останетесь, — сказал Тимошенко, затем взял указку и подошел к висевшей на стене карте. — После оккупации фашистами Польши мы вышли на границу Западной Украины и Белоруссии. Теперь имеем непосредственное соприкосновение с гитлеровцами. На третий день после нападения Гитлера на Польшу Франция и Англия объявили Германии странную войну.

— В чем ее странность? — Рокоссовский подошел к карте.

Тимошенко вытер платком вспотевшую безволосую голову.

— В том, что эти страны проявляют поразительную медлительность и неповоротливость. Создается впечатление, что перед нами крепкий молодец, одетый в военную форму и снабженный неплохим оружием. Выпятив грудь, он бодро топает на месте, так и кажется, что он вот-вот бросится в драку. А на самом деле он ищет подходящего момента, чтобы сбросить с себя военные доспехи и, облачившись в мирные одежды, занять место в ресторане и спокойно сосать холодное пиво.

Рокоссовский, пораженный образностью языка народного комиссара, улыбнулся.

Тимошенко положил указку, сел за стол для совещаний, рядом с собой усадил генерала.

— Я мельком встречал в газетах заметки о тройственных переговорах, — сказал Рокоссовский. — Интересно знать: почему мы не договорились?

— Потому что Англия и Франция эти переговоры саботировали.

— В чем заключался их саботаж?

— Узнаю прежнего Рокоссовского, — засмеялся Тимошенко. — Советская военная миссия во главе с Ворошиловым считала, что СССР, не имея общей границы с агрессором, мог оказать помощь Англии, Франции, Румынии и Польше лишь при условии пропуска его войск через польскую территорию. Других путей для соприкосновения не было. Западные миссии не согласились с позицией советской стороны. Хуже того, польское правительство открыто заявило, что не нуждается в помощи со стороны Советов.

— Когда б клюнул жареный петух, никуда бы поляки не делись. Неужели эти 200–400 километров явились камнем преткновения в таких важных переговорах?

— Если хотите, в этом была основа разногласий, — сказал Тимошенко, взглянув на генерала. — Поэтому переговоры прервались, и мы вынуждены были заключить пакт о ненападении с фашистской Германией.

— Любопытно, какими силами располагал будущий тройственный союз, если бы он состоялся?

Маршал Тимошенко открыл сейф, нашел нужную папку и уселся за стол.

— Франция могла поставить 110 дивизий, 4 тысячи современных танков, 3 тысячи пушек и 2 тысячи самолетов, Англия — 31 дивизию и 2 тысячи самолетов. Как видите, силы немалые.

— Да, силы немалые, — согласился Рокоссовский и, подумав, спросил: — А мы чем располагали для борьбы с агрессором в Европе?

— Мы могли поставить 120 пехотных и 16 кавалерийских дивизий, 5 тысяч орудий, 10 тысяч танков, 5 тысяч боевых самолетов. Кроме того, к услугам всех держав имелись военно-морские флоты.

— Итого, — моментально прикинул Рокоссовский. — Какая силища — почти 300 дивизий, 15 тысяч танков, более 10 тысяч самолетов? — Он посмотрел на маршала. — Как же мы отказались от такой сокрушительной силы из-за пустяка?

— Как из-за пустяка? — резко возразил Тимошенко. — Нам не давали коридор — это не пустяк!

Он посмотрел внимательно на Рокоссовского и подумал: «А он ничуть не изменился: все та же смелость мыслей, все та же раскованность. Только, пожалуй, более категоричные суждения».

— Было не до коридора, когда гитлеровцы начали кромсать Польшу. Я больше чем уверен — польский народ встречал бы нашу армию хлебом и солью.

— Ладно, Константин Константинович, в своей полемике мы можем далеко зайти, — сказал Тимошенко, отдавая себе отчет, что этот разговор, когда уже заключен пакт о ненападении с Германией, является совершенно неуместным.

После некоторого молчания маршал произнес:

— Вы снова будете командовать 5-м кавалерийским корпусом. Пока корпус в пути — он перебрасывается на Украину, — я вас направляю в распоряжение командующего Киевским Особым военным округом генерала армии Жукова.

— Жукова? — переспросил Рокоссовский.

— Да, да, Жукова, — подтвердил Тимошенко, посмотрев на генерала. — Теперь вы меняетесь местами — он начальник, а вы подчиненный.

— Я ничего не имею против. Мы всегда были с ним добрыми друзьями.

— Вот и хорошо, — сказал Тимошенко и молниеносно поднял трубку красного телефонного аппарата, который задрожал от звонка.

— Слушаюсь, товарищ Сталин! — принял стойку «смирно» маршал. — Слушаюсь!.. Сейчас же выезжаю!.. Слушаюсь, товарищ Сталин!

Тимошенко дрожащими пальцами застегнул пуговицы, опоясался ремнем, нахлобучил почти до самых бровей фуражку и, тревожно взглянув в зеркало, на ходу бросил:

— Товарищ Рокоссовский, предписание у помощника!

2

Киев встретил Рокоссовского радушно. Лето было в разгаре. Роскошные шапки темно-зеленых каштанов придавали улицам нарядный и праздничный вид. От синего Днепра веяло прохладой.

Жуков и Рокоссовский встретились по-дружески. Как старые солдаты обнялись, похлопали друг друга по плечу и приступили к делу.

— Пока твой корпус подтягивается к новому месту дислокации, — говорил Жуков, — попроси у штабистов материалы, связанные с войной в Финляндии, там есть, что посмотреть. Одним словом, входи в курс дела.

Все лето 1940 года прошло для Рокоссовского в изучении документов, в учениях и инспектировании войск. И только в конце июля он принял свой 5-й кавалерийский корпус. Там оказалось немало старых сослуживцев, которые встретили его с искренней радостью. Но были и те, кто «бичевал» его на партийном собрании, разносил в пух и прах, когда его отстранили от должности командира корпуса. В связи с этим он вынужден был собрать офицеров.

— Работать с подчиненными, которые прячут глаза от командира, не лучшее средство для взаимопонимания, — открыто сказал он. — Кто-нибудь заметил, что я отношусь предвзято к некоторым из вас?

— Н-нет! — дружно ответили голоса.

— Так вот, все, что было, быльем поросло, — мягко сказал он, улыбнувшись той обаятельной улыбкой, которую хорошо знали подчиненные. — Теперь мое кредо — кто старое помянет, тому глаз вон. Кому не любо, что против шерсти глажу? Время не терпит — на пороге, на мой взгляд, тревожные события.

Когда в зале раздались дружные аплодисменты, Рокоссовский поднял руку.

— Извините, друзья, я говорил не для того, чтобы сорвать аплодисменты.

После этого разговора напряжение между отдельными подчиненными и Рокоссовским как рукой сняло. Весь коллектив включился в боевую работу.

Штаб корпуса располагался в городе Славуте. Рокоссовский с жадностью окунулся в привычную обстановку. Он вновь мотался по гарнизонам, помогал частям, соединениям обживать новые места. Он был рад, что попал в свой военный мир и ему предоставилась возможность снова заниматься своим любимым делом, но сердце генерала стремилось к Москве, где жила его семья. Вот что он пишет в письме от 20 июля 1940 года.

«Милая, дорогая Люлю!

Теперь я в Славуте. Знакомлюсь с новым местом жительства. День тому назад лил проливной дождь, а сегодня ясный солнечный день и вокруг одна зелень. Приятно лаская слух, шумят деревья. Воздух пропитан смолистым запахом. Все это напоминает мне Ратомку под Минском.

Я вспоминаю, как мы с тобой слушали трели соловья и ты все ждала, когда же он запоет арию.

Славута по своей флоре и климату сильно напоминает Белоруссию. Мне кажется, что тебе здесь понравится. И вообще, милая жинка, привыкаю к украинской мове. Жить мы будем здесь хорошо. К жизни в больших городах мы с тобой не привыкли, поэтому скучать по городскому шуму и блеску мы не будем. Думаю, что Адуля будет довольна, т. к. Дом Красной Армии под боком. Там ежедневно демонстрируются фильмы, идут различные спектакли.

На днях поеду на машине в Киев (250 км), там окончательно узнаю, разрешат ли мне выехать за вами. Я уверен в том, что ответ будет положительный. Как раз к вашему приезду наступит грибной сезон. Вот мы вместе и направимся в лесные дебри. Помнишь, как мы собирали грибы в белорусском лесу? Здесь также очень много ягод, есть места для рыбной ловли и охоты. Одним словом, мы будем жить в земном раю. Только бы собраться вместе, а то я дьявольски по вас соскучился.

Работы у меня много. Больше нахожусь в разъездах, почти все время в движении. Одному, конечно, скучно, и в мыслях я всегда с вами — моей дорогой Люлю и моим светлым лучиком Адусей.

С нетерпением жду от вас новостей. Пишите чаще, а то я сижу в лесу, как Робинзон, и не нахожу себе места.

Целую тебя и Адусю. Любящий вас — Костя».

Увы! Пожить Рокоссовскому в «земном раю» не пришлось. Вскоре вышел новый приказ: его назначили командиром вновь формирующегося 9-го механизированного корпуса, штаб которого располагался в Новгороде-Волынском. Так под конец 1940 года он навсегда распрощался с кавалерией, которой отдал около двух десятков лет. Пришлось в короткий срок осваивать новый род войск. Корпус состоял из одной моторизованной дивизии и двух танковых. Когда командир корпуса познакомился с материальной частью, ему стало не по себе.

— Как же мы с этим старьем будем воевать? — спросил он у начальника штаба корпуса генерал-майора А. Г. Маслова. — Танки Т-26 и БТ-5 уже давно просятся на свалку, не хватает автомашин. Алексей Гаврилович, что будем делать?

— Будем ждать новой техники, — пожал плечами Маслов. — Пока надо осваивать старую.

— Даже этой рухлядью мы обеспечены всего лишь на тридцать процентов, — с возмущением произнес Рокоссовский.

— Об этом знают в Генеральном штабе и в Киевском военном округе.

В течение нескольких суток они не выходили из кабинета начальника штаба и составляли планы по боевой подготовке и совершенствованию выучки командного состава.

От подъема до отбоя всю зиму 1940–1941 годов Рокоссовский со своими замами и штабом проводили командно-штабные выходы в поле со средствами связи, военные игры на картах, полевые поездки по возможным направлениям нападения противника.

Жилье для семьи нашлось только весной 1941 года.

— Костя, что с тобой, ты случайно не заболел? — ужаснулась при встрече жена, увидев худое, загорелое до черноты лицо мужа. — На тебе кожа да кости.

— Ничего, Люлю, были бы кости. — Он приподнял ее, как ребенка. — А сало с твоей помощью нарастет.

— Что ты делаешь? — взмолилась жена.

— А ты говоришь, малышка, что я совсем немощный! — хохотал Рокоссовский.

Глава вторая

1

Оставив машину у здания штаба корпуса, Рокоссовский, с букетом красных роз, ранним утром майского дня шел домой. Полевые учения прошли успешно, но все равно на душе было неспокойно. Какая-то глубокая внутренняя тревога не покидала его ни на минуту. На ровной, как стрела, улице за пышной зеленью почти не было видно крестьянских домов.

Он открыл калитку. Кругом было тихо. Домашние, видимо, еще спали, и он, чтобы их не тревожить, присел в саду на скамейку.

Небо было ясное и голубое; в верхушках деревьев играли солнечные лучи; пели-заливались птицы. За забором лениво мычали коровы; где-то поодаль лаяла собака; старались перекричать друг друга петухи.

Вскоре открылось окно детской комнаты и появилась растрепанная головка дочери.

— С добрым утром, папуля! — закричала она и выбежала на крыльцо. — Мама, папочка приехал, неси скорей вазу!

Не прошло и часа, как вся семья сидела в саду за столом и завтракала.

Рокоссовский ел так, как будто его морили голодом несколько дней. Они болтали, угощали друг друга, шутили и смеялись.

— Как мы счастливы! — сказала дочь. — Снова вместе. Теперь мы не будем никогда разлучаться. Правда, папочка?

— Ну что ты пристаешь к отцу, Ада? — сказала жена. — Дай ему хоть немного отдохнуть. Он, наверное, всю ночь не спал.

— Часа два прикорнул, — улыбнулся он. — Теперь нам не до сна.

— Почему? — спросила Ада.

— Как тебе сказать? — задумался Рокоссовский. — В воздухе пахнет войной, дочь.

— Костя, на тебя не похоже, — сказала Юлия. — Ты что, паникуешь?

— Факты — упрямая вещь, — ответил он с грустью в голосе. — Пока есть возможность, надо было бы в далекий тыл эвакуировать семьи.

— Раз ты так считаешь, то почему вы этим не занимаетесь? — спросила жена подавленным голосом.

— Приказано не поддаваться панике, — ответил Рокоссовский, обнимая дочь, которая за год вытянулась так, что доставала до отцовского плеча. Он начал помогать убирать посуду. Потом, как бы между прочим, заметил: — Береженого Бог бережет. Я рекомендую тебе, Юленька, свяжи в узелки наши скромные пожитки.

Через пару часов к дому подъехал дежурный офицер штаба, и уже спустя десять минут комкор вместе с начальником штаба находился в своем кабинете.

— Приказано отправить артиллерию всех соединений корпуса на полигоны, — протянул шифрограмму генерал Маслов.

— Алексей Гаврилович, ты представляешь, что это значит? — поднял на него глаза комкор.

— Не дай бог, начнется война — всей артиллерии каюк.

— То-то же, — жестко проговорил Рокоссовский. — Я такую команду выполнять не буду.

— Это же приказ.

— Приказы отдают люди, а чтобы приказывать, надо иметь голову, — сказал Рокоссовский и подошел к аппарату ВЧ. — Я сейчас переговорю с командующим округом Кирпоносом.

— Михаил Петрович, это Рокоссовский. Здравия желаю! — сказал в трубку комкор. — Насчет отправки артиллеристов с материальной частью на полигон, видимо, получилось какое-то недоразумение. Я так понимаю.

— Никакого недоразумения нет. Все идет по плану Генерального штаба. Я должен завтра доложить об исполнении приказа.

— Обстановку на границе хоть кто-нибудь учитывает?

— Наверху больше информации, и им виднее.

— Извините, а мы что, пешки? Приказ этот я выполнять не буду.

— Как это не будете?

— Докладывайте в Москву и снимайте с должности или же отменяйте приказ.

— Товарищ Рокоссовский, мне говорили, что вы вежливый, исполнительный командир!

— Михаил Петрович, докладывайте в Генштаб, что я не выполняю приказ.

— Докладывать я не буду. Что вы предлагаете?

— Мы с Масловым сделаем все, чтобы отработать упражнения на месте.

— Добро, отрабатывайте… Если что, отвечать будете вы.

— Я ответственности не боюсь. Спасибо. — Рокоссовский положил трубку и прошелся по кабинету. — Скажи, Алексей, что с нами творится? Мы что — загипнотизированы фюрером фашистов?

— Н-ну, нет, наверное, — замялся Маслов.

— Как это нет? — Рокоссовский уселся за стол, взял карандаш и начал чертить на бумаге какие-то закорючки. — В пограничном районе Киевского особого военного округа происходят невероятные вещи. Через границу шмыгают неизвестные лица. В пограничной полосе разгуливают на автомашинах переодетые в штатское немецкие офицеры, получившие разрешение не от кого-нибудь, а от самого правительства. Видите ли, немцам приспичило разыскать и эксгумировать захороненных якобы здесь военнослужащих. Что это?..

— Да, тут явная неувязка.

— Скажи, Алексей, почему нам запрещено стрелять по немецким самолетам, нагло нарушающим границу?

— Что я могу ответить? — сказал Маслов. — Помните, сколько мы возились с двумя самолетами, вынужденными совершить посадку? Казалось бы, шпионаж налицо: новейшая фотоаппаратура, на пленках засняты мосты, железнодорожные узлы. Я не знал, куда себя деть, когда получил из наркомата обороны распоряжение: самолеты с немецкими офицерами отпустить и сопроводить до границы двумя нашими истребителями.

— Как понимать все это? — с возмущением произнес Рокоссовский.

— Ума не приложу.

— Алексей Гаврилович, ты же у нас «академик», скажи мне, пожалуйста, зачем мы сосредоточили нашу авиацию на передовых аэродромах и расположили склады центрального подчинения в прифронтовой полосе? Мы что, собираемся наступать?

— Вроде не похоже. Эти действия не поддаются логике.

— А ты утверждаешь, что мы не загипнотизированы Гитлером, — сказал Рокоссовский и вышел из-за стола. — Ну что ж, давай, дорогой мой начштаба, покумекаем над тем, как выполнить артиллерийские упражнения.

2

Немилосердно жгло июньское солнце. Река Случь, вдоль которой растянулся Новгород-Волынский, сузилась, обмелела — воробью по колено.

Рокоссовский возвращался на машине в штаб корпуса после посещения танковой дивизии, где проверял ее боеготовность. По темному сосновому лесу дорога бежала навстречу, как бесконечная серая лента. Расстроенный вконец старыми малобоеспособными танками, он с грустью думал о том, что если начнется война, то нечем будет встречать фашистов. Он дал две недели на то, чтобы отремонтировать изношенную технику, — но легко отдавать приказы, а вот как их выполнять, когда запчастей с гулькин нос? Он никогда не ожидал, что в таком плачевном положении окажутся механизированные войска, главная ударная сила в Киевском особом военном округе. «Надо срочно ограничить использование танков для учебных целей, — подумал он. — Может быть, хоть так сохраним кое-какой моторесурс».

Лесная чащоба расступилась сначала березовой опушкой, затем широким полем пшеницы. В ветровое стекло машины било солнце, слепило глаза.

Он вышел из машины. Горячим, немигающим глазом стояло солнце в зените. Тревожно-безлюдным было пшеничное поле. У дороги, в листьях раскидистой дикой яблони, пряталась от жары какая-то маленькая птаха, поминутно кричавшая: цви-и, цви-и, цви-и! Возможно, она почуяла опасность для находящихся где-то рядом птенцов. Белый, с черными крапинками мотылек, взвился из-под его ноги и, кружась, скрылся на поломе усатой пшеницы.

Проехав еще около десятка километров, Рокоссовский заметил на поле запряженную пару лошадей, а за ней, налегая на ручки плуга, шел крепкий, загорелый мужчина в белой рубашке с завернутыми рукавами, в сапогах, в соломенной шляпе, из-под которой выбивались курчавые клочья светлых волос.

— Здравствуйте, — сказал Рокоссовский.

— Здравствуйте, — остановил лошадей пахарь.

— Что же один, почему не помогают колхозники?

— Я не в колхозе, живу на хуторе. Повозились со мной в 40-м и отстали.

— Под пшеницу? — кивнул комкор на вспаханный клин.

— Нет, под озимую рожь, — ответил мужчина и, сняв шляпу, достал из нее пачку сигарет. — Курите?

— Да, спасибо, — ответил Рокоссовский, прикуривая.

Они присели у дороги на траву и задымили.

— Вижу, вы большой армейский чин, — глянув на Рокоссовского, спросил пахарь.

— Да, не маленький.

— Тогда скажите мне, — затягиваясь дымом, сказал мужчина, — успею я посеять рожь до войны?

— В поход собирайся, а жито сей, — улыбнулся Рокоссовский.

— Ну, а если серьезно?

— Как вас звать?

— Степаном.

— Так вот, Степан, судя по всему, войны с немцами нам не избежать.

— Я тоже так думаю, — холодно заметил Степан. — А скоро?

— Думаю, скоро, — ответил Рокоссовский, глянув на часы. — Мне пора. — Он попрощался с пахарем и направился к машине.

— Но-о! — крикнул Степан, и лемех плуга довольно быстро врезался в землю. По блестящему железу потекли ручейки серой, как мелкий порошок, земли.

В штабе корпуса комкора встретил Виктор Феодосьевич Леснов.

— Константин Константинович, вы читали сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года?

— Нет, не читал.

— Вот, прочтите!

Рокоссовский, прочитав сообщение ТАСС, изменился в лице: глаза его были широко раскрылись от удивления, брови поднялись, губы сжались.

— Ну и как? — осторожно спросил Леснов, заметив расстроенный вид комкора.

Тот долго молчал, опустив голову, а потом, окинув тяжелым взглядом Леснова, сказал:

— Оно вызывает у меня недоумение.

— Почему?

— Оно ставит в неравные условия нас и гитлеровцев.

— Как это?

— Что значит — не поддаваться на провокации в этот, может быть, самый ответственный момент в жизни нашей страны? — уставился на политработника комкор. — Не потворство ли это фашистской наглости?

— Ну, это слишком, — испуганно произнес Леснов. — Наше правительство стремится использовать малейшую возможность, чтобы оттянуть начало войны.

— Конец этого начала не у нас, у гитлеровцев.

— Может быть, это является военно-политическим зондажом? Ведь фашистские главари не отвечают на запрос, обращенный к ним Советским правительством, о непонятном сосредоточении войск у наших границ.

— Для кого непонятном? — с сарказмом спросил Рокоссовский.

— Для всех.

— Детский лепет.

— Какой может быть детский лепет! — с возмущением сказал Леснов, — В заявлении ТАСС звучит забота партии и правительства о безопасности нашей Родины и ее жизненных интересах.

— До чего же мы наивные люди, — горько усмехнулся Рокоссовский. — Глупое решение или умное — все равно забота партии и правительства о народе.

— Вполне возможно, что это внешнеполитическая акция, и она нас не касается, — не сдавался Леснов.

— Как это не касается! — воскликнул комкор, закуривая папиросу. — Как это не касается? — повторил он. — Все, что сказано наверху, у нас должно неукоснительно выполняться всеми. Разве вы об этом не знаете? И это сообщение вносит непоправимую дезорганизацию, в первую очередь, в армейскую среду.

— Это проверка истинных намерений фашистов, — настаивал на своем Леснов.

— Об их намерениях, думаю, мы скоро узнаем, — заявил твердо Рокоссовский. — Положили голову в пасть тигру и боимся пошевелиться — не дай бог, спровоцируем его и он вдруг сожмет челюсти.

— Жестко вы все это оцениваете, — примирительно сказал Леснов, — и очень смело. Я бы вас просил: пусть этот разговор останется между нами.

— Дорогой мой, Виктор Феодосьевич, — комкор взял его за руку, — ты думаешь, что я меньше болею за страну, чем ты?

— Как раз я так не думаю.

— Боль у меня вот здесь сидит! — он стукнул кулаком в грудь. — Обидно, милый мой комиссар, что очевидные вещи плавают в тумане. И дай бог, чтобы мои опасения не оправдались, тогда мы встретим 1942 год вместе с семьями у меня дома.

— А может, раньше встретимся за праздничным столом? — улыбнулся Леснов. — Наши жены уже познакомились и поговаривают о встрече.

— Я не против.

Глава третья

1

С утра 21 июня, закончив разбор командно-штабного ночного учения, Рокоссовский пригласил командиров дивизий в выходной день на рассвете отправиться на рыбалку. В здешних местах он еще ни разу не рыбачил, и ему хотелось побыть на природе вместе со своими сослуживцами. По службе в Забайкалье он знал, что неформальное общение помогает лучше узнать друг друга, снимает официальный налет во взаимоотношениях, который зачастую ограничивает инициативу и мешает раскрытию командирских способностей.

Закончив дела, он уселся в кабинете и начал листать газеты. В них он не заметил ни капли той тревоги, которая мучила его душу в последние дни. Все газеты пестрели заголовками благодушия и успокоенности. Пресса была пропитана духом заявления ТАСС.

День уже клонился к вечеру, и он вышел во двор штаба, где его сослуживцы играли в волейбол.

— Константин Константинович, я уже наигрался, — сказал раскрасневшийся Леснов. — Уступаю место.

— Спасибо, — сказал Рокоссовский, раздеваясь по пояс. — Тряхнем стариной!

— Выше, выше подавай! — крикнул он и резким ударом принес команде очко.

— Ничего себе! — засмеялся Леснов. — И это называется «тряхнем стариной».

В сумерках к Рокоссовскому подошел дежурный и подал записку. Начальник штаба писал: «Пограничники передали, что ефрейтор немецкой армии, поляк из Познани, перешел границу. Перебежчик утверждает, что немцы начнут наступление рано утром в воскресенье 22 июня».

Рокоссовский быстро оделся и зашел в кабинет начальника штаба.

— Штаб округа об этом ефрейторе знает?

— Знает.

— Ну и что?

— Говорят, Москва просит соблюдать спокойствие.

Комкор связался с командирами дивизий, поделился с ними полученными сведениями, отменил рыбалку и приказал всех перевести на казарменное положение.

Он заехал домой, забрал походные вещи, переговорил с семьей, чтобы на всякий случай были готовы к отъезду.

Рокоссовский зашел в кабинет, где уже стояла раскладушка с постелью, связался с оперативным дежурным округа. Там никакого беспокойства и тревоги не было. Возможно, это было ошибочное мнение, но, по крайней мере, на словах, все, с кем он говорил, утверждали — особых причин для тревоги нет. Пример тому — поведение Генштаба. Если бы правительство и руководство комиссариата обороны были убеждены, что начнется война, они бы немедленно привели войска в повышенную боевую готовность и ввели в действие мобилизационные планы.

На этом благодушном фоне Рокоссовского тоже начали брать сомнения. Может быть, он и в самом деле перехлестывает в своих оценках современной военно-политической ситуации и все, о чем он говорил со своими заместителями, — плод его фантазии. У Генштаба в распоряжении информация не одного перебежчика, которого действительно могли подослать немцы, а на него работает внешняя разведка, десятки тысяч квалифицированных дипломатов. «Да, возможно, я перегибаю палку, — подумал он. — Наверняка так и есть. Ну, что ж, я тоже живой человек и могу ошибаться. Извинюсь. Это не зазорно, когда ты неправ».

Он подошел к окну, открыл его и облокотился на подоконник. Была тихая звездная ночь. Черные силуэты огромных деревьев стояли вдали. Из-за домов, из-за пустынной улицы пахло душистым луговым сеном и ароматом жасмина. Где-то захлопал крыльями петух. Сонная птица испугалась, два раза крикнула и умолкла. Все его существо наполнялось приятным, умиротворяющим ощущением. Правее, где-то недалеко, раздался веселый девичий смех. Через некоторое время он услышал песню, которую пели в два голоса. Мужской и женский голоса задушевно вели мелодию.

Чорнii брови, карii очi

Темнi, як нiчка, яснi, як день!

Ой, очi, очi, очi дiвочi,

Де ж ви навчились зводить людей?

Голоса переливались, дрожали и хватали за сердце Рокоссовского. Он вспомнил свою юность, Зосю, первый поцелуй в саду города Груеца.

Вас i немае, а ви мов тута,

Свiтите в душу, як двi зорi.

Чи вас улита якась отрута,

Чи, може, справдi ви знахарi?

Рокоссовскому показалось, что в этой простой и протяжной песне чувствовалась душа народа, добрая, певучая, грустная и безбрежная.

Чтобы не разбудить ночную тишину, он осторожно закрыл окно и направился в кабинеты командования корпуса, пожелал всем спокойной ночи, зашел к себе и, не раздеваясь, лег на раскладушку.

Около четырех часов утра 22 июня, за несколько минут до начала войны, генерал Маслов вручил ему телеграмму из штаба 5-й армии с распоряжением о вскрытии особо секретного оперативного пакета, хранящегося в штабе корпуса. В пакете имелась директива. В ней говорилось: «Немедленно переведите корпус в боевую готовность и выступите в направлении Ровно — Луцк — Ковель…»

Согласно плану оперативного развертывания войска Киевского особого военного округа (четыре общевойсковых армии, восемь механизированных корпусов, десять авиационных дивизий) должны были действовать в полосе шириной 800 км, прикрывая четырьмя армиями главное Киевское направление. Предусматривалось создать эшелон прикрытия государственной границы на глубине 100–150 км, расположив войска второго эшелона на протяжении 500 км. Армии прикрытия должны были разворачивать пехотные соединения вдоль границы, оставляя механизированные корпуса во втором эшелоне для нанесения решительного удара по противнику. Надо сказать, что на бумаге все выглядело очень гладко.

— Войска подняты по тревоге! — доложил под утро генерал Маслов.

— Движение начинаем в 14 часов, — говорил комкор, склонившись над картой, — по трем маршрутам в направлении Ровно — Луцк. — Он поднял глаза на Маслова. — Связь с вышестоящими штабами не появилась?

— Связи до сих пор нет ни с Киевом, ни с Москвой.

— Во сколько отправлены машины с семьями?

— В пять часов четыре грузовых машины ушли на Киев.

В это время в воздухе над Новгород-Волынском на большой высоте, без сопровождения истребителей, лавинами, по нескольку десятков, фашистские бомбардировщики летели на восток. В воздухе не появился ни один наш самолет. На полевых аэродромах они были разнесены в щепки.

Около 14 часов 23 июня Рокоссовский собрал командование корпуса.

— Все готово к маршу?

— Да, товарищ комкор, все соединения на исходных позициях, — произнес Маслов.

— Разведка, охранение?

— Организовано согласно вашим указаниям, — ответил начальник штаба.

— Во всех подразделениях проведены партийные и комсомольские собрания, назначены агитаторы, — добавил Леснов.

— Ну что ж, как говорили в старину, с богом вперед! — подал команду Рокоссовский. Выдержка и спокойствие не покидали его ни на минуту.

За первый день был совершен 50-километровый переход. Комкор с болью в сердце смотрел, как совершали марш танковые дивизии. Жара доходила до 40 градусов, а солдаты шли пешком. К тому же они несли на себе ручные и станковые пулеметы, минометы и боеприпасы. И это под непрекращающимся огнем авиации противника. Глядя на все это, Рокоссовский сократил переход до 30–35 км.

Вечером 23 июня авангард колонн наткнулся на головную походную заставу немцев. Батареи 85-миллиметровых пушек мгновенно заняли позиции, но противник уклонился от боя, и только на рассвете следующего дня корпус встретился с фашистами и организованно вступил в бой.

В той неразберихе, которая царила в первые дни войны, маневр Рокоссовского отличался высокой дисциплиной, порядком и имел успех. Вот как оценивает его в своих воспоминаниях маршал, в то время начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта, И. Х. Баграмян: «Когда позднее мы читали это донесение, то не верили глазам. Как это удалось Рокоссовскому? Ведь его так называемой моторизованной дивизии предстояло следовать пешком. Оказывается, решительный и инициативный командир корпуса в первый же день войны, на свой страх и риск, забрал с окружного резерва в Шепетовке все машины — а их было около двухсот, — посадил на них пехоту и комбинированным маршем двинул вперед корпус. Подход его частей к району Луцка спас положение. Они остановили прорвавшиеся танки противника и оказали этим значительную помощь отходившим в тяжелой обстановке соединениям».

Против войск Юго-Западного фронта противник развернул группу армий «Юг» в составе танковой группы, трех немецких, двух румынских армий и венгерского корпуса. Они должны были нанести удар по Киеву, захватить переправу на Днепре, а затем продолжать наступление вдоль правого берега реки на юго-восток. Гитлеровцы захватили инициативу и уже в первый день войны вклинились на 30 км вглубь нашей территории.

В первом бою корпус столкнулся с танковыми дивизиями противника. Два дня вела кровопролитные бои танковая дивизия полковника Черняева, отражая атаки противника, который во что бы то ни стало старался перерезать шоссе Ровно — Луцк. 26 июня корпус нанес удар в направлении Дубно, дивизия Черняева глубоко вклинилась в боевые порядки противника. Но уже на следующий день немцы прорвали оборону соседнего 36-го корпуса. В этой ситуации Рокоссовскому ничего не оставалось, как подумать об эффективной обороне.

Ожесточенные бои продолжались до 29 июня. После форсированных маршей и десятидневного боя в корпусе осталось всего лишь несколько танков. Несмотря на это, корпус не потерял боеспособности — выручали стрелки и артиллеристы.

Жара не спадала ни на минуту. Полевые дороги были окутаны клубами горячей въедливой пыли. Некоторые физически слабые солдаты падали в обморок — нечем было дышать.

30 июня Рокоссовский подъехал к переправе через реку Горынь, где наводила мосты 13-я мехдивизия полковника Калинина.

Вскоре по проложенной через болота дороге части корпуса отбиваясь, отходили на новый оборонительный рубеж. Они должны были организовать оборону вдоль реки Случь и перекрыть дорогу на Житомир.

За мужество в боях под Луцком и Новгород-Волынском многие командиры и солдаты были удостоены высоких наград. Генерал Рокоссовский был награжден четвертым орденом Красного Знамени.

2

В лесу, за рекой Горынью, на КП корпуса было тихо. Только где-то в отдалении был слышен грохот орудий и нудный гул самолетов.

Рокоссовский после короткого сна на рассвете вышел из палатки. Обитатели леса, будто и не было никакой войны, жили установленной природой жизнью: пели птицы, стрекотали кузнечики, где-то рядом раздавался звонкий голос кукушки. Он отошел подальше от часовых и присел на валежину.

На душе у него было муторно и тоскливо. Ему не давали покоя глаза стариков, женщин и детей, которые нескончаемым потоком тянулись по дорогам. Сколько же горечи, обиды и упреков он видел в этих исступленных от страха глазах. Ему иногда хотелось упасть перед ними на колени и просить прощения, что они, вояки, оказались такими беспомощными перед фашистскими ордами, ввергли этих невинных людей в неимоверное горе и многих обрекли на смерть. Он сам был свидетелем, как самолеты фашистов на бреющем полете уничтожали беженцев. А они, воины, с этими самолетами не могли ничего поделать. Держа на руках умирающую девочку, он тогда дал себе клятву, что будет бить фашистов, пока они не покинут нашу землю.

К нему подошел Леснов.

— Не спится?

— Да, Виктор Феодосьевич, не спится.

— Извини, Костя, ты был, к сожалению, во всем прав. Как в воду глядел.

— Поздно говорить об этом, Виктор, теперь ни к чему толочь воду в ступе. Ты лучше скажи, что будем делать с людьми в кальсонах, которых мы отловили не одну сотню?

— Говорят — окруженцы, а сбросили с себя военное обмундирование, чтобы их не расстреляли немцы.

— Глупые люди, — горько усмехнулся комкор, — у них на кальсонах штампы военных частей. Они думают, что немцы дураки.

— Надо их переодеть, и пусть воюют, — сказал Леснов, глянув на командира. — Не пойму, откуда столько дезертиров. Драпают с поля боя целые части.

— В таких частях, наверное, не проводились партсобрания и не были назначены агитаторы, — произнес Рокоссовский, поднимаясь. — Пойдем, друг мой, нас ждут серьезные дела.

3

На следующий день Рокоссовский с группой штабных работников выехал в части и соединения корпуса для оказания помощи в организации обороны.

В районе Клевани группа комкора наткнулась на «воинов», среди которых были и командиры без знаков различия и оружия. В одной из групп, насчитывающей более сотни человек, внимание Рокоссовского привлек сидящий под сосной мужчина в годах, по своему виду и манере поведения никак не похожий на солдата. С ним рядом находилась молоденькая санитарка.

— Командиры, подойти ко мне! — приказал Рокоссовский.

Никто из сидящих не повел и ухом. Повысив голос, он повторил приказ. Снова никто не пошевелился.

Комкор подошел к вальяжному мужчине.

— Встать! В каком вы звании?

— Полковник, — равнодушно, с наглым вызовом выдавил из себя мужчина. — Ну и что?

— Сейчас же расстреляю как собаку! Предатель! — Комкор выхватил пистолет. К нему подбежала вооруженная охрана.

С полковника браваду как рукой сняло. Он тут же упал на колени:

— Не убивайте меня!.. Пощадите!.. Свою вину искуплю кровью. Вот увидите!..

— Полковник! К утру собрать всех себе подобных, сформировать команду и доложить мне. Мой КП будет в двухстах метрах отсюда.

Приказ был выполнен. В команде оказалось свыше пятисот человек, которые восполнили боевые потери.

Корпус, ведя бои, окапывался и готовился к активной обороне. Но 14 июля Рокоссовский получил приказ — немедленно отбыть в Москву. Передав командование корпусом Маслову, он выехал на машине в Киев. В этот же день ночью он был в столице Украины. Когда-то шумный и веселый город встретил его зловещей тишиной и безлюдьем. Крещатик, обычно в это время заполненный толпой, смехом, шумом и песнями, был пуст и погружен в кромешную тьму. На улице не было видно ни одной живой души.

Рокоссовский остановил машину, закурил.

— Гаси огонь!.. Кому говорят, гаси огонь!.. Тебе что, жить надоело? Так твою!.. — из темноты показалась молодая женщина.

— Такая красивая, а ругаешься, как байкальский грузчик, — усмехнулся Рокоссовский. — Лучше скажи, где штаб фронта.

— Говорят, в Броварах, — более сдержанно ответила женщина, проверив у Рокоссовского документы.

Под утро он представился командующему фронтом генерал-полковнику М. П. Кирпоносу и доложил ему обстановку в 5-й армии и 9-м корпусе. Тот был растерян и слушал его вполуха. Он то и дело подбегал к окну комнаты, где сидели штабисты, и кричал:

— Куда делось ПВО?.. Самолеты противника нагло летают, и никто их не сбивает!.. Безобразие!.. Куда подевалась артиллерия?.. Что она — спит?.. Усилить активность ПВО!.. Вызвать сюда его начальника!.. — Он несколько раз подходил к телефону и отдавал кому-то приказания: — Бросить в бой обе дивизии и решительно… Контратака!.. Контратака!.. Одна за одной… Поняли меня?!

Рокоссовский не выдержал этого оригинального стиля управления войсками и, воспользовавшись тем, что командующий на него не обращает внимания, выехал без разрешения в аэропорт. Там, ожидая самолета, он более двух часов проговорил с весьма компетентным полковником Генерального штаба.

— Ну почему укрепрайоны на старой границе были заброшены и разрушены? — спросил с возмущением Рокоссовский. — Кто дал такую глупую команду? В 30-м году я сам занимался их совершенствованием. Ведь гитлеровцы прут напропалую по дорогам. Я помню, в районе Радошкович и Вязынки мы построили такую систему огня, что на шоссе Молодечно — Минск немцы поломали бы зубы. А они оказались в столице Белоруссии чуть ли не на четвертый день.

— Теперь крайних не найдешь, — ответил полковник Супрун. — В Генеральном штабе сейчас грызутся, как пауки в банке, никто не хочет отвечать за преступные команды и такую же бездеятельность.

Вскоре к взлетной полосе подрулил самолет и Рокоссовский вместе с полковником улетели в Москву.

4

Сталин находился в своем служебном кабинете в Кремле. Как обычно, он был одет в полувоенный костюм и сапоги. Он неслышно прохаживался по мягким ковровым дорожкам и дымил трубкой; лицо его было жестким и мрачным; в коричневых прищуренных глазах светилась тревога. Мысль о положении на фронте его ужасала. Допущено было много промахов и ошибок. Теперь он знал это лучше, чем кто-либо, но признаваться в этом не хотелось даже самому себе. Стоило так кокетничать с Гитлером, как это делали мы?.. Уже месяц войны с фашистами — результат плачевный. Плохо воюем…

Он вспомнил, как многие из тех военных, кто перешел на сторону Советской власти, успешно воевали с белыми генералами, били их и побеждали. А где они теперь, те военные?.. О том, что в армии много прорех, показала и финская кампания… В чем причины, почему так?.. Возникало много вопросов, но он не мог найти на них ясные ответы. Голова, точно не своя, — плохо соображала. Советники притихли, чего-то ждут. Да и некогда храбрые на вид генералы Генштаба ведут себя боязливо — чувствуют свою вину. Яд страха охватил многих. В воздухе висит какое-то грозное напряжение. Вот-вот может разразиться буря.

Впервые за многие годы он почувствовал, что у него уходит почва из-под ног. Пока у него все рычаги политической и военной власти и пока за каждым его шагом наблюдает народ, надо действовать.

Подозрительный ум Сталина медленно, с большим трудом приходил к выводу: в военное время надо в корне менять стиль руководства. Прежде всего необходимо как можно чище смести паутину страха и недоверия. Когда надо для дела, надо уметь переступить через самого себя.

Сталин даже повеселел от такой революционной для себя мысли. «Теперь надо работать более открыто, — подумал он. — И обязательно прислушиваться к дыханию страны, пока оно не угасло». Он подошел к столу и нажал на кнопку.

На пороге появился Поскребышев. Доложил:

— Рокоссовский прибыл, товарищ Сталин!

— Пусть войдет, — Сталин взмахнул рукой с дымящейся трубкой и подошел к двери. Он пожал вошедшему руку и, усаживаясь за стол, жестом пригласил Рокоссовского сесть.

Рокоссовский про себя отметил, что с января 1937 года, когда он видел последний раз Сталина, в его внешности произошли большие перемены: в волосах появилась седина, лицо осунулось, прокуренные рыжие усы поредели и не выглядели такими пышными, как раньше, сеть глубоких морщинок окутала по-прежнему живые глаза.

Теперь Рокоссовский не испытывал перед ним того душевного трепета, который волновал его сердце в Кремлевском дворце, на съезде. Видимо, годы тюрьмы и июньские кровопролитные бои притупили чувство страха даже перед самим Сталиным.

— Как вы себя чувствуете, товарищ Рокоссовский? — спросил Сталин, пососав трубку и выдыхая клубы дыма.

— Все мои чувства, товарищ Сталин, поглощены войной, — спокойно ответил Рокоссовский, посмотрев на Сталина.

— Мне доложили, что ваш корпус организованно принял бой с фашистами.

— Да, насколько позволяла обстановка.

— Вы можете откровенно высказать свое мнение по поводу наших бед в начавшейся войне? — спросил Сталин, прищурив глаза.

Рокоссовский на мгновение задумался. Он понимал, какую ответственность берет на себя, собираясь отвечать на этот, пожалуй, самый острый вопрос в жизни страны.

— Я слушаю, товарищ Рокоссовский, — тихо произнес Сталин, набивая трубку.

— Можно было предположить, — начал генерал, — что противник, намного опередивший нас в развертывании у границ своих главных сил, потеснит на какое-то расстояние наши войска прикрытия. Мы должны были ожидать, что на определенном рубеже, где-то в глубине, по реальным расчетам Генерального штаба, будут развернуты наши главные силы. Им предстояло организованно встретить противника и нанести ему мощный контрудар.

— Повторилась ошибка старого русского генералитета? — сказал Сталин, глядя в упор на Рокоссовского.

— Я бы так не сказал, — произнес генерал, чувствуя интерес собеседника к начатому разговору. — Изучая план русского Генштаба, составленный до начала Первой мировой войны, я пришел к выводу, что он был составлен профессионально. В плане предусматривались сравнительные возможности России и Германии, и это учитывалось при определении рубежа развертывания и его удаления от границы. В связи с этим определялись технические силы и состав войск.

— Ну и где же по тому плану проходил рубеж развертывания? — спросил Сталин, прикуривая трубку.

— Рубежом развертывания в основном являлась полоса пограничных крепостей.

— А разве у нашего Генштаба такого рубежа развертывания не было?

— Насколько мне известно, Генштаб не успел составить реальный план на начальный период войны. В 1930 году был такой план, и согласно ему рубеж развертывания совпадал с рубежом наших укрепрайонов недалеко от границы.

— А мог ли этот рубеж сохранить свое значение в 41-м году?

— На мой взгляд, мог, товарищ Сталин, — твердо заявил Рокоссовский. — На этом рубеже, я его хорошо знаю, фашисты могли получить сильный отпор. Мы обязаны были сохранить наши УРы[24] на старой границе с Польшей.

— Но мы же строили новые УРы на новой границе, — Сталин показывал свою осведомленность в военных делах.

— Да, строили, но все это проходило на глазах у немцев, и было бы наивно думать, что они дадут нам их достроить.

Сталин молча ходил по кабинету и сосал трубку.

— Продолжая мысль о плане Генштаба русской армии, — не вынес молчания Рокоссовский, — надо сказать, что он перед войной своевременно провел отмобилизацию и привел войска в повышенную боеготовность.

— Мы тоже это сделали. Дали указание.

— Я его получил за несколько минут до начала войны, — с раздражением в голосе, которого от себя не ожидал, сказал Рокоссовский. — Оно уже ничего не меняло.

Сталин не стал развивать неприятный для себя вопрос, а, остановившись у стола, спросил:

— Скажите, чем объяснить преступную беспечность, допущенную командованием округов?

— Я могу ответить за Киевский особый военный округ.

— Любопытно, — пыхнул трубкой Сталин.

— Из тех наблюдений, которые я вынес за небольшой срок службы в округе, я убедился, что командованием почти ничего не было сделано, чтобы достойно встретить противника.

— Вот вы, товарищ Рокоссовский, правильно все говорите, — Сталин подошел к окну, откинул занавеску, глянул в окно и снова заходил по кабинету. — Может быть, причина такого положения заключалась в том, что у нас мало было опыта?

— В Забайкалье, на Дальнем Востоке, — Рокоссовский поворачивал голову так, чтобы не упускать из виду хозяина кабинета, — мы вместе с пограничными войсками всегда были готовы в течение нескольких часов приступить к активным действиям. И все эти вопросы тщательно отрабатывались на военных играх и полевых учениях. А в период угрожающего положения войска выводились в предусмотренные заблаговременно районы.

— В Киевском округе этого не было? — Сталин занял свое место за столом.

— Да, если сказать честно, то в округе господствовала тишь да благодать, — последовал ответ. — Если и проводились учения, то их цели были слишком далеки от реальной обстановки. Дислокация войск округа у нашей границы не соответствовала угрозе возможного нападения. Многие соединения не имели положенного комплекта. Накануне войны артиллерию вывезли на полигоны. Там она и осталась.

— Это же вредительство! — грозно произнес Сталин. — За это надо расстреливать на месте!

Рокоссовский испугался, что то, о чем они сегодня говорили, вместо дела может сослужить плохую службу многим военачальникам. И он будет выглядеть как доносчик, С тяжелым чувством разочарования он подумал о том, что зря вступил в эту полемику.

Переживания генерала, похоже, уловил Сталин. Он встал, остановился у стола и стал сосредоточенно выбивать из трубки пепел в стеклянную пепельницу. Он явно хотел дать ему время успокоить свои нервы.

— Я хорошо понимаю вас, товарищ Рокоссовский, — сказал тихо Сталин. — Этот разговор мне нужен для того, чтобы в дальнейшем делать правильные выводы и допускать меньше ошибок.

По всей вероятности, он выбрал для откровенного разговора Рокоссовского не случайно. Сталину доложили еще раньше, в 40-м году, когда Рокоссовского освободили из тюрьмы, что он талантливый военный специалист, культурный, начитанный и выдержанный человек. Выбор на Рокоссовского, видимо, пал и потому, что он, в отличие от многих военных, без паники встретил войну и организованно вступил в бой с фашистами.

— Вы хотите сказать, что указания свыше были иногда необдуманными и даже вредными? — Сталин набил трубку и снова задымил.

— Именно так.

— Приведите убедительный пример такого положения, — сказал Сталин, сделав ударение на слове «пример».

— Можно об этом судить по содержанию оперативного пакета, который был мною вскрыт в первые часы войны. Содержание его подгонялось под механизированный корпус, закончивший период формирования и обеспеченный всем, что положено по штату. А реально мы находились в начальной стадии формирования. Поэтому Генеральный штаб и округ поставили перед нами непосильные задачи. А это напрямую связано с неоправданными потерями людей и техники.

— Как вы думаете, почему они так поступили?

— Это делалось, думаю, для того, чтобы оправдать себя в будущем, ссылаясь на то, что приказ для «решительных» действий был отдан. А отдуваться будут те, кто его не выполнил.

— Что, по-вашему, надо было делать командованию Юго-Западного фронта в сложившейся ситуации?

— Когда были установлены направления главных ударов, основные группировки немцев, надо было срочно отводить войска в старый укрепленный район. Но время было упущено.

— Тогда чем же занималось командование фронта? — спросил Сталин с нотками недовольства в голосе.

— Оно без пользы затыкало бреши, образовавшиеся от ударов противника. Люди бросались на верную гибель, хотя заранее явно было видно, что таким способом немцев остановить нельзя.

— У нас еще много головотяпства, — сказал Сталин, откинувшись на спинку стула. — Скажите, как Вы относитесь к генералу Павлову?[25]

— В настоящее время я его плохо знаю. Когда я командовал дивизией в Белорусском военном округе, он был у меня посредственным командиром полка.

Сталин вызвал Поскребышева.

— Шапошников прибыл?

— Да, прибыл.

— Пусть заходит.

Маршал Борис Михайлович Шапошников, только что сменивший Жукова на посту начальника Генерального штаба, разложил на столе карту и с разрешения Сталина коротко доложил обстановку на Смоленском направлении.

— После отхода советских войск из Белоруссии командование самой мощной немецкой группировки — группы армий «Центр», не ожидая подхода полевых армий, начало наступление двух танковых групп. Мы думаем, что цель этого наступления — окружение и уничтожение наших войск на смоленском направлении. Этим самым гитлеровцы хотят открыть дорогу на Москву. Используя свое явное превосходство в живой силе, танках, артиллерии и авиации, противник форсировал Днепр на участке Орша — Рогачев и стремится овладеть господствующими высотами к югу от Ельни и к востоку от Ярцево. Командование вновь сформированного Резервного фронта еще не овладело обстановкой. На наиболее опасных направлениях создаются пять армейских групп. Перед ними ставится задача — нанесение контрудара в общем направлении на Смоленск с целью восстановления связи с 20-й и 16-й армиями и оказания им помощи в выходе из окружения.

Сталин, склонившись над картой, выслушал доклад Шапошникова, а затем сказал:

— На пост командующего группой, действующей под Ярцевом, назначаетесь вы, Константин Константинович.

С тех пор и до конца войны Рокоссовского и Шапошникова Сталин называл по имени и отчеству, а остальных, в том числе и Жукова, только по фамилиям.

— Есть, товарищ Верховный Главнокомандующий! — принял «строевую стойку» Рокоссовский. — Постараюсь ваше доверие оправдать!

— Какие дивизии и полки входят в состав группы? — спросил Сталин у маршала.

Шапошников покраснел и ничего не ответил.

— Подчиняйте себе все, что найдете по дороге от Москвы до Ярцева, — произнес Сталин, пожимая генералу руку. — Более конкретно получите задачу у командующего фронтом Тимошенко.

Глава четвертая

1

После тяжелого разговора со Сталиным, спустя два часа, Рокоссовский с небольшой группой молодых выпускников академии М. В. Фрунзе на двух автомашинах, на которых были зенитные пулеметы и радиостанция, выехал из Москвы. К вечеру этого же дня новое «соединение» прибыло на фронт.

Когда группа подъезжала к Касне, где располагался командный пункт маршала Тимошенко, на горизонте пылал яркий июльский закат. Над верхушками леса висела ярко-багровая полоса, будто предвестница кровавых боев в этой красивой лесной стороне.

Рокоссовский представился командующему фронтом и познакомился с обстановкой. Она была более чем серьезная. Поступали непроверенные сведения о воздушных десантах и появлении танковых частей противника в районе Ярцево, с некоторыми армиями не было связи.

Темной ночью Рокоссовский выехал в район Ярцево. Маршал напутствовал:

— Подойдут подкрепления — получишь две-три дивизии, а пока подчиняй себе все, что попадется под руку. Я надеюсь, что противодействие на Ярцевском рубеже будет прочным.

В короткое время Рокоссовский собрал большое количество людей. К нему стекались пехотинцы, артиллеристы, связисты, саперы, медицинские работники. В местных колхозах он раздобыл несколько грузовиков. В процессе боев в районе Ярцево началось формирование соединения, которое официально называлось «группой Рокоссовского».

Ярцево уже было захвачено противником, и генерал в спешном порядке организовал оборону по реке Вопь. Здесь под руководством командующего складывался уникальный коллектив руководителей, которые впоследствии были его соратниками почти на протяжении всей войны. В первую очередь это начальник штаба М. С. Малинин, начальник связи П. Я. Максименко, начальник артиллерии В. И. Казаков, начальник бронетанковых войск Г. Н. Орел. Это они под бомбами и артиллерийским огнем приучали необстрелянных бойцов к окопам, учили их обороняться и наступать.

Бои на ярцевском рубеже шли днем и ночью. Группа несла большие потери, но и противник не продвинулся к югу и не смог окружить армии, сражающиеся под Смоленском.

На КП, расположенный в некотором удалении от фронта, зашел Рокоссовский.

— Слушай, Михаил Сергеевич, — обратился он к начальнику штаба полковнику Малинину, — я только что с передовой. Не могу понять, почему наша пехота ведет жиденький огонь по наступающему противнику? В основном мы выезжаем за счет артиллерии. В чем дело, ты можешь мне сказать?

— С ходу ответить на этот вопрос трудно, — произнес Малинин. Он подошел к умывальнику, протер холодной водой глаза, виски.

— Так вот, слушай, мой друг. Я добрался до ячейки и сменил сидящего там солдата. Сидя в ней, я сознавал, что слева и справа находятся такие же бойцы, как и я. Но понимаешь, какая штука?

— Стоило ли вам так рисковать?

— Стоило, Миша, — Рокоссовский закурил папиросу. — Как ты знаешь, я старый солдат, был не в одной передряге. Сознаюсь откровенно, я чувствовал себя в этом гнезде, как трусливый заяц в своей норе. Меня все время не покидало желание выбежать и заглянуть, сидят ли мои товарищи в своих гнездах или они уже давно их покинули.

— Ну, если ощущение тревоги не покидало вас, то легко можно представить себе, как трепещет солдат, впервые попавший в бой, — сказал Малинин, вытирая полотенцем свое круглое лицо. — Но наши уставы учат строить оборону по ячеечной системе. Мол, пехота будет нести меньшие потери от огня противника.

— Я пришел к выводу: человек всегда остается человеком и в минуты опасности ему хочется чувствовать локоть друга. Не зря же говорят: на миру и смерть красна. И командир отделения обязательно должен видеть подчиненных: кого похвалить, кому дать совет, а кого и подбодрить.

— Давайте от ячеек переходить к траншеям. Я «за».

— Посоветуйся еще со своими штабистами и давай распоряжение.

— Командующего фронтом ставить в известность?

— Обязательно.

Командующий фронтом Тимошенко одобрил инициативу, и обороняющиеся начали рыть траншеи на всех фронтах.

2

В тяжелые дни конца июля и начала августа действия группы Рокоссовского, успешно освоившей активную оборону, становятся популярными. О ней заговорили центральные и фронтовые газеты. Ее боевые успехи поддерживали веру, подорванную неудачей в первые месяцы войны.

Бри приняли затяжной характер. К концу июля положение войск группы значительно упрочилось, и у Рокоссовского родилась смелая идея. Он более суток лазил по переднему краю, изучал обстановку, советовался на передовой с командирами, а затем собрал короткое совещание командования.

— Противнику не удалось сомкнуть кольцо окружения вокруг наших армий в районе Смоленска, — говорил он. — Он хочет обеспечить себе условия для овладения автострадой, идущей к Москве. Наша активность, вероятно, озадачила немецкое командование. Оно нас «признало», и с нами считаются. Фашисты увидели, что наши части не только обороняются, но и наступают. Все это создало у них преувеличенное представление о наших возможностях. Думаю, мы должны этим воспользоваться.

— Каким образом? — спросил начальник артиллерии Казаков.

— Я предлагаю атаковать Ярцево, — сказал Рокоссовский, взглянув на Малинина. — В случае успеха, а я в этом уверен, мы поднимем боевой дух наших войск, и не только наших, но и соседей.

— Противник вряд ли сможет предположить, что после тяжелого оборонительного боя мы способны еще и наступать, — сказал Малинин. — Время выбрано удачно.

В результате тщательной подготовки силами трех дивизий был нанесен внезапный удар и части овладели Ярцевом.

Наступил август. Он принес печальное известие — Смоленск сдали. Маршал Тимошенко в этой ситуации принял единственно верное решение — отдал приказ об отступлении.

Немецкое командование, нанося мощные удары войсками группы «Центр», было уверено, что операция закончилась удачно и войска Западного фронта окружены. Но противник просчитался. Он встретил на московском стратегическом направлении не пустоту, как предполагал, а вновь созданную оборону. Для ее преодоления потребовалось немалое количество войск и времени. А это в планы гитлеровцев не входило.

3

На «ЗИС-101» Рокоссовский подъехал к КП под утро. Днем он обычно ездил на «козле». Это было вызвано тем, что фашистские летчики гонялись за командирскими машинами, не жалея времени, пуль и бомб. Он передал дежурным, чтобы не будили начальника штаба, который часто от усталости валился с ног, поставил машину возле мотоцикла Малинина и сам решил передохнуть.

В лесу было спокойно. В бездонном небе сверкали звезды. Где-то далеко громыхали глухие взрывы: не то бомбежка, не то громовые раскаты.

Сердце Рокоссовского сжималось от тоски. Сегодня из Москвы вернулся знакомый полковник, обещавший разыскать его семью, но ничего утешительного не привез. Ему удалось выяснить, что семьи руководства корпуса добрались до Киева, а дальше все спасались, кто как мог. Где теперь искать жену и дочь? И живы ли они?

Под тяжестью печальных мыслей о семье и нелегких забот нового дня, он опустил сиденье и крепко уснул. За эти годы он выработал привычку отключаться на три-четыре часа от всех забот и волнений, и это спасало его от переутомления, помогало постоянно находиться в рабочей форме.

Когда забрезжил рассвет, к машине подошел Малинин и легонько постучал по ветровому стеклу.

— Константин Константиныч!

— Да, — отозвался генерал, надевая фуражку.

— Вас срочно требует маршал Тимошенко.

— Хорошо, сейчас иду! — Рокоссовский вышел из машины, умылся, облил голову холодной водой и, разминаясь на ходу, спустился в землянку, где связался с командующим фронта, который попросил его немедленно приехать к нему.

КП фронта было рядом, в 20 километрах, и он через полчаса уже был на месте.

— Поедем к героям Смоленска, — сказал Тимошенко. — Вам поручено принять под свое командование 16-ю армию, а Лукин назначается на 20-ю, вместо Курочкина, который уезжает в Москву.

Белые березы, похожие друг на друга, как родные сестры, облепили деревню Васильки. Здесь не было слышно пулеметных очередей, разрывов снарядов и бомб. Яркое солнце, сине-голубое небо. Запах скошенных лугов. В зеленой палатке командарма — бревенчатый стол, наспех сколоченная скамейка.

Из палатки вынесли Лукина Михаила Федоровича, тяжело раненного во время бомбового удара по переправе, где он, спасая людей, наводил порядок. Возле командующего неназойливо хлопотал, усаживая раненого, плотный, среднего роста дивизионный комиссар, — генеральское звание до него не успело дойти.

— Лобачев, член Военного Совета, — с трудом произнес Лукин. — Мировой мужик.

Тимошенко поздравил Курочкина, Лукина и Лобачева с награждением орденом Красного Знамени, пожелал Лукину выздоровления, познакомил с обстановкой на фронте. В заключение спросил:

— У кого есть вопросы?

— Произошло, по сути дела, объединение войск нашей группы с войсками 16-й армии, — сказал Рокоссовский. — Я прошу назначить начальником штаба армии полковника Малинина, а начальником артиллерии генерала Казакова.

— Хорошо, ваша просьба будет выполнена.

После объединения в распоряжении Рокоссовского оказалась внушительная сила: пять дивизий, из них две танковых и одна мотострелковая, танковая бригада и тяжелый артиллерийский дивизион. Группа занимала оборону на протяжении более 50 километров, перехватывая основную магистраль Смоленск — Вязьма — Москва.

Впервые на этом участке была применена батарея реактивной артиллерии («Катюши»). Когда она давала залп, наши воины выскакивали из окопов и, стоя в рост, кричали:

— По фашистам — огонь! Ура-а-а!

Но Казаков был недоволен сверхсекретными инструкциями, которые ограничивали применение этих мощных артиллерийских установок.

— Да, — согласился с ним командующий армией. — С этими «катюшами» приходится возиться, как с капризами женщин. — И он под свою ответственность внес некоторые послабления в инструкцию.

Во второй половине августа немцы усиленно укреплялись западнее реки Вопь. На холмах рылись окопы, траншеи, впереди оборонительной полосы ставились мины. Данные разведки и опрос пленных подтверждали, что немецкое командование хотело сковать наши войска и освободить резервы для боев под Ельней.

Перед Рокоссовским была поставлена задача — перейти в наступление и не допустить переброски резерва на Ельнинский выступ. Его армия должна была обойти Смоленск с севера и освободить его.

Река Вопь, где предстояло наступать армии, проходила по широкой долине. Фашисты занимали крутой берег, хорошо приспособленный к обороне. Глубина реки была до трех метров, а ширина доходила до тридцати. Войскам предстояло преодолеть около трех километров открытого пространства, которое простреливалось всеми видами оружия, и форсировать водную преграду.

Ударная группировка, собранная в один мощный кулак, под покровом темноты построилась в четыре эшелона. Это позволило постепенно наращивать силы в ходе наступления. Для нанесения удара по возможным контратакам командарм выделил в резерв отряд подвижной артиллерии.

Вечером Рокоссовский на «газике» объехал все войска и пришел к выводу: к наступлению все готово. В темную ночь части форсировали Вопь и заняли исходные позиции. Немцы наконец очухались и открыли беспорядочную стрельбу.

Командарм находился на армейском КП, когда в 6.30 заговорила артиллерия. Вскоре он направился к реке, чтобы лучше видеть картину боя. Пробираясь по оврагу, он вышел на самую опушку леса, где шел бой за деревню Кривопусково. Он видел, как немцы метались, падали, забегали в окопы, суетились. После получасовой артподготовки пехота, сопровождаемая огневым валом и танками, пошла в атаку. Передний край противника был сломлен, и пехота стала продвигаться в глубь обороны. Командарм, а за ним и работники штаба переправились через реку Вопь. Рокоссовский, как всегда, был в форме и при всех орденах.

Не все понимали такое демонстративное поведение командира. Член Военного Совета 16-й армии Лобачев впоследствии писал об этой привычке:

«В начале совместной работы меня несколько обескуражила эта манера появляться в окопах, словно на параде. Я усмотрел в этом чуть ли не рисовку, однако потом убедился, что все показное чуждо Константину Константиновичу. У него выработаны твердые нормы, согласно которым командиру положено всем своим поведением, внешним видом, вплоть до мелочей, внушать войскам чувство спокойствия, ощущение хозяина положения».

Сам же командарм в этот момент чувствовал глубокий душевный подъем: после мучительных дней отступления войска успешно бьют противника. У него гулко билось сердце, от волнения горели щеки, глаза блестели.

Немцы пришли в себя и сообразили, в чем дело. К 11 часам авиаразведка донесла, что со стороны Смоленска и Духовщины идут длинные колонны машин с пехотой. К исходу дня эти резервы вступили в бой и сопротивление противника усилилось. Сражение продолжалось до глубокой ночи. 2 сентября бой возобновился с еще большей силой. Создавалась явная угроза прорыва немецкого фронта. Фашисты в срочном порядке начали подтягивать резервы и к вечеру 3 сентября предприняли контратаку. В следующих два дня бои шли с переменным успехом. Для того чтобы сохранить силы, Рокоссовскому пришлось отводить войска.

Армия не смогла прорвать оборону и освободить Смоленск. Это было ей не под силу. Но она отвлекла значительную часть резервов противника, которые предназначались для Ельнинского выступа. 6 сентября войска 24-й армии освободили город Ельню. В немалой степени способствовала этому армия Рокоссовского. Ее заслуги были признаны: ряд дивизий стали именоваться гвардейскими, а командарм 11 сентября получил очередное воинское звание генерал-лейтенанта.

4

В сентябре генерал И. С. Конев был назначен командующим Западным фронтом. 19-ю армию возглавил Лукин, 20-ю — генерал Ершаков. На участке 16-й армии и у соседей в основном было спокойно. Штабы трех армий держали друг с другом связь и совершенствовали взаимодействие.

Командующий армией со штабом разработали подробный план действий на занятом рубеже, где предусматривалось дать решительный отпор наступлению противника. В то же время, учитывая горький опыт боев с превосходящими в несколько раз силами немцев, был предусмотрен и второй вариант — противнику удалось прорвать оборону. Тогда войска, нанося врагу максимальный урон, организованно отходят и закрепляются на новом рубеже. Рокоссовский считал, что таким методом можно немцев измотать, обескровить и в конце концов перейти в контрнаступление. Только таким образом можно сберечь силы и не дать фашистам растерзать части и соединения.

Как ни настаивал командарм на своем варианте, Конев категорически отверг его предложение. Между ними по этому поводу состоялся резкий телефонный разговор.

— Вторая часть твоего плана размагничивает людей, — говорил Конев, — и настраивает их на отступление. Это я утвердить не могу.

— Иван Степанович, эта ошибка может нам дорого стоить.

— Война требует жертв. Не уговаривай, утверждать не буду.

— Противник во всех отношениях еще сильнее нас. Надо правде смотреть в глаза. Инициатива пока за ним, и, когда очевидно поражение, организованный отвод войск — единственный разумный выход.

— Только жесткая оборона может спасти нас от поражения, — настаивал на своем Конев.

— Жаль, что мы ничему не научились. Я подчинюсь. Мне тоже хочется, чтобы я оказался неправ.

К концу сентября в штаб 16-й армии прибыл командарм 19-й — генерал Лукин. На поляне среди пожелтевшего леса и пожухлой травы из свежих берез была сооружена сцена, и на ней выступали московские артисты. Мужской хор из пары десятков мужчин разбудил лесную тишину.

Вставай, страна огромная.

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

Находясь в сторонке вместе с Лукиным, Рокоссовский исподволь наблюдал за суровыми и напряженными лицами солдат я командиров, слушающих эту святую для всех песню. О чем они теперь думают? На что надеются каждый в отдельности и все вместе? Думают ли о том, что, может быть, завтра не будет кого-то в живых? Он прислонился плечом к березе и думал, что слова и музыка песни обладают каким-то волшебством и заряжают его душу оптимизмом и верой в победу.

После хоровых песен баянист, наклонившись к мехам, отчаянно заиграл плясовую. В такт музыке дробно застучали пять пар ног. Парни перед девушками извивались, прыгали вокруг вприсядку, а те кружились, с вызывающей улыбкой вздрагивали, и снова вихрь танца носил их по неровной сцене. Ноги их обнажились выше колен, и видны были кружева панталон.

Солдаты аплодировали, переговариваясь между собой, и улыбались так, что уши уходили к затылку.

— Песни и танцы — это хорошо, — сказал Рокоссовский, удаляясь с Лукиным в лес. — В данный момент мне не нравится затишье на немецкой стороне. Не перед бурей ли это, как ты думаешь?

— Да, меня тоже это волнует, — ответил Лукин, прихрамывая.

На следующий день оба командарма провели по отдельности силовую разведку. Пленные фашисты показали, что в тылу на ярцевском направлении появились новые танковые и моторизованные части. В связи с этим генералы приняли меры по усилению войск, прикрывающих главную магистраль Вязьма — Смоленск.

Глава пятая

1

Вечером 5-го октября пошел холодный осенний дождь. Он не переставал несколько дней подряд и с шумом заливал оборонительные позиции. Все вокруг заполнила серая застоявшаяся мгла. Солдаты ежились от сырости. Командарм проверял прочность обороны на шоссе Смоленск — Вязьма. В зеленой накидке с капюшоном он обходил одну траншею за другой. Он подошел к солдату, укрывшемуся плащом.

— Вы же так ничего не видите?

— Зато слышу, как немцы начинают болтать! — ответил резко солдат, не поворачивая головы.

— Товарищ солдат! — повысил голос командир полка, сопровождавший командарма. — Кто вы такой?

— Рокоссовец я, — буркнул солдат.

Генерал улыбнулся и направил бинокль на немецкие окопы.

— Я фамилию вашу спрашиваю.

— А кто ты такой, чтоб я тебе свою фамилию выкладывал?

Командир полка от такой дерзости солдата готов был взорваться, но успокаивающий жест Рокоссовского остудил его пыл.

— С вами разговаривает командующий армией, — сказал, сжимая губы, майор.

— Кто? — произнес солдат из-под плаща. Он небрежно снял капюшон и вдруг подскочил, словно его ошпарили кипятком. — Виноват!

— Не надо кричать, рокоссовец, противник услышит, — усмехнулся генерал и, нагнувшись, пошел дальше по траншее.

Рокоссовский всегда ходил по передовой без свиты. Он любил сам наблюдать, общаться с солдатами, узнавать их настроение. Собственное мнение о противнике, о состоянии морального духа своих войск для него было очень важным, особенно перед принятием решения.

Ночью, находясь на переднем крае, со стороны противника командарм слышал гул моторов и лязг гусениц. Рано утром он прибыл на КП, который располагался в восьми километрах от переднего края, и срочно собрал командование.

— Я уверен, противник вот-вот начнет наступление, — говорил Рокоссовский. Он повернулся к начальнику штаба. — Чем мы можем усилить центральную часть фронта?

— У нас в резерве только один полк.

— Пошли туда хотя бы один батальон и пять противотанковых пушек.

— К вечеру они будут там.

— А что артиллерия? — командарм посмотрел на Казакова.

— Для стрельбы прямой наводкой у меня больше артиллерии нет, — ответил тот. — Я прикрою это направление тяжелой артиллерией.

— И это дело, — сказал Рокоссовский.

На пороге землянки появился заместитель начальника штаба армии.

— Товарищ командующий, вам телеграмма.

Командарм развернул ее и зачитал вслух:

«Немедленно передать участок генералу Ершакову, а самому со штабом 16-й армии прибыть в Вязьму и организовать контрудар в направлении Юхнова. В районе Вязьмы получите пять стрелковых дивизий со средствами усиления. Командующий Западным фронтом Конев».

— Уходить в такое время из войск? Уму непостижимо! — воскликнул Малинин.

— Может, это немцы дали такую телеграмму, подключившись к нашей связи? — с недоумением произнес Лобачев.

— Михаил Сергеевич, готовь телеграмму. Пусть подтвердят приказ в письменном виде за подписью Конева, — решительно заявил Рокоссовский.

— И за подписью члена Военного Совета, — добавил Лобачев. — Нас что, разыгрывают? Но сегодня же не первое апреля!

Ночью летчик доставил аналогичное распоряжение за подписью Конева и члена Военного Совета Булганина.

Передав армию Ершакову, штаб Рокоссовского направился к новому месту войны.

2

Чем дальше уходил Рокоссовский со своим штабом от позиций 16-й армии, тем тревожнее становилось на душе. На оборонительном рубеже восточнее Ярцева они не увидели в окопах ни одного человека. Что здесь произошло, никто не знал. По дороге в панике убегали люди в сторону Москвы. Высланные вперед разведчики в районе Вязьмы не обнаружили никаких войск. Командарма мучил вопрос: где находятся дивизии, обещанные в приказе Конева?..

В перелеске, километрах в десяти северо-восточнее Вязьмы, они нашли КП.

— Михаил Сергеевич, давай связывайся с фронтом или ставкой и организуй розыск войск, — сказал Рокоссовский. — Мы с Лобачевым отправимся в город.

— Хорошо, — сказал Малинин и крикнул вдогонку: — Зря не рискуйте, там могут быть немцы!

Начальник гарнизона генерал Никитин доложил:

— В Вязьме осталась только милиция, в городе и его окрестностях войск нет.

— Где местная партийная и советская власть? — спросил Рокоссовский.

— В соборе.

В городе Вязьме, на высоком холме, в тени деревьев стоял величественный, из красного кирпича, с ржавой крышей собор. В его подвале командарм и Лобачев нашли секретаря Смоленского обкома партии Д. М. Попова и других представителей партийной и советской власти. Здесь же оказался и начальник политуправления Западного фронта Д. А. Лестьев.

— О, какие гости! — обрадовался он. — Теперь будет порядок. Знакомьтесь с командующим…

— Командующий есть, да командовать ему некем, — сказал Рокоссовский.

— Как же так? — удивился Лестьев. — Я только что из штаба фронта. Меня заверяли, что тут у вас не менее пяти дивизий. Они ждут прибытия вашего штаба.

— Я случайно встретил начальника штаба фронта Соколовского, который с группой офицеров проводил разведку, — сказал Лобачев. — Он тоже ничего не знает.

В это время вбежал запыхавшийся председатель Смоленского горсовета Вахтерев.

— В городе немецкие танки!

— Откуда известно? — спросил Рокоссовский.

— Я видел их сам с колокольни!

— Алексей Андреевич, готовь машины, — кивнул командарм Лобачеву, а сам поднялся на колокольню и, увидев танки, ведущие огонь, быстро спустился вниз.

— По машинам!

«ЗИС-101» и два «газика» под носом у немцев сумели уйти из города.

Появление танков в городе было обусловлено тем, что гитлеровцы 6 октября начали операцию «Тайфун», целью которой было окружение советских войск к востоку от Смоленска (кольцо окружения предполагалось замкнуть в районе Вязьмы) и взятие Москвы. Противнику удалось прорваться в тыл 3-й и 13-й армий Брянского фронта, а также создать угрозу окружения Западного и Резервного фронтов. На этом направлении главный удар наносился в стык 19-й и 30-й армий. К вечеру после минутного совещания Рокоссовский заявил:

— Скудные сведения по обстановке, которыми мы располагаем, указывают на то, что мы оказались между внутренним и внешним кольцом окружения гитлеровских войск. Когда оно сожмется, мы не знаем. Остается только один выход — сейчас же оставить наш КП и полевыми дорогами уходить в направлении Можайска. Увидев растерянность в глазах некоторых своих спутников, он, улыбнувшись, добавил: — Я понимаю, что это путешествие будет нелегким. Но если в жизни нет опасности, то в ней мало огня.

Колонна около ста машин уехала в ночь. Как назло, шел проливной дождь, в лесу пахло мхом и прелым папоротником. По раскисшим дорогам колонна выехала утром в поле, пересекла речушку, покрытую плотным туманом, и снова зашла в лес. Первый привал был назначен через двадцать километров близ небольшой деревушки. При подходе к ней разведчики и головная застава встретили немецких мотоциклистов и две машины пехоты. В результате короткого боя противник был уничтожен.

На станции Туманово группа обнаружила эшелон с продовольствием и пополнила свои скудные запасы. На привале Рокоссовский, Малинин и Лобачев зашли в избушку.

— Кругом шныряют немцы на мотоциклах, машинах, — говорила хозяйка дома, подогревая в русской печи консервы. — Спасу нет — загребают свиней, кур…

— Товарищи командиры, что же вы делаете? — подал голос седобородый старик, лежавший на кровати. — Я воевал командиром роты в Первую мировую… Тьфу! Такой позорной войны я не видел. — Он замолчал, а потом сел на кровати. — Едут по полю герои. Эх да Красной Армии герои!

— Папа, прекрати! — сказала хозяйка, расставляя на столе посуду. — Не видишь, люди устали, им без тебя тошно.

— Пусть говорит, — произнес Рокоссовский, — выскажется, легче будет.

— Отец, мы все равно побьем гитлеровцев, — сказал Лобачев. — Поверь мне, отец, побьем!

— Что, обязательно надо было драпать до Москвы, чтобы его побить? — откашлявшись, сказал старик.

— Он же на нас напал вероломно, внезапно, — пояснил Лобачев.

— Байки эти рассказывай кому-нибудь другому, командир.

— Я не командир. Я — политработник.

— А, вот оно что? — Старик уставился на Лобачева. — Если завтра война… Все выше и выше… Ля-ля-ля… Долялякались. Тьфу!

— Не надо расстраиваться, отец, — произнес командарм, допивая чай. — Потихоньку все образуется. — Больше ему сказать было нечего.

Ведя непрерывные стычки с немецкими частями и подчиняя себе все встречающиеся на пути подразделения, группа Рокоссовского продвигалась все дальше. С 8 на 9 октября, форсировав ночью реку Гжать, генерал-лейтенант остановил подразделения под Можайском, а сам со штабом направился в город. Здесь оказался штаб Западного фронта, которым уже командовал Жуков.

— Костя, — сказал тот, — обстановка — хуже не придумаешь. Как можешь, восстанавливай 16-ю армию и организуй оборону на Волоколамском шоссе.

В октябре 1941 года под Волоколамском Рокоссовский оказался в обстановке не лучше, чем в июньские дни под Ярцевом. Разница была лишь в том, что он сумел сохранить хорошо сработанный штаб и необходимые средства связи.

Скелет обороны, который начал строить Рокоссовский, состоял из «прихваченной» по пути в Можайск 18-й московской стрелковой ополченской дивизии, 316-й стрелковой дивизии генерала М. В. Панфилова, прибывшей из Казахстана, вышедшего из окружения 3-го кавалерийского корпуса генерала Л. М. Доватора и сводного полка кремлевских курсантов.

Глава шестая

1

В летних оборонительных боях войскам Советской армии, несмотря на большие потери, все-таки удалось сорвать гитлеровский план молниеносной войны. И все же фашистское руководство от блицкрига не отказалось. Немцы продолжали рваться к Москве. По убеждению Гитлера и его окружения, захват советской столицы принес бы им полную победу. Ставка делалась на сокрушение советской обороны мощными и стремительными ударами. Поэтому и сама операция получила громкое название «Тайфун».

В первой половине октября противнику удалось замкнуть вяземскую группировку советских войск не только с юга, но и с севера. Внешнее кольцо окружения, которое предвидел Рокоссовский, не застало его группу врасплох — она, как мы видели, не только успешно вышла из окружения, но и вывела оттуда некоторые части и соединения. Остальные же окруженные войска, в течение двух недель ведя упорные бои, так и остались в этом кольце. Лишь небольшая часть сил сумела выйти на можайский рубеж обороны.

Ничем не обоснованные амбиции, а зачастую и неразбериха в руководстве Западным фронтом играли только на руку немцам. Тем не менее своими действиями окруженные войска внесли немалый вклад в срыв наступательных замыслов гитлеровского командования.

Развернув командный пункт в Волоколамске, Рокоссовский собрал подчиненных. Он всегда был немногословен, но здесь позволил себе высказаться пространно:

— Государственным комитетом обороны в Москве вот-вот будет введено осадное положение. Принято решение срочно эвакуировать из Москвы в Куйбышев часть центральных учреждений, весь дипломатический корпус, а также вывезти из столицы особо важные государственные ценности. Значит ли это, что мы собираемся отдать фашистам Москву? Нет. За нашу столицу мы будем драться до последней капли крови. В Москве укрепляется противовоздушная оборона, миллионы граждан добровольно идут на фронт, строятся оборонительные сооружения. Мы с членом Военного Совета Лобачевым и с начальником политотдела Романовым, выезжая из Москвы, с болью в сердцах глядели на изнуренных недоеданием и холодом женщин, которые роют окопы. Такого всеобщего энтузиазма еще не видел мир. Только общими усилиями народа и армии мы отстоим Москву и одержим победу над фашизмом!

Те, кто хорошо знал Рокоссовского, были удивлены тем, с каким душевным трепетом он говорил эти слова. Все привыкли к его сдержанности, спокойствию и ровному голосу. Видимо, у командующего наболело на душе и он изменил в этот момент своей манере общения с подчиненными.

— Товарищи, больше времени у нас для разговора не будет, — сказал он в заключение более спокойно. Он повернулся к Лобачеву: — Алексей Андреевич, вы хотите что-нибудь сказать?

— Нет, вы все сказали.

— А теперь группы офицеров штаба и политотдела, назначенные нами, на инструктаж к Малинину, — сказал командарм. — Ваша главная задача — отыскивать и перехватывать прорывающиеся из окружения части, подразделения, группы и даже отдельных солдат.

Тяжесть боев постепенно оказывала свое влияние и на Рокоссовского. Он собственными глазами видел немецкую силу, зачастую безнаказанную наглость, был под пулями и бомбами, видел народное горе, кровь и смерть. Все это горькой печатью лежало на его сердце, а если прибавить к этому разлуку с семьей, которая длилась многие годы, то можно было удивляться, как ему удалось держать себя в руках. Об этом знал только он один.

Сегодня у него был очень усталый вид и чувствовалась огромная душевная усталость. Но засиживаться было некогда, и он сразу же после разговора с офицерами и генералами управления армии направился на передовые позиции. Командарм понимал, что объехать и обойти 100 километров участка фронта до начала наступления немецких войск он не сможет, поэтому решил в первую очередь пообщаться с командирами, организующими оборону на самых важных направлениях.

На широком фронте севернее Волоколамска вплоть до Волжского водохранилища занимал оборону кавалерийский корпус под командованием генерала Доватора. Корпус оказался во вражеском тылу и только благодаря таланту и мужеству командира был выведен из окружения. Рейд конницы Доватора в тылу противника навел на фашистов панику.

День был на исходе, когда командарм вместе с командиром вернулся в штаб корпуса.

— Лев Михайлович, меня здесь нет, командуй, — сказал Рокоссовский, уселся в углу у окна деревенской избы и закурил.

Генерал-майор Доватор, молодой, сознающий свою красоту, с небрежно-решительным лицом, не раздеваясь, подошел к столу, с каким-то особым шиком развернул карту и, оживленно обведя взглядом командиров дивизий Плиева и Мельника, прибывших на КП несколько минут назад, стал объяснять обстановку и план усовершенствования обороны. Он говорил быстро, коротко и ясно.

— Я принял решение о переводе штаба корпуса из села, — сказал начальник штаба. — Когда вас не было, немцы сбросили сюда четыре бомбы.

— Отменить! — произнес Доватор весело. — Темнота — наше время, а для них помеха. Командный пункт остается здесь, поближе к войскам. Разговор закончен.

Рокоссовский наблюдал за командиром корпуса и улыбался. Ему нравились его манера поведения, непринужденность в обращении и остроумие.

— Лев Михайлович, — обратился Рокоссовский, когда командиры соединений ушли ставить задачу командирам полков. — Расскажите, как вы гуляли по тылам немцев?

— О! Это долгий разговор, — просиял Доватор. — Наделали мы у них шороху. Мне попал в руки приказ командира корпуса генерала фон Нагеля. Вот это умора!

— Что же он писал в том приказе?

— Приказ извещал немецкие войска, что в их тыл прорвалось не 100 тысяч казаков, а всего лишь 18 тысяч.

— А на самом деле сколько вас было? — спросил командарм, собираясь уходить.

— Смешно сказать — всего лишь три тысячи.

— Ну что ж, надеюсь, что и здесь, под Коломенском, вы наведете на фашистов страху, — усмехнулся Рокоссовский, прощаясь. — Держите клинки наготове.

— Наше главное оружие — винтовка! — картинно проговорил Доватор. — Клинок, граната. Бутылка с горючей смесью и наше лихое казачье «ура!»

Левее лихих кавалеристов расположился сводный курсантский полк, созданный на базе военного училища имени Верховного Совета РСФСР, под командованием полковника Младенцева. Он приступил к созданию обороны по восточному берегу реки Лама. Для оказания помощи курсантам в организации обороны к ним был направлен Лобачев, боевая юность которого начиналась в стенах кремлевской военной школы.

На левом фланге, прикрывая Волоколамск с запада и юго-запада, занимала оборону 316-я дивизия. 14 октября Рокоссовский ехал на встречу с командиром этого соединения.

Утром подморозило, и под колесами машины хрустела морозная корка. Веяло холодной свежестью, казалось, туманное небо прижималось к земле. Поглядывая по сторонам, командарм подумал, что и небо может быть серым и грустным. Направо — свинцовая гладь озера, налево, затерявшись в холмах, покрытых смешанным лесом, тесной толпой стояли деревянные дома.

Штаб дивизии размещался в деревне Шишкино, примерно в пятнадцати километрах от Волоколамска. Зайдя в комнату, Рокоссовский приветливо оглядел Панфилова, пожал ему руку. Генерал, в противоположность Доватору, был щупловат и небольшого роста. Бросалась в глаза его аккуратность. Лицо умное, строгое, под крючковатым носом чернел квадратик усов.

Рокоссовский заглянул в карту, лежащую на столе, и опытным глазом окинул картину раздробленного фронта. Он видел красные ощетиненные дуги, кружки, обозначавшие боевые части и подразделения. Разрывы и промежутки между ними достигали кое-где километра.

— Ну что, уважаемый Иван Васильевич, — сказал Рокоссовский, — не хватает сил организовать сплошную оборону?

— Не хватает, товарищ командующий, — взволнованно ответил Панфилов.

— И я не могу ничем помочь, дорогой мой, хотя понимаю — сил у вас маловато.

— Как у всех, — сказал уже менее взволнованно командир дивизии. Видимо, участливый и уважительный тон разговора обуздал его волнение. — Посмотрите, пожалуйста, — продолжал он, нагнувшись над картой, — это опорные точки, так сказать, узелки нашей обороны.

— Промежутки простреливаются?

— Да, я уверен, что машинам и орудиям пройти будет трудно.

— Хорошо, — сказал Рокоссовский. — Теперь давайте посмотрим, как выглядит ваша оборона на местности.

Они обошли позиции двух батальонов. Подходя к реке Рузе, Панфилов сказал:

— А здесь мы сидим на колышках.

— Как это?

— Строители не успели ничего сделать. Вместо оборонительных сооружений мы нашли только колышки.

— Постарайтесь в короткий срок залезть в землю, — проговорил командарм. — И еще: исходя из оценки местности, мы считаем, что, вероятнее всего, свой главный удар противник обрушит на левый фланг вашей дивизии. Передвиньте сюда хотя бы тройку противотанковых орудий. Казаков занимается маршрутами перегруппировки артиллерии на угрожающие участки, в том числе и на ваш. Кроме того, созданы подвижные отряды саперов с минами и зарядами.

— А как они будут передвигаться?

— На машинах и повозках. Их задача — в процессе боя перехватывать танкоопасные направления и преграждать им пути в глубину нашей обороны.

— Меня беспокоит, что мы выделили почти все силы в первый эшелон.

— Армия занимает оборону на широком фронте, — пояснил Рокоссовский. — У нас в резерве только один стрелковый полк да дивизия ополчения.

Командарм распрощался с Панфиловым, когда начинались сумерки.

2

На рассвете 16 октября противник нанес удар танковыми и моторизованными подразделениями на левом фланге 16-й армии, именно там, где предвидело командование. Гитлеровцы навалились на соединение Панфилова двумя танковыми и двумя пехотными дивизиями.

Воздух раскалывался от рева орудийных залпов, от воя пикирующих бомбардировщиков, рычания танков и стонов умирающих людей. Завязался тяжелый оборонительный бой на всем участке армии. За два дня боев фашистам удалось оттеснить части Панфилова, но и противник выдохся и вынужден был прекратить атаки. Потери наших войск были очень большими. В жестоких боях, встречая танки гранатами и бутылками с горючей смесью, гибли пехотинцы, от сильного огня, восстанавливая связь, падали связисты, у своих орудий умирали расчеты.

Передышка длилась недолго — бои возобновились с новой силой. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок, которому казалось, что до Москвы остался один шаг, приказал своим генералам, не считаясь с потерями, идти напролом. На Волоколамское направление были выведены свежие части противника.

Имея подавляющее превосходство в силах, фашисты километр за километром теснили наши войска.

К концу октября немцы овладели рядом населенных пунктов, форсировали реку Рузу и, бросив в бой около 150 танков, захватили станцию Волоколамск.

На КП к Рокоссовскому зашел потемневший в лице генерал Казаков.

— Товарищ командующий, армия понесла чувствительные потери в артиллерии.

— Разведка и показания пленных свидетельствуют о появлении перед нами новых танковых частей, — сказал командарм.

— У нас не хватает артиллерии для борьбы даже с теми силами, которые противник уже ввел в сражение.

Рокоссовский посмотрел долгим взглядом на Казакова и, не сказав ни слова, позвонил по ВЧ командующему фронтом Жукову.

— Георгий Константинович, Христом-богом молю помочь артиллерией. Нечем остановить лавину танков.

— Почему отошла дивизия Панфилова? — вместо ответа на просьбу грубо спросил Жуков.

— Потому отошла, что не смогла сдержать удар! — ответил Рокоссовский, чуть повысив голос.

— Приказано стоять насмерть!

— Армия осталась без артиллерии! Я прошу помочь! — повторил свою просьбу Рокоссовский.

— Почему, на каком основании, отступая, бросили артиллерию и тягачи? — не меняя тона, спрашивал командующий фронтом. Держа трубку, Рокоссовский поднялся во весь рост. У него заходили скулы.

— Они потеряны в неравном бою, а не на полигоне! — произнес он, опершись кулаком о стол. — Люди сделали больше, чем могли. Я жалею, что позвонил.

— Ты извини, Костя, — проворчал Жуков. — У твоего соседа в армии Говорова положение еще хуже. Противник прорвал оборону, занял Дорохово и рвется на Тучково и Кубинку. В 30-й армии дела не лучше. Фашисты овладели Калининым и продвигаются на восток вдоль берега Московского моря.

— Я все это понимаю, — сказал Рокоссовский примирительно.

— Сейчас же звоню начальнику штаба Соколовскому, — продолжал Жуков. — Он даст команду выделить тебе два полка зенитных пушек.

— И на этом спасибо, — положил трубку командарм.

— Чем поможет? — спросил Казаков.

— Двумя полками зенитных пушек.

— Из них хорошо стрелять по воробьям, — с грустью произнес Казаков. Трагедия заключалась в том, что и командующий фронтом, и командарм — оба были правы: у Рокоссовского не было сил защищать Волоколамск, а у Жукова не было резервов, чтобы ему существенно помочь. Командующий армией, будучи ранимым и восприимчивым человеком, переживал, что на него незаслуженно повысили голос. Командующий фронтом, будучи излишне крут и суров в своей требовательности, мучился от того, что не смог удержаться от повышенного тона.

Как известно, всякая сила имеет свой предел, даже если она во сто крат увеличена волей к победе. На Волоколамском направлении силы противоборствующих сторон были далеко не равны. Человек не мог устоять против танков, артиллерии и авиации, как ни старался это сделать, даже ценою своей жизни.

27 октября немцы овладели Волоколамском. Но попытка противника перехватить шоссе восточнее города, ведущее на Истру, была остановлена кавалерийской дивизией генерала Плиева. Панфиловская дивизия и курсанты не позволили противнику продвинуться дальше. Немцы тоже понесли огромные потери, особенно в артиллерии и танках. Они вынуждены были остановить наступление для подтягивания свежих сил и перегруппировки.

Передышка нужна была и 16-й армии Рокоссовского. Ведя локальные бои, она продолжала укреплять оборонительные позиции и пополняться свежими силами. Сюда прибыли четыре кавалерийских дивизии из Средней Азии, но самым существенным пополнением была сибирская 78-я стрелковая дивизия полковника А. П. Белобородова. Были получены танковая дивизия без боевой техники и две танковые бригады с мизерным количеством танков.

Командарм в начале ноября ехал в Звенигород по вызову Жукова.

Ночь стояла тихая и лунная. Рокоссовскому казалось, что он давно не видел таких сказочных ночей. По сторонам дороги то и дело появлялись и исчезали деревушки, нежно окутанные розовым маревом, деревья, одетые в пушистую белую изморозь. Уходящие к лесам поля, запорошенные ранним снежком, сверкали приглушенным золотым блеском. По дороге попадались колонны пехотинцев, отдельные машины с потушенными фарами. Рокоссовский, покачиваясь в машине, вспоминал подробности прошедших боев, и его сердце наполнялось горечью и обидой за то унижение, которое испытывает самый выносливый солдат в мире. «Что-то не то и теперь творится в нашей армии, — думал он. — Казалось бы, обожглись на многих догмах стратегии и тактики. Ан нет! «Стоять насмерть!» — и все. Остановить противника надо было в глубине за счет отвода соединений, сохранивших боеспособность, и свежих сил. Сколько зря погибло людей и техники? Разве нельзя было применить подвижную оборону, отходя от рубежа к рубежу? Измотали бы противника и сохранили бы основные силы. А теперь бросаемся на танки с бутылками с горючей смесью. На словах твердим, что не надо забывать опыт своих великих предков, а что на деле?.. Ведь Кутузов и Барклай де Толли в 1812 году тоже могли дать приказ «стоять насмерть», но они этого не сделали, хотя были уверены, что русский солдат выполнит их волю. Не то, что мы, — они мудро учитывали неравенство сторон и на смерть зря солдат не посылали. Им надо было уравнять силы и только потом дать решительное сражение».

На рассвете Рокоссовский уже был в штабе Жукова.

— Константин Константинович, я предлагаю возглавить тебе конную армию, — начал Жуков.

Рокоссовский недоумевающе посмотрел на командующего фронтом.

— Ее можно будет сформировать из прибывших из Средней Азии дивизий и корпуса Доватора.

— Предположим так, — Рокоссовский внимательно посмотрел на командующего фронтом. — И что будет делать вновь сформированная конная армия?

— Этой армии предстоит прорвать вражеский фронт южнее Волжского водохранилища и нанести решительный удар во фланг и тыл противнику в районе Волоколамска, — совершенно серьезно заявил Жуков.

— Лошади среднеазиатских дивизий не перекованы к зиме, бойцы и командиры представления не имеют, как их конница будет действовать на пересеченной и лесисто-болотистой местности — это раз, — пояснил Рокоссовский. — А второе — мы что, хотим потешить немцев и взять их в плен, когда они будут качаться от хохота?

— Я тебя не пойму.

— А что тут понимать? — сказал командарм, улыбнувшись. — Их авиация, артиллерия и танки перещелкают нас, как куропаток.

Рокоссовскому пришлось долго доказывать, что эта затея, кроме гибели людей, ни к чему не приведет.

На прощание Жуков просил обдумать это предложение, но больше к нему не возвращался.

Глава седьмая

1

Ноябрь 1941 года, особенно вторая его половина, выдался морозным. Порой температура опускалась до 15 градусов. Выдержанный на морозе ветер продирал насквозь; с неба часто сыпалась мелкая ледяная шрапнель.

12 ноября температура упала до 10 градусов. В этот день в белорусском городке Орше под руководством главнокомандующего сухопутными войсками Германии фельдмаршала Браухича и начальника его генерального штаба генерала Гальдера проводилось совещание командующих группы армий «Центр». Цель совещания — подбросить горючей смеси в затухающий «Тайфун». Гитлер приказал: развеять панические настроения среди некоторых высших военачальников и всеми силами поддержать здоровый наступательный дух командующего группы армий «Центр» генерал-фельдмаршала Федора фон Бока. Последний просил Браухича, чтобы он передал фюреру, что солдаты и офицеры полны решимости сделать последнее усилие и захватить Москву.

— Мы уже у цели. Русские деморализованы, — говорил он. — Мы проявим максимум упорства и сделаем трудный, но решительный бросок. Противник по численности не уступает нашим войскам, но он не может как следует обороняться, тем более наступать. Для наступления на Москву группа «Центр» имеет: тринадцать танковых, семь моторизованных и тридцать одну пехотную дивизии, около десятка тысяч орудий и более шестисот самолетов. Эта сила сметет русскую армию. Победа близка, она за нашей доблестной немецкой армией.

Здесь же Браухич объявил приказ Гитлера об осеннем наступлении 1941 года. В эти трудные дни все силы командования Западного фронта были подчинены одному — мобилизации усилий на защиту Москвы. В обращении Военного Совета говорилось: «В час грозной опасности для нашего государства жизнь каждого воина принадлежит Отчизне. Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, геройства и стойкости. Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной и любимой Москве. Сейчас, как никогда, требуется бдительность, железная дисциплина, решительность действий, непреклонная воля к победе и готовность к самопожертвованию».

1 ноября 1941 года в ставку был вызван командующий Западным фронтом генерал-полковник Жуков.

— Мы хотим провести в Москве, кроме торжественного заседания по случаю годовщины Октября, парад войск, — сказал Сталин. — Как вы думаете, обстановка на фронте позволит нам провести эти торжества?

— В ближайшие дни враг не начнет большого наступления, — ответил Жуков. — Он понес в предыдущих сражениях серьезные потери и вынужден пополнять и перегруппировывать войска. Против авиации, которая наверняка будет действовать, необходимо усилить ПВО и подтянуть к Москве авиацию с соседних фронтов.

И действительно, в канун праздника в столице на станции метро «Маяковская» были проведены торжества, а 7 ноября на Красной площади неожиданно состоялся военный парад. Бойцы прямо с парада шли на фронт. Это имело огромное влияние на укрепление морального духа армии, советских людей, на поднятие авторитета страны на международной арене.

Западный фронт активно готовился к обороне. Душой этой обороны был командующий фронтом Г. К. Жуков. Строилась глубоко эшелонированная оборона, создавались противотанковые опорные пункты и районы. Войска пополнялись личным составом, вооружением, боеприпасами.

Основная часть войск концентрировалась на Волоколамском, Клинском и Истринском направлениях, где, как правильно решило командование фронта, фашистами предполагалось нанести главный удар.

Именно на этом направлении находилась и 16-я армия. Рокоссовский активно использовал передышку между самыми горячими боями: части и соединения глубоко зарывались в землю, строили инженерные сооружения. Со своими замами и начальниками служб он посетил все возможные направления.

К обеду в один из морозных дней командарм оказался на позициях дивизии генерала Панфилова. Он никого не предупреждал, что будет именно там. На этом направлении позиции немцев не простреливались — мешал лес.

Оставив машину в лощине, он с адъютантом шел по длинному, отлого поднимающемуся склону, в конце которого виднелась полоса елей. По дороге попадались воронки от снарядов и неглубокие, по-видимому, недорытые траншеи. Рокоссовский расстегнул полушубок и, шагая по мерзлой трескучей траве, слегка припорошенной снегом, подошел к траншее. По ней, как куклы, двигались каски. Они то появлялись в траншее, то исчезали.

— Что здесь происходит? — спросил командующий и, сняв перчатку, протянул руку командиру. — Рокоссовский.

— Командир батальона Исаев! — вытянулся в струнку молодцеватый, лет двадцати пяти мужчина.

— Что это за странное передвижение?

— В сапогах мерзнут ноги, вот и греемся.

Рокоссовский покачал головой и спросил:

— Валенки обещали?

— Так точно, обещали, но пока не привезли.

— Связь со штабом полка есть?

— Так точно.

— Девушка, будьте добры, соедините меня с командиром полка, — сказал командарм, держа трубку полевого телефона.

Поздоровавшись, Рокоссовский спросил:

— Товарищ Назарбеков, вы во что обуты?

— В валенки.

— А ваши солдаты в окопах мерзнут в сапогах. Как вы думаете, это влияет на настроение солдат?

— Конечно, товарищ командующий. Теплое обмундирование прибыло, но мы не успели его развезти.

— Передайте генералу Панфилову — сегодня к вечеру он должен мне доложить, что вся дивизия переодета в зимнее обмундирование.

Командарм осмотрел окопы, расспросил, поставлены ли перед колючей проволокой мины.

— Чем прикрыта полевая дорога, выходящая из леса? — уточнил он. — Противотанковыми минами, а в самом лесу я ее завалил поваленными деревьями.

— Молодец, — похлопал по плечу комбата Рокоссовский. — Готовы отбить атаку?

— Будем стоять до конца! — ответил Исаев.

— Что ж, я рад был с вами познакомиться, — прощаясь, Рокоссовский улыбнулся все той же обаятельной улыбкой, которая поднимала у бойцов настроение и вселяла уверенность в победу.

К вечеру он был на КП командира дивизии Панфилова.

— Ну что, Иван Васильевич, одели солдат? — спросил Рокоссовский.

— Только что доложили: ваш приказ выполнен, — смущенно ответил Панфилов. — Это моя оплошность, товарищ командующий.

— Это и наша вина. Могли бы снабженцы проявить заботу об этом и раньше. — Командарм оглядел руководство дивизии, которое собрал командир. — А теперь поразмыслим о предстоящих боях. Он подошел к карте. — У нас обобщены данные о группировке немецко-фашистских войск. Против нашей армии противник сосредоточил семь танковых, три моторизованных и три пехотных дивизии, до двух тысяч орудий и большое количество авиации.

— Извините, Константин Константинович, ваши сведения о противнике немного не совпадают с фронтовыми данными, — сказал присутствовавший на этом совещании генерал, представитель штаба Западного фронта.

— Представитель фронта склонен считать, что наши донесения преувеличивают силы противника, — продолжал Рокоссовский. — Мы, разумеется, понимаем товарищей. Вам очень хочется, чтобы у противника было сил поменьше. Да и мы не возражаем против этого. Но пленные, взятые на различных участках, неоднократно подтверждали наши сведения. Поэтому успокаивать себя и войска мы не имеем права.

Рокоссовский попросил начальника штаба дивизии доложить, как организована оборона, сделал ряд существенных замечаний, дал советы по организации взаимодействия со средствами усиления.

— Против левого фланга нашей армии, — говорил командарм, — это значит против вашей дивизии и полка курсантов развернулись четыре танковых дивизии и моторизованная дивизия СС под названием «Рейх». Это очень серьезная сила. Прошу это иметь в виду.

— В случае необходимости, на что мы можем рассчитывать в ходе боя? — спросил Панфилов.

— Для этого мы привлекаем корпус Доватора. За счет сибирской дивизии Белобородова создаем глубину обороны. При необходимости она вступит в бой немедленно.

Вскоре Рокоссовский был вызван к ВЧ.

— Командующий фронтом приказал, — говорил генерал Соколовский, — вашей армии нанести удар севернее Волоколамска по группировке противника.

— Срок подготовки?

— Одна ночь. Завтра утром вы должны атаковать волоколамскую группировку противника.

— Василий Данилович, вы же опытный военачальник и должны понимать, что такую ответственную операцию за ночь нельзя подготовить, — сказал Рокоссовский. — Переговорите с Жуковым. Я прошу отменить эту операцию. Или же дайте мне больше времени для подготовки.

— Я разговаривал с командующим по этому поводу. В своем решении он непреклонен. Завтра утром я ему обязан доложить о начале операции.

Рокоссовский положил трубку и посмотрел на Панфилова отсутствующим взглядом, затем, словно опомнившись, сказал:

— Иван Васильевич, приказано провести наступательную операцию. Вызовите ко мне срочно Доватора и вашего начальника штаба.

Рокоссовский выполнил приказ Жукова — на рассвете 16 ноября нанес по противнику частный удар. На первых порах группе наших войск удалось вклиниться в оборону немцев на глубину до трех километров. Но в это же самое время гитлеровцы начали наступление на всем фронте 16-й армии и выдвинувшимся вперед частям пришлось срочно уносить ноги. Особенно трудно было группе генерала Доватора. Противник давил на нее со всех сторон. Лишь природная смекалка командира помогла конникам с большими потерями вырваться из этого клина и избежать полного окружения. Ни Рокоссовский, ни другие генералы так и не могли понять «стратегического» замысла этой операции, которая заранее была обречена на неуспех.

2

Итак, 16 ноября немецкие войска группы армий «Центр» перешли в наступление по всему фронту от Калинина до Тулы.

Рокоссовский и Лобачев находились на НП дивизии Панфилова и наблюдали такую картину.

На позиции нашей пехоты сначала обрушился артиллерийский и минометный шквал огня. Создавалось впечатление, что весь наш передний край охвачен пожаром. Грохот орудий и раскаты взрывов слились в ровный протяжный гул. Самолеты, пикируя один за другим, с воем сбрасывали бомбы на позиции дивизии и курсантского полка. То и дело в воздухе завязывался бой немецких штурмовиков с нашими истребителями. Горящими факелами падали на землю те и другие.

— Пошли танки, — не отходя от треноги, хриплым голосом произнес Панфилов.

Несколько танковых клиньев группами по 15–30 машин, рассчитывая рассечь нашу оборону, со скрежетом ползли на позиции. Казалось, что танковые колонны не шли по земле, а плыли в огненном клубящемся тумане. Внезапно налетевший ветер унес плотный вал дыма и высветил пехотные колонны. Пехотинцы, пригибаясь к земле, табунами выскакивали из леса и на ходу сбивались в кучу за броней танков.

За пехотинцами выползали колонны машин с мотопехотой, гремели тягачи, волокущие пушки и тяжелые минометы.

Танки с пехотой подходили все ближе и ближе. Рокоссовский хорошо представил себе напряжение бойцов и командиров, сидящих в окопах и оглушенных взрывами снарядов и бомб.

— Залп дивизиона «Катюш»! — дал команду Панфилов.

Пронзительно завизжали снаряды, и в полосе нескольких километров загорелась земля под ногами немцев. Мгновенно оправившись от удара снарядов, танки с поредевшими колоннами пехоты продолжали движение.

Наблюдательный пункт Панфилова находился впереди КП, на опушке леса. Он был сооружен в густых кронах елей и с помощью оптики позволял обозревать довольно-таки большой участок боя. Рядом с грубо сколоченной лестницей были вырыты щели — убежища, где находилась связь.

Рокоссовский часто спускался вниз и вел разговор с начальником штаба Малининым, который постоянно держал его в курсе боев на остальных участках фронта.

Танки подошли к рубежу, когда артиллерия могла вести огонь на поражение, но Панфилов медлил с открытием огня, чтобы не обнаруживать свои позиции и не нарваться на артиллерийский огонь противника.

— На каком расстоянии откроет огонь артиллерия? — спросил командарм.

— Примерно с четырехсот метров, — ответил Панфилов. Бинокль в его руке слегка подрагивал. — На местности имеются хорошо видимые ориентиры, и командиры будут открывать огонь самостоятельно.

И в это время перед батареями, размещенными в полосе первого рубежа, мелькнули языки пламени, и в воздухе повисли облачка темного дыма, затем прокатился протяжный залп. Вспышками орудий озарился весь передний край. Затарахтели малокалиберная зенитная артиллерия и счетверенные пулеметные установки. Открыла огонь пехота.

Многие немецкие танки приостановились — одни были окутаны густым черным дымом, другие — крутились на месте, у третьих — были сорваны башни. Уцелевшие танки гитлеровцев, открывая беспорядочный огонь, пытались уклониться от огня наших батарей. Танки, шедшие сзади, напирали на них и тоже попадали под огонь. Солдаты ложились, вставали, ползли. Поле бея напоминало растревоженный муравейник.

А когда Панфилов ввел новый дивизион артиллерии и удачно накрыл пехоту, Рокоссовский, улыбнувшись, сказал:

— Молодец, Иван Васильевич, так держать? — Он повернулся к Лобачеву: — Алексей Андреевич, пошли, нам тут делать нечего.

Лобачев отправился в курсантский полк, где тоже шел горячий бой, а командарм уехал на основной КП армии в Устинове. Вдоль фронта он дважды попадал под обстрел самолетов противника, которые постоянно патрулировали над шоссе Волоколамск — Москва и гонялись почти за каждой машиной.

Малинин, как всегда, аккуратно вел карту и досконально знал обстановку.

— На участок курсантского полка непрерывно идут атаки, — говорил Малинин, склонившись над картой. — Сибирская дивизия вступила в бой левее панфиловской и ведет его успешно.

Рокоссовский глянул на круглую и добродушную физиономию начальника штаба, вымазанную синими чернилами, и ухмыльнулся. Он чувствовал теплую дружескую привязанность к этому трудолюбивому, беспокойному и неугомонному человеку, которого узнал не так давно, но проникся к нему глубоким чувством уважения.

Именно в этот день, в разгар самых кровопролитных боев, у разъезда Дубосеково совершили свой всемирно известный подвиг двадцать восемь героев из панфиловской дивизии во главе с политруком Василием Клочковым. Его слова «Велика Россия, а отступать некуда» облетели всю страну, а для армии явились живым примером, как надо защищать Родину.

17 ноября противник ввел в бой новые части и усилил давление. Ему способствовали в данном случае морозы, сковавшие болота, — танки и моторизованные части получили свободу действий. В связи с погодой немцы изменили тактику. Когда им не удавалось обойти наши позиции, они в прорыв бросали большое количество танков, массированно применяли артиллерию и авиацию.

В ответ армия Рокоссовского применяла маневр батареями, отдельными орудиями и танками. Им часто удавалось перехватывать танки противника и выводить их из строя. А подвижные группы саперов ставили на путях возможного появления техники фугасы и мины.

В 16-й армии не было резерва, и противник имел подавляющее преимущество в танках и авиации, поэтому она вынуждена была постепенно отходить. За три дня боев она отошла кое-где на 3–8 километров. Но прорвать оборону армии немцы не смогли.

Рокоссовский находился на КП, когда к нему подошел в подавленном настроении Малинин.

— Константин Константинович, на наблюдательном пункте, где вы были, погиб генерал Панфилов.

— Как? — воскликнул командарм.

— Погиб, мне только что доложил начальник штаба.

Опустив голову, Рокоссовский стоял несколько минут, как статуя. Он снял шапку, посмотрел на Малинина, Лобачева и тихо произнес:

— Сколько же у тебя было благородства и силы воли, Иван Васильевич?! Ты шел своей дорогой до конца… Прости нас, Иван Васильевич… Прости.

Командующего вывел из забытья разорвавшийся недалеко снаряд. Его осколки запели, словно множество скрипок, тянувших различные мелодии.

— Михаил Сергеевич, — сказал Рокоссовский, надевая шапку, — нас засекли. Перемещай КП на новое место. Он сел в машину и, пригласив Лобачева, кивнул: — Я жду тебя в Ново-Петровском.

3

Село Ново-Петровское находилось на автостраде Волоколамск — Москва. КП армии размещался в заброшенном доме.

Ночь была темной и морозной, но в доме было тепло: загодя натопили русскую печь. В одной комнате висели светлые полушубки и каракулевые шапки. В другой — более просторной — кипели жаркие споры о дальнейшей организации обороны.

Здесь собрались члены Военного Совета, работники штаба и почти все командование армии. На двух столах — развернутые карты с нанесенными оборонительными позициями, разграничительными линиями, направлениями главных и вспомогательных ударов противника. Заместитель начальника штаба цветными карандашами наносил на карту самые последние данные об изменениях в положении борющихся сторон. Генерал Малинин сделал обстоятельный доклад о положении дел на фронте.

— На Клинском направлении гитлеровские войска собрали танки в крепкий кулак, — говорил он. — Таким образом, над нами нависла угроза с севера. На левом крыле нашей обороны, где исчерпаны все резервы, нажим противника ежечасно усиливается. Бои в центре и на левом фланге идут в 10–12 километрах от Истринского водохранилища.

Высказали свое мнение заместитель командующего генерал Ф. А. Захаров и член Военного Совета Лобачев.

В заключение взял слово Рокоссовский.

— Войска армии понесли большие потери в людях и технике, — сказал он. Лицо его было усталым, под глазами виднелись синеватые отеки. За последние четверо суток ему удалось поспать только в машине при переезде с одного места в другое.

— Люди смертельно устали, многие валятся с ног, — продолжал командующий. — Я хотел бы обратить ваше внимание вот на что. Посмотрите на карту, и вы убедитесь, что река Истра, водохранилище и прилегающая к ним местность представляют собой прекрасный естественный рубеж. Если его занять заблаговременно, можно организовать превосходную оборону, и ни один танк противника преодолеть ее не сможет. Для этого потребуются небольшие силы.

— Тогда некоторое количество войск мы бы вывели во второй эшелон, — заметил генерал Захаров, — создав этим самую глубокую оборону.

— Совершенно верно, — оживился Рокоссовский. — А часть сил мы могли бы перебросить на Клинское направление.

Всесторонне обдумав и обсудив этот замысел, Рокоссовский изложил его командующему фронтом Жукову.

— Я считаю этот замысел неудачным, и его я не могу поддержать, — категорически заявил командующий фронтом. — Приказываю стоять насмерть, не отходя ни на шаг.

— Я понимаю, — сказал Рокоссовский, — на войне может быть ситуация, когда решение стоять насмерть является единственно возможным.

— У нас именно такой случай.

— Я с этим не могу согласиться, — возразил командарм. — Такой приказ правомерен, если преследуется цель — спасение от верной гибели большинства…

— Большинство — это народ, — перебил его Жуков.

— За нашей спиной нет других войск, и если мы погибнем, то путь на Москву будет открыт, — настаивал на своем Рокоссовский.

— Эти доводы здесь неуместны, — дал понять Жуков, что разговор закончен. — Приказываю — ни шагу назад! Стоять насмерть!

Рокоссовский считал, что вопрос об отходе на Истринский рубеж в данной ситуации чрезвычайно важен, и отступать от своего замысла не собирался. Его долг и честь командира, от которого зависят жизни десятков тысяч людей, не позволяли безропотно согласиться с Жуковым. Штаб армии подготовил телеграмму, в которой обстоятельно было мотивировано это предложение, и за подписями Рокоссовского и Лобачева направил в адрес начальника Генерального штаба. Через небольшой промежуток времени был получен ответ. Борис Михайлович Шапошников замысел поддержал и дал санкцию на отвод войск.

Рокоссовский хорошо знал Шапошникова еще по довоенной службе и был уверен, что он наверняка согласовал ответ с Верховным Главнокомандующим.

Командарм в этот же день дал распоряжение об отводе ночью главных сил за Истринское водохранилище. Прежние позиции продолжали занимать усиленные отряды, которые под давлением противника должны были приближаться к переднему краю обороны главных сил. Офицеры связи довели распоряжение до частей.

— Теперь фашисты на Истринском рубеже сломают себе шею, — весело потирал руки Малинин. — Мы вам покажем кузькину мать!

Но долго ликовать не пришлось — последовала телеграмма Жукова: «Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю. Приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни на шаг назад не отступать. Генерал армии Жуков».

— Самодур! — пробормотал себе под нос Малинин и отнес телеграмму командарму.

Рокоссовского эта телеграмма задела за живое, но приказ есть приказ, а он был Солдатом. Пришлось подчиниться.

К сожалению, опасения Рокоссовского оправдались. Противник отбросил наши части на восток, форсировал с ходу Истру и захватил на ее восточном берегу плацдармы. Южнее Волжского водохранилища он прорвал оборону на участке 30-й армии и расширил прорыв. Немцы ввели в бой пять новых дивизий и овладели Солнечногорском, а затем и Клином. Обойдя Истринское водохранилище, противник начал продвигаться на юг в сторону Москвы.

4

На рассвете 23 ноября Рокоссовский и Лобачев находились на переднем крае левого фланга армии, когда им сообщили, что противник овладел Солнечногорском, где оборону по поручению командующего фронтом держал комендант Москвы. Командарм с тревогой взглянул на карту — фашистские войска обтекали 16-ю армию с севера. Это очень опасно. Для прикрытия Ленинградского шоссе нужны резервы, а их нет. Ему удалось с местной почты связаться с начальником штаба фронта Соколовским. Коротко доложив обстановку, он попросил подкрепления.

— Командующий фронтом уже направил в район Солнечногорска группу танков, несколько зенитных дивизионов. Из района Серпухова ждем подкр…

На этом связь оборвалась — снаряд угодил в здание почты. Слева от командующего сверкнул огонь, и его отбросило в сторону взрывной волной. Лобачев подбежал к правому крылу здания, из которого выскочил Рокоссовский. Он на ходу протирал глаза и покрытое копотью лицо.

— Не зацепило? — выдохнул встревоженный Лобачев.

— Кажется, пронесло, — ответил командарм не своим голосом.

К вечеру машина подходила к КП армии. Они несколько часов ехали по выжженной земле, мимо развороченных траншей, ходов сообщений, следов крови. На дорогах неподвижно чернели сгоревшие, взорванные, пробитые танки. Железный запах гари, с одной стороны, вызывал тошноту, а с другой — вселял надежду, что усеивать так густо наши поля танками у немцев не хватит возможностей. Рокоссовский поделился своими мыслями с Лобачевым.

— Алексей Андреевич, нам надо во что бы то ни стало продержаться хотя бы десяток дней. Фашист слишком далеко замахнулся своим бронированным кулаком. Думаю, пробивная сила этого кулака вот-вот иссякнет.

Лобачев не ответил. Командарм глянул на заднее сиденье: генерал, примостившись в углу машины, дремал.

Прибыв в штаб глубокой ночью, командующий приказал начальнику артиллерии Казакову снять с других менее опасных направлений два противотанковых полка и направить их под Солнечногорск.

После двухчасового сна на временном КП в деревне Пешки командарм на рассвете вышел из избы. По небу, усеянному яркими звездами, огненной дугой вспыхнула комета и над горизонтом погасла. Почти до конца села хорошо были видны хаты, за которыми простиралось белое поле. Вокруг деревни время от времени падали снаряды. Они проносились с жалобным свистом и мягко шлепались на землю. Видимо, танки стреляли болванками. Справа от деревни прорезала проклюнувшийся рассвет полоса трассирующих пуль.

Рокоссовский зашел на КП. В избе толпилась группа генералов. Стоял шум. Каждый старался высказать свое мнение по поводу состояния дел в полосе обороны армии. Это были многочисленные представители штаба Западного фронта.

— Что здесь происходит? — спросил командарм.

— Не дают работать! — буркнул Малинин. — Каждый норовит дать указание!

Рокоссовский заметил, что начальник штаба доведен до белого каления, раз проявляет такую несдержанность.

— Вы что, нам не доверяете? — спросил командарм.

— Н-нет, что вы, — ответил старший из них. — Вы делаете все возможное, чтобы на своем участке отстоять Москву.

— Тогда в чем дело?

— Мужики, хватит тут устраивать балаган! — сказал старший группы. — Поехали в соседнюю армию.

В середине дня Рокоссовский выехал на Истринское направление, где шли тяжелые бои. В течение суток он изучал противника, говорил с людьми, давал советы по укреплению обороны.

Когда он поздно вечером вернулся на КП, Малинин доложил:

— Несколько раз звонили Жуков, Соколовский и уточняли, перешли ли войска в наступление под Солнечногорском.

— Какое может быть наступление, если мы на пределе сил держим оборону?

— Командование фронта изменило задачу войскам, которые мы послали для обороны Солнечногорска.

— Но ведь соединения еще на марше, — возмущенно проговорил Рокоссовский, — и на организацию наступления времени нет.

— Я такие же доводы приводил командованию фронта.

— Ну и что?

— Просили по этому поводу их больше не беспокоить и немедленно начать наступление.

Поспешное, неподготовленное наступление на Солнечногорск, как и следовало ожидать, успеха не имело. Противник быстро подтянул достаточно сил и сначала остановил наступающих, а затем отбросил их в исходное положение. Группа Доватора, поддержанная мизерным количеством танков и артиллерии, несмотря на решительные действия, задачу выполнить не смогла. Многие населенные пункты несколько раз переходили из рук в руки, но одолеть противника не хватило сил. Конница понесла большие потери и вынуждена была перейти к обороне.

Обстановка была запутанная и сложная. Может быть, поэтому вышестоящие командиры и штабы отдавали распоряжения и приказы, которые не успевали за событиями и, когда доходили до исполнителей, уже не соответствовали сложившейся обстановке. Так было и с наступлением под Солнечногорском. Это хорошо понимал Рокоссовский, но все равно он глубоко переживал потерю людей.

С передовых позиций продолжали поступать тревожные вести. Командарм вновь уехал на Истринское направление. Там противник ввел в бой новую танковую дивизию и потеснил наши войска до двух километров вглубь.

Командарм шел по траншее вместе с командиром полка, где противнику удалось потеснить наши войска наиболее болезненно. Здесь обязательно надо было нанести небольшой контрудар, чтобы занять более выгодную позицию и выровнять линию фронта. Командарм перебросил сюда 10 танков Т-34. Медлить было нельзя. Противник наверняка попытается расширить клин и сосредоточить там побольше сил, а следовательно, может нависнуть прямая угроза прорыва фронта. А это — прямой путь на Москву.

Когда все было готово к атаке, командир полка дал команду:

— В атаку, вперед!

Под ураганным огнем противника солдаты боялись высунуть голову и медлили с выполнением приказа. Создавалась угроза отрыва танков от пехоты, и такой важнейший удар мог не состояться.

Рокоссовский мгновение подумал, оценил ситуацию, затем вылез из окопа, встал во весь рост и закурил папиросу. Рвались снаряды, свистели пули, а он стоял и курил, словно ему и сам черт не брат. Казалось, что генерала больше всего занимает приятный дымок папиросы.

И бойцы, восхищенные своим командующим, выскакивали из окопов и с криками «ура» шли в атаку. Возникла такая схватка, что трудно было различить своих и чужих. Через час бой закончился и задача была выполнена полностью. Рокоссовский никогда и никому не рассказывал о том, что он чувствовал в тот момент. Когда он снова прибыл на КП армии, Малинин заметил, что у командующего, когда он доставал из портсигара папиросу, дрожали руки.

Только гораздо позже он узнал от командира полка, каким до безумия храбрым может быть его командующий армией.

Рокоссовский и Малинин весь вечер обзванивали части и соединения, уточняли обстановку и занимаемые ими позиции. Ночью, когда они собирались вздремнуть, дежурный доложил, что командарма вызывает по ВЧ Сталин. Рокоссовский шел к аппарату и думал о том, что опять будет взбучка, как и от командующего фронтом, за то, что части армии потеснены на отдельных участках обороны. Командующий взял трубку.

— Рокоссовский у аппарата.

— Здравствуйте, Константин Константинович, — послышался спокойный голос Сталина.

— Здравия желаю, товарищ Верховный Главнокомандующий!

— Как обстановка на Истринском рубеже?

— Кое-где, товарищ Сталин, нас потеснили, но мы принимаем меры…

— О ваших мерах противодействия говорить не надо, — мягко перебил его Сталин. — Вы скажите, тяжело ли вам?

— Да, товарищ Сталин, тяжело.

— Прошу продержаться еще некоторое время, мы вам поможем… До свидания, товарищ Рокоссовский.

Такое внимание Верховного, его теплый отеческий тон подбодрил командарма, еще больше укрепил уверенность в исходе битвы под Москвой.

К утру следующего дня прибыла обещанная помощь — два противотанковых полка, три батальона танков и полк «Катюш».

Все понимали: святая обязанность каждого — продержаться еще немного. Жуков тоже чем мог старался подкрепить ослабевшие войска.

К Москве по решению Ставки подтягивались войска, создавался стратегический резерв. Разведка доносила, что фон Бок втянул в бой все резервы. В конце ноября на КП Крюково Рокоссовского снова вызвал Сталин.

— Константин Константинович, вам известно, что в районе Красной Поляны появились немцы?

— Да, известно.

— Фашисты могут начать обстрел столицы крупнокалиберной артиллерией.

— Мы подтянули сюда силы с других участков и сделаем все, чтобы гитлеровцев оттуда выбить.

— Хорошо. Мы подбросим вам войска из московской зоны обороны.

Был подготовлен контрудар, и немцы с большими потерями отошли на 4–6 километров. Шли бои по всему участку фронта, но основной удар наносился на участке 16-й армии. Особенно жестокие схватки продолжались у деревни Крюково, которая неоднократно переходила их рук в руки.

И все-таки под конец московского сражения силы противника были на исходе, чувствовалось на всем фронте, что фашисты выдыхаются.

Глава восьмая

1

Гитлеровская военная машина дала сбой. Немцы оказались в трудном положении. В ходе сражения под Москвой немецкая армия потеряла 38 дивизий, понесла огромные потери в живой силе и технике, лишилась лучших своих кадров. Был уволен из армии главком сухопутных войск фельдмаршал Браухич, снят с должности командующий группы «Центр» фельдмаршал фон Бок, отстранен от должности командующий танковой армией Гудериан.

Ставкой Верховного Главнокомандования было принято решение о контрнаступлении под Москвой. Для этого уже были готовы три резервные армии.

Рокоссовский возвращался с совещания, где командующий фронтом Жуков поставил задачи армиям на контрнаступление.

Бронетранспортер шел по заснеженному шоссе, которое было забито колоннами машин, танками, тягачами. По дороге возникали заторы, и пришлось ползти со скоростью пешехода.

Он с каким-то особым чувством сострадания смотрел на разрушенные дома, покореженные снарядами деревья, валяющиеся по обочинам дороги машины. Отсюда были выбиты немцы только три дня назад.

До командного пункта армии он добрался к обеду. Село, где он располагался, стояло в лесу, в стороне от больших дорог, и поэтому отступающие фашисты его не сожгли. Домик, который для него подготовили, был стареньким, но еще крепким. Из одного окна был виден сосновый лес, из другого — холмистое заснеженное поле.

Сняв трубку, командарм передал Малинину распоряжение, чтобы все участники совещания зашли к нему.

Рокоссовский подробно обрисовал обстановку, совместно с Малининым поставил задачу каждому соединению. Он дал время начальникам служб на уточнение задач своим подчиненным.

— За оставшиеся сутки мы должны подтянуть к наступающим войскам все приданные нам силы, — сказал командарм в заключение, — а они немалые — это стрелковая дивизия, 15 полков, около 70 установок «Катюш».

Он поблагодарил командиров, политработников за стойкость и мужество в боях за Москву и попросил штаб ускорить подготовку материалов по наградам.

Увлеченный наступательными делами, заботами, Рокоссовский не заметил, как наступили сумерки и порученец опустил на окнах черные шторы, зажег керосиновую лампу. Поздно вечером он зашел к Малинину, еще раз уточнил некоторые вопросы по предстоящему наступлению.

Когда командарм собрался уходить, Малинин сказал:

— Звонил Говоров и спрашивал — не видел ли я его позолоченную трубку, очень ценный для него подарок. Велел спросить, на всякий случай, у вас.

— Она у меня, и я ее вручу Леониду Александровичу при личной встрече, — улыбнулся Рокоссовский.

— Что это за история с трубкой?

— Когда ты был на рекогносцировке, — командарм сел за стол и закурил, — к нам на КП неожиданно нагрянул Жуков и привез с собой командарма пятой армии Говорова, нашего соседа слева. Увидев командующего фронтом, я приготовился к разносу. Тогда на Истринском направлении противнику удалось потеснить нашу дивизию. Я доложил обстановку на участке армии и стал ждать, что же будет дальше. Обращаясь ко мне, Жуков заявил: «Что, немцы опять вас гонят? Сил у вас хоть отбавляй, а вы их использовать не умеете! Командовать не умеете!.. Вот у Говорова противника больше, чем перед вами, он держит его и не пропускает. Вот я его привез сюда для того, чтобы он научил вас, как нужно воевать». «Против 5-й армии действуют только пехотные дивизии, — заметил я, — а против нас танковые и механизированные». «Все равно он умеет воевать лучше вас», — сказал Жуков.

«Спасибо, — проговорил я. — Учиться никому не вредно».

— Оставив нас с Говоровым, — продолжал Рокоссовский, потушив сигарету в пепельнице, — Жуков ушел в соседнюю комнату. Мы принялись обмениваться взглядами на действия противника и мнениями о том, как ему противостоять. Вдруг, хлопнув дверью, вбегает Жуков. Вид у него был грозный и возбужденный. Повернувшись к Говорову, он срывающимся голосом закричал: «Ты что? Кого ты приехал учить? Рокоссовского? Он отражает удары всех танковых дивизий и бьет их! А против тебя пришла какая-то паршивая пехота и погнала на десятки километров!.. Вон отсюда!!.. Если не восстановишь положения…» Он так загнул, что хоть уши затыкай.

Малинин расхохотался таким смехом, что, казалось, его красное лицо может лопнуть от перенапряжения.

— Бедный Говоров, — усмехнулся командарм, — не мог вымолвить ни слова. Он тут же ретировался, забыв на столе свою трубку.

— А что там произошло с армией Говорова? — уточнил Малинин, вытирая слезы.

— В этот день с утра противник, подтянув моторизованную дивизию, перешел в наступление и продвинулся до 15 километров. Это как раз в то время, когда они ехали к нам.

Близко к полуночи Рокоссовский зашел в свой домик, разделся и залез под одеяло. Впервые за многие дни обстановка на фронте была спокойной и можно было без спешки передохнуть, собраться с мыслями.

Многообразная и беспокойная жизнь заполнила все его существо. Мысли его постоянно вертелись вокруг армейских дел. Он думал о Панфилове и жалел, что он не дожил до того дня, когда его гвардейцы-панфиловцы пойдут в атаку на фашистов. Мысли устремились к Доватору — таких мужественных и способных командиров, как он, ему редко приходилось встречать на военных дорогах. Но его измотали непосильными задачами, и теперь в каждом полку кавалеристов осталось лишь по 60–100 бойцов. Он вспомнил командира 1-й гвардейской танковой бригады, который после тяжелых боев обратился в Военный Совет армии с просьбой предоставить бригаде два-три дня на приведение материальной части в порядок. И он, командарм, поступил несправедливо, дав ему ответ:

«Обстановка сейчас такая, что нет времени думать о передышке, ценность представляет каждый солдат, если он вооружен. Деритесь до последнего танка и красноармейца. Этого требует обстановка. Налаживайте технику в процессе боя и походов». Конечно, неутешительная телеграмма. Но выхода другого не было — противник едва не прорвал оборону именно у него, у Катукова, на Истринском направлении.

Незаметно мысли перекинулись на жену и дочь. На его запросы в соответствующие инстанции пока никто толком не ответил. Да и сколько он сделал этих запросов — всего лишь три. Не до этого теперь людям — все работают на борьбу с фашизмом и личные дела ушли на второй план.

Через несколько минут он забылся крепким солдатским сном.

2

В начале декабря в Подмосковье пришла настоящая зима. Температура воздуха понизилась до 30 градусов. Искристый снег, словно живой, скрипел под ногами солдат. Сугробы, как северные медведи, катались по полям. Дышал стужей и сыпал в глаза снег. Из труб уцелевших деревенских изб поднимались темно-голубые клубы дыма и мягкой куделью стлались по земле. В глубоком снегу, будто трудолюбивые кроты, бойцы рыли траншеи и ходы сообщений. Команды подавались вполголоса — чувствовалось напряжение перед наступлением.

В 10 часов утра 7 декабря после 13-минутной артиллерийской подготовки части 16-й армии начали атаку крюковского укрепленного узла немцев. Сражение продолжалось днем и ночью. Только 8 декабря Крюково и соседние населенные пункты были освобождены. На поле боя фашисты оставили 54 танка, 120 автомобилей и два 300-миллиметровых орудия, из которых они собирались обстреливать Москву. Так армия Рокоссовского начала наступление под столицей.

Вечером готовилось распоряжение войскам на следующий день наступления.

— Гитлеровцы поспешно отходят на заранее подготовленный рубеж, — докладывал Малинин. — Наступление развивается успешно. — Низкорослый, крепкий, он склонил русую густую шевелюру над картой и уверенным, чуть более бодрым, чем обычно, голосом продолжал: — Соседняя 20-я армия, тоже продвигается вперед, хотя и замедленными темпами. Сосед слева, 5-я армия, идет на запад.

В это время открылась дверь и с шумом ввалилась целая ватага корреспондентов газет, радио и кинооператоров. Они всегда были желанными гостями в армии Рокоссовского и находили там внимание и поддержку. Но в этой обстановке они явно мешали работать — пытались брать интервью у командарма и Лобачева.

Не желая обижать представителей прессы, Рокоссовский нашел выход. Взглянув на тикавшие на стене часы-ходики, где вместо гирь висели грузила, завернутые в просаленные кусочки брезента, он, подмигнув Лобачеву и Малинину, сказал:

— Товарищи, будьте осторожны и не дотрагивайтесь до этих часов.

— Почему? — спросил оператор.

— Они заминированы.

Рокоссовский сказал это самым серьезным тоном, а эти люди уже хорошо знали, что командарм пользовался репутацией человека, способного пренебречь смертельной опасностью. Через несколько секунд прессу как корова языком слизнула.

— Меня больше всего беспокоит Истринское направление, — сказал Рокоссовский.

— Мы не воспользовались как следует этим рубежом, гитлеровские генералы своего шанса не упустят, — сказал Лобачев.

— Я тоже так думаю, — поддержал его Малинин. — Тут надо кумекать, что мы можем им противопоставить.

— Преодолеть с ходу этот рубеж мы не сможем, — сказал командарм и подошел к карте. — А что, если создать две подвижные группы и поставить им задачу обойти водохранилище? Катуков со своими танкистами обойдет его с юга, танкисты Ремизова это же самое сделают с севера.

— Оригинальный замысел, — улыбнулся Лобачев.

— Я тоже «за», — произнес Малинин.

— Раз есть поддержка этой идеи, то давайте оформлять распоряжение, — по-юношески задорно сказал Рокоссовский.

Вскоре бои шли на подступах к Истринскому рубежу. Командарм находился в центре полосы наступления, где сражались сибиряки Белобородова.

Только что прошел легкий снежок; холодный северный ветер, постоянный спутник нынешнего декабря, гнал по небу серые клочья облаков; в промежутках между ними выглядывала луна, словно уточняла, что творится на поле боя. В ее тусклом свете на мгновение появлялись танки, а за ними — нестройные колонны солдат. В валенках, шубах и маскхалатах они едва поспевали за рычащими машинами, стараясь не упустить снежную колею. Сибиряки с ходу сминали разрозненные отряды противника, прикрывавшие отход основных сил, и стремительно приближались к реке Истре.

Утром 13 декабря во всех центральных газетах на первых страницах были напечатаны портреты командующего фронтом Жукова и командующих армиями, в том числе и Рокоссовского. Под портретами крупным шрифтом было набрано сообщение Верховного Главнокомандования о первых шагах контрнаступления под Москвой. Были там и такие строки: «Войска генерала Рокоссовского, преследуя 5-ю, 10-ю и 11-ю танковые дивизии, дивизию СС, 35-ю дивизию противника, заняли город Истру». С этого момента Рокоссовский перестал быть для советского народа генералом «Р» (так официально называла его пресса). Не раз битый противник знал это имя уже давно.

Отступая, фашисты уничтожили все переправы на реке Истре и взорвали дамбу на водохранилище. Гигантский поток воды, разлившийся до 50 километров, преградил путь наступающим. Отдельные подразделения пытались преодолеть водный поток с ходу, но их постигла неудача, и они вынуждены были вернуться на восточный берег. В этот момент Рокоссовский ввел в бой подвижные группы. Они создали угрозу окружения гитлеровцев, и те начали отходить.

Одновременно дивизия Белобородова приступила к форсированию бушующего ледяного потока. Командарм наблюдал за переправой. Правый берег Истры, где находились немцы, был покрыт лесом и возвышался над противоположным берегом. Оттуда, не переставая, летели снаряды и мины.

Командиры отдавали распоряжения и вместе с подчиненными садились на плоты, ворота, заборы, бревна, коряги и шестами, досками, руками приводили их в движение.

Рокоссовский увидел в бинокль, как один плот закрутило, завертело в водовороте; через мгновение он мог оказаться в пучине и нескольким десяткам людей грозила гибель. С соседнего парома бросился в воду солдат, успел поймать трос и передать его подоспевшим саперам. В этот момент смельчака накрыла льдина, и больше его никто не видел. Командарм успел заметить только, что у солдата были светлые волосы.

— Афанасий Павлантьевич, — повернулся он к Белобородову, — представьте героя к награде.

Подошел связист и передал, что генерал-лейтенанта требует Жуков.

Рокоссовский зашел в машину связи, где было тепло и по сравнению с суетой переправы по-домашнему уютно. Посмотрев на аккуратно одетых девушек, стоявших по команде «смирно», командарм улыбнулся.

— Вольно, красавицы, соедините меня, пожалуйста, с командующим фронта.

После приветствий Жуков спросил:

— Мне доложил Малинин, что противник начал покидать Истринский рубеж? Это так?

— Да, это так. С севера и юга успешно пробиваются танковые группы Катукова и Ремизова, и над немцами нависла угроза окружения, вот они и сматывают удочки.

— Прекрасно. Чья это идея?

— Наша.

— Как думаешь, дивизия Белобородова форсирует взорванное водохранилище?

— Я не думаю, а знаю, что форсирует.

— Подкрепление нужно? — в голосе командующего чувствовалось удовлетворение.

— На сей раз нет. Противник обнаружил свои неподвижные огневые точки, и нам хватит для их подавления дивизиона «Катюш».

— Хорошо, — сказал Жуков. — Было бы так везде.

— Товарищ командующий, попили бы с нами чайку, — сказала одна из связисток.

— Я бы не отказался, милые девушки, но нет времени, — проговорил Рокоссовский и вышел.

Преодолев Истринский рубеж, войска 16-й армии с боями продолжали продвигаться на запад.

Победа советских войск под Москвой для Западного мира свалилась как снег на голову. Привыкшие к немецким победам, его политики с некоторым сомнением и недоверием воспринимали информационные сообщения СССР. Приглашенный для осмотра мест боев в Подмосковье министр иностранных дел Великобритании Э. Иден, видимо, неслучайно оказался на участке армии Рокоссовского.

Ленинградское шоссе, по которому следовал кортеж с берегов Альбиона, было завалено немецкими танками, артиллерийскими орудиями, автомашинами всех стран Европы, кругом валялись тысячи трупов фашистов, которые еще не успели убрать. Завоеватели, топтавшие землю Крита и Нордкапа, Варшавы и Дюнкерка[26], Салоник и Парижа, нашли бесславную смерть в снегах русского Подмосковья.

Энтони Иден, ошеломленный увиденным, признал: «Успех действительно прекрасный, ничего не скажешь».

Но с каждым днем оборона противника становилась прочнее, а силы наступающих постепенно шли на убыль. Дивизии 16-й армии насчитывали всего лишь по 1200–1500 человек. Попытка советских войск во второй половине декабря продолжить наступление успеха не имела. В начале января контрнаступление под Москвой закончилось. Фашисты были отброшены от столицы на 100–300 километров.

Глава девятая

1

Ставка Верховного Главнокомандования, окрыленная успехом, приняла решение продолжать наступление, 16-я армия вела боевые действия не на левом, а на правом крыле Западного фронта. В первые дни сражения она выбила немцев из четырнадцати населенных пунктов, превращенных фашистами в сильные узлы сопротивления. Но управлять своей армией дальше командарму не пришлось.

В конце января Рокоссовского неожиданно вызвали в штаб Западного фронта. Машина шла по расчищенному грейдерами шоссе. День был морозным и солнечным. На деревьях, покрытых инеем, висели телефонные провода; снег до слез слепил глаза, и генерал жалел, что не взял с собой светозащитные очки.

Вскоре показался шлагбаум контрольно-пропускного пункта. Рядом с сугробом бугрилась землянка. У шлагбаума стояли два автоматчика в полушубках. Один из них поднял вверх руку и подошел к машине.

— Разрешите документы!

Рокоссовский расстегнул полушубок и достал удостоверение личности.

— Можете следовать дальше, — сказал солдат и, повернувшись к напарнику, крикнул:

— Пропустить!

Тот нажал рукой на короткий конец шлагбаума, к которому на другом конце был подвешен кусок железа, и освободил дорогу.

Чем ближе подъезжала машина к КП фронта, тем реже встречались следы прошедших боев и все белее становился снег. Под вечер Рокоссовский уже доложил командующему фронтом о прибытии.

— Наступающая на крайнем левом фланге нашего фронта 10-я армия генерала Голикова, — говорил Жуков рублеными фразами, — не справляется со своими задачами. Она позволила противнику овладеть крупным железнодорожным узлом Сухиничи и его окрестностями. Таким образом, перерезаны пути снабжения левого крыла нашего фронта. Во что бы то ни стало надо отбить Сухиничи.

— Но это же не наше направление, — сказал Рокоссовский, недоумевая.

— Как будто я не знаю! — повысил голос Жуков. — Мы предлагаем тебе — передать личный состав и технику 5-й армии, а со своими управлениями и штабом немедленно отбыть под Сухиничи.

— Ему уже приходится передавать свои войска за пять месяцев в третий раз, — пояснил Лобачев. — Не много ли?

— Этого требует дело, — ответил Жуков. — Сухиничи должны быть нашими.

— Были бы силы, — произнес Рокоссовский.

— Голиков передаст вам пять стрелковых дивизий, танковую бригаду и два лыжных батальона, — сказал начальник штаба фронта Соколовский.

— Разве это силы, — усмехнулся Рокоссовский.

— Нехитра задача, если сил много, — улыбнулся Жуков, — а вот с малыми силами… Мы рассчитываем на твое умение. Я думаю, противник там не очень сильный. Дивизии переброшены из Франции. Они там разложились от безделья.

— Георгий Константинович, не очень я в это верю. Я уже с этими «французами» имел дело. Из каждой деревни мы их выбивали с боями.

— Надеюсь, ты с ними справишься, — приподнято сказал Жуков.

Рокоссовский немедленно связался с Малининым и дал ему указание передать войска и со штабом следовать на новое место.

— Встретимся в Калуге.

Эту ночь Рокоссовский и Лобачев, приехавший в штаб фронта еще вчера, провели в Москве. Город встретил их настороженно: затемнены окна, на улицах патрули, не видно ночью машин, только кое-где заметны небольшие солдатские колонны. Они остановились у бывшего сослуживца командарма по Забайкалью В. Н. Романченко, управляющего московской городской милицией. После походной фронтовой жизни благоустроенная квартира со всеми удобствами, радушие хозяина, постель с чистым накрахмаленным бельем для бывалых солдат показались раем. Рокоссовский впервые с начала войны спал без грохота снарядов и бомб, без трескотни выстрелов.

Еще не взошло солнце, а командарм и Лобачев уже ехали по Варшавскому шоссе, по которому непрерывным потоком шли тракторы, тягачи, танки, грузовые автомашины — все двигалось в сторону фронта.

К обеду они уже были в Калуге. И вновь Рокоссовскому пришлось принимать управление новыми соединениями, и вновь приходилось это делать в кратчайшие сроки. Пока командарм занимался войсками, штаб Малинина налаживал связь, проводил разведку расположения противника и местности, готовясь к наступлению на Сухиничи. Уже в полночь 27 января стала действовать новая 16-я армия.

2

Небольшая русская деревенька Жердево была засыпана снегом почти до самых крыш. Дороги были непроходимы, и сюда можно было добраться только на крестьянских санях. О том, что здесь теплилась жизнь, говорили дымящиеся трубы да глубокие траншеи, соединявшие дома, по которым крестьяне ходили друг к другу. Деревня находилась в двадцати километрах от Сухинич.

В эту ночь на КП армии было жарко, хотя на улице трещал мороз и бушевала метель. Здесь шли горячие споры об операции по взятию Сухиничей. Кроме штаба и командования в ее обсуждении принимал участие и заместитель командующего Западным фронтом Ф. И. Кузнецов.

— По нашим данным, — докладывал начальник разведки армии, — в Сухиничах прочно обосновалась пехотная дивизия, прибывшая из Франции, генерала фон Гильса. Пленный майор этого соединения утверждает, что дивизия укомплектована опытными солдатами, На усилении имеет до 50 танков и полк артиллерии. Это подтверждено и другими источниками. Почти на всем участке железной дороги имеются дзоты, обнесенные колючей проволокой.

— Какие есть предложения у начальника штаба? — спросил Рокоссовский, сидевший посередине стола и делавший какие-то пометки на карте.

— Учитывая состояние нашей армии, в ближайшее время мы не можем атаковать город, — ответил Малинин.

— А как быть с выполнением приказа? — поднял глаза на начальника штаба командарм. — Ведь его надо как-то выполнять.

— На мой взгляд, есть два пути выхода из ситуации, — сказал осторожно Малинин. — А именно: или добиться отмены приказа, или же просить подкрепления. Другого выхода я не вижу.

— Приказ никто отменять не будет, да это и невозможно, — вмешался генерал-полковник Кузнецов. — Фронт не располагает резервами, чтобы вам хоть чем-нибудь помочь. Я это твердо знаю.

— Брать город нечем, а приказ надо выполнять! — с возмущением произнес Лобачев. — Ничего себе подбросили задачу. — Он повернулся к Кузнецову. — Федор Исидорович, объясните нам, как выйти из этого тупика?

— Как в данном случае быть? — поднял брови Кузнецов. — Выполнять приказ.

— Может, вы подскажете, как это сделать? — уставился на него Лобачев.

— Решение принимает тот командир, которому поручено провести операцию, — уклонился от прямого ответа заместитель Жукова. — Сухиничи должны быть в наших руках.

— Ну что ж, Федор Исидорович во всем прав, — Рокоссовский вышел из-за стола и, достав из нагрудного кармана гимнастерки ручку, подошел к карте. — Я согласен с начальником штаба, что с такими растопыренными на большом фронте силами задачу выполнить невозможно.

Кузнецов занервничал и готов был что-то возразить. Лобачев и Малинин, хорошо знакомые с твердыми логическими доводами командарма и его нестандартными мыслями, ждали, что он скажет дальше.

— Поставленная фронтом задача не соответствует силам и средствам, имеющимся в нашем распоряжении, — спокойно продолжал Рокоссовский. — Но мы к этому уже привыкли.

— Мы что, собрались для того, чтобы заниматься критикой командования фронта? — взвился Кузнецов. Он вскочил с места. — Мы уходим в сторону от основной задачи!

Рокоссовский выслушал Кузнецова молча и, когда тот сел за стол, сказал:

— В этой обстановке нам ничего не остается, как подтянуть силы с других участков и создать мощный кулак на главном направлении. Пока противник, добившись своей цели, особой активности не проявляет, а, по всей вероятности, собирается в Сухиничах зимовать, мы должны действовать немедленно.

— А кто ответит за участки, которые будут ослаблены таким решением? — спросил Кузнецов.

— Тот, кто принимает решение, — сказал командарм.

— В этом решении заложен громадный риск, — произнес Кузнецов. — Не слишком ли смело?

— Смелость — города берет, — улыбнулся Рокоссовский, немного обескураженный возражением заместителя командующего фронтом. — Да, мы рискуем. Ну что ж, риск — благородное дело. Без него войны не бывает. — После некоторого раздумья он подошел к карте. — Если член Военного Совета и начальник штаба не будут возражать, то я предлагаю в ударную группировку включить гвардейскую дивизию генерала Чернышева и соединение Карпухина. Сюда же мы подтянем артиллерию и десяток танков.

— У меня нет возражений, — почти одновременно ответили Лобачев и Малинин.

— Зато у меня есть возражение, — сказал Кузнецов и встал у карты рядом с командармом. — Как только противник узнает, что вы оголили фланги и подтянули в центр основные силы, он наверняка нанесет удары с двух сторон и наша основная группировка окажется в мешке. Вот чем это кончится.

— Условия местности и погода не позволят противнику нанести удар с обоих флангов, — водил по карте ручкой Рокоссовский. — А если он попытается атаковать на одном из них и вклинится в нашу оборону, то мы из Сухиничей нанесем мощный удар под основание клина. И тогда мы посмотрим, чья возьмет.

— Я категорически против такого плана! — гневно сказал Кузнецов. — Сейчас же доложу об этом Жукову.

— Докладывайте, — нахмурился командарм и подошел к Малинину. — Михаил Сергеевич, оформите замысел нашей операции и передайте Жукову. Укажите наши разногласия с генерал-полковником Кузнецовым.

Через несколько часов был получен ответ — Жуков согласился с командармом.

— Я снимаю с себя ответственность за последствия этой операции и убываю в штаб соседней армии, — обиженно проговорил Кузнецов.

— Товарищ Малинин, помогите Федору Исидоровичу с транспортом и обеспечьте безопасность продвижения по участку армии, — сказал Рокоссовский, пожимая руку генералу. На лице командарма не было и тени торжества по поводу того, что его мнение в споре одержало верх. Видимо, это позволило Кузнецову на прощание произнести:

— Константин Константинович, желаю успеха в проведении операции.

— Спасибо, — улыбнулся Рокоссовский и протянул солдатское одеяло. — Будете ехать на санях — укроете ноги. На улице сильный мороз.

Кузнецов благодарно глянул на командарма и передал одеяло связистке, которая приехала с ним.

В течение нескольких часов был детально отработан план операции. За скрытность подхода основных сил отвечали все — от командующего армией до командира роты. Начальником связи армии было разработано секретное указание связистам по правдоподобной дезинформации противника. Еще до наступления противник имел сведения, что город прибыла брать в полном составе 16-я армия генерала Рокоссовского. В дивизиях и полках в открытых переговорах по всем линиям связи указывалась фамилия командарма, называлось полунамеками в несколько раз больше соединений, собирающихся штурмовать город, чем их было на самом деле. Атака была намечена на утро 23 января. Войска заняли исходное положение ночью, а артиллерия обжила позиции еще раньше. За несколько часов до начала штурма Рокоссовский прибыл на НП генерала Чернышева. Рядом с ним находились начальники артиллерии и бронетанковых войск Казаков и Орел.

В стылом, густо усеянном мигающими звездами небе, едва-едва забрезжил рассвет. Было тихо, на морозе время от времени трещали деревья.

На опушке леса замерло более десятка танков; по снежному полю рассыпалась пехота. Слева нарушил тишину орудийный выстрел. Еще один, сразу несколько — это работала полковая разведка. К атаке было все готово, и Казаков нетерпеливо поглядывал на часы.

На НП прожужжал зуммер. Командир дивизии поднял трубку и изменился в лице.

— Вы что, шутить вздумали?.. Этого не может быть!

— Что там произошло? — спросил Рокоссовский с тревогой в голосе.

— Говорите с командующим, — Чернышев передал трубку. — Это командир полка.

— Я слушаю.

— Рядом со мной находятся четыре жителя города. Они в один голос утверждают, что немцы в спешном порядке покидают Сухиничи.

— Что вы предприняли?

— Выслал в город усиленную разведку и направил туда батальон пехоты с двумя танками.

— Хорошо, держите с нами связь. — Рокоссовский отошел от телефона и опустил голову в раздумье.

— Очередные фашистские штучки! — воскликнул Казаков, когда командир дивизии сообщил о содержании разговора.

— Конечно, трудно в это поверить, — сказал командарм и глянул на Казакова. — От артогня пока воздержись.

Со стороны города были слышны пулеметная стрельба, нечастые разрывы снарядов. Все стояли в напряжении и ждали.

Чернышев снова поднял трубку. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Спасибо, молодец! Так и надо было! Правильно. Орден за мной!

— Ну что? — улыбнулся Рокоссовский. — Подтвердилось?

— Да, подтвердилось. По докладу командира полка, немцы драпанули из Сухиничей. Разведка, танки и полковая артиллерия уже в городе.

— Ура-а! — вырвалось у начальника бронетанковых войск Орла. Как специалист он хорошо понимал, что десяток танков для штурма города — это капля в море. Рокоссовский связался с Малининым.

— До выяснения обстановки в штаб фронта пока не доносить. Поставить задачи обеим дивизиям и выделить отряды для преследования и разведки. Подготовить КП к перемещению в город, ко мне выслать оперативную группу со средствами связи. Миша, действуй!

Вероятно, дезинформация ввела фашистов в заблуждение, и они решили унести ноги из города. Впоследствии пленные гитлеровцы это подтвердили.

Итак, задача, поставленная командующим фронтом, была выполнена — Сухиничи находились в наших руках.

Когда вечером Рокоссовский доложил в штаб фронта: «Сухиничи взяты. Город очищается от автоматчиков», — оттуда последовал немедленный ответ: «Рокоссовскому и Лобачеву. Взяты ли Сухиничи? Что значит «очищаются от автоматчиков»? Ответьте, есть ли в городе немцы?» На что Рокоссовский ответил, что штаб его находится в городе.

В Сухиничах были видны следы поспешного бегства фашистов. На улицах валялись брошенная техника, горы боеприпасов. Во дворе, где квартировал фон Гильс, находилась новенькая легковая машина.

Немцы в шести километрах южнее города организовали прочную оборону. К вечеру в штаб фронта повалили корреспонденты, известные писатели. Некуда было деваться — пришлось отмечать успех нового соединения. Как же, взят такой важный железнодорожный узел, да еще без крови. Словом, был повод хотя бы немножко расслабиться.

В железнодорожной столовой был накрыт стол. Стараниями Ильи Эренбурга и Лобачева нашлись и горячительные напитки. У стола хлопотали две симпатичные девушки. Поначалу они растерялись перед наплывом именитых гостей, а потом притащили из соседних домов стулья, чашки, тарелки, ножи и вилки.

Пока собирались гости, Рокоссовский дал ряд распоряжений Малинину, проверил, как выполняется приказ по нейтрализации артиллерийских точек противника, из которых велся огонь по городу.

Когда он вошел в столовую, его встретили аплодисментами. В хорошо подогнанной форме генерал-лейтенанта, высокий, стройный, с улыбающимися синими глазами, он выглядел сегодня моложе своих сорока пяти лет.

Держался он просто, естественно, как человек, не умеющий подделываться под чьи-то вкусы и настроения. На его мужественном, обветренном войной и морозами лице отражалось все, чем он жил в эту минуту, — удовлетворение от того, что он сегодня сделал для освобождения города. Ему было лестно находиться в обществе этих людей.

Он занял в центре стола отведенное для него место и сразу же подчинился общему настроению: поднимал тосты, смеялся, рассказывал анекдоты, улыбался женщинам, которые тянулись к нему, как бабочки на свет. Он чувствовал себя своим среди этих ярких, интеллигентных людей.

Веселое настроение не покидало Рокоссовского до тех пор, пока он не переговорил со знакомым газетчиком Л. Кудреватых.

— Вы что-нибудь узнали об Андрее Белозерове? — спросил генерал.

— Да, узнал, — ответил Кудреватых.

— Он жив?

— Говорят, жив.

— Где он?

— В НКВД мне дали справку, что Андрей Белозеров находится под следствием.

— В чем его обвиняют?

— Они мне об этом не сказали, сославшись на тайну следствия.

Где-то рядом разорвался снаряд, и в столовой со звоном посыпались стекла. Застолье оборвалось в самый разгар душевных бесед. Гости засуетились, смущенно стали прощаться, будто стыдясь своей торопливости, и быстро разошлись.

3

Потерпев поражение под Москвой, немцы не потеряли обороноспособности. Они продолжали перебрасывать войска с запада и укрепляли оборону. Ее основу составляли опорные пункты, расположенные в селениях или в рощах, промежутки между ними минировались, простреливались, усиливались проволочными заграждениями. Под домами строились блиндажи с бойницами для широкого обстрела. Танки закапывались в землю и представляли собой артиллерийско-минометные точки.

В начале февраля поступила директива фронта. Она требовала: «Удерживая прочно Сухиничи, наступательными действиями продолжать изматывать противника, лишая его возможности прочно закрепиться и накапливать силы».

Эта директива застала командарма на КП в Сухиничах. Она вызвала у него сомнения, но он никому об этом не сказал и поехал обследовать войска, пытаясь разобраться в причинах слабой эффективности нашего наступления. Вернувшись из войск, он поделился своими впечатлениями с коллективом управления армии.

Рокоссовский пришел к выводу: в сложившейся обстановке мы не в состоянии достичь решающего успеха в наступлении. Своими мыслями он решил поделиться с командующим фронта Жуковым.

— Ну, выкладывай, что у тебя наболело, — сказал командующий фронтом, когда Рокоссовский прибыл на КП, который располагался в лесу на окраине села в доме лесничества.

Жуков, заложив руки за спину, мерил тяжелыми шагами конференц-зал лесничества и, нахмурив брови, приготовился слушать командующего армией.

Рокоссовский, облокотившись одной рукой на трибуну, стоял у стола и следил за выражением лица своего непосредственного начальника.

— Что молчишь, говори, — сказал Жуков, повернувшись к командарму.

— Георгий Константинович, — начал осторожно Рокоссовский, — мне не совсем понятно, как можно «изматывать противника наступательными действиями, лишая его возможности прочно закрепиться и накапливать силы».

— А точнее можно?

— Противник заранее подготовил оборонительные рубежи и уже основательно на них закрепился, — продолжал Рокоссовский. — Гитлеровская Германия не связана военными действиями на западе, и помешать накапливать ей силы за счет переброски войск мы никак не можем. Наша армия такими средствами не располагает.

— Так, так, — с раздражением в голосе произнес Жуков.

— Изматывая противника, мы будем больше изматывать себя, — сказал командарм и пристально посмотрел на Жукова.

— Почему? — Жукову показалось, что в словах Рокоссовского звучит неприкрытый вызов его директиве.

— Одно дело изматывать противника оборонительными действиями, добиваясь уравнивания сил. Но чтобы изматывать его наступательными действиями, когда соотношение сил не в нашу пользу, я этого понять не могу.

— Как это не в нашу пользу? — остановился Жуков напротив Рокоссовского. Он окинул его острым взглядом и после паузы сказал: — По количеству дивизий мы его превосходим.

— Но по качеству отстаем. — Рокоссовский подошел к заранее вывешенной им карте и, вооружившись указкой, продолжил: — Здесь нанесены полки и дивизии, которые занимают оборону на нашем участке. Численность личного состава немецких дивизий в 8–10 раз больше, чем наших. Разведка докладывает, что из дивизий немцев, понесших большие потери, весь рядовой и командный состав передается для укомплектования других соединений, а командование и штабы выведены в тыл для нового формирования.

— Ты предлагаешь учиться у фашистов?

— Разумному учиться не грех и у противника.

— Ничего себе предложение.

— А мы что делаем? — сказал Рокоссовский и, когда Жуков повернулся к нему лицом, добавил: — Продолжаем изматывать свою терпеливую пехоту. В наших подразделениях не только мало солдат и командиров, но не хватает пулеметов, артиллерии, а о танках и говорить нечего. На сухиничскую операцию я наскреб всего лишь десяток машин.

— Ну и что же предлагает твоя умная голова? — с плохо скрываемой иронией спросил командующий фронтом, продолжая расхаживать по комнате.

— Несостоятельность наступательной затеи очевидна. Она выгодна только противнику. — Рокоссовский положил указку и подошел к столу. — Вместо бесцельного наступления надо использовать отвоеванное у противника время на подготовку войск к предстоящей весенней операции. Для этого надо перейти к прочной обороне и пополнить войска личным составом и техникой.

— Ты представляешь, какие трудности переживает страна? — повысив голос, спросил Жуков. — Где мы это все сразу возьмем?

— Вот поэтому спешить не надо — война только начинается.

— До этого мы, выходит, не воевали? — покраснел Жуков. — Константин Константинович, вместо того, что ты тут наговорил, надо подумать о том, как выполнять задачу, поставленную фронтом, Ставкой и Генеральным штабом.

— Что ж, я высказал свое мнение и при нем останусь, — совершенно искренне сказал Рокоссовский. — Что касается директивы фронта, то я ее обязан выполнять.

— Вот и договорились, — произнес на прощание Жуков. Когда командарм возвращался в Сухиничи, настроение у него было никуда негодным. Его мучила совесть, что не смог ничего доказать Жукову, хотя очевидность его доводов была несомненной.

Машину мотало, трясло на снежных сугробах и, будто в такт этой тряске, метались мысли Рокоссовского. Почему Жуков не хотел понять меня? Или он думает, что я вышел со своими предложениями, чтобы показать себя и высказать несогласие с директивой? Тогда он ошибается. Единственная цель моих рассуждений — сохранение сил для последующего разгрома фашистов. Он не имел права отмахиваться от его доводов. Это же абсурд: сильнейший обороняется, а более слабый наступает, барахтаясь по уши в снегу и служа прекрасной мишенью. Это что, стратегическая недальновидность Верховного Главнокомандования и Генерального штаба? Неужели Жуков со своим авторитетом не может пойти против мнения Ставки и доказать, что наступление в данной обстановке — грубая ошибка. Теперь другие времена, и Сталин вынужден считаться с военными. Он же мужественно выслушал меня по поводу причин нашего поражения в начале войны.

Сколько ни думал, так и не мог он добраться до истинной подоплеки того, почему, как ему казалось, его дельные предложения повисли в воздухе. Выходить с ними в более высокие инстанции у него не было желания. Он и так обжегся, обратившись в Генштаб по поводу отвода войск за Истринское водохранилище, и теперь не хотел снова попадать впросак.

4

Чтобы выполнить директиву фронта, но не терять зря людей и технику, командарм 16-й армии нашел и здесь оригинальное решение: наносить удары последовательно, то по одному, то по другому опорному пункту, создавая для этого превосходство в живой силе и технике. В штабе армии имелись проверенные данные, что немцы собираются всю зиму отсиживаться в обороне и по приказу Гитлера готовиться к весенне-летнему наступлению. Это развязывало руки — можно было маневрировать армейскими силами, не слишком оголяя остальные участки.

На правом фланге армейских позиций на первой такой операции присутствовал командарм. Ночью на господствующей высоте в густом осиннике был оборудован НП дивизии, штурмующей опорный пункт противника.

Начинался новый день. На рассвете клубилась поземка; холодный ветер продувал насквозь. В темноте саперы проделали проходы для танков и обозначили их вехами, пехота заняла исходные позиции. После артподготовки по приказу командира дивизии Кирюхина пошли танки и пехота. Отдельные орудия, заблаговременно пристрелянные по целям, уничтожали ожившие огневые точки. К обеду опорный пункт в селе Попково был взят. Во второй половине дня при поддержке авиации немцы попытались контратаковать, но завязли в снегу и были сразу же уничтожены. Противовоздушная оборона сбила шесть самолетов противника.

Командование и штаб армии убедились, что тактика наступательных действий выбрана правильно — большой успех при минимальных потерях. На очереди были другие опорные пункты, к штурму которых готовились соединения.

8 марта командарм с группой офицеров побывал в частях, готовящихся к боевым действиям, и к вечеру на аэросанях вернулся на КП. Здесь уже царило оживление — командование фронта готовилось к «семейному» ужину по случаю женского праздника. По этому случаю начальник тыла достал где-то три бутылки шампанского.

К Казакову, который был заранее назначен тамадой, приставал Малинин:

— Вася, ты мне скажи откровенно, как ты будешь разливать три бутылки шампанского на добрый десяток здоровенных мужиков?

— Разолью, не беспокойся, тебя не обижу.

В разговор вступил Рокоссовский.

— Как-то Илья был виночерпием на пиру, — говорил он. — Взяв кувшин с вином, он, обращаясь к присутствующим, спросил: «Эй, народ, как бы вы хотели наливать вино — по-божески или по-человечески?» «По-божески, по-божески!» — кричали со всех сторон. Илья обошел присутствующих, — продолжал Рокоссовский, — налил им вино в бокалы: кому каплю, кому полбокала, кому чуть больше, а кому и вовсе полный. Разлив все вино, он отошел в сторонку. «Илья, ты с ума спятил? Мне досталась одна капля. Что ты сделал?» — возмутился Петр. «Петр, народ велел наливать бокалы по-божески, а ведь Бог не всем одинаково отпускает: одному он дает много, другому — мало, третьему — еще меньше. Как Бог дает, так и разливаю». Под общий хохот Малинин спросил:

— Вася, ты сколько мне нальешь?

— По-божески, Миша, по-божески, — рассмеялся Казаков.

Только утих смех и Рокоссовский взял ручку, чтобы подписать приказ об итогах первого штурма опорного пункта, как его оглушило ударной волной и отбросило на середину комнаты. Он лежал на полу и побелевшими пальцами судорожно сжимал ручку, затем, едва разлепив губы, спросил:

— Что случилось?

— У окна разорвался снаряд, — ответил нагнувшийся над ним Лобачев.

Малинин говорил по телефону:

— Срочно врача! Нет, больше не пострадал никто!

Эти слова Рокоссовский услышал отчетливо. Но вдруг тело ослабло, стало каким-то невесомым. Ему казалось, что он парит в воздухе и куда-то улетает. Он сделал движение рукой — другая ему не подчинялась, — чтобы зацепиться за что-нибудь и задержаться, но полет продолжался. На мгновение он увидел Малинина, Казакова, Лобачева. Он с удивлением смотрел на них и не слышал слов, только видел, как шевелились их губы. Он попытался что-то сказать, но не смог — не поворачивался язык. Перед его глазами завертелся потолок и постепенно уплыл куда-то вдаль…

Вдруг все прояснилось, и он увидел отца, мать, сестер, жену, дочь… Перед его глазами прошла целая галерея родных лиц.

К Рокоссовскому бросились друзья, положили его на диван, сняли окровавленный китель. Хирург армии Воронцов, оказывая первую помощь, ответил присутствующим:

— Командарм тяжело ранен, осколок ударил по позвоночнику, прошел между ребрами, пробил легкое. Его необходимо немедленно оперировать. Надо везти в Козельск, здесь ничего сделать нельзя.

— О, Matka boskа!.. — бредил Рокоссовский. — Juź blisko… Niech Malinin zadzwoni wieczorem… Kiedy i dokąd… Kazakow?..[27]

Рокоссовский очнулся, когда его несли на носилках в машину. «Это все? — мелькнула у него мысль — Нет… нет… Я должен жить…»

Из Козельска после сложной операции командарма по указанию Жукова на самолете доставили в Москву.

Глава десятая

1

Военный госпиталь, в котором лечился Рокоссовский, размещался в Тимирязевской академии. Ее старинное кирпичное здание стояло, пожалуй, в самом живописном месте столицы. С двух сторон к нему вплотную подходил сосновый лес, с третьей стороны, среди лугов, раскинулись пруды, соединенные рекой. Здесь было раздолье для диких уток.

Апрель был на исходе. Рокоссовский сидел в госпитальном халате на скамейке под липой и любовался тюльпанами. За этой клумбой он наблюдал уже более десяти дней. Он приходил сюда рано утром, когда легкий весенний морозец укладывал на землю тюльпаны вповалку, словно сильный противник своих врагов на поле боя. Он любил наблюдать, как появлялись первые лучи солнца и тюльпаны оживали: они почти незаметно просыпались, поднимались, поворачивали свои желто-красные головки к солнцу и вскоре радовали глаз стройными зелеными ножками.

Природа — вещь беспокойная: она давала отдых телу и тревожила ум. Он не переставал удивляться царству природы. После почти двухмесячного лечения в нем вновь появилось прежнее ощущение жизни. Забота врачей и крепкий от природы организм мало-помалу восстанавливали силы, хотя опасное и тяжелое ранение давало о себе знать: боли в позвоночнике немного утихли, но они не прекращались ни днем, ни ночью.

Рокоссовский глянул на часы: было половина двенадцатого. К нему подошла сестра.

— Константин Константинович, вас просят зайти в палату. К вам прибыл гость.

— Алексей! — воскликнул он, войдя в палату.

— Костя, дорогой! — Лобачев обнял друга, поцеловал. — Ну как ты тут? Как себя чувствуешь?..

— Пошел на поправку. Хотел к маю направиться в войска, но врачи воспротивились. Упрямые как черти!

— Костя, спешить не надо. Это не тот случай, когда нужно торопиться.

— Понимаешь, Алексей, я больше устаю от безделья, чем от лечения, — улыбнулся Рокоссовский. — Расскажи, как там наши дела?

— Понимаешь, Костя, обстановка на советско-германском фронте сложилась не в нашу пользу. Продолжительное затишье взорвалось ожесточенными боями. Крымский фронт трещит по всем швам. Под Харьковом положение не лучше.

— А как наша армия?

— Штаб армии уже не в Сухиничах. Малинин отгрохал КП в лесу. Хороший мужик Михаил. Я все время удивляюсь его работоспособности.

— Повезло нам с начальником штаба.

— Армия отбросила немцев до Жиздры. Тактика, которую мы начали применять при уничтожении опорных пунктов, полностью себя оправдала, — продолжал Лобачев. — К сожалению, есть потери. Тяжело ранен командир дивизии Еремин. — Он посмотрел в глаза Рокоссовскому — говорить, не говорить?

— Говори, Алексей, я все равно узнаю, — понимающе произнес Рокоссовский.

— Убит командир дивизии Герой Советского Союза Кравченко. Совершенно глупая смерть.

— Разве умные смерти бывают?

— Да что мы все о делах, о службе, — спохватился Лобачев. — Ты семью нашел?

— Пока нет. Написал письма во все концы. Если живы — найдутся.

Зашла сестра:

— Лечащий врач просит посетителя через десять минут покинуть палату. Больному предстоят процедуры.

— Сестричка, милая, принеси два стаканчика, — попросил Рокоссовский. Через минуту появилась сестра, поставила на стол стаканы, улыбнулась и вышла.

— Понимаешь, ко мне иногда наведываются писатели, артисты и обязательно что-нибудь приносят. — Рокоссовский открыл тумбочку и достал бутылку коньяку. — Не обходится и без таких подарков. Мне баловаться этим зельем нельзя. Но ради друга сегодня разговеюсь.

Вскоре Лобачев ушел, и Рокоссовский остался в палате один. Его охватили невеселые мысли. Подумать только, такие события разворачиваются на фронте, а он сидит а этой роскошной госпитальной палате и бездельничает. Теперь его заботило лишь одно: как быстрее вырваться из госпиталя и оказаться на передовой.

Он подошел к окну, закурил. В очередной раз оживали в памяти лица фронтовых друзей, с которыми можно смело идти в огонь и в воду. Он часто видел их во сне и даже слышал голоса то Малинина, то Орла, то Казакова… Целый день прошел под впечатлением разговора с Лобачевым.

Уже поздно вечером, вернувшись с прогулки, он уселся в кресло, начал перелистывать газеты, затем отложил их в сторону. В палате было тихо, а на душе тоскливо. На тумбочке ритмично тикал будильник, на дежурном пункте кто-то громко говорил по телефону, по коридору провезли стонущего больного.

Он вспомнил первые дни пребывания в госпитале. Его осмотрели известные ученые-медики. Строгий приговор: ранение тяжелое — пробито легкое, у позвоночника застрял осколок, который в Козельске не смогли удалить. Точки зрения специалистов разделились. Одни ратовали за операцию, а другие утверждали, что хирургическое вмешательство опасно — можно задеть физически важные центры и сделать человека инвалидом на всю жизнь. Последнее слово было за ним. «Раз организм не может жить без железа, то так тому и быть — оставьте осколок в покое», — сказал он тогда, вызвав одобрение у противников операции. И вот теперь этот военный сувенир остался у него на всю жизнь.

Время шло к полуночи, и дежурный врач, обходя палаты, попросил Рокоссовского лечь в постель.

2

Еще одну неделю проскучал Рокоссовский в госпитале. Его самочувствие подсказало окончательное решение: через день-два он должен покинуть госпиталь — хватит, и так провалялся здесь более двух месяцев. Накануне ему принесли из пошивочной Военторга новую, с иголочки, форму. Он прикрепил свои многочисленные ордена, три нашивки за ранения, надел китель и подошел к зеркалу. На него смотрел бодрый, моложавый, уверенный в себе генерал-лейтенант. «А что, ничего себе мужик», — подумал он и, улыбнувшись, повесил форму в шкаф. Весь день он был как на иголках, а к вечеру, когда наступила в госпитале тишина, его снова заела скука. Он неожиданно для себя пришел к выводу: есть два врага человеческого счастья — боль и скука. Как только боль уходит и ты не занят ничем интересным и полезным, то тебя тут же начинает изводить скука. Основное лекарство от этой беды в его случае — возвращение к своим друзьям на передовую. Чувством мести за поруганную фашистами землю, за униженный и оскорбленный народ он был насыщен, как губка.

Сегодня, 23 мая 1942 года, он, как обычно, поднялся рано. В 16 часов этого же дня состоится консилиум врачей, где должна прерваться его госпитальная одиссея.

После завтрака, чтобы скоротать время, Рокоссовский надел форму и вышел за ограду госпиталя.

Из-за леса уже выплыло солнце и обливало все вокруг мягким светом.

Над зеленой травой возвышались белые, голубые, оранжевые и ярко-красные головки цветов. Ему даже показалось, что они, покачиваясь от ласкового дуновения ветра, приветствуют его выздоровление и одобряют его решение уехать на фронт. В лесу звенел голос кукушки, под управлением невидимого дирижера слаженно пел хор птиц. Это пение ему чем-то напоминало рапсодию Мусоргского «Рассвет над Москвой-рекой»[28].

Рокоссовский более часа ходил по тропкам вдоль фасада академии и не мог освободиться от мыслей, которые преследовали его после утреннего обхода госпитального начальства и профессора-консультанта. Лечащий врач мимоходом сказал, что ему, вероятно, придется еще провести в госпитале как минимум недельки две. Но ведь он твердо решил, что не подчинится уговору врачей, если они попытаются продлить лечение. Но не хотелось бы нарушать дисциплину. «Впрочем, все решено, нечего печалиться, завтра так или иначе я буду на свободе», — подумал он и извилистой тропинкой направился в лес.

Здесь пахло смолой, можжевельником и прошлогодними прелыми листьями. Перелетая с места на место, по соснам стучал красногрудый дятел. Где-то печально кричала птичка: пи-и, пи-и, пи-и. Вокруг высились огромные сосны. Их вершины сходились и заслоняли солнце. Надышавшись вволю, Рокоссовский замедлил шаг, на развилке повернул вправо и подошел к пруду, который вился змеей на протяжении нескольких километров.

Вдруг он услышал женский смех. Он повернул голову и на стволе ивы, нависшей над водой, увидел женщину с книгой в руках. Уткнувшись в книгу, она заливалась смехом. До противоположного берега было метров семь, и Рокоссовский заметил, что девушка хороша собой. Загорелое молодое лицо, пышные пряди светлых волос, цветной купальник подчеркивал стройную фигуру.

Заметив статного военного, не сводившего с нее глаз, она бесцеремонно спросила:

— Что, нравлюсь?

— Не то слово, — улыбнулся он. Впервые за всю войну он увидел полуобнаженную женщину.

— Так в чем же дело, командир, греби сюда.

Рокоссовский в нерешительности промолчал. Он надеялся преодолеть свою застенчивость какой-нибудь шуткой, но, как на грех, ничего остроумного в голову не приходило.

— Что замолчал? Раздевайся, оставь на берегу вещи и плыви, я подам тебе руку, посидим, побалагурим.

— Слишком заманчивое предложение, — растерянно произнес он, — и очень смелое.

— Я свободный человек и не придерживаюсь никаких формальностей, — сказала она, кокетливо улыбаясь.

— А я придерживаюсь.

— То-то и видно, — сказала она, взяв книгу под мышку. — Небось такому красавцу женщины сами на шею вешаются. Хочешь, я сама к тебе подплыву? А? Хочешь?

Рокоссовскому легче было руководить армией на поле боя, чем ответить на этот вопрос.

А между тем время приближалось к обеду.

— К глубокому сожалению, мне пора уходить.

— Да, наверно, скучно слушать болтовню актрисы, — сказала она с веселым упреком. — Я драматическая актриса и готова была взять над тобой шефство. Во мне играет та сила, помнишь, у Чехова, ради которой «вдруг забываются тюки, почтовые поезда… все на свете!» — Она театрально рассмеялась, поправляя свои пышные волосы. — Что не отвечаешь, скучно, да?

— Почему же? — ответил он, сияя улыбкой. — Жаль, что я не располагаю временем.

— Я приду вечером в театр и своим подругам скажу: сегодня красавец генерал был у моих ног… Не возражаешь?

— Просто жалею, что это не так, — ответил Рокоссовский и неторопливо направился в лес. Он украдкой поглядывал на актрису — во взгляде светилось сожаление, что больше он ее не увидит. Посмотрел на небо и, повернувшись, крикнул:

— Будет гроза! Поберегитесь!

Он кипел желанием уехать на фронт, а вместе с тем, оказывается, у него могут появляться и иные чувства. Он шел по лесу, а перед глазами стояла незнакомка.

Вдруг с шумом набежала черная туча и над лесом разразился настоящий бой… В воздухе сверкало, свистело, гремело. Все смешалось в один клубок, и нельзя было определить, какими силами располагают противоборствующие стороны и на чьей стороне будет победа.

Рокоссовский пришел с прогулки промокший до нитки, но бодрый и веселый. Приключение на прогулке вселило в него еще большую уверенность в своих силах, подняло душевный настрой. Раз такие русалки кладут на него глаз — значит, он настоящий мужчина.

Он быстро переоделся в больничное обмундирование и предстал перед консилиумом.

— Константин Константинович, мы тут обсудили течение вашей болезни, — начал профессор, — и пришли к выводу, что вам надо подлечиться еще дней десяток. За это время прочнее зарубцуется рана, и вы, возможно, полностью восстановите силы. Как вы на это смотрите?

— Отрицательно, — уверенно ответил Рокоссовский. — Я прошу меня выписать из госпиталя сегодня. Я постараюсь долечиться у армейских врачей.

— Я бы вас просил не уподобляться инвалиду, которому ампутировали ногу, а он все время забывает об этом, — строго заметил профессор. — У вас очень тяжелое ранение, и, чтобы восстановить здоровье, нужно время.

— Спасибо за все, что вы для меня сделали, — настаивал на своем Рокоссовский. — Прошу вас выписать меня из госпиталя досрочно. Я готов написать по этому поводу расписку.

— Раз вы так настаиваете, — произнес профессор, надевая на нос очки, — то мы силой держать вас не будем, но остаемся при своем мнении. — Он сделал запись в истории болезни и поднял голову. — Мой вам совет — еженедельно показывайтесь хирургу.

— Спасибо, — поднялся Рокоссовский. — Я обязательно воспользуюсь вашим советом.

Профессор снял очки, подошел к генералу, пожал ему руку:

— Мне интересно было общаться с вами не только как с больным, но и как с человеком. Желаю вам дальнейших успехов в борьбе с фашистской ордой.

Рокоссовский поблагодарил медиков и вышел.

Глава одиннадцатая

1

Юлия Петровна и Ада спали, когда в 4 часа 22 июня к ним постучали в дверь.

— Кто там?

— Игорь Иванов, из штаба корпуса. Меня послал комкор.

«Это война», — подумала Рокоссовская. У нее от страха зашлось сердце.

— Началась война. На сборы тридцать минут, — сказал тревожным голосом Иванов. — Машины на площади у дома.

— Ада, доченька, поднимайся!

— Сейчас, мамочка, — ответила Ада, протирая спросонья глаза. — Что случилось?

— Скорее, доченька, война!

Солдаты забрасывали в машину баулы, узлы и чемоданы, помогали женщинам и детям залезать в машину.

Иванов взглянул на часы, сел в головную машину и, открыв дверцу, крикнул:

— Все сели?

— Все-е! — ответили хором пассажиры.

Колонна из четырех машин, виляя по улицам Новгород-Волынска, вышла на дорогу и направилась в Киев.

День набирал силу. Солнца еще не было видно, но ярко-красный ореол уже висел над лесом. С западной стороны доносился непрерывный тяжелый гул, от которого, казалось, дрожала земля.

К десяти часам утра машины прошли около ста километров. Но чем ближе они подъезжали к Киеву, тем страшнее становилась дорога. Тысячи людей ехали на телегах, на каких-то фурах, на сделанных на скорую руку повозках. На каждой из них по восемь — десять пар круглых детских глазенок. А еще больше брело людей рядом с подводами. Женщины и старики, судорожно сжимая в руках узлы, сумки, корзины, изо всех сил стремились на восток. Поднимая тучи пыли, ползли гражданские машины и трактора.

На запад шли, уныло склонив голову, лишь молодые парни с фанерными чемоданчиками и заплечными мешками. Это были новобранцы, спешившие на свои сборные пункты. Еще не знали эти безусые юнцы, что впереди никаких сборных пунктов нет и что часть из них погибнет на этих дорогах под бомбами и пулеметным огнем, а многие окажутся в плену, не успев получить оружие.

При подъезде к мосту, запруженному напуганными людьми, повозками, стояли два командира и, угрожая пистолетами, до хрипоты кричали:

— Остановите машины!.. Такую вашу!.. Дайте пройти людям!.. Пулю в лоб захотели?.. Вы что там, оглохли?..

Вскоре машины остановились в лесу, набитом беженцами. Казалось, эти толпы не рассосутся никогда. В ушах стоял шум, плач и крик. Припекало солнце, на небе — ни облачка.

Вдруг над лесом раздался отдаленный гул и появились немецкие самолеты. Они начали сбрасывать бомбы и обстреливать толпу из пулеметов.

Рокоссовская поминутно бросалась на землю и, накрывая собой Аду, сквозь слезы приговаривала:

— Лежи, доченька, лежи, милая!

Старики и дети валялись на земле, корчась от страха. Рядом молодая женщина свалилась на тюк, перевязанный веревками, и окровавленными руками держалась за грудь.

Когда гул самолетов утих, Иванов сказал:

— Придется потесниться, одна машина подбита.

Три машины поздно ночью прибыли в Киев и остановились недалеко от железнодорожного вокзала. Народу на привокзальной площади — яблоку негде упасть.

Под утро Рокоссовская с дочерью стояли у газетного киоска и ждали Иванова. Рядом с ними находился чемодан и два небольших узелка — все остальные вещи они потеряли по дороге. От усталости и голода их клонило в сон. Ада, прижимаясь к матери, дремала.

В девять часов утра, с оборванными пуговицами на кителе и без фуражки, появился Иванов. Он взял чемодан:

— Идите за мной!

Он с трудом посадил их в товарный вагон, приспособленный для перевозки людей.

— До отхода поезда осталось сорок минут. Я скоро вернусь. — С сухарями и несколькими банками консервов он появился за пять минут до паровозного гудка. Он передал пакет Юлии Петровне:

— Вот и все, что я мог сделать.

— Спасибо тебе, Игорек, увидишь мужа… — Она не смогла договорить — ее душили слезы.

— Все будет хорошо, вы едете в Казахстан! — Иванов помахал рукой уходящему поезду и нырнул в толпу.

2

Оглушительный грохот вагонов, резкие толчки, вытряхивающие последние силы из пассажиров, частые стоянки в тупиках, суетливая беготня за кипятком — все это длилось более трех недель.

Наконец глубокой ночью около десятка семей высадились на станции Атбасар. Зал ожидания, где их разместили, огласился детским плачем, раздраженными женскими криками, жужжанием мух, которые ползали по облупившимся стенам и бились о стекла окон.

Головой к окну, на скамейке, крестом раскинув руки, лежал человек. В изголовье стояли железные костыли. Он был укрыт шинелью. Лица не было видно, только торчал круглый подбородок, поросший черным пушком. Из-под шинели выглядывал пыльный кирзовый сапог.

К нему подошел пожилой милиционер и, откинув шинель, неожиданно рявкнул:

— Встать! Здесь должен сидеть женщин с ребятом!

Человек, глянув на блюстителя порядка, дотянулся рукой до костыля:

— Ходи отсюда, шкур!

Милиционер резво отскочил на безопасное расстояние и, поправив на боку пистолет, под пристальными взглядами женщин и детей, гордо подняв голову, вышел из зала.

Юлия Петровна, постаревшая, с покрасневшими глазами, в мятой шляпке, сидела в углу на чемодане, рядом с ней, прислонившись к стене, стояла Ада. Она то и дело поправляла челку, темным крылом прикрывавшую горящие от нервного перенапряжения глаза, и уговаривала мать выйти на свежий воздух.

На востоке уже занималась заря, а на противоположной стороне небесного свода еще горели созвездия. Было тихо, только едва заметный ветерок перебирал листья пирамидальных тополей. На морщинистом асфальте станционного двора, переходившего в степь, стояло несколько повозок. К ним были привязаны лениво жевавшие солому ослики.

— Мамочка, что будет с нами дальше? — спросила Ада, глянув на изможденного старика в тюбетейке, набросившего на осла какой-то мешок.

— Что и со всеми, доченька, — ответила вяло Рокоссовская. — Нас переправят в какое-то село, и мы будем там жить.

— Где теперь наш папочка?

— Доченька, меньше задавай вопросов, — вздохнула мать. — Фашистов бьет наш папа.

В десять часов утра к ним подошел начальник районного НКВД, он же комендант по распределению и надзору за беженцами. Это был мужчина лет пятидесяти с лишним. Его фамилия была Кириллов, но он был похож на казаха. Он подробно рассказал, кто где будет жить, чем должны заниматься взрослые люди и как должны вести себя дети.

— Прошу иметь в виду, — сказал он в заключение, — в селе Федоровка, где вы будете жить, большинство людей входят в секту христиан-баптистов. У них свои обычаи, свой кодекс жизни. В целом — это трудолюбивые и честные люди. Они не курят, не пьют… У меня к вам настоятельная просьба — присмотритесь к ним и постарайтесь найти общий язык. Иначе жить под одной крышей будет неуютно.

Вскоре их погрузили на четыре повозки и направили к новому месту жительства. До села от станции было около семидесяти километров.

Куда ни кинь взгляд, везде ровная, однообразная степь, выгоревшая до черноты от яркого и знойного солнца. Нигде не видно ни одного деревца, ни цветочка, ни селений, ни хуторов. Только кое-где по сторонам дороги, как сторожевые башни, возвышались одинокие овчарни. Завидев повозки, оттуда выбегала стая волкодавов и, злобно нарычавшись, трусила обратно. Иногда попадались какие-то птицы, которые темными силуэтами двигались по степи на высоких, как у цапли, ногах. Распластав крылья, высоко в небе, высматривая добычу, плавали ястребы.

Рокоссовские ехали на последней повозке. Настроение у Юлии Петровны было гораздо хуже, чем тогда, когда она ехала по степям Монголии. Там был вместе с ними муж, была надежда и не было лишений и страданий, которые они испытывают сейчас. Думала ли она когда-нибудь, что на ее долю выпадет в жизни столько мытарств и горя? Только ожила после освобождения мужа, и вдруг на тебе — новое испытание.

Ада полулежала на соломе и, прищурив глаза от солнца, с тоской смотрела вдаль, куда степь уходила за горизонт. Она была похожа на оперившегося, но не умеющего летать, выброшенного из гнезда птенца.

Под утро следующего дня они доехали до села Федоровка. Оно раскинулось в степи недалеко от истоков реки Ишим, в низовьях которой Рокоссовский когда-то воевал с колчаковцами. Вокруг зрела пшеница, за деревьями едва просматривались дома. Вдоль улицы по арыкам бежала мутная вода. В селе насчитывалось около пятисот домов.

Рокоссовских поселили в доме Лузанна. Отец семейства, Тимофей Иванович, мужчина лет сорока пяти, без кисти правой руки, которую он потерял на уборке урожая, отвел им комнатушку — четыре шага в ширину и пять — в длину.

Дом по деревенским меркам был просторным — четыре комнаты. У хозяйки дома, полной неулыбчивой женщины лет сорока, Анны Владимировны, было шестеро детей. Старший сын сидел где-то в тюрьме за отказ в армии брать в руки оружие, две девочки и один мальчик ходили в школу, а двое детей были еще малышами.

В доме было чисто. Он был обставлен самодельной мебелью, окна занавешены светлыми шторами. В каждом углу комнат, почти под самым потолком, находились выписки из Евангелия. Они были в рамах и под стеклом. В комнате Рокоссовских было написано: «Отдай сердце твое мне. Притч. 23,26».

Самая большая комната была предназначена для собраний братьев и сестер — так называли друг друга баптисты. Тимофей Иванович Лузанн был духовным наставником секты.

Лузанны появились здесь более века тому назад из Пензенской губернии. Они добрались сюда, как сотни и тысячи других, в поисках лучшей жизни и новой доли.

Юлия Петровна устроилась учительницей в местной школе, а Ада пошла учиться в седьмой класс.

Прошло более семи месяцев. Жизнь Рокоссовских мало-помалу вошла в определенную колею. Хозяин и его жена называли Юлию Петровну «сестрой» и к ее дочке относились по-родственному.

Иногда появлялся комендант, учинял допросы и, удовлетворенный ответами, надолго исчезал.

За это время Рокоссовская написала в разные инстанции, по различным адресам около десятка писем, но ни одного ответа не получила — или плохо работала здешняя почта или людям, которым она писала, в эту тяжелую пору было не до писем.

Вроде бы все шло своим чередом. Но Рокоссовская начала замечать какие-то странности у дочери: то она замыкалась в себе и не хотела вступать в разговор с матерью, то она пропускала уроки в школе и неизвестно где пропадала, то на вопросы матери отвечала: «Мама, на все Божья воля».

Сначала Рокоссовская пыталась объяснить эти странности в поведении дочери тем, что ей уже шел семнадцатый год и в этом переломном возрасте могли быть различные причуды. Тем более ее детство было связано с трагическими переживаниями и в течение трех лет оно проходило в постоянном страхе. «Может быть, прошлое и незавидное настоящее будоражат душу ребенка», — думала мать. Но когда она начала глубже анализировать ее поступки, взвешивать, сопоставлять, то пришла к выводу: дочь попала под чье-то сильное влияние и запуталась в каких-то неведомых тенетах.

В один из апрельских дней, это было как раз в субботу, когда баптисты собирались на моление, Юлия Петровна отпросилась с уроков и пришла домой. Ада в это время должна была учить уроки, но в комнате ее не было. Мать не нашла ее и на скамейке у дома, где она часто читала. А тем временем из большой комнаты доносилось заунывное, выворачивающее душу песнопение.

Рокоссовская незаметно вошла в полуоткрытую дверь затемненной комнаты, и кровать у нее прилила к лицу. Рядом с Тимофеем Ивановичем стояла ее Ада и самозабвенно страдальческим голосом пела:

Если путь мой темен, враг идет с грозой,

Все же слышу ясно: «Я, дитя, с тобой».

Лик его на небе буду видеть я.

Буду петь там вечно: не оставь меня.

Лицо дочери и глаза дышали каким-то странным вдохновением, какого никогда она за ней не замечала. Когда протяжные голоса хором подхватили песню, Рокоссовская не выдержала и незаметно вышла.

В течение нескольких дней мать уговаривала, просила, убеждала дочку не ходить больше на собрания баптистов и порвать с ними все отношения, но та стояла на своем.

— Мама, — говорила она, — нет другого пути, чтобы обрести спасение. Со мной бесполезно разговаривать на эту тему: я все равно буду с ними. Там, на небесах, открыта книга жизни. Придет перекличка, и если мы в этой книге не записаны, то в Царство Божие не попадем.

Рокоссовская выяснила, что исподволь, почти ежедневно, кода мать с утра до вечера была занята в школе, Лузанн проводил с Адой беседы и его слова легли на благоприятную почву — открытая и добрая душа ребенка приняла баптистские догмы за истину. Она пыталась поговорить с духовным наставником баптистов, но тот неизменно отвечал:

— Юлия Петровна, не берите грех на душу. Господь полюбил Вашу дочь. Как дышит в семени цветок, а дерево в зерне, так и Бог живет в Вашей дочери.

Рокоссовская вынуждена была написать родному брату в Новосибирск, чтобы он принял их. Она разыскала его только несколько недель тому назад и знала, что брат после десяти лет лагерей (это он воевал на стороне атамана Семенова, а потом перешел со своей сотней в ряды Красной Армии) стал инвалидом. Другого выхода у нее не было — она могла потерять дочь. В мае Рокоссовская получила письмо от брата, который согласился принять их в свою семью. Учителя собрали денег на дорогу, и Рокоссовские с разрешения коменданта выехали в Новосибирск.

Ада попала в совершенно другую обстановку и вскоре забыла о своих увлечениях. Юлия Петровна устроилась работать на почту и в июле 1942 года написала обстоятельное письмо в Генеральный штаб, где сообщила свой адрес и просила его передать на фронт мужу. В это время уже вовсю гремело имя Рокоссовского в газетах и по радио. Она могла бы узнать о муже и раньше, но в семьях баптистов не читали газет и не слушали радио.

Глава двенадцатая

1

После зимнего наступления Советская Армия все же вынуждена была весну 1942 года встретить в обороне. Войска вгрызались в мерзлую землю, минировали подступы, ставили различные заграждения. А Ставка и Генеральный штаб разрабатывали план дальнейшего ведения войны.

Страна продолжала активно помогать фронту. К маю 1942 года в действующей армии насчитывалось более пяти миллионов человек, около четырех тысяч танков, более двух тысяч самолетов.

Рассчитывая на обещанное союзниками открытие второго фронта, располагая такими силами, Верховное Главнокомандование намеревалось не только ограничиться активной стратегической обороной, но и провести ряд наступательных операций: под Ленинградом, на смоленском и курском направлениях, в районе Харькова и в Крыму.

Оценивая стратегические планы противника, Ставка и Генштаб считали наиболее вероятным с его стороны удар на Москву с обходом столицы с юго-запада. Но, как показали дальнейшие боевые действия, наши стратеги просчитались.

Немецко-фашистское командование тоже активно готовилось к весне 1942 года. Раз молниеносная война провалилась, пришлось думать об изнурительной затяжной войне.

Гитлеровскому военному руководству удалось к маю этого года сосредоточить на восточном фронте более шести миллионов солдат, свыше трех тысяч танков и почти три с половиной тысячи самолетов.

Гитлер и его окружение пока не теряли оптимизма. В директиве № 41 от 5 апреля 1942 года фюрер ставил перед войсками задачу «снова овладеть инициативой и навязать свою волю противнику». Главный удар предусматривалось нанести не там, где предполагало советское руководство, а «на южном участке, с целью уничтожить противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтяные районы на Кавказе и перейти через кавказский хребет».

В начале мая развернулись ожесточенные бои, где советские войска потерпели ряд неудач. В середине мая войска Крымского фронта оставили Керчь, пал Севастополь. Под Харьковом фашисты окружили большую часть Юго-Западного фронта. Гитлеровское командование развернуло масштабную подготовку к главной летней операции — удару на Сталинград и Северный Кавказ.

Вот в такой обстановке в конце мая 1942 года Рокоссовский, восторженно встреченный сослуживцами, вновь принимает командование 16-й армией. Именно в этот момент готовилась частная наступательная операция. Армии Рокоссовского и 61-й армии М. М. Попова предстояло отвлечь внимание фашистов от подготовки наступления на правом фланге Западного фронта.

В обеих армиях не хватало людей, и они не могли создать группировку для прорыва фронта. За короткий срок к предстоящему бою было подобрано все, что можно было найти, — из госпиталей возвратили подлечившихся солдат и командиров, под ружье поставили многих работников тыла. Но и это не помогло.

В конце мая началась операция. Пехота с приданными ей танками сумела потеснить противника, но развить успех не удалось. В ходе боя обнаружилось, что танковый корпус, составляющий резерв армии, расположился слишком далеко от исходных позиций, завяз в заболоченной местности и не успел вступить в бой. За это время противник подтянул свежие силы и остановил пехоту. Этот просчет послужил хорошим уроком для командования армии, особенно для начальника штаба Малинина, который, как бывший танкист, сам взялся вводить в бой танковый корпус.

К тому же, стремясь выиграть время для переброски войск, немцы использовали авиацию, которая продолжала господствовать в воздухе. Вклинившись в оборону противника на глубину до десяти километров, армия по приказу командарма перешла к обороне.

Не имела успеха операция, проведенная и в июне 1942 года. Когда все было готово к операции, Рокоссовский находился на НП, устроенном на высоте, откуда прекрасно было видно поле, на котором должно было развернуться наступление.

Из тыла к позициям одной из дивизий подъехал командующий фронтом Жуков. Он был в плащ-палатке, в простой офицерской фуражке. Его «газик» ничем не отличался от обыкновенных батальонных машин. Он слышал ругань уставших солдат и офицеров.

Он подъехал к одному из командиров, на которого указали солдаты.

— Майор, почему у тебя такие злые подчиненные?

— Я сам скоро залаю собакой! — ответил командир полка, почти не глядя на командующего фронтом.

— Чем же ты так расстроен?

— Всю зиму и весну наступаем и наступаем! Азиатские верблюды и то не выдержали бы. В полку осталось чуть более двухсот человек! — майор оторвал глаза от планшета и в испуге произнес: — Извините, товарищ командующий!

— Ничего, майор, ничего, — успокоил его Жуков. — Здесь где-то должен быть командующий армией Рокоссовский.

— Он вот на той высоте, — указал майор, — в трехстах метрах отсюда.

— Держись, майор! Держись! — сказал Жуков и направился к командующему армией.

Когда, после короткой артподготовки, пехота ворвалась в траншеи неприятеля, генералы, увлеченные боем, вылезли из окопа и стали наблюдать за наступлением.

— Хорошо, молодцы! Я так и думал! — говорил Жуков, не отрывая глаз от бинокля. — Так, так их, проклятых фашистов!

Рокоссовский закурил и удивленно уставился в небо. Увидев девятку штурмовиков, он потянул за полу палатки Жукова и крикнул:

— В укрытие!

Как только генералы завалились в окоп, вокруг раздались оглушительные взрывы, с бруствера посыпалась земля, завизжали осколки…

Жуков, заметив звезды на фюзеляжах самолетов, сказал:

— Это наши штурмовики осваивают реактивные снаряды.

— Они специально бьют по командующему фронтом, чтоб убедить его, что они мастера своего дела, — произнес Рокоссовский, примостившись к стенке окопа. Плечи у него тряслись от смеха. — Хочешь не хочешь, а придется поощрять.

Отряхивая пыль с гимнастерки, Жуков что-то буркнул себе под нос и замолчал. К полудню войска 16-й армии были остановлены и по приказу командующего фронтом перешли к обороне. На этом ее наступательные действия под командованием Рокоссовского закончились.

В самом начале июля командарм находился на КП и заслушивал заместителей и начальников служб по результатам поездки в войска.

— Товарищ командующий, на ВЧ Жуков. Просит вас к телефону, — доложил дежурный штабист.

Поздоровавшись, командующий фронтом спросил:

— Как ты считаешь, Малинин справится с должностью командарма?

— Да, разумеется, — ответил Рокоссовский, взглянув на начальника штаба. — Это очень толковый генерал. А в связи с чем возник этот вопрос?

— Ставка предполагает назначить тебя командующим Брянским фронтом. Есть возражения?

— Может, не стоит уходить мне из армии?

— Это решено окончательно, — категорично заявил Жуков. — Предупреди Малинина и немедленно выезжай в Москву.

2

В Москве только что прекратился дождь; по небу, толкая друг друга, уходили на юг облака; то в одном, то в другом месте между ними появлялись прогалины, из которых выглядывало солнце. Кое-где на асфальте блестели лужи; сердитый ветер стряхивал с деревьев последние капли дождя.

Когда машина с кремлевским пропуском мчала Рокоссовского к Боровицким воротам, он думал не о том, как в 1937 году он шел сюда пешком в Большой Кремлевский Дворец — это уже давно прошло, — а о том, что скажет ему сегодня Сталин. После их откровенной беседы в Кремле прошло около года. «Каким он будет сегодня, — подумал Рокоссовский. — Таким же откровенным, как и тогда, или же совсем другим?»

Когда Рокоссовский вошел в кабинет к Сталину, тот встал из-за стола, накрытого картой, и, выйдя навстречу, произнес:

— Здравствуйте, Константин Константинович. — Он поднял глаза на вошедшего. — Как вы себя чувствуете после ранения?

— Я уже об этом начинаю забывать.

Сталин жестом попросил генерала сесть, а сам направился к столу и начал набивать свою знаменитую трубку.

Рокоссовский не заметил в нем особых перемен, разве что он немножко постарел и чуть осунулся.

Присматриваясь к Рокоссовскому, Сталин прикурил трубку, медленно подошел к столу, заглянул в карту.

Бросив мимолетный взгляд на карту, генерал заметил: на ней были нанесены позиции наших фронтов, армий и основные группировки противника.

— Вам придется командовать Брянским фронтом, — начал тихим голосом Сталин, нагнувшись над картой. — Обстановка под Воронежем сложилась для нас весьма неудачно. — Дымя трубкой, он начал прохаживаться по ковровой дорожке. — И это несмотря на то, что командование Брянским фронтом имело в своем резерве четыре танковых и два кавалерийских корпуса, четыре стрелковых дивизии и несколько отдельных танковых бригад. Имея такие силы, — продолжал Сталин, махнув трубкой, — Брянский фронт не только не отразил наступление противника на Курско-Воронежском направлении и не уничтожил армейскую группу гитлеровцев «Вейс», но и позволил ей прорваться на глубину 150–170 километров. — Он подошел к генералу, заглянул ему в глаза и спросил: — Как вы думаете, товарищ Рокоссовский, имеем мы право воевать так бездарно?

Рокоссовскому ничего не оставалось, и он вынужден был ответить:

— Бездарно мы воевать не должны, товарищ Главнокомандующий.

— Вот результат беспомощного командования фронтом, — произнес Сталин, усаживаясь за стол. — Фашисты форсировали Дон и ворвались в Воронеж… Мы разделили Брянский фронт на два. Часть его войск отдали Воронежскому фронту, а пять армий и два корпуса оставили вам.

— Какая моя основная задача, товарищ Главнокомандующий? — спросил Рокоссовский, чувствуя, что разговор подходит к концу. Сталин подошел к генералу и после некоторого раздумья сказал:

— Первейшая ваша задача — это не дать противнику прорваться к северу вдоль западного берега Дона.

Рокоссовский встал, собираясь уходить.

— Если у вас имеются на примете отдельные работники, — сказал Сталин, хитро улыбнувшись, — то я помогу вам заполучить их для укомплектования штаба и управления Брянского фронта.

— Я был бы рад у себя видеть М. С. Малинина, Г. Н. Орла, В. И. Казакова и П. Я. Максименко.

Сталин подошел к столу, записал эти фамилии и, раскурив погасшую трубку, добродушно произнес:

— На днях они будут в вашем распоряжении.

— Спасибо!

— Константин Константинович, мы надеемся на вас, — протянул руку Сталин. — Успехов вам.

Солдаты и генералы Брянского фронта сразу же почувствовали опытную руку военачальника. Заместитель командующего фронтом по формированиям П. И. Батов вспоминает:

«К. К. Рокоссовский не любил одиночества, стремился постоянно быть ближе к своему штабу. На Брянском фронте чаще всего мы его видели у операторов или в рабочей комнате начальника штаба. Придет, расспросит, над чем товарищи работают, какие встречаются трудности, поможет советом, предложит обдумать то или иное положение. Все это создавало удивительно приятную атмосферу, когда не чувствовалось ни скованности, ни опасения высказать свое мнение, отличное от суждений старшего. Наоборот, каждому хотелось смелее думать, смелее говорить. Одной из прекрасных черт командующего было то, что он в самых сложных условиях не только умел оценить полезную инициативу подчиненных, но и вызывал ее своей неугомонной энергией, требовательным и человечным обхождением с людьми. К этому нужно прибавить личное обаяние человека широких военных познаний и большой души.

Строгая, благородная внешность, подтянутость, выражение лица задумчивое, серьезное, с располагающей улыбкой в голубых, глубоко сидящих глазах. Преждевременные морщины на молодом лице и седина на висках говорили, что он перенес в жизни немало. Речь немногословна, движения сдержанные, но решительные. Предельно четок в формулировке боевых задач для подчиненных. Внимателен, общителен и прост».

И действительно, командующий фронтом надежду Ставки оправдал — были отражены все попытки противника продвинуться вдоль Дона к северу. После этого по приказу Верховного командования Брянский фронт перешел к обороне. Теперь основные бои шли юго-западнее. Гитлеровцы, отбросив за Дон соединения Воронежского фронта под командованием Ватутина, продолжали развивать наступление к югу, по западному берегу реки.

3

К июлю 1942 года был оставлен Крым, советские войска потерпели поражение под Харьковом, в Донбассе и под Воронежем. Стратегическая инициатива вновь перешла к фашистам. К концу июля они вышли к Дону и захватили Ростов. Вводя в бой свежие силы, немецкие войска начали стремительное продвижение к Волге и на Кавказ. Перед фашистскими дивизиями маячили хлебородные степи Ставрополья, а за ними — нефтяные вышки Баку, снежные вершины Кавказа и экзотика черноморского побережья.

Ставка Гитлера жила ожиданием сообщений, могущих искупить горечь разочарований от проваленных военных планов и заставить мир заново оцепенеть от страха перед силой немецкого оружия. И снова, как и во время битвы под Москвой, стрекотали телеграфные аппараты, стучали пишущие машинки, мчались из Берлина курьеры мировой прессы с баснословными цифрами, из которых следовало — противник повержен и путь на Кавказ открыт.

Положение Советской страны было действительно тяжелым. С невеселыми думами об этом Рокоссовский и Малинин изучали только что поступивший в войска приказ № 227 Народного комиссара обороны И. Сталина от 28 июля 1942 года.

После совещания с начальниками управлений и командующими родами войск по совершенствованию обороны они остались одни. Класс школы, где размещался штаб фронта, был увешан картами, схемами и диаграммами.

Рокоссовский сидел в углу за партой и, как прилежный ученик, следил за начальником штаба фронта Малининым, который, расположившись за столом, читал приказ. Командующий, облокотившись на руки, задумчиво прослушал список перечисленных в приказе районов и городов, которые захватили гитлеровцы, и рассказ о том, как «многие проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток», о «позорном поведении на фронтах» отдельных командиров.

— Эти слова я подчеркнул красным карандашом, — сказал Малинин и со свинцом в голосе читал дальше:

«Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжавшие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов и фабрик. Мы потеряли 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону». Малинин поднял голову.

— Как, Константин Константинович? Здорово сказано, правда?

— Жаль, Миша, что мы начали думать об этом только сейчас, а не перед началом войны, — произнес Рокоссовский. — Читай дальше.

«Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца и политработника является требование — ни шагу назад без приказа высшего командования, — продолжал читать с воодушевлением Малинин. — Командиры рот, батальонов, полков, дивизий, соответствующие комиссары, политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины».

— Ничего себе, — сказал командующий фронтом и, заложив руки за спину, начал прохаживаться по классу. Он, как человек, испытавший на себе ярлык «врага народа», не мог безоговорочно принять такое категоричное требование приказа. В душе он боялся, что, выявляя «предателя Родины», можно наломать дров. Рокоссовский остановился, посмотрел на начальника штаба.

— Что там еще?

Малинин откашлялся, выпил глоток воды, «Сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до двухсот человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте комиссаров, трусов и тем помочь честным бойцам дивизии выполнить свой долг перед Родиной. Сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150–200 человек в каждой), куда направить рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной».

Малинин отложил в сторону приказ и, чувствуя какую-то смутную вину за то, что принял его содержание с каким-то повышенным энтузиазмом, наблюдал за командующим, который стоял у окна с дымящейся во рту папиросой.

— Как ты думаешь, Михаил, где мы подхватили эти радикальные идеи? — спросил Рокоссовский, подойдя к начальнику штаба. — В истории военного искусства я не встречал таких примеров.

— На этот вопрос отвечает сам приказ.

— Любопытно…

«После своего зимнего отступления, — читал Малинин, — под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более ста штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости и неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свою вину. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их впереди неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой…»

— У немцев многому можно было поучиться, как вести войну, но только не этому, — произнес Рокоссовский, присев за стол. — Ты помнишь, Михаил, я тебе об этом рассказывал, как мы косили таких штрафников под Истрой? Они там начинали.

— Да, помню, — сказал Малинин, положив в папку приказ.

— Хлебнув перед смертью изрядную долю шнапса, они шли на верную гибель. Как бы они угрожающе ни орали, но мы их не боялись. — Рокоссовский снова закурил и глянул на начальника штаба. — Как ты думаешь, с руки ли нам копировать вот такие приказы фашистов?

— Конечно, не от хорошей жизни издали мы этот приказ, — уклонился от прямого ответа Малинин.

— Какая бы жизнь ни была, хорошая или плохая, но гнать на бойню людей я никогда не буду, — категорически произнес Рокоссовский. — Я прошу тебя, Михаил Сергеевич, доведи приказ до всех рот и так далее, но прошу иметь в виду, что требования этого приказа выполнять только после личных консультаций со мной. Мы постараемся сделать так, чтобы у нас не было ни трусов, ни паникеров. А если они, в семье не без урода, кое-где появятся, то мы будем судить их так, как разливал Илья вино. Помнишь?

— По-божески, — рассмеялся Малинин.

— Вот именно, — улыбнулся командующий фронтом.

4

Во второй половине августа Рокоссовского вызвали в Ставку. Когда он вошел в кабинет к Сталину там уже был Н. Ф. Ватутин. Время было жаркое, и Главнокомандующий сразу же приступил к делу.

— Мы вас вызвали для того, чтобы рассмотреть вопрос о взятии Воронежа, — начал Сталин. — Познакомьтесь с обстановкой. Даю десять минут на размышление.

Пока генералы уточняли некоторые детали обстановки, Сталин переговорил с Жуковым о положении дел на Ленинградском фронте.

— Вы готовы доложить свои соображения? — спросил Сталин, подойдя к генералам, стоявшим у карты.

— Да, — ответил Ватутин, вытирая платком вспотевшее лицо.

— Ваши предложения? — Сталин повернулся к Ватутину.

— Форсировав реки Дон и Воронеж, мы организуем лобовую атаку на город всеми силами Воронежского фронта, — говорил Ватутин, размахивая указкой. — Войска Брянского фронта помогают нам своим левым флангом. — Он повернулся к Сталину. — Вот такой, товарищ Главнокомандующий, мой общий план.

— Константин Константинович. — Сталин пытливо посмотрел на Рокоссовского. — Как бы осуществили эту операцию вы?

— Я бы предложил, товарищ Сталин, нанести основной удар не с восточного, а с западного берега Дона, удачно используя положение нашей 38-й армии, которая нависает над противником севернее Воронежа. Для этого необходимо подтянуть сюда побольше сил.

— Что это дает? — спросил Сталин, садясь за стол.

— При таком варианте удар по воронежской группировке наносился бы во фланг и выводил бы наши войска в тыл противнику. К тому же этот удар неизбежно вынудил бы немцев ослабить свои силы, которые действуют против Юго-Западного фронта. В данной обстановке такой ход операции, как мне кажется, будет наиболее правильным.

Сталин, оценивающе глядя на генералов, набивал табаком трубку.

— Товарищ Ватутин, вы настаиваете на своем варианте? — разгоняя рукой струйки дыма, спросил Сталин.

— Да, настаиваю.

Посасывая трубку, Сталин вышел из-за стола и начал ходить по кабинету.

— Что ж, если Ватутин примет план Рокоссовского, то в случае неудачи свалит на него всю вину. — Он остановился, окинул внимательным взглядом командующих фронтами. — Товарищ Ватутин, освобождайте Воронеж согласно своему замыслу, а мы из резерва Ставки кое-чем поможем.

Надо сказать, что воронежская операция, сроки проведения которой много раз откладывались, успеха не принесла. Войска Воронежского и Брянского фронтов вновь перешли к обороне.

По окончании доклада Ватутин вышел первым, за ним собирался перешагнуть порог Рокоссовский, но Сталин остановил его.

— Константин Константинович, погодите уходить. — Он подошел к открытой двери.

— Товарищ Поскребышев, пригласите ко мне Голикова. Вот вы, товарищ Голиков, жалуетесь, что мы, отстранив вас от командования Брянским фронтом, незаслуженно вас наказали, — произнес Сталин, указывая трубкой на папку, в которой, видимо, лежали документы, имевшие отношение к данному разговору.

Рокоссовский почувствовал себя не совсем уютно. Ему показалось, что он в чем-то виноват перед генералом, приняв у него фронт.

— Да, товарищ Главнокомандующий, — ответил сконфуженный генерал. — Считаю, что меня обидели.

— Тогда скажите, почему на фронте дела шли из рук вон плохо? — повысив голос, спросил Сталин.

— Мне мешали командовать фронтом представители центра.

— Чем они вам мешали?

— Они вмешивались в мои распоряжения, часто их отменяли, — с обидой в голосе сказал Голиков. — Устраивали совещания, когда нужно было действовать, а не заниматься пустыми разговорами. Они старались подменить командующего.

— Так, так, — вышел из-за стола Сталин, раскуривая трубку. — Значит, они вам мешали? Не давали вам развернуть ваш талант?

— Да, они мне мешали, — ответил Голиков и, достав из кармана цветастый носовой платок, вытер им вспотевшую лысую голову.

— Но командующим фронтом были вы?

— Да, я.

— ВЧ у вас было?

— Да, было.

— Почему вы не доложили, что вам мешают командовать? — Сталин остановился против Голикова.

— Не осмелился жаловаться на вашего представителя.

— Вот за то, что вы не осмелились позвонить и бездарно провалили операцию, мы вас и сняли, — недовольно произнес Сталин. — На справедливое наказание жаловаться не следует. Вы свободны.

Голиков двумя пальцами расправил под ремнем гимнастерку и, держа руки по швам, вышел.

— Товарищ Рокоссовский, вы тоже свободны, — сказал Сталин, протянув руку.

В конце августа обстановка на Брянском фронте была относительно спокойной. Фашисты, проведя несколько острых атак, убедились в прочности обороны на этом участке, присмирели и направили основные усилия на юго-восток. Передышка между боями помогла Рокоссовскому вспомнить рекомендации профессора: в течение полугода не менее одного раза в неделю показываться врачам. Он связался с начальником полевого госпиталя и попросил прислать к нему хирурга.

В субботу утром он уладил дела в управлении фронта, направил машину с адъютантом за врачом в госпиталь, который находился в сотне километров в тылу участка фронта, и к вечеру, в расчете на то, что вот-вот должна появиться машина, явился в дом, где его разместили работники квартирной службы.

Хозяева жили неподалеку у родственников, а свой дом временно передали в распоряжение командующего фронтом. Сюда протянули связь, во дворе поставили палатку, где разместили душевую установку, умывальник и другие необходимые удобства.

Начальник штаба поставил у дома часовых, но их убрали по просьбе Рокоссовского. Командующий считал, что для охраны вполне достаточно патрулей, которые постоянно курсировали по деревне, находившейся километрах в двадцати от переднего края.

КП фронта располагался на другом конце деревни, поэтому телефон командующему провели лишь для того, чтобы можно было вызвать его, когда в этом возникнет необходимость. Были созданы все условия, чтобы, пользуясь передышкой на фронте, командующий мог отдохнуть.

Рокоссовский принял душ, переоделся в спортивный костюм, уселся в саду на скамейке и закурил.

Незаметно начала подкрадываться осень. Охрой она прошлась уже по полям, лесам и перелескам, а здесь, в саду, заиграла зрелыми краснобокими яблоками и огненными гроздьями рябины. После дождей установились ясные солнечные дни. По улице проходили женщины с детьми, подавали голоса коровы. Уходило за горизонт солнце, погружаясь в багряную тучу. В саду было мирно, тихо, словно не было рядом никакой войны.

Вдруг заурчала машина и остановилась у ворот. Открылась калитка, и во дворе появилась невысокая женщина. Она была одета в зеленый армейского покроя костюм, ладно сидевший на крепкой стройной фигуре. Рядом с ней шел адъютант, в руках которого были чемодан и увесистая сумка с красным крестом. Рокоссовский поднялся, бросил папиросу в урну и вышел навстречу.

— Здравствуйте, товарищ командующий, — бодро сказала женщина и, покраснев, протянула руку.

«Где я видел эту симпатичную блондинку? Светлые косы, закрученные вокруг головы?..» — лихорадочно думал Рокоссовский.

— Не узнаете? — спросила, улыбаясь, женщина, подняв на Рокоссовского темные большие глаза.

— Постойте, постойте!.. Валентина Круглова? — расплылся в улыбке генерал.

— Большой Кремлевский дворец, январь 1937 года.

— Спасибо за память, — проговорила Круглова и участливо спросила: — Выкладывайте, как вы живете со своим осколком?

— Живем — не скачем, упадем — не плачем, — весело произнес генерал, разглядывая гостью. — Оказывается, и так можно нормально жить.

— А вы все такой же. — Круглые щечки Валентины вспыхнули ярким огнем. — Все шутите.

— Приходится.

— Где вас можно осмотреть? — спросила врач деловым тоном, который ей был не к лицу.

— Еще успеете, — ответил Рокоссовский. Он повернулся к адъютанту. — Ваня, будь добр, организуй нам ужин. Такая гостья свалилась с неба.

— Есть! Я все понял! — козырнул адъютант, сел в машину и уехал.

— Я думаю, на ночь глядя, вы не поедете обратно в госпиталь? — спросил генерал.

— Нет, я отпросилась на десять дней. Мне надо заехать по делам в Тулу.

— Где бы вы хотели переночевать? — осторожно спросил Рокоссовский. В его взгляде затаилось любопытство.

— Я гостья, а вы хозяин, — ответила Круглова. — Где разместите, там и переночую.

— В этом доме есть две свободных комнаты. Вас они устроят?

— Конечно.

— Вот и хорошо, присядьте на скамейку, Я сейчас вернусь. — Он взял чемодан, сумку и отнес в дом.

— Вам здесь нравится? — спросил он, присаживаясь рядом.

— Очень, здесь так тихо, — сказала с едва уловимой грустью Валентина. — Нет стона раненых, не надо возиться со скальпелем, ломать, резать… Тяжелая это работа.

— А как вы попали на фронт?

— Помните, — она повернулась к Рокоссовскому, — я еще в 37-м говорила, что поступаю в мединститут? Так вот, закончила ускоренный курс, вместо шести училась четыре года. Затем отправилась искать счастья на войну.

— Ну и нашли?

— Мое счастье в том, что я помогаю людям выжить, — ответила Валентина, немного помолчав. — В этом вся моя жизнь.

— А как с личным счастьем? — спросил Рокоссовский, заглядывая ей в глаза.

— Личного счастья нет, я вековуха, — рассмеялась Круглова.

— А кто такая вековуха?

— Н-ну, можно сказать, старая дева.

Рокоссовский подошел к дереву, сорвал самое зрелое яблоко и протянул Валентине:

— Угощайтесь.

— Спасибо, — сказала она, сверкнув благодарным взглядом. — Это не запретный плод? Ведь так хочется попасть в рай.

— Адам и Ева давно нарушили этот запрет. А мы их потомки. Поэтому мечтать о рае не возбраняется, но попасть туда, видимо, очень сложно.

— Через час ужин будет готов, — доложил подошедший адъютант и, повернувшись к Кругловой, спросил: — Может, уважаемый врач после пыльной дороги желает принять душ?

— Спасибо, с удовольствием.

Круглова, взяв чемоданчик, скрылась в палатке, а Рокоссовский помогал сервировать стол. Когда все было готово, он поблагодарил адъютанта и повара, и те уехали на машине командующего в штаб. Дом состоял из трех комнат. В самой большой размещался командующий фронтом. Здесь стояла широкая деревянная кровать, накрытая легким одеялом, на ней горкой возвышались подушки и подушечки. В углу стоял стол, а над ним висела керосиновая лампа. Ее сумеречный свет разгонял лишь близкую темень, а уже в четырех-пяти шагах от стола с трудом можно было различить стеклянные дверцы шкафа. На стене, в метре от стола, отсвечивало в человеческий рост зеркало. В самой дальней, угловой комнате, которая была отведена для гостьи, тоже стояла деревянная кровать, накрытая темным шерстяным одеялом. Рядом находилась тумбочка и небольшой столик. Окна в доме были занавешены плотной темной материей. Видимо, хозяева дома тщательно соблюдали светомаскировку.

Рокоссовский и Круглова уже более двух часов сидели за столом и вели беседу, как старые знакомые. А еще перед ужином Валентина осмотрела рану генерала и нашла ее вполне удовлетворительной.

Генерал был в белой тенниске, подчеркивавшей его крепкий торс, а Валентина надела бордовую кофточку, которая удивительно гармонировала с распущенными до пояса косами, неизвестно как сохранившимися во фронтовых условиях.

Они пили маленькими рюмками армянский коньяк и продолжали разговор. Особенно много говорила чуть захмелевшая Валентина. Рокоссовский с улыбкой слушал звонкий голос Кругловой, и ему казалось, что он у нее, словно горный ручеек: то переливается через камни, то кидается вниз водопадом, то тихим говором нежится на золотом песке.

— Вы, наверное, относите себя к категории людей, которые считают себя непобедимыми? — спросила Валентина, очаровательно улыбаясь.

— Нет, почему же, меня противник иногда тоже бьет, да еще как! — Синие глаза Рокоссовского светились дерзким огоньком.

— А ваше сердце может кто-нибудь завоевать? — Она уставилась на генерала большими черными глазами.

— Оно уже завоевано.

— Кем?

— Женой.

— А где она?

— Вчера сообщили из Генштаба, что она живет в Новосибирске. — С лица Рокоссовского не сходила улыбка.

Валентина расслабилась, разрумянилась, у нее слегка кружилась голова. Обворожительная улыбка и голубые глаза Рокоссовского не давали ей покоя. «Он по-прежнему неотразим», — подумала она, и тут же у нее появилось страстное желание обнять его и поцеловать, но, не заметив в глазах Рокоссовского взаимности, передумала.

— Пора спать, — сказала она. — У меня кружится голова. Спасибо за угощение, — произнесла она выходя из-за стола.

— Я не привык так рано ложиться спать. Я еще покурю.

Круглова зашла к себе в комнату и через некоторое время вышла и подошла к зеркалу. Она была одета в прозрачную ночную рубашку, через которую просвечивали тугие груди. Женщина, словно колдунья, распустила светлые волосы по округлым плечам и, взглянув на Рокоссовского, продолжала «чистить перышки». На загорелом ее лице горячо и влажно блестели глаза. Вспыхивающие искрами серьги придавали Валентине озорно-бесшабашное выражение. Казалось, весь вид ее говорил: ну что же ты медлишь, дурачок?

«Фигура, как гавайская гитара», — назойливо вертелись мысли у Рокоссовского.

Он молча потушил папиросу, встал из-за стола и подошел к зеркалу. Там стояла симпатичная добрая фея, рядом с ней — красавец мужчина с серебряными нитями на висках. У обоих в глазах играл бес-искуситель, а их лица таяли от нежности и счастья.

Он бережно, как драгоценную ношу, взял Валентину на руки, а она обвила его шею, поцеловала и обдала дурманящим запахом духов. Всматриваясь широко раскрытыми глазами в его лицо, она, задыхаясь, сказала:

— Родной мой, я этого счастья ждала пять лет.

…Вместо медового месяца им было отпущено судьбой чуть больше недели.

Каждый день с Юго-Западного фронта приходили безрадостные известия. Преодолевая сопротивление наших частей и соединений, гитлеровские войска километр за километром врезались в нашу оборону и развивали успех, тараня наши отходящие войска.

Рокоссовскому пришлось помогать соседям. По приказу Верховного Главнокомандования он отправил на Юго-Западный фронт сначала один, потом второй, а потом третий танковые корпуса.

В начале сентября обстановка стала еще более тревожной. Противник форсировал Дон, добрался до матушки-Волги и завязал бой на окраинах Сталинграда.

На душе у Рокоссовского становилось все более тоскливо. Теперь он, впервые за время войны, оказался на обочине борьбы — на его фронте тишь да благодать. «Сидишь себе в глухой обороне и наслаждаешься общением с любимой женщиной, — думал он. — А в это время люди, истекая кровью, дерутся за каждую пядь земли».

В воскресенье утром, дав соответствующие распоряжения своим заместителям и начальникам служб, Рокоссовский возвращался на квартиру пешком. Был прохладный осенний день. Легкий ветерок гонял по дороге желтые листья, катал по земле сухую солому. Небо, затянутое клочковатыми тучами, было спокойно-угрюмым. «Завтра же звоню в Генштаб, — размышлял он, подходя к дому, — и прошусь под Сталинград. Неважно, кем командовать, я готов принять корпус, лишь бы быть там, где я принесу больше пользы».

Валентина, словно предчувствуя расставание, нежно прижалась к нему и ласково заглянула в глаза:

— Костя, ты чем-то расстроен?

— Да, Валюша, я обязан уехать на Юго-Западный фронт во что бы то ни стало.

— Я понимаю, Костя, — упавшим голосом произнесла Круглова, на ее глазах заблестели слезы. Она взглянула на него, встала на цыпочки и поцеловала. — Костя, ты можешь меня взять с собой?

— Нет, Валюша, не могу. — Он взял ее руки и поцеловал.

— Чтобы не было раздора между вольными людьми? — она улыбнулась сквозь слезы.

— И это тоже. — Он посадил ее рядом, обнял за плечи. — Прости, Валюша, что так получилось.

— Что ты, Костя, я этим «прости» буду жить до конца своих дней. — Она гладила его волосы и тихо продолжала: — У нас будет ребенок… Я перенесу свою любовь к тебе на нашего малыша и буду счастлива. Ты хочешь, чтобы у нас был ребенок?

— Да, хочу, — сказал он, прижимаясь к ее щеке. — Я буду вам помогать. А теперь я поступить по-другому не могу, не имею права. Я командующий фронтом, и все мои мысли и днем, и ночью должны работать на победу.

— Я тебя искала, когда ты воевал под Москвой. Уже нашла, но испугалась и не приехала. — Она повернула голову так, чтобы видеть его лицо, нежно погладила морщинки, идущие от крыльев носа к уголкам рта, и, всхлипывая, сказала:

— Милый ты мой человек. Ты моя первая и последняя любовь.

Рокоссовский уткнулся лицом в ее пушистые волосы. Она прижалась к нему, словно маленький ребенок, и продолжала всхлипывать. Они сидели так около получаса, пока не подошла машина.

Вскоре они подъехали к опушке леса, и в двух километрах от деревни машина остановилась. По узкой тропке они прошли в лес. Рокоссовский положил руки на ее плечи, бережно притянул ее к себе и, увидев ее большие, испуганные, полные влажного блеска глаза, прильнул к ее дрожащим губам. Они обожгли друг друга горячим поцелуем, которой будут помнить всю свою жизнь.

Валентина отпрянула, поспешно подошла к машине, не оглядываясь, села в нее и захлопнула дверцу.

Рокоссовский стоял до тех пор, пока машина не скрылась из виду, потом пошел на КП фронта.

Навстречу ему двигались телеграфные столбы, облитые выглянувшим из-за тучи солнцем. С проводов и темных крестовин с фыркающим шорохом сыпались птицы и исчезали над почерневшим неубранным полем пшеницы. Пока месил сапогами высохшую грязь, он все время думал о Валентине Кругловой. Он вспомнил ее мягкую податливость, огонь ее губ, вырывающийся из груди радостный смех, хмельное от любви лицо.

Глава тринадцатая

1

Сентябрь 1942 года подходил к концу. Деревня, где располагался штаб фронта, давно погрузилась во тьму, а в рабочей комнате начальника штаба горел свет. Рокоссовский и Малинин играли в шахматы.

— Если немцы на нашем участке будут спать и дальше, то мы с тобой, Миша, станем военными евнухами, — сказал Рокоссовский, делая ход конем. — Настоящие мужчины воюют, а мы с тобой работаем кое-как, через пень колоду валим.

— А мне наше положение по душе, — улыбнулся Малинин. — Я впервые за всю войну хоть отоспался. — Он двинул вперед офицера. — Шах!

— Ты думаешь, меня напугал? — Рокоссовский закрылся пешкой.

— Не думаю, но все-таки.

Вдруг зазвонил телефон. Из Москвы к аппарату ВЧ вызывали командующего фронтом.

— Снова будут клянчить войска для Сталинграда, — сказал Рокоссовский, вставая.

— Надо отбиваться, у нас самих ничего не осталось.

— Как дела на вашем фронте? — поинтересовался Сталин.

— Без особых изменений, товарищ Главнокомандующий. Перемещения войск не замечено. Мы и противник сидим в обороне.

— А вам не скучно на Брянском фронте?

— Да, скучно, товарищ Сталин.

— Собирайтесь и приезжайте в Москву. Нам понадобился командующий Донским фронтом под Сталинградом. Команду себе подбирайте сами. Брянский фронт примет Макс Андреевич Рейтер.

После разговора с Москвой Рокоссовский весело прошелся по комнате, подошел к Малинину и театрально произнес:

— Михаил Сергеевич, Бог услышал мою молитву. Я еду воевать в Сталинград!

— А мы?

— Всю нашу веселую команду забираю с собой.

Услышав разговор, из соседней комнаты вышел заместитель командующего Батов.

— Товарищ командующий, я готов ехать с вами хоть на дивизию.

— Оставайся пока здесь до прибытия нового командующего фронтом.

— А как моя просьба?

— Павел Иванович, твое желание я разделяю. Думаю, все решим положительно.

На следующий день Рокоссовский уже был в Москве. После разговора с Жуковым он еще больше проникся тревогой за ситуацию, сложившуюся на Юго-Востоке и на Юге. Новое наступление фашистов таило в себе угрозу для страны. Двумя мощными клиньями немцы врезались в нашу оборону, вышли к Сталинграду и продвигались через Ростов на Кавказ.

К вечеру этого же дня Рокоссовского принял Сталин. Кивком головы поздоровавшись, он ходил по кабинету неслышными шагами и, поглядывая на Рокоссовского, как бы оценивая его полководческие способности, молчал. Верховный был мрачен, на его серо-землистом лице застыла тревога.

Вдруг Сталин прибавил шагу, подошел к Рокоссовскому, посмотрел ему в глаза и сухо сказал:

— Надо спасать Сталинград! Немцы прорвались к Волге и режут 62-ю армию Чуйкова на части. Вам следует немедленно вылететь туда и принять командование фронтом. Летите вместе с Жуковым. Счастливого пути.

— Спасибо, — произнес Рокоссовский и в знак доверия изысканно опустил голову. — Постараюсь сделать все, что в моих силах.

Сталин усмехнулся и пожал ему руку. Видимо, такой аристократизм в поведении военных чинов был ему непривычен.

Когда Рокоссовский вышел из кабинета, его одолевали сложные чувства. Слова Верховного «надо спасать Сталинград» резанули по сердцу острой болью. Ему показалось, что в этих словах заключалась горечь отчаяния с едва уловимой надеждой, что еще не поздно найти выход из крайне затруднительного положения. С другой стороны, он гордился тем, что ему выпала честь воевать на самом ответственном участке фронта.

Вылет намечался на утро следующего дня. Он успел встретиться с секретарем Московского комитета партии Г. М. Поповым, который взялся помочь перевести семью из Новосибирска в Москву и пообещал выделить ей квартиру. Это известие обрадовало Рокоссовского, и он, прослушав оперу «Иван Сусанин» в Большом театре, проспал до утра как убитый.

Самолет «Ли-2» поднялся в воздух с одного из московских аэродромов и взял курс на Сталинград. Во избежание встречи с немецкими истребителями он летел почти над самой землей.

В светлом салоне самолета находились два генерала; перебросившись дежурными фразами, они замолчали. Жуков, облокотившись двумя руками на стол, дремал; Рокоссовский, сидя в кресле, смотрел в иллюминатор.

Навстречу самолету летели табуны светло-серых облаков, время от времени маячили блики солнца. Внизу плыли острова лесов, по-осеннему унылые поля, деревни, погосты, серой лентой тянулись прифронтовые дороги, на которых кое-где копошились солдаты, облепившие машины, шли танки и самоходки.

Рокоссовский посмотрел на усталое, но привычно суровое лицо заместителя Верховного и подумал: «Измотали человека работа в Ставке и челночные поездки по фронтам». Не одобрял Рокоссовский такой стиль руководства войсками. Жукову и начальнику Генштаба Василевскому пристало не заниматься гастролями и латать бреши в обороне, а, находясь в центре, куда стекаются все данные, управлять вооруженными силами и планировать операции. Поэтому часто мероприятия, проводимые решениями Ставки, страдают недальновидностью. «Да, — с горечью подумал Рокоссовский, глянув на Жукова. — Неужели представителям Ставки непонятно, что, попадая под влияние «местных условий», они теряют нити общей обстановки и способствуют принятию Ставкой ошибочных решений».

Рокоссовский вновь прильнул к иллюминатору. Под крылом самолета уже плыли приволжские степи. Темно-бурая поверхность была изрыта траншеями, в которых торчали солдатские каски. Заблестела Волга, вдали были видны контуры Сталинграда. Плотную пелену дыма разрывали яркие вспышки, то тут, то там поднимались в небо огненные языки.

Самолет лег на правое крыло и вскоре коснулся земли. Из-под шасси взметнулись буруны пыли.

— Приземлились? — протер глаза Жуков.

— Да, — ответил Рокоссовский, отправляясь в хвост самолета за багажом.

С аэродрома генералы немедленно направились на наблюдательный пункт фронта, находившийся возле населенного пункта Ерзовка. День был солнечным и ветреным. Машины неслись по фронтовой дороге, поднимая огромные клубы пыли.

Зарево пожарищ над Сталинградом становилось все более страшным. Берег Волги был окутан дымом и огнем. Фашисты по-прежнему пытались сбросить защитников Сталинграда в Волгу. Атака следовала за атакой. Войска Сталинградского фронта (теперь уже Донского) должны были помочь истекающей кровью армии Чуйкова. Армию от фронта отделял коридор около десятка километров шириной. Гитлеровцы захватили его еще в августе, и войска фронта не могли их оттуда выбить.

Когда Жуков и Рокоссовский приехали на НП, заместитель командующего фронтом генерал Гордов, увлеченный управлением войсками, не заметил их прибытия.

— Что, что? Я не слышу! — кричал он надсадным голосом. — Что, поджилки затряслись?.. За это топтание на месте ты будешь отвечать перед судом военного трибунала… Ты на меня не кричи! Я что, за твое бездействие хвалить тебя должен?.. Так, что ли? Где я тебе возьму танки?.. — нервничал Гордов, не стесняясь в выражениях. Это был невысокого роста худощавый средних лет мужчина с издерганным нервным лицом.

— Знаешь что, генерал-лейтенант, — не выдержал даже Жуков. — Бранью ничего не добьешься.

— Виноват, не заметил!

— Командующий 24-й армией Галанин, — буркнул, оправдываясь, Гордов. — Никогда не промолчит… Я его тоже понимаю: мы требуем активных действий, а у противника в два раза больше сил и средств. Поэтому атаки все время захлебываются.

Услышав поучения Жукова, Рокоссовский не мог сдержать улыбки.

Когда Гордов отлучился по каким-то делам, Жуков спросил:

— Чему улыбаешься? Вспоминаешь подмосковную битву?

— Именно так.

— Но ведь это было под Москвой.

Уточнив обстановку, Жуков и Рокоссовский отправились на КП фронта. Он находился почти на самом берегу Волги. Ночью сюда возвратился и Гордов.

— Я приказал войскам перейти к обороне, — доложил он Жукову.

— Как это — к обороне? — с металлом в голосе спросил Жуков.

— Я вынужден был это сделать.

— Чем вы это объясните?

— У меня не хватает артиллерии, боеприпасов, — резко ответил Гордов. — Меня все время торопят. Войска вступили в бой без подготовки. Нет времени на организацию взаимодействия.

— Кто в этом виноват? — спросил Жуков.

— Я докладывал в Ставку, чтобы дали время на подготовку операции. Оттуда один ответ — наступать.

— Георгий Константинович, — вмешался Рокоссовский. — Доводы генерала Гордова вполне обоснованны.

— Хорошо, — сказал Жуков, бросив неодобрительный взгляд на Гордова. — Константин Константинович, принимай командование фронтом. Разбирайся сам с положением дел. Но при любых обстоятельствах активных действий не прекращать.

— Я это прекрасно понимаю, — проговорил Рокоссовский.

— Подумаем вместе, как это сделать.

— Георгий Константинович, у меня есть одна убедительная просьба.

— Какая? — насторожился Жуков.

— Позволь мне единолично командовать войсками фронта в объеме той задачи, которую мы обговорили в Генеральном штабе.

Заместитель Верховного, генерал армии, резко повернулся в сторону генерал-лейтенанта Рокоссовского и неодобрительно сверкнул глазами. Подобную просьбу он выслушивал впервые. На всех фронтах его присутствие воспринималось с благодарностью. Он готов был взорваться, но, увидев уверенность и невозмутимое спокойствие командующего фронтом, произнес:

— Ты считаешь, что мне здесь делать нечего?

Рокоссовский пожал плечами и промолчал.

— Хорошо, я сегодня же улечу в Москву. Командуй! — Жуков сухо попрощался, сел в машину и уехал.

2

Так 1 октября 1942 года Рокоссовский начал командовать Донским фронтом. Свои чувства и настроение он выразил в очередном письме к жене и дочери.

«Дорогие мои!

Перелет к новому месту совершил благополучно. Уподобился перелетной птице и потянул на юг. К работе приступил с первого дня и со всем остервенением и накопившейся злобой направил усилия на истребление противника.

Теперь немного о себе. Здоров и бодр. Несколько дней жил в балке, в землянке, чаще бывал в разъездах. Теперь живу в деревянном домике. Это подлинная избушка на курьих ножках.

Здешняя местность — это копия Даурии. И когда вылез из самолета, невольно начал искать глазами даурский гарнизон. Растительности — никакой, кругом лишь голые сопки да степи. Уже несколько дней дует сильный ветер и поднимает столбы пыли. Придется заводить себе очки, а то начали болеть глаза.

Как живете вы? Пишите обо всем. Буду рад получить от вас весточку. Как только получите приглашение приехать в Москву, немедленно отправляйтесь в дорогу. Квартира вам обеспечена. Не вздумайте задерживаться в Новосибирске, а то мы и так продолжительное время были в разлуке и томились в неизвестности. Ваш К. Рокоссовский».

На новом месте, не раздумывая, Рокоссовский взялся за дело. Вновь, как и под Москвой и на Брянском фронте, ему помогали начальник штаба фронта Малинин, начальник артиллерии Казаков, начальник бронетанковых войск Орел, начальник связи фронта генерал Максименко.

Войска фронта вели активную оборону. Их постоянные удары не позволяли противнику перегруппировать силы. Прочно удерживая рубеж на реке Дон, войска наносили контрудары в междуречье и тем самым помогали Сталинградскому фронту защищать город.

Для обеспечения прочной связи с войсками, растянувшимися по фронту на протяжении 400 километров, командующий перенес свой КП на хутор Малоивановку, который находился как раз в центре участка. Отсюда легче было организовывать взаимодействие с армией Чуйкова. В начале октября фронт оттянул на себя более десятка фашистских дивизий.

Когда генерал Батов зашел под вечер на КП, командующий фронтом говорил по телефону.

— Скажи честно, Михаил Сергеевич, левое крыло фронта мы можем двинуть в контратаку? Все, тогда начинай, как условились. А вместо безвольного командира дивизии назначь толкового командира полка. Приказ отдадим задним числом. Пока.

Командующий фронтом положил трубку, протянул руку Батову:

— Павел Иванович, поздравляю с назначением командующим 4-й танковой армией.

— Спасибо, что сдержали слово.

— Но есть одна закавыка, — улыбнулся Рокоссовский.

— Какая?

— В этой танковой армии всего лишь четыре танка.

— Многовато, — рассмеялся Батов.

— Срочно принимай командование, — торопливо проговорил Рокоссовский. — На днях мы ее переименуем в 65-ю общевойсковую армию. Так что не расстраивайся, принимай. Разберешься — доложишь.

За несколько дней Рокоссовский побывал на позициях трех армий. Последним соединением, с которым приехал знакомиться командующий фронтом, была 66-я армия Р. Я. Малиновского. Своим левым флангом она упиралась в Волгу и нависала над Сталинградом. Перед ней была поставлена задача — ликвидировать десятикилометровый коридор. Но немцы здесь сосредоточили большие силы и заняли построенные когда-то нами оборонительные укрепления. И выкурить их оттуда было не так-то просто.

В штабе армии Рокоссовский командарма не застал.

— Родион Яковлевич убыл в войска, — доложил начальник штаба Корженевич.

— Странно, он же знал, что я выехал в вашу армию, — удивился Рокоссовский.

— Сейчас мы его вызовем на КП.

— Не надо, я его сам найду, заодно и с частями познакомлюсь.

Но ни на дивизионных, ни на полковых командных пунктах Малиновского не оказалось. Рокоссовскому доложили, что он находится на ротном опорном пункте. Добрался туда командующий фронтом с трудом. Под артиллерийским и пулеметным огнем пришлось понюхать пороху. Один раз чуть не попал под танк, одно звено гусеницы у которого было сорвано и который, взрыхляя землю, продолжал елозить на уцелевшей гусенице. Видимо, кто-то заметил увернувшегося из-под танка человека. Вдруг открылась крышка люка и оттуда высунулась голова в засаленном шлеме.

— Какого хрена ты здесь крутишься? Тебе что, жить надоело?

— Ты не ругайся, а лучше скажи, где здесь КП роты?

— Дальше, метров триста!

Рокоссовского мучил спортивный интерес: чем может заниматься командарм на самой передовой?

Познакомившись с Малиновским, генерал спросил:

— Родион Яковлевич, вы не находите, что руководить армией гораздо удобнее со своего КП? Разве позиция роты для этого подходит?

Командарм взглянул на закопченное, как у кочегара, лицо командующего фронтом и, сдерживая смех, произнес:

— Все это я прекрасно понимаю, товарищ командующий фронтом. Только уж много развелось начальства и не дает житья своими указаниями. Вот я и прячусь от него.

— Как от нечистой силы, — рассмеялся Рокоссовский. Командующий вымыл лицо, руки и, сев в блиндаже, обговорил с командармом все вопросы, связанные с тяжелым положением армии и непосильными задачами, наметил меры по оказанию помощи.

— Катастрофически не хватает людей, — пожаловался Малиновский. — Три недели тому назад прислали штрафной батальон, и от него уже осталась только половина.

— Как они воюют?

— Прекрасно, — ответил Малиновский. — На одного я послал документы на присвоение Героя Советского Союза.

— Чем он отличился?

— Вечером переоделся в форму немецкого офицера и к утру со своим напарником притащил языка — штабного немецкого генерала, который, изрядно хлебнув шнапсу, очухался только у нас. Говорят, в Москве дает очень ценные сведения.

— Он что, знает немецкий язык?

— Да, в совершенстве. Он еще и снайпер-охотник. Часами подкарауливает фрицев и редко выпускает их живыми.

— Как его фамилия?

— Белозеров.

— Не помните, как его звать?

Малиновский заглянул в записную книжку.

— Андрей Николаевич.

— Где его можно найти? — оживился генерал.

— Его снайперская позиция метрах в пятидесяти отсюда.

— Позовите, — командующий фронтом вышел из блиндажа.

В серой запыленной шинели, в каске, со снайперской винтовкой на плече, по траншее приближался к генералу старшина Белозеров. Не дойдя несколько шагов до начальства, он в испуге остановился, а затем начал пятиться назад.

— Андрей! — воскликнул Рокоссовский, пошел навстречу и заключил друга в объятия.

Обнявшись, они некоторое время стояли молча, а затем, улыбаясь сквозь слезы, сначала тихо, а потом в полный голос запели:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Малиновский и командир роты недоумевающе смотрели друг на друга и не могли понять, что случилось с командующим фронтом.

Немцы, видимо, услышав звуки песни, сделали несколько выстрелов, затем по громкоговорителю закричали:

— Рус! Рус! Скоро буль-буль Вольга! Ха-ха-ха! Буль-буль Вольга!

— Дайте нам только срок, мы вам покажем буль-буль! — сказал Рокоссовский, освободив из объятий Белозерова.

Рокоссовский в нескольких словах пояснил причину всплеска эмоций.

— Товарищ командующий, — сказал Малиновский, — надо отсюда уходить. Нас могут накрыть минометным огнем.

— Со мной пойдет и Белозеров, — произнес Рокоссовский. — Нам не хватает работников в штабе фронта, владеющих немецким языком. — Он повернулся к растерявшемуся старшине. — Андрей, не возражаешь?

— Сочту за честь!

И в этот же миг раздался вой снаряда, летевшего, как казалось, прямо над головами. Это заставило всех пригнуться. Но снаряд разорвался метрах в сорока за окопами.

Пока они выходили из траншеи, немцы сделали еще несколько артиллерийских выстрелов. Постепенно разгорался бой — ружейный и пулеметный огонь становился чаще, а потом перешел в сплошной грохот.

3

Чуткая фронтовая ночь. Небо над Сталинградом охвачено сполохами, словно северным сиянием. Поминутно слышны разрывы бомб и снарядов. Стены деревянного домика послушно отзываются на сильные глухие звуки.

Рокоссовский и Белозеров засиделись за чаем допоздна. Генерал в приказном порядке заставил своего друга разговаривать с ним на равных и на «ты».

— Хорошо, — согласился Белозеров. — Но на людях я буду знать свое место.

Рокоссовский про себя отметил, что Андрей сильно сдал. У него уже не было того огня, который постоянно светился в глазах в прошлые годы. Преждевременная седина и морщины на лице явно говорили о том, что тюремная жизнь не прошла для него бесследно. Теперь он вряд ли с безумной удалью вскочит в стремя и безоглядно пустится вскачь.

Уже ночь перешагнула на вторую половину, а они все еще не могли наговориться. На столе лежали открытые консервы, хлеб и сахар. На углу стоял самовар. Стеклянная банка, заменявшая пепельницу, была доверху наполнена окурками. Тускло горела керосиновая лампа, едва освещая две солдатские кровати, стоявшие в противоположных углах комнаты.

— Вот мы тут откровенничаем, — сказал Белозеров и, взглянув на потолок, на стены, спросил: — Тебя тут не прослушивают?

— Нет, конечно, теперь не до этого, — ответил Рокоссовский, улыбнувшись. — Здорово же тебя напугали.

— Четыре года тюремных приключений даром не пропали, — сказал Андрей, отхлебывая чай. — Постоянные допросы с зуботычинами и без… Но самым тяжелым для меня испытанием был март 1939 года, когда на суде объявили мои показания. — Ты, конечно, помнишь?

— Ну как же не помнить, — сказал генерал, прикуривая очередную папиросу. — Такое не забывается. — Перед его глазами возникли камеры, следователи, допросы… Он старался не думать и не вспоминать о тех страшных годах, и это ему удавалось, но Белозеров всколыхнул душу, и воспоминания пришли сами собой.

— У меня до сих пор стоит перед глазами председатель суда. Он взглянул на тебя презрительно-победоносно: мол, теперь ты не отвертишься — дело о шпионаже в пользу польской разведки сейчас будет подкреплено железными показаниями.

— Да, ты прав, Андрей, это я тоже заметил.

— А сколько же презрения ко мне было в твоих глазах? — Белозеров закурил, помолчал. — Я жалел, что у меня не было пистолета. Единственный выход в моем положении — это пуля в лоб.

— Но у тебя же хватило мужества отказаться от своих показаний, — сочувственно поглядел на Андрея генерал.

— Это был поворотный пункт в моих тюремных похождениях. — Белозеров подошел к койке, взял полотенце и вытер вспотевшее лицо. — Даже в Лефортовской тюрьме из меня не могли выбить ни одного слова неправды, — сказал он, садясь за стол. — Своим взглядом ты преподал мне урок на всю жизнь. — Чувствовалось, что ему хотелось высказаться. Рокоссовский глянул на часы и спросил:

— Скажи, Андрей, как тебе удалось попасть на фронт?

— Всесоюзному старосте я написал около десятка писем. Я ему изложил всю свою подноготную и просил направить меня на фронт. И только на последнее письмо я получил положительный ответ. — Белозеров потушил папиросу и положил окурок в банку. — Знаешь, чем я прошиб Калинина?

— Ну-ну?

— Я написал о том, что наш вождь и учитель товарищ Сталин в своем выступлении по радио 3 июля 1941 года обратился к советским людям со словами: «Граждане! Братья и сестры, друзья мои!» Я сижу безвинно в тюрьме и являюсь гражданином, братом и другом, к которому обратился товарищ Сталин, — писал я. — После этого никто не имеет права держать меня в тюрьме, так как я готов выполнить просьбу нашего вождя и горю желанием отдать все силы на разгром фашизма, а если понадобится, то и жизнь.

— В остроумии тебе не откажешь, — усмехнулся Рокоссовский. — Ну и какой же ты получил ответ?

— Товарищ Калинин поблагодарил меня за патриотические чувства и разрешил направить меня в штрафной батальон.

— Ну что ж, Андрей, поговорили и хватит, лучше об этом не вспоминать. Теперь у нас другая задача — бить фашистов до полной победы. Я уже дал команду начальнику штаба Малинину. Тебе присвоят капитанское звание, и ты будешь заниматься радиоперехватом. Нам нужно знать, о чем говорит противник.

— Спасибо, Костя, я тронут твоим вниманием.

Вскоре они убрали со стола и легли отдыхать.

4

А между тем в Сталинграде шли бои и днем, и ночью — на улицах, в домах, на заводах и на берегу Волги.

Разведчики и политотдельцы фронта, убедившись, что капитан Белозеров в совершенстве знает немецкий язык, задействовали его в полную силу: он вел работу среди пленных, выступал по радио на переднем крае, составлял листовки, обращенные к солдатам противника, прослушивал немецкие переговоры.

— Где вы откопали такого прекрасного работника? — спросил однажды Малинин у командующего фронтом.

Рокоссовский подробно рассказал начальнику штаба о судьбе своего друга Белозерова и попросил:

— Михаил Сергеевич, он человек ранимый, держи его под своим крылом.

— Обязательно. Я ему подыщу более высокую должность. Кстати, он прекрасна ориентируется на карте и обладает каллиграфическим почерком.

С помощью разведки, допроса пленных и радиоперехвата удалось узнать, что Гитлер установил очередной срок взятия Сталинграда. К середине октября, после небольшой передышки, противник перешел в решительное наступление.

Донской фронт получил срочную задачу: разгромить гитлеровцев севернее Сталинграда и соединиться с дивизиями Чуйкова в городе. Эта задача не отличалась новизной. И в этот раз прорвать оборону противника не хватало сил. Но активные действия войск Рокоссовского заставили немцев сохранить свою группировку в междуречье Дона и Волги. Войска 6-й армии фашистов понесли большие потери и потеряли свою былую боеспособность.

Тем временем в Ставке шло обсуждение плана предстоящего контрнаступления, определялись основные направления ударов, необходимые силы и средства, районы сосредоточения.

Когда план был утвержден Жуковым, Василевским и завизирован Верховным, к его обсуждению подключились командование и штабы фронтов. Во второй половине октября работа по составлению плана операции была в основном закончена.

В начале ноября осень уже находилась в обороне, а зима готовилась к решающему наступлению. В природе установилось равновесие: днем моросил холодный дождь, а ночью дули студеные ветры и шел мокрый снег. Утром часто были заморозки.

Во второй половине ночи, когда легкий мороз сковал землю, 4 ноября на хутор Орловский приехали Г. К. Жуков, К. К. Рокоссовский, Н. Н. Воронов, Н. Ф. Ватутин, командующие армий, члены Военных Советов фронтов и несколько генералов из Генштаба.

Это представительное совещание проводил Жуков. Здесь были заслушаны доклады командующих фронтов и армий, зачитан план операции и обсуждены планы взаимодействия.

Дошла очередь и до 65-й армии Донского фронта.

Генерал Батов коротко доложил о готовности армии к контрнаступлению и, переходя к оперативной обстановке, сказал:

— Экономя ваше время, прошу разрешения начать сразу с выводов о противнике перед фронтом армии.

— Докладывайте, как положено, а выводы мы сделаем сами, — оборвал его Жуков.

— На такой доклад Павел Иванович имеет веские основания, — заступился за него Рокоссовский. — Покажите листы опроса пленных.

Батов положил на стол увесистую папку. Жуков тут же прочитал документы, и на его лице появилась довольная улыбка.

— Вы тут ничего не напутали?

— Нет, — ответил Рокоссовский. — Наш переводчик Белозеров владеет досконально немецким языком. Здесь ошибки быть не может.

Жуков подошел к телефону и вызвал по прямому проводу Ставку. Через несколько минут он докладывал Верховному.

— Товарищ Сталин, ваши предположения о наличии стыка между двумя группировками противника на Клетском направлении подтвердились. Да, это подтвердили пленные румыны и немцы, захваченные войсками Рокоссовского. Нет-нет, сомнения быть не может. Да, товарищ Сталин, это в нашу пользу. Спасибо, передам. — Жуков положил трубку и, повернувшись к генералам, довольно сказал: — Верховный желает всем вам успеха.

Под конец совещания, в узком кругу, Жуков обговорил план будущей операции.

Он подошел к карте и обычным деловым тоном докладывал:

— Хочу обратить ваше внимание на то, что план Ставки масштабен. Предполагается нанести два сокрушительных удара по растянувшимся флангам сталинградской группировки противника, окружить и уничтожить ее. Эту задачу будут выполнять войска трех фронтов: Сталинградский — А. И. Еременко, Юго-Западный — Н. Ф. Ватутин и Донской — К. К. Рокоссовский.

Еременко наносит удар своим левым флангом в направлении северо-запада, Ватутин, действуя с плацдармов на южном берегу Дона, наносит удар в сторону Сталинградского фронта и соединяется с ним.

Жуков попросил генерала из Генштаба подержать угол карты и, повернувшись к командующему фронтом, продолжил.

— Рокоссовский наносит два удара. Один удар совместно с соседней армией наносит Батов на юго-восток. Он должен заставить противника свернуть оборону на правом берегу Дона. В то же время армия Галанина наступает вдоль левого берега Дона на юг и отсекает войска противника в малой излучине Дона. — Жуков положил на стол указку. — Вот такой, товарищи, вкратце план операции.

— Какую задачу будет выполнять армия Малиновского? — спросил Рокоссовский.

— Она остается на месте и сковывает противостоящие части противника, — ответил Жуков и, выйдя на середину комнаты, напомнил: — О масштабах операции можно судить по тому, что она развертывается на фронте в 400 километров. А войскам, которые будут совершать маневр на окружение, предстоит пройти с боями расстояние в 120–140 километров. Я понимаю, что задача непростая. Поэтому каждому из нас надо пораскинуть мозгами, как ее лучше выполнить.

Под конец совещания в голосе Жукова чувствовалась усталость, под глазами появились синеватые круги. Видимо, сказалась бессонная ночь.

Вечером Жуков пригласил Рокоссовского на ужин. Они выпили по фронтовой стопке водки, перекусили, но отвлечься от предстоящей операции не смогли. Они обменялись мнениями о построении войск, об особенностях использования артиллерии резерва Верховного командования, о маневре войск в глубь вражеской обороны.

— Ну, как тебе показалась операция? — спросил Жуков.

— Это первая подобная операция в этой войне, и я думаю, мы зададим перцу фашистам. Я доволен, что все наши предложения учтены, но есть одно исключение.

— А именно?

— Армия Батова действует на главном направлении, а у него в танковых бригадах по 12–14 танков.

Жуков достал из полевой сумки расчет сил и средств и, нахмурив брови, углубился в чтение.

— Хорошо, можем тебе выделить около пятидесяти танков. Это максимум, что я могу сделать.

— Это, пожалуй, весомое подкрепление, — произнес Рокоссовский и, заглянув в глаза Жукову, спросил: — Ты не сказал ничего о сроках начала операции. Для нас теперь это самый важный момент.

— Мы планируем начать операцию 9–10 ноября. Время не терпит.

— Георгий, поверь мне, это нереально. Мы так можем провалить, может быть, самое важное дело в своей жизни.

— А что прикажешь делать? — возбужденно спросил Жуков. — Дать возможность противнику перехватить инициативу?

— Противник находится в таком состоянии, что для серьезного наступления у него не хватит духу, — это во-первых.

— А что во-вторых? — спросил Жуков, выходя из-за стола.

— А то, что погодные условия не позволят в короткий срок перебросить войска и обеспечить всем необходимым для боя, — убежденно произнес Рокоссовский. — К примеру, переброска артиллерийского полка резерва Верховного командования лишь на 150 километров заняла шесть суток.

— Может, ты и прав, — сказал Жуков и вновь сел за стол. — Я попробую убедить Верховного.

Они допили чай и попрощавшись, разъехались. На второй день Рокоссовскому позвонил по ВЧ Жуков и сообщил, что операция переносится на 19–20 ноября.

5

Когда стали известны сроки операции, Рокоссовский собрал командующих армиями. Были поставлены задачи по сосредоточению войск, уточнены направления ударов, тщательно разработаны меры для сохранения строжайшей секретности.

— Дух немцев парализован, — заявил командующий армией Галанин. — Они не смогут оказать серьезного сопротивления.

— Нет большей опасности на войне, чем предположение о том, что противник глупее тебя, — вынужден был повысить голос Рокоссовский. — Немцы более года нам доказывают, что они умеют воевать и у них есть чем воевать. Такого арсенала оружия, который собран под Сталинградом, не видела еще ни одна война. — Он гневно взглянул на генерала Галанина. — Вы вынуждаете меня напоминать очевидные факты. Разве не здесь сосредоточены тяжелые и огнеметные танки, шестиствольные минометы? Здесь применяется лучшая артиллерия, термитные и разрывные снаряды. Армады бомбардировщиков сосредоточены под Сталинградом. А вы смеете говорить о слабости противника!

— Извините, — сконфуженно сказал Галанин. — Подвели эмоции.

Несколько часов спустя командующие армиями доложили, что прибыли на свои КП.

Донская степь днем была безжизненной, унылой и однообразной. Она была вся усеяна холмиками старых нор, кое-где торчали высохшие кусты дикого терна и боярышника; густо темнел степной ковыль, и носился над степью горький запах полыни. Зато, когда спускалась на землю ночь, все менялось. Чувствовалось, как наливаются силой мускулы готовящихся к сражению войск Донского фронта.

Все, что днем пряталось и таилось по балкам и глубоким лощинам от глаз противника, ночью оживало и двигалось на исходные позиции. На фоне горящего горизонта можно было заметить контуры танков, артиллерийских тягачей, машин с горючим и боеприпасами. К запаху полыни и вспаханной войной земли примешивались запахи солдатского пота и нефтяной копоти.

Почти все последние дни перед наступлением командующий фронтом колесил по степи. Вместе с ним трудились работники штабов, начальники всех родов войск и служб армейского и фронтового звена. Войска к установленному сроку сумели совершить перегруппировку и заняли исходные позиции для наступления.

К началу артиллерийской подготовки командующий фронтом вместе с членом Военного Совета Телегиным, генералами Казаковым, Орлом и Руденко прибыл на свой вспомогательный пункт управления на участке 65-й армии. Это был довольно просторный блиндаж, обшитый ольховыми досками; красноватый оттенок дерева придавал этому фронтовому жилью какой-то особый деловой вид. Здесь же находился стол, несколько стульев, рация, на стене висела плановая таблица взаимодействия. У стен по углам — четыре топчана.

До начала артподготовки осталось мало времени, но Рокоссовский успел переговорить со всеми командующими армиями.

Звонок командующему 65-й армией Батову:

— Павел Иванович, дорогой, как настроение?

— Превосходное. Готов выполнить приказ.

— Как противник?

— Нервничает. Всю ночь ведет ружейно-пулеметный огонь.

— Проходы в минных полях готовы?

— Да, готовы.

— Держись, Павел Иванович! От твоих, действий во многом зависит наш успех.

Разговор с командующим 66-й армией Малиновским:

— Родион Яковлевич, надеюсь, начальство тебя не достает?

— Нет, товарищ командующий.

— На ротную позицию не собираешься?

— А зачем? Вы отшили от меня надзирателей, я теперь командир-единоначальник и могу позволить себе роскошь управлять войсками из КП.

— Ну, как управляется?

— У меня все готово.

— Вот и прекрасно, давай жару фашистам, как условились.

Рокоссовский повернулся к командующему воздушной армией Руденко.

— Сергей Игнатьевич, как погода?

— Пока нелетная, сплошной туман.

— Авиация работать будет?

— При такой погоде нет.

— Это хуже, — сказал Рокоссовский и покрутил ручку телефона. — Зиночка, достань мне командующего армией. — Иван Васильевич, здравствуй! Скажи, пожалуйста, как твое здоровье?

— В такие моменты Галанина здоровье не подводило.

— Ну что ж, это очень хорошо. Дорогой мой, я тебя очень прошу учесть то обстоятельство, что у тебя очень сильный противник. Переговори еще раз с командирами дивизий. Меня до сих пор в вашей армии волнует шапкозакидательское настроение.

— Не беспокойтесь, товарищ командующий, я понял свою ошибку и на эту тему подробно переговорил с командирами соединений.

— Вот это уже серьезный подход к делу. Желаю успеха.

Рокоссовский взглянул на начальника артиллерии Казакова, а затем на часы: секундная стрелка перескочила деление и будто остановилась на 7.30. И в тот же миг задрожала земля, и следом раздался тягучий непрекращающийся рев. Лицо командующего было по-юношески азартным и напряженным, глаза горели тревожным блеском. Он представил себе, как сотни тысяч солдат и командиров, затаив дыхание, прислушиваются к этому реву и с волнением готовят себя к броску на гитлеровские укрепления. Невероятно, каждый из них погружается в свой мир, вспоминает родных, близких, думает о самом сокровенном.

Простонал первый залп гвардейских минометов. Мелькнули в облаках огненные хвосты реактивных снарядов и исчезли в сизой пелене. Туман окрасился в желто-багровый цвет. Казалось, небо смешалось с землей и этот мир не выдержит напряжения и развалится на части.

Рокоссовский подошел к телефону.

— Павел Иванович, какая у вас видимость? — кричал он в трубку.

— Метров на триста. Но, кажется, туман рассеивается.

— Скоро буду у вас!

До НП армии Батова было недалеко, и командующий фронтом через несколько минут уже был на месте.

Рокоссовский встал у стереотрубы. В 8.50 раздался залп тяжелых минометов — сигнал к атаке. На мгновение все затихло, и вдруг весь плацдарм ожил, зашевелился и заполнился людьми. Командующему было видно, как солдаты выскакивали из окопов, бежали за танками и вместе с ними исчезали в тумане.

Первые линии траншей, расположенных на береговой возвышенности, были взяты с ходу.

Рокоссовский продолжал наблюдать за одним из самых напряженных моментов боя. По извилистому глубокому оврагу, упирающемуся в меловую стену высотой 20–25 метров, бежали солдаты, цеплялись руками за стену, лезли вверх и по размокшему мелу скользили вниз. Срываясь, падая, они поддерживали друг друга и все-таки преодолевали преграду.

Начал рассеиваться туман, и Руденко доложил, что в бой вступает авиация. На участке фронта Батова наступление развивалось успешно, и командующий, посетив Галанина, направился на КП фронта.

После обеда похолодало и мороз сковал землю. Машина Рокоссовского, крытая зеленым брезентом, виляла по разбитым дорогам, но скорости не сбавляла. Ему хотелось как можно быстрее добраться до цели, чтобы вникнуть во всю картину боя. Глядя на погоду, он не ощущал ни малейшей надежды на то, что она будет на руку наступающим войскам. Наоборот, мороз и снег помогают обороняющимся.

Когда Рокоссовский зашел на КП фронта, Малинин доложил, что сегодня, 23 ноября, части Юго-Западного и Сталинградского фронтов соединились в районе хутора Степного. В неплотном кольце оказались 6-я армия и часть 4-й танковой армии фашистов общей численностью свыше 300 тысяч человек.

Рокоссовский хорошо понимал, что успех операции будет достигнут тогда, когда войска Донского фронта увеличат темпы наступления и не позволят противнику перебросить танковые и механизированные войска к месту прорыва. Для того чтобы окружить задонскую группировку немцев, надо срочно брать Вертячий. Это понимала и Ставка. Поэтому появилась такая телеграмма.

«Товарищу Рокоссовскому. Копия: товарищу Василевскому. По докладу Василевского, 3-я мотодивизия и 16-я танковая дивизия немцев целиком или частично сняты с вашего фронта и теперь они дерутся против фронта 21-й армии. Это обстоятельство создает благоприятную обстановку для того, чтобы все армии вашего фронта перешли к активным действиям. Галанин действует вяло, дайте ему указание, чтобы не позже 24 ноября Вертячий был взят. Дайте также указание Жадову, чтобы он перешел к активным действиям и приковал к себе силы противника.

Подтолкните как следует Батова, который при нынешней обстановке мог бы действовать более напористо.

23.11.42 г. 19 часов 40 минут. Сталин».

Прочитав телеграмму, Рокоссовский закурил и внимательно посмотрел в карту, лежащую на столе. Затем зашел в соседнюю комнату к Малинину, который говорил по телефону.

— Три — пять километров! Позор!.. Что мы будем сообщать в Ставку?

— Ты с кем разговариваешь?

— С Батовым, — прикрыл рукой микрофон начальник штаба.

— Можно прервать разговор?

— Пал Иваныч, переговорим чуть попозже, — немного остыл Малинин.

— Не надо так грубо говорить с командующим армией, — присел у рации Рокоссовский, — ему тошно и без твоих нотаций.

— Уж больно низкие темпы наступления.

— А что, от крика они увеличатся? — произнес Рокоссовский.

— Давай решать такую задачу: кому поручим брать Вертячий? Я был у Галанина и убедился, что это дело ему не по плечу.

— Почему? — с возмущением сказал Малинин. — Мы ему дали для поддержки первого эшелона семь артиллерийских полков и четыре полка гвардейских минометов. Это же большая сила.

— А толку мало. Он из рук вон плохо организовал взаимодействие между танкистами, пехотой и артиллерией.

— Будь моя воля, я его давно бы отстранил от должности.

— Не будем торопиться, Миша, за одного битого двух небитых дают. Ясно одно: с такими темпами наступления его армия Вертячий возьмет нескоро. Поэтому я предлагаю поручить эту задачу Батову.

— Это мужик надежный. Он добьется своего.

— А за что же ты на него кричал?

— Попался под горячую руку.

Рокоссовский подошел к телефону.

— Машенька, мне срочно нужен Батов. Павел Иванович, дорогой, выручай.

— Я готов, товарищ командующий фронтом.

— Вертячий за вашей армией, быстрее перегруппируйся и начинай. Ты понимаешь, с его взятием мы запираем кольцо окружения на замок.

— Хорошо, постараемся выполнить задачу.

— Как будешь форсировать Дон? Лед пока может выдержать только пехоту.

— У меня инженеры — сообразительные мужики и смогут его нарастить.

— Каким образом?

— Ночью настелят на лед доски, сучья, соломенные маты и обольют все это водой.

— Павел Иванович, умница, — улыбнулся Рокоссовский. — Мы подбросим тебе от Галанина два полка артиллерии и пару полков гвардейских минометов.

— Спасибо.

Вскоре командующий 65-й армией доложил план захвата Вертячего и командующий фронтом с ходу его одобрил.

6

— Ну что, капитан, как дела? — спросил Рокоссовский у Белозерова, который принес ему папку со свежими данными о противнике, которые были получены с помощью радиоперехвата.

— Спасибо. Лучше не придумаешь. — Генерал взял документы и кивнул на стул. — Пока я читаю, попей чайку.

«Радиограмма Гитлера Паулюсу: «6-я армия окружена. Я знаю шестую армию и ее командующего. Я знаю, что в создавшемся положении они будут стойко держаться, 6-я армия должна знать, что я делаю все, чтобы ей помочь и выручить ее. Я своевременно дам ей свои приказы».

«Немецкое командование приказало: превратить подступы к Вертячему в зону смерти. С солдат и офицеров взять подписку — если сдадут Вертячий или сами сдадутся в плен, то семьи их будут расстреляны».

«Наши тексты, неоднократно передававшиеся на немецком языке по радио, и листовки, разбросанные в больших количествах на территории, занятой гитлеровцами, оказывают разлагающее влияние на солдат и офицеров. Растет недоверие к Гитлеру. Часть немецких офицеров переселена в солдатские землянки, чтобы улучшить надзор за солдатами».

Телефонный звонок оторвал Рокоссовского от бумаг.

— Да-да, это я.

— Товарищ командующий фронтом, — докладывал Батов. — Двумя дивизиями форсировал Дон.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Превосходно. Выезжаю к вам немедленно.

Рокоссовский положил папку в сейф и сказал Белозерову:

— Андрей, так держать! Твоей работой довольны все.

— Спасибо.

— Продолжай искать свою семью. Мои уже находятся в Москве и сразу же включились в борьбу с фашистами.

— Каким образом?

— Юлия Петровна участвует в работе Антифашистского комитета советских женщин, — с гордостью сказал Рокоссовский. — А дочь учится в школе разведчиков-связистов и собирается к партизанам в Белоруссию.

Командующий фронтом проводил Белозерова и сел в машину.

7

Время приближалось к полудню. Машина катилась по проторенной степной дороге, словно по битому стеклу. Она шла по земле, где только что прогремели бои. Глаза Рокоссовского тонули в сероватой мгле, окутавшей безбрежную степь. Солнце выглянуло сквозь плотные дымчатые облака и тут же спряталось, будто ему неприятно было смотреть на развороченные машины, танки, вспаханные снарядами мерзлые глыбы земли, кровавые пятна на потемневшем от гари снегу.

Чем ближе подъезжал командующий фронтом к позиции 65-й армии, тем больше он проникался убеждением, что эта грандиозная операция должна завершиться успешно. Теперь уже стало ясно, что на одном дыхании нельзя расчленить и разгромить окруженную группировку. Надо срочно брать Вертячий, замкнуть кольцо окружения и не дать возможности противнику закрепиться на внешнем обводе. Теперь это основная задача фронта. К вечеру Рокоссовский уже был на НП генерала Батова.

— Немцы ждут удара с севера, — докладывал Батов. — Там они укрепились основательно. — Он показал на карте пулеметные точки, противотанковые орудия, надолбы, инженерные заграждения. — А мы, форсируя Дон, обойдем селение с юго-западной стороны. Здесь гитлеровцы не так сильны.

— Что ж, умное решение, — улыбнулся Рокоссовский.

Батов подтянулся, на лице его сияла довольная улыбка.

— Разрешите выполнять?

— Давай, Павел Иванович, покажи немцам, на что способен генерал Батов.

Донские берега окутала темень. По дороге, построенной саперами и морозом, катились танки и артиллерия. Доносился торопливый перестук топоров. К утру штурмовые отряды, поддержанные танками, медленно начали продвигаться в глубь селения с юго-западной стороны. Вторая группа, переправившаяся через Дон раньше, ударила по западной окраине, а третья — по северной. Командиры соединений донесли: встретили упорное огневое сопротивление.

— Что будешь делать, Павел Иванович? — спросил Рокоссовский.

— Там, где встречу сильное сопротивление, оставлю заслоны для блокирования, главными силами обхожу Вертячий с юга.

— Я бы тоже так поступил, — закурил папиросу командующий фронтом.

Утром следующего дня были получены донесения авиаразведки: замечено активное движение противника от Вертячего на восток.

К обеду передовые части армии уже были в 12–15 километрах восточнее селения и уничтожали отступающих фашистов. На внешнем обводе гитлеровцы были уничтожены полностью.

Рокоссовский и Батов зашли на КП немецкой дивизии. Увидев огромное помещение глубоко под землей — сверху двенадцать накатов бревен, — командующий фронтом сказал:

— Ничего себе устроились. Видно, собирались отсиживаться здесь не один месяц. — Он глянул на командарма и усмехнулся. — Фашисты только одного не учли.

— Чего именно?

— Что против них воюет невысокого роста, но крепкий телом, духом и умом русский генерал Павел Батов.

— Командарм покраснел, одобрительно посмотрел на Рокоссовского, засмеялся и ничего не сказал.

Вокруг хутора немцы построили целый подземный город: блиндажи с перекрытиями, защищавшими от 152-миллиметровых снарядов. Здесь были размещены армейский госпиталь и до двух тысяч наших бойцов, захваченных фашистами в плен летом 1942 года.

Все попытки немцев остановить мощную группировку советских войск не увенчались успехом.

В фашистском тылу царила паника. Первый адъютант штаба 6-й армии В. Адам свидетельствует:

«От отдела снабжения до моста через Дон у Нижнечерской было уже недалеко, но то, что мы теперь пережили, превзошло все, что было раньше. Страшная картина! Подхлестываемые страхом перед советскими танками, мчались на запад грузовики, легковые и штабные машины, мотоциклы, всадники и гужевой транспорт, они наезжали друг на друга, опрокидывались, загромождали дорогу. Между ними пробирались, топтались, протискивались, карабкались пешеходы.

Тот, кто спотыкался и падал, уже не мог встать на ноги. Его затаптывали, переезжали, давили. В лихорадочном стремлении спасти собственную жизнь люди оставляли все, что мешало поспешному бегству…

Оборонительная идея противника, после того как он оказался в «котле», была ясна: попытаться перемолоть наши силы и выйти из окружения. Вот что писал Э. Манштейн[29] в декабре 1942 года начальнику генерального штаба сухопутных сил Германии:

«Вполне возможно, что русские окопаются здесь и истекут постепенно кровью в бесполезных атаках, что Сталинград станет, таким образом, могилой для наступающего противника».

Ноябрьское наступление закончилось. Площадь, на которой находились 22 дивизии противника, уменьшилась к этому времени в два раза. На первый взгляд, казалось — еще одно героическое усилие, и враг будет уничтожен. Но сделать это не удалось. Противник занял построенные нами укрепления и организовал прочную оборону.

Рокоссовский из своего КП связался по ВЧ со Сталиным.

— Товарищ Главнокомандующий, я считаю целесообразным операцию по ликвидации окруженной группировки противника поручить одному фронту — Сталинградскому или Донскому, подчинив ему все войска, действующие под Сталинградом.

— Мы обдумаем ваше предложение, Константин Константинович. — ответил Сталин. — К Вам выезжает начальник Генштаба Василевский, обсудите с ним все вопросы.

В Зварыгино, где размещался КП и штаб Донского фронта, шел спор и выяснялись точки зрения на дальнейший ход операции.

— Александр Михайлович, — говорил Рокоссовский на совещании руководства фронтом, которое проводил начальник Генштаба, — я предлагаю дать войскам хотя бы небольшой перерыв для перегруппировки сил. После направления трех пехотных дивизий и семи полков артиллерии на внешний фронт окружения мы ослабили и без того малочисленные соединения фронта. В создавшейся обстановке другого выхода нет. — Он вооружился указкой и подошел к карте. — Как мы видим, внешний фронт окружения проходит на удалении от 40 до 100 километров от «котла». Это облегчает ликвидацию противника внутри кольца.

— Так в чем же дело? — спросил Василевский.

— А дело в том, что не хватает сил для проведения этой операции.

— Ставка требует в начале декабря начать новое наступление, — категорично заявил начальник Генштаба. — Пока люди горят энтузиазмом, это надо делать, чем быстрей, тем лучше.

— В данном случае энтузиазма мало, — сказал командующий фронтом. — Но если так остро ставится вопрос, я предлагаю проводить атаки без длительной артподготовки.

— Это уже что-то новое. Почему? — с недоумением спросил Василевский и, облокотившись на пухлые щеки, не сводил глаз с Рокоссовского.

— Нами замечено, что нашу длительную артподготовку противник использует для того, чтобы подтянуть резервы к месту предполагаемого удара, затем огнем и контратаками отражает наше наступление.

— Константин Константинович, в ваших рассуждениях есть рациональное зерно, — оживленно сказал Василевский и вышел из-за стола. — И что вы предлагаете?

— Я предлагаю выделить хорошо подготовленные части, усиленные артиллерией и танками, и захватывать ими отдельные вражеские объекты, — говорил Рокоссовский. — В целях сохранения внезапности атака должна проводиться быстро, без артиллерийской подготовки, как днем, так и ночью.

— А как же артиллерия? — Василевский подошел к командующему фронтом и начал изучать на карте расчеты сил и средств при таком варианте атаки.

— Штурм предполагается начинать одновременно с открытием артиллерийского огня по атакующему объекту, — пояснил Рокоссовский, обращаясь к схемам. — Как только пехота, сопровождаемая танками, врывается на первую линию вражеских окопов, артиллерия переносит огонь в глубину и на фланги. А в это время стрелковые подразделения блокируют огневые точки, уничтожают их и развивают успех вглубь.

Василевский грузно уселся за стол и, повернувшись к члену Военного Совета Телегину, спросил:

— Константин Федорович, а вы как относитесь к этим нестандартным предложениям?

— Мы их обсудили на Военном Совете и считаем, что метод последовательного захвата отдельных вражеских объектов в нашей ситуации является наиболее приемлемым, — бойко ответил Телегин. — У нас с командующим разногласий нет.

— Раз у вас нет, то у меня тоже нет, — улыбнулся Василевский.

Хотя противник разгромлен не был, но своими активными и напористыми действиями войска Донского и Сталинградского фронтов нанесли ему большой урон в живой силе и технике, заставили его расходовать немногочисленные боеприпасы. Гитлеровцы были оттеснены от Дона в сторону Волги на 20–30 километров, а кольцо вокруг противника сжалось еще крепче.

И все-таки протяженность линии фронта по кольцу составляла 170 километров.

На всем этом пространстве надо было держать плотный и прочный заслон, который бы удерживал противника и не позволял ему вырваться из кольца. Холмистую степь, изрезанную множеством балок с крутыми обрывистыми берегами, немцы использовали в качестве надежных укрытий, где размещали склады, сосредотачивали тактические резервы, развертывали штабы.

В юго-восточной части низины, где протекала река Рассошка, имелось много ровных площадок, очень удобных для посадки самолетов (снабжение осажденных происходило по воздуху). Берега реки были усеяны населенными пунктами, превращенными противником в мощные узлы обороны, которые маскировались толстым слоем снега. Сильные степные ветры, пурга, морозы свыше 30 градусов — все это затрудняло наступление наших войск.

Рокоссовский неоднократно выходил в Ставку с просьбой об усилении фронта дополнительными силами и средствами, и наконец ему направили 2-ю гвардейскую армию, которой командовал известный ему боевой генерал Р. Я. Малиновский.

Не дожидаясь подхода этой армии, командование фронта приступило к подготовке наступления. Представитель Ставки Василевский принимал самое активное участие в разработке операции.

8 декабря 1942 года разыгралась сильная метель, и командование фронта с трудом добралось до командного пункта армии Батова в Вертячий.

После обеда состоялся Военный Совет фронта. На нем присутствовали: Малинин, Казаков, Телегин, Батов и Малиновский.

— Нам предстоит окончательно доработать план операции по уничтожению окруженной группировки немцев, — говорил Рокоссовский. Он стоял у оперативной карты. — В плане операции заложена основная идея, которая заключается в том, чтобы вначале расчленить войска Паулюса на две части, а затем каждую из них уничтожить отдельно. Для этого наши войска наносят главный удар по центру с запада на восток, а Сталинградский фронт наносит встречный удар с юго-востока на запад. По ходу наступления мы должны координировать свои действия так, чтобы встреча фронтов состоялась в самый короткий срок.

Командующий фронтом показал на карте и подробно доложил весь ход операции, а затем предоставил слово Малинину.

— Вторая гвардейская армия, которая составляет наиболее мощный ударный кулак фронта, полностью укомплектована и имеет в своем составе хорошо оснащенный механизированный корпус, — медленно говорил начальник штаба фронта. — Мы предлагаем ввести ее в бой на стыке 65-й и 21-й армий. На главном направлении рассекающего удара будут наступать силы трех армий. Это должно обеспечить успех операции.

К вечеру Военный Совет фронта принял план операции, а 11 декабря он был утвержден Ставкой. Наступление было намечено на 18 декабря. Но все карты спутал Манштейн — он нанес удар из Котельникова 12 декабря.

Разногласия в верхах военного командования Германии — отводить окруженные войска Паулюса на юго-запад или оставить на месте — были разрешены Гитлером:

«6-я армия остается там, где она находится сейчас. Это гарнизон крепости, а обязанность крепостных войск — выдержать осаду».

Гитлеровскому командованию удалось создать ударную группировку «Дон», в которую входило (без окруженных войск Паулюса) до 30 дивизий. Во главе этой группировки был поставлен генерал-фельдмаршал Манштейн. Наступающие танковые дивизии этой группы создали угрозу прорыва внешнего кольца окружения.

Вечером 12 декабря в штабе Донского фронта в Зварыгино Василевский, не на шутку встревоженный наступлением Манштейна, решил довести обстановку до Рокоссовского и командующего 2-й гвардейской армией Малиновского.

— Закройте шторы и зажгите свет, — произнес Василевский, тревожно расхаживая по комнате.

Его адъютант одну за другой закрыл темные шторы, включил свет и вышел.

— Константин Константинович, — сказал Василевский, сев за стол и склонившись над картой. — Обстановка на Сталинградском фронте не позволяет нам начать операцию по разгрому окруженной группировки Паулюса.

— Почему? — спросил Рокоссовский.

— Я намерен вторую гвардейскую армию направить навстречу наступающим войскам Манштейна. Сегодня же буду просить об этом Ставку.

Рокоссовский подошел к карте, некоторое время изучал направление удара группы Манштейна, состав ее сил. Затем, спросив разрешения у начальника Генштаба, закурил, прошелся по комнате, еще раз изучил карту.

— Я не согласен с таким использованием армии Малиновского, — сказал он наконец. — Я буду отстаивать свое мнение перед Верховным.

— Это ваше право.

— Я со 2-й гвардейской еще до подхода Манштейна разгромлю дивизии Паулюса. А потом всеми силами навалимся на группировку «Дон» и с ней покончим.

Через несколько часов состоялся разговор со Ставкой. Начальник Генштаба доложил Сталину о начавшемся наступлении противника и необходимости принятия срочных мер по недопущению прорыва внешнего кольца.

— Прошу вашего разрешения немедленно начать переброску 2-й гвардейской армии с Донского на Сталинградский фронт. Когда разгромим Манштейна, можно будет подумать и о Паулюсе. Он от нас не уйдет.

— Вы уже и так долго возитесь с Паулюсом! — гневно произнес Сталин. — Пора с ним кончать! И вообще, вы постоянно просите резервы у Ставки, причем для тех направлений, за которые отвечаете. — Верховный явно был не в духе. — Рокоссовский рядом с вами?

— Да.

— Передайте ему трубку.

— Как вы относитесь к предложению Василевского? — услышал Рокоссовский глухой голос Верховного.

— Отрицательно, товарищ Сталин.

— Что вы предлагаете?

— Я думаю, следует сначала разделаться с окруженной группировкой.

— А если немцы прорвутся?

— В этом случае против них можно повернуть 21-ю армию.

Сталин помолчал, а затем сказал:

— Передайте трубку Василевскому.

В течение нескольких минут Василевский слушал то, что ему говорил Верховный, а затем вновь начал доказывать необходимость передачи армии Малиновского Сталинградскому фронту.

— Еременко сомневается, что может отразить наступление противника своими силами, — говорил покрасневший от волнения начальник Генштаба. — Да, товарищ Сталин, передаю.

— Константин Константинович, — сказал Верховный, — Ваше предложение действительно очень смело, но риск чересчур велик. Мы здесь в Государственном Комитете Обороны сейчас все рассмотрим, взвесим все «за» и «против». Но, видимо, с армией Малиновского вам придется расстаться.

— В таком случае, товарищ Сталин, войска Донского фронта не смогут уничтожить Паулюса. Я прошу вас тогда отложить операцию.

После некоторого раздумья Верховный сказал:

— Хорошо, временно приостановите операцию. Мы вас подкрепим людьми и техникой. Я думаю, вам надо прислать Воронова, он поможет усилить вашу артиллерию.

Ставкой было принято предложение Василевского, а операция «кольцо» (разгром окруженной группировки) отложена.

Усилия Гитлера оказать помощь Паулюсу провалились: контрудар Манштейна не состоялся. Его войска были разгромлены и откатились на юг. Бушевавшая уже пять месяцев Сталинградская битва вступила в свою последнюю фазу.

Глава четырнадцатая

Юлия Петровна, закончив работу в Антифашистском комитете советских женщин, пришла сегодня домой пораньше. Она ждала дочь, которую не видела уже две недели. Как раз была суббота, и Ада обещала приехать.

Двухкомнатная квартира Рокоссовских ничем не отличалась от обычной квартиры того времени. В спальне находились две кровати с тумбочками, в другой комнате — платяной шкаф, стол, четыре стула, скромная кухонная мебель — вот и все, чем на первых порах могло обеспечить государство семью полководца. Видно было, что жильцы квартиры привыкли к чистоте и порядку, заботились о том, чтобы придать своему жилищу уютный вид. Юлия Петровна протерла полы, заменила постельное белье, приготовила ужин и с нетерпением стала ждать дочь. В школе разведчиков-связистов Ада занималась уже более месяца. Мать не одобряла выбор дочери. Она хорошо понимала, что будущая военная профессия единственной дочери связана с большим риском и ей придется переживать не только за мужа, но и за дочь. Она просила, умоляла ее не поступать на эти курсы, даже пыталась припугнуть запретом, но Ада настояла на своем и поступила так, как считала нужным. Она мотивировала свой выбор тем, что ей уже пошел восемнадцатый год и она обязана внести свой вклад в разгром фашистов. Если она этого не сделает, то перестанет себя уважать. Зная характер дочери, мать отступила и смирилась.

Закончив домашние дела, Юлия Петровна надела праздничный костюм, который она не так давно купила в Новосибирске, подошла к зеркалу и начала причесываться. Она увидела усталое похудевшее лицо, седые нити в черных волосах, морщинки вокруг глаз и едва заметные складки на шее. «Начинаю стареть, — с грустью подумала она. — Интересно, а как выглядит Костя? Ведь мы не виделись целую вечность».

В школе Аду уважали за старание и усидчивость, а возможно, и за то, что она дочь прославленного генерала. Девушка мечтала о том, как она будет перелетать линию фронта, затем будет плыть над зелеными рощами, лесами, как потом будет ходить по партизанским тропам, жить в землянках и постоянно поддерживать связь с Большой землей.

Сегодня она завороженно прослушала выступление начальника Центрального штаба партизанского движения Пономаренко.

Похоже, это юное создание многое унаследовало от отца.

С видом счастливой студентки Ада вышла из здания школы. Погода была морозной, и она, вдыхая всей грудью свежий воздух, шла, скрипя сапожками по снегу, до трамвайной остановки. Военная форма необыкновенно ловко сидела на девушке. В щепетильной опрятности офицерской шинели, в зеленой юбке, в легких сапожках, в залихватски одетой военной шапке, из-под которой выбивались пряди черных волос, чувствовалась кокетливость молодой девушки, сознающей свою привлекательность. На ее смуглом красивом лице постоянно присутствовала улыбка. Многие восхищенно смотрели вслед крепкой, ладно сложенной фигурке девушки.

Вскоре она спрыгнула с подножки трамвая, прошла по переулку и забежала в подъезд. На первом этаже Ада открыла почтовый ящик, взяла письмо, поцеловала его и, прыгая через ступеньку, поднялась на четвертый этаж, нажала на кнопку звонка.

— Заходи, доченька, заходи! — открыла дверь Юлия Петровна.

— Здравствуй, мамуленька! — бросилась на шею матери Ада.

— Ой, Ариадна, какая же ты уже взрослая! — воскликнула Рокоссовская, снимая с дочери шинель. — Как твоя учеба?

— На четыре и пять, — подняла вверх ладонь Ада. — Все говорят, что из меня выйдет хорошая связистка.

Сидя за ужином, Ада с живым блеском в глазах рассказывала о занятиях в школе, о жизни белорусских партизан, об их борьбе с фашистами, о том, как им доставляют оружие, боеприпасы. В ее рассказе чувствовалось, что она уже жила затаенным ощущением опасности и романтической неизвестности.

По мере того как дочь открывала ей тайны своей будущей работы, у матери все больше сжималось сердце. Сами собой оживали долгие дни и ночи, когда ее Ада была совсем маленькая. Как хотелось Рокоссовской вернуться в то время, каким было счастьем — даже сердце трепещет, чуть только вспомнишь! — надеть малышке пижамку, положить ее спать, нежно целовать, петь ей песни и сочинять сказки.

Когда они закончили пить чай, Ада вышла на середину комнаты и, загадочно улыбаясь, проговорила:

— А теперь, дорогая мамочка, у меня для тебя приготовлен сюрприз!

— Что за сюрприз?

— Спляши, тогда скажу.

— Ада, не томи душу, — сказала мать, будто о чем-то догадываясь.

— Помнишь, когда нас папа учил танцевать польский танец краковяк?

— Помню.

— Тра-та-та-та-та-та-та, — вихрем завертелась Ада по комнате. — Ладно, мамуля, открываю секрет. — Она достала письмо, села рядом с матерью и начала читать.

«Дорогие мои, Люлю и Адуся!

Вчера получил от вас два письма, и это был для меня настоящий праздник. Я спокоен, зная о том, что мои дорогие существа живут в Москве и думают обо мне. Не знаю, чем объяснить то обстоятельство, что я не получал от вас писем целых три месяца. Я ужасно соскучился, и ваше молчание обострило мою тоску. Рад, что вы неплохо устроились.

Прошу тебя, дорогая Юлия, не волнуйся, не строй никаких мрачных предположений. Ранен я был в область грудной клетки, кое-что пробито, но не опасно. Организм у меня оказался железным и помог мне преодолеть опасность».

Юлия Петровна приложила платок к глазам.

— Ну что ты, мама? Послушай, что папа пишет дальше.

«Я сейчас здоров, работы очень много, и приходится часто недосыпать. Вот и сейчас пишу, а глаза так и слипаются. Только что вернулся с позиций, и так хочется прилечь, но посетителей очень много и приходится их принимать — дела не терпят промедления. Воюем мы неплохо, бьем фашистов и еще будем бить. Это только цветочки, а ягодки еще впереди.

Горю желанием видеть вас. На фронте при совершенно невероятных обстоятельствах встретился с Андреем Белозеровым. Он теперь работает у нас в штабе.

Милая Адуся! Спасибо за письмо. Не забывай папу и береги маму. Твой выбор стать разведчицей-связисткой я одобряю и горжусь тобой.

Не беспокойтесь, у меня будет все хорошо. Целую вас крепко.

Ваш Рокоссовский».

Юлия Петровна и Ада проговорили допоздна, а потом, пристроившись за столом, писали письма на фронт. Сиреневый абажур освещал их любящие, сосредоточенные лица.

Глава пятнадцатая

1

В конце декабря в кабинете Сталина проходило заседание Государственного Комитета Обороны, на котором обсуждался план дальнейших военных действий под Сталинградом.

Жуков обрисовал общую обстановку, делая упор на то, что противнику не удалось прорвать внешний фронт окружения и теперь настала пора расквитаться с Паулюсом. Он зачитал план разгрома окруженной группировки немцев, представленный Военным Советом Донского фронта. В составлении плана принял участие Н. Н. Воронов, который прибыл 19 декабря в Зварыгино.

Когда речь зашла о проведении операции по разгрому Паулюса, Сталин вспомнил предложение Рокоссовского.

— Руководство по разгрому окруженной группировки противника под Сталинградом нужно передать в руки одного человека. — Он вышел из-за стола и направился к выходу. На полдороге остановился. — Сейчас действия двух командующих мешают делу. — Верховный оглядел членов комитета и спросил: — Кому поручим окончательную ликвидацию противника?

На выполнение этой важной, ответственной и почетной задачи были два претендента: командующий Донским фронтом генерал-лейтенант Рокоссовский и командующий Сталинградским фронтом генерал-лейтенант Еременко.

Члены Комитета Обороны, переглянувшись, молчали.

Каждый из них хорошо понимал, что сейчас они должны горько обидеть одного из двух боевых генералов. Но многие знали, что Сталин высоко ценил полководческий талант Рокоссовского и хотел, чтобы назвали его имя.

— Так кому поручим? — Сталин провел рукой по лицу, слегка поправляя усы.

— Рокоссовскому, — послышались голоса.

Один Жуков сидел молча и для отвода глаз листал какие-то бумаги.

Сталин пристально посмотрел на Жукова и, сделав несколько шагов по кабинету, заметил:

— А вы что молчите, товарищ Жуков?

Последнему выбирать было нелегко. Много лет, еще с ленинградских курсов, он знал того и другого. Он был твердо уверен, что оба заслужили почетное право добить Паулюса.

— На мой взгляд, оба командующих достойны, — ответил Жуков. — Еременко, конечно, будет обижен, если передать войска Сталинградского фронта под командование Рокоссовского.

— А что важнее — обида или интересы дела? — нахмурился Верховный, прикуривая трубку.

— Конечно, дело, — произнес Жуков.

— Сейчас не время обижаться, — отрезал Сталин и, сделав паузу, сказал: — Товарищ Жуков, позвоните Еременко и объявите ему решение Государственного Комитета Обороны.

В этот же день 30 декабря в войска ушла директива:

«С 1 января 1943 года 57-ю, 64-ю и 62-ю армии передать в состав Донского фронта. Сталинградский фронт с 1 января ликвидировать. Средства, отпущенные Сталинградскому фронту для проведения операции «Кольцо» 57-й, 64-й и 62-й армиям, — передать Донскому фронту».

Эта телеграмма, как раз накануне Нового года, застала Рокоссовского в Зварыгино на КП фронта.

— Константин Константинович, поздравляю, — сказал Малинин, зачитав директиву с порога.

— Я уже знаю, мне звонил Жуков, — проговорил Рокоссовский. — Теперь знаешь, какая у нас главная задача?

— Конечно, уничтожить группировку Паулюса.

— С этой задачей мы справимся, меня тревожит другое.

— Что именно?

— Как избавиться от представителей Ставки, — сказал Рокоссовский. — Сталинградский фронт ликвидирован, и они могут двойным прессом навалиться на нас.

— Но они же вас побаиваются?

— Это единственная надежда, — улыбнулся командующий фронтом и подошел к Малинину. — Миша, у нас есть возможность впервые за годы войны по-человечески встретить Новый год. Передай Телегину, пусть возьмет все хлопоты на себя.

— Мы уже с ним об этом говорили. Думаю, встретим праздник по-настоящему. По моей команде летчики уже доставили настоящую елку, — довольно сказал Малинин.

Рокоссовский удивленно взглянул на начальника штаба.

— Да? Замечательно. Всех гостей, которые находятся в расположении фронта, надо пригласить на встречу Нового года.

— Обязательно, — весело произнес Малинин, уходя от командующего фронтом.

Рокоссовский закурил и подошел к окну, протер бумагой запотевшие окна и увидел утопающие в снежных сугробах дома с квадратными окнами, разрисованными морозом. В вечерних сумерках рядом с домами серебрились деревья. Надвигалась тихая морозная ночь. В холодной глубине неба уже проклюнулись звезды.

Рокоссовский долго стоял в уединении и, взволнованный решением Ставки, думал о том, как переговорить с Еременко, чтобы тот не держал на него обиду. Он давно знал Еременко и видел в нем умелого военачальника с обостренным чувством собственного достоинства. Он представил себе на миг реакцию генерала на директиву Ставки и тут же подошел к аппарату.

— Девушка, милая, дайте мне командующего фронтом.

— Он просил его не тревожить.

— Скажите, что Рокоссовский звонит.

— Хорошо, попробую вызвать.

— Андрей Иванович, это ты?

— А кто же еще!

— Здравствуй, дорогой!

— Поиздеваться надо мной вздумал?

— Ни в коем случае. Извини, пожалуйста, что так получилось. Но это произошло не по моей воле. Впереди у нас еще много сражений, так что ты не принимай близко к сердцу. Ты сделал очень много, чтобы загнать Паулюса в ловушку. И я уверен, что ты провел бы операцию лучше меня.

— Ладно, Костя, не будем об этом. Я пропустил фронтовые сто грамм, и мне на душе стало легче. А то, что ты позвонил, молодец, я бы до этого не додумался.

— Андрей Иванович, я поздравляю тебя с Новым годом, желаю тебе здоровья и всего-всего хорошего.

Рокоссовский положил трубку, и его лицо светилось радостью — с души у него свалился огромный камень.

Командующий фронтом достал из сейфа карту, развернул ее на столе, вооружился цветными карандашами и начал намечать детали операции, которые не вошли в основной план.

2

В спортивном зале школы села Зварыгино были накрыты праздничные столы. Посередине стояла новогодняя елка, украшенная подручными средствами, а краснощекий генерал Малинин исполнял обязанности Деда Мороза. На нем был вывернутый наизнанку солдатский тулуп и мохнатая, из белой овчины шапка.

Рокоссовский обзвонил всех командующих армиями, членов Военного Совета, дежурных телефонисток и для каждого нашел теплые, нестандартные слова.

Когда во втором часу ночи он зашел в спортзал, все гости уже были навеселе. Заметив Рокоссовского, Дед Мороз громовым голосом объявил:

— К нам пожаловал на встречу Нового года командующий Донским фронтом, гроза фашистов Константин Константинович Рокоссовский!

Привлекая взгляды гостей, генерал в некоторой растерянности остановился посередине зала. В новой форме, начищенных до блеска сапогах, он казался еще стройнее и выше. Он внимательно оглядел зал, и его взгляд остановился на единственной женщине в этой мужской компании. Та, держа в руках стакан водки, осторожно вышла из-за стола. Он успел рассмотреть ее раскрасневшееся лицо, фигуру. Она была молода, красива. По излишнему румянцу на пухленьких щеках было заметно, что она охотно поддержала не один тост.

— Штрафную Рокоссовскому, штрафную! — звонко говорила писательница Ванда Василевская, стараясь не расплескать содержимое стакана.

— Ванда, дорогая, — взмолился Рокоссовский. — Я такими дозами никогда не пил.

По их поведению было видно, что они были знакомы.

— Такой крепкий и симпатичный мужчина и не может выпить стакан водки? — Она окинула взглядом гостей, ища их поддержки, и продолжала: — Вы когда-нибудь видели такое?

— Нет, не видели! — громче всех воскликнул Корнейчук, муж Василевской. Он уже был в хорошем подпитии.

— Нет, Ванда, не могу! — улыбаясь, открещивался Рокоссовский.

Василевская состроила обиженную гримаску и очаровательно надула губки.

— А если женщина хочет, чтобы вы это выпили. — Она поставила на ладонь стакан. — Тогда как?

— Чего хочет женщина, того хочет Бог, — рассмеялся генерал и взял стакан. — За Новый год! За новые наши успехи в борьбе с фашизмом! За здоровье всех присутствующих на этом вечере! — Он опрокинул стакан водки и, взяв под ручку Ванду Василевскую, подошел к столу.

Он сидел между генералом Телегиным и Корнейчуком. Вскоре зашел разговор о пьесе писателя «Фронт».

— Вы читали эту пьесу? — спросил Корнейчук.

— Да, Александр Евдокимович, читал, — ответил Рокоссовский.

— Мы вместе с ней знакомились, — добавил Телегин. — Ваш командующий Горлов — колоритная фигура. Я таких видел на фронте, которые хвастались, как и он: «Я старый боевой конь. Я не привык ломать голову над картами».

— Так теперь воевать нельзя, — сказал Рокоссовский. — Действовать без размышлений — это явный проигрыш. Мы и так наломали дров в начале войны. Ваша пьеса затронула наши военные болевые точки. Она крепко ударила по нашим ретроградам.

А тем временем праздник продолжался. Гости веселились, рассказывали друг другу истории из своей жизни, сочувствовали друг другу, выслушивали предположения. Несмотря на старания Ванды Василевской придать застолью непринужденность, мужчины продолжали говорить о войне, об открытии второго фронта, о предстоящих боях по уничтожению группировки Паулюса.

Корнейчук на радостях, что его пьесу высоко ценит сам Рокоссовский, позволил себе расслабиться, и майор Белозеров отвел его в комнату школы, где писатели остановились на отдых после посещения различных участков фронта.

Под утро неугомонная Ванда Василевская организовала конкурс по исполнению песен. Каждый из участников вечера должен был спеть хотя бы один куплет песни своего народа. Она сама с Рокоссовским исполнила несколько песен на польском языке, которые вызвали бурю оваций. Немногие из присутствующих знали, что командующий фронтом обладает таким нежным и приятным голосом.

Наконец, дошла очередь и до Деда Мороза. Малинин как мог отнекивался, ссылаясь на то, что ему на ухо наступил медведь и он полностью лишен музыкального слуха.

— Обладатель такого густого баса не может плохо петь, — наступала Ванда. — Михаил Сергеевич, за Вами долг. Я не отстану от вас, пока Вы его нам не вернете.

— Тогда закрывайте чем-нибудь уши, — засмеялся Малинин и подошел к елке.

— Э-э-эх! Ле-е-е-тя-ат у-у-утки-и-и, ле-е-е-тя-ат у-у-утки-и-и и два-а гу-у-ся-а, — Малинин извлек из своей медной глотки сверлящие и скрипящие звуки такой силы, что у многих гостей засвербило в ушах. Это была мелодия не протяжной русской народной песни, а, скорее всего, призыв о помощи зажатого в тиски человека или же боевой клич самого воинственного дикого племени. Все, и трезвые и подвыпившие, пожилые и молодые, катались от смеха и никак не могли прийти в себя.

— Миша, Миша, остановись! — поднял руку Рокоссовский, держась руками за живот.

— А что, я могу продолжить! За мной дело не станет, я только оседлал мелодию, — сказал Малинин, вытирая вспотевшее лицо.

— Майор Белозеров! — произнес Рокоссовский.

— Я вас слушаю!

— Эту песню в исполнении начальника штаба фронта запиши на пленку и перед началом атаки включи по громкоговорителю. Немцы будут в шоке, и мы их возьмем голыми руками.

— А я что говорил, — невозмутимо сказал Малинин, снимая доспехи Деда Мороза. — Я обманывать не привык.

Василевская подошла к Малинину и поцеловала его в щеку.

— Эту встречу Нового года я никогда не забуду.

Вскоре присоединился к компании начальник Генштаба Василевский, он ехал на Воронежский фронт. Он все пытался выяснить: нет ли у него с Вандой общих родственных корней.

Проводив начальника Генштаба, Рокоссовский и Василевская прогуливались по деревенской улице. Заканчивалась новогодняя тихая ночь. Над снежным саваном лился бледно-розовый лунный свет.

— Как теперь живет наша Варшава? — произнесла задумчиво Василевская, кутая лицо в воротник кожуха.

— Какая может быть жизнь при фашистах? — сказал Рокоссовский, стараясь идти в ногу.

Они говорили о будущем Польши, вспоминали Вислу, делились впечатлениями о своем детстве, которое во многом было похожим.

— Интересный вы человек, — сказала Ванда. Она взяла Рокоссовского за руку и повернула к себе лицом. — Дайте я вас поцелую.

— Поцелуй такой женщины — очень заманчивая вещь, — усмехнулся Рокоссовский. — Но нам пора спать. Часа через три я выезжаю принимать войска Сталинградского фронта.

— Долг прежде всего?

— Да, Ванда, долг прежде всего. — Он застегнул ей на верхнюю пуговицу кожушок, подвел к дверям школы и, поцеловав в щечку, весело произнес: — До встречи в Варшаве.

— До свидания, — усмехнулась Василевская и скрылась за дверью.

После встречи Нового года Рокоссовский еще некоторое время не мог уснуть. Он подумал о сотнях тысяч солдат окруженной немецкой армии, которые в эту морозную ночь, забившись в ледяные норы ждут своего часа. Впереди у них — никакого просвета, их ждет только гибель. Он понимал, что они оккупанты и сеют на нашей земле смерть, но помнил и рыцарское правило — лежачего не бьют. Генералу были чужды мстительные чувства. Перед тем как заснуть, он подумал об ультиматуме. Если фашисты его не примут, то, по крайней мере, он снимет с себя вину за бессмысленные жертвы.

3

К обеду 1 января Рокоссовский выехал знакомиться с новыми тремя армиями, которые он получил согласно решению Ставки: 57-я армия Ф. И. Толбухина, занимавшая юго-западный фланг кольца окружения, а также 64-я армия Шумилова, блокировавшая противника с юга, показались командующему фронтом надежными соединениями. Он дал указание Малинину подкрепить их людьми и техникой, а сам выехал в 62-ю армию В. И. Чуйкова.

С восточного берега Волги Рокоссовский и его спутники сквозь серую пелену дыма, измороси и тумана с грустью смотрели на искалеченный Сталинград, на пепелища и развалины.

Запасшись досками и веревками для переправы через разрушенные участки льда, командующий фронтом и сопровождавшие его работники штаба вступили на дорогу жизни 2-й армии — на искореженный лед, с торчащими, словно руки утопленников, бревнами, устланный соломой и ветками.

Заметив группу командиров, немцы открыли артиллерийский и минометный огонь. Чтобы добраться до противоположного берега, пришлось кланяться земле и даже ползти по льду.

На правом берегу Волги необычность обстановки поразила командующего фронтом. Высокие и крутые прибрежные откосы защищали армию от прямых попаданий вражеских снарядов. В откосах, как гнезда стрижей, располагались землянки, блиндажи, укрытия для техники. Взглянув на отмели, на прибрежный лед, испещренные воронками, глыбами мерзлой земли, Рокоссовский подумал: «Это работа навесного огня гаубиц и минометов. Несладкая здесь жизнь».

Командарм Чуйков, среднего роста, широкий в плечах, с потемневшим лицом, встретил командующего фронтом на берегу реки и провел на командный пункт, оборудованный также на прибрежном откосе. Он доложил о позициях, занимаемых армией в развалинах на волжском берегу, и силах и средствах, которыми он располагал на этот час.

Рокоссовский пробыл у Чуйкова целый день. Подводя итоги, он обнял командующего армией за плечи:

— Василий Иванович, я не нахожу слов, чтобы выразить то, что вы сделали для обороны Сталинграда. Спасибо вам за все — за мужество, за стойкость, за невиданную храбрость.

— Что вы, товарищ командующий фронтом! — покраснев, произнес Чуйков. — Разве под Ленинградом и Севастополем люди делают меньше?

— Вам, Василий Иванович, предназначена особая роль в этой войне.

Рокоссовский довел до командарма задачу, которую он должен выполнить в ходе операции «Кольцо», и уехал на КП фронта.

По пути он заехал со своей группой в 66-ю армию Жадова. Здесь они осмотрели рубеж, который еще недавно занимал противник, и воочию убедились, насколько сильны были его позиции. На огромном пространстве вдоль оборонительного рубежа валялись наши подбитые танки.

— Это нам напоминание, — кивнул Рокоссовский, — о поспешных и бесполезных контратаках наших войск в период выхода немцев к Волге.

Уточнив обстановку и пообедав у Жадова, генералы поспешно набросили на себя полушубки, надели папахи и вышли на мороз. Пройдя по снежной тропе несколько сот метров, они сели в машины и уехали на КП фронта.

По дороге Рокоссовского вновь одолевали думы о предстоящей операции. Ее начало намечено на 6 января, но теперь он убедился, что фронт не будет готов к этому сроку наступления — многие эшелоны с войсками и транспорты с вооружением и боеприпасами запаздывают. Выход напрашивался один — необходимо отсрочить операцию хотя бы на неделю.

Он посмотрел на часы: было без пяти минут четыре. «Должен быть готов ультиматум, — подумал генерал. — Белозеров наверняка уже перевел его на немецкий язык и горит желанием передать по радио».

4

Утром 3 января Рокоссовский, представитель Ставки генерал-полковник артиллерии Воронов и Малинин находились на КП фронта в Зварыгино и обсуждали реальную готовность фронта к наступлению, а также проект ультиматума Паулюсу.

Рокоссовский, поджав губы, смотрел в обледенелое окно и молчал. Воронов и Малинин сидели за столом. Начальник штаба фронта наносил на карту какую-то обстановку, а Воронов в расстроенных чувствах вертел в руках карандаш так, будто он собирался его сломать. Продолговатое, с приятными чертами лицо представителя Ставки было напряженным. По атмосфере в этой комнате чувствовалось, что собеседники по какому-то важному вопросу разошлись во мнениях и не хотят друг другу уступать. Рокоссовский повернулся и, держа за спиной руки, начал расхаживать по комнате.

Воронов, наблюдая за худощавой фигурой, четким, красивым профилем командующего фронтом, не выдержал:

— Константин Константинович, вы думаете, Воронов — льстец и подхалим, который ставит личное благополучие выше общих интересов?

— Николай Николаевич, — остановился Рокоссовский и пронзил острым взглядом Воронова. — О вас я никогда так не думал. Но вы поймите! Люди истощены, устали от беспрерывных атак. Им нужно хотя бы несколько дней передохнуть. — Рокоссовский снова начал ходить взад и вперед. — Пополнение людьми и вооружением запаздывает. В таких условиях операцию начинать нельзя. Это приведет к неоправданной гибели большого числа людей. Я убедился, что нахрапом оборону Паулюса не возьмешь. Нам необходимо шесть-семь суток для подготовки.

— Я знаю мнение Верховного — он на это не пойдет! Вы осведомлены об этом не хуже меня.

— Я вот тут подсчитал, проверил цифры, — загудел басом Малинин. — Опоздания эшелонов увеличились. Перенос операции неизбежен.

— Я вам еще раз объясняю: Сталин на это не согласится!

— Николай Николаевич, — Рокоссовский присел рядом с Вороновым. — Сойдемся на том, что выпросим хотя бы трое-четверо суток. Это минимум, на что можно согласиться.

Воронов взглянул на Рокоссовского и, после паузы, произнес:

— Убедили, попробуем.

Воронов тут же дозвонился до Верховного, объяснил ситуацию и попросил перенести операцию на 10 января.

Сталин посопел в трубку, недовольно крякнул, ничего не ответил, а только произнес «до свидания» и прекратил разговор.

— Одно дело — доклад по телефону, давайте лучше пошлем донесение, — предложил командующий фронтом.

— Хорошо, давайте, — неохотно согласился Воронов.

В течение нескольких минут документ был готов и направлен в Москву.

«Приступить к выполнению «Кольца» в утвержденный Вами срок не представляется возможным из-за опоздания к местам выгрузки на 4–5 суток частей усиления, эшелонов с пополнением и транспортов с боеприпасами.

Наш правильно рассчитанный план был нарушен также внеочередным пропуском эшелонов и транспортов для левого крыла тов. Ватутина. Тов. Рокоссовский просит изменить срок на плюс четыре. Все расчеты проверены мной лично.

Прошу Ваших указаний. Воронов».

Не прошло и получаса, как последовал звонок из Москвы.

— Мы зачем вас туда послали, товарищ Воронов? — раздраженно спросил Сталин.

— Координировать действия двух фронтов, — ответил Воронов не совсем уверенно.

— А почему занимаетесь не своим делом? — зло произнес Сталин с грузинским акцентом.

— Я… Я… занимаюсь делом, товарищ Главнокомандующий, — сказал Воронов, вытирая ладонью вспотевший лоб.

— Вы досидитесь, что вас и Рокоссовского немцы в плен возьмут! Вы, товарищ Воронов, совсем не соображаете, что можно, а что нельзя! Нам нужно скорее кончать, а вы умышленно затягиваете! — Сталин помолчал, потом недовольно спросил: — Что значит в вашем донесении фраза «плюс четыре»?

— Нам нужно еще четыре дня для подготовки, — более уверенно сказал Воронов. — Мы просим разрешения начать операцию «Кольцо» не 6-го, а 10-го января.

Верховный с минуту молчал, а потом сказал:

— Утверждается.

— Хорошо ли было слышно? — спросила насмешливо телефонистка.

— Спасибо. Отлично было слышно, — буркнул Воронов, подошел к улыбающемуся Рокоссовскому. — Дай закурить!

— Спасибо, Николай Николаевич, — протянул портсигар командующий фронтом. — Будем считать, что первый этап операции мы провели успешно.

— Вам смешно, а мне каково?

— Не работа сушит, а забота, — весело сказал Рокоссовский и потормошил Малинина за плечо. — Вот тебе, Миша, и два гуся.

После песни Малинина в новогоднюю ночь, эти «два гуся» не давали покоя веселому характеру командующего. Начальник штаба тоже обладал чувством юмора и относился к этому с пониманием и даже с некоторым озорством.

Взаимопонимание между двумя генералами было настолько полным, что многие на их работу смотрели с завистью.

Хотя и до 10 января времени было не так много, но Рокоссовский был доволен, что удалось выкроить и эти дни. Войска полным ходом готовились к операции.

В Москве мысль об ультиматуме тоже поддержали. Было принято решение вручить ультиматум за день-два до наступления. Когда начали искать парламентеров, от желающих не было отбоя.

— Андрей, — сказал Рокоссовский Белозерову, настаивавшему на том, чтобы его направили парламентером. — Ты нам нужен для других целей — будешь передавать по радио ультиматум несколько раз в сутки.

— Что ж, буду передавать.

— Приказ Паулюса перевел?

— Да, перевел, — ответил Белозеров и протянул генералу документ. — Вот он.

— Андрей, скверное настроение отбрось, оно мешает работе.

— Мне очень хотелось пообщаться с немцами.

— Дело есть дело, — сказал Рокоссовский и углубился в чтение.

«За последнее время русские неоднократно пытались вступить в переговоры с армией и с подчиненными ей частями. Их цель вполне ясна — путем обещаний в ходе переговоров о сдаче надломить нашу волю к сопротивлению. Мы все знаем, что грозит нам, если армия прекратит сопротивление: большинство из нас ждет верная смерть либо от вражеской пули, либо от голода и страданий в позорном сибирском плену. Но одно точно — кто сдается в плен, тот никогда не увидит своих близких. У нас есть только один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся холода и голод. Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонять, оставлять без ответа и парламентеров прогонять огнем. В остальном мы будем и в дальнейшем твердо надеяться на избавление, которое уже находится на пути к нам.

Главнокомандующий Паулюс».

Прочитав приказ, Рокоссовский поднял телефонную трубку.

— Владимир Кузьмич, я вас попрошу, по приказу Паулюса организуйте целую серию радиопередач для противника. Да, плохи дела у Паулюса, раз он запугивает подчиненных. Эту ложь надо разоблачить. Белозеров сейчас придет.

— Андрей, тебя ждут, работы на радио невпроворот, — подал руку Рокоссовский. — Желаю успеха.

Вскоре было решено послать к противнику работника разведотдела штаба майора Смыслова и капитана Дятленко из политуправления.

Ранним морозным утром на передовой вдруг заиграли трубачи. Это было настолько неожиданно, что некоторые наши солдаты вытянули шеи из окопов и пытались понять, что происходит. На позициях противника тоже было заметно оживление.

Накануне вечером и рано утром Белозеров по фронтовому радио несколько раз передал в штаб Паулюса сообщение о посылке парламентеров. Наши офицеры в сопровождении трубача вышли из окопов с высоко поднятым белым флагом. Когда они прошли метров сто, сначала раздались одиночные выстрелы, а затем и автоматные очереди. Парламентеры залегли, а потом вернулись в свои окопы. Когда доложили об этом в Ставку, оттуда последовала команда о прекращении попыток к переговорам.

Рокоссовский находился в 21-й армии Чистякова, когда в блиндаже зазвонил телефон.

— Вас генерал Малинин, — сказал Чистяков, обращаясь к командующему фронтом.

— Константин Константинович, Воронов только что говорил со Ставкой. Нам советуют подумать, не следует ли послать парламентеров на другом участке фронта.

— Раз Ставка считает это полезным — пожалуйста, но я думаю, что это ни к чему. Паулюс не настроен принимать ультиматум.

— Я тоже так считаю, но раз Ставка…

— Бери все в свои руки.

— Хорошо.

Снова на одном из участков фронта была прекращена всякая перестрелка. Попытка 9 января была более удачной. Наших парламентеров встретили немецкие офицеры на нейтральной полосе и предложили отдать пакет. Смыслов отказался это сделать, ссылаясь на то, что у него есть приказ передать пакет только Паулюсу. Тогда немецкие офицеры завязали глаза парламентерам, отвели их на командный пункт и по телефону доложили своему начальнику. Через некоторое время нашим посланником было объявлено, что немецкое командование уже знакомо с содержанием ультиматума (его передавали по радио) и отказывается принять его. Парламентеры благополучно вернулись в расположение своих войск.

5

Ночь перед началом наступления прошла тревожно. Командующий фронтом вздремнул всего лишь 2–3 часа, остальное время прокручивал в памяти некоторые детали боя, решал вводные за противника, предусматривал изменения главных ударов, если этого потребует обстановка. Какими бы железными нервами он ни обладал, но все равно в ночь перед самым грандиозным сражением в своей жизни они были натянуты, как струна.

Рано утром, еще до рассвета 10 января, командующий фронтом и Воронов прибыли на командный пункт армии Батова. Был небольшой мороз. Над землей висел густой туман, и позиции противника не просматривались даже через артиллерийские оптические приборы.

— Ну что, Павел Иванович, — улыбнулся Рокоссовский. — Скоро начнем?

— Да, скоро, — ответил Батов взволнованным голосом. — Вроде давно воюю, а на душе тревожно.

— Все пройдет, как задумано. Мы что, зря ползали на пузе по передовой?

— Кто его знает, — усмехнулся командарм.

До начала наступления Рокоссовскому казалось, что очень медленно идет время. Весь день, когда шла подготовка к операции, оно мчалось быстро, как во время кавалерийской атаки. Теперь же оно тащилось неторопливо, словно ехало на старой кляче.

Воронов и начальник артиллерии Казаков возбужденно переговаривались. Рокоссовский смотрел на часы: осталось десять, пять, одна секунда. И в 8 часов пять минут в воздухе появилась серия красных ракет, по радио прошла команда «Огонь!».

По степным просторам прокатился оглушительный вал. Постепенно начал рассеиваться туман. Над окопами противника в воздух взметался снег, клубились фонтаны земли, поднимались ввысь бревна от разбитых блиндажей и землянок. Так продолжалось 55 минут. Пошли в атаку танки и пехота.

Напряженный бой не прекращался весь день. К вечеру войска армии Батова вклинились в оборону противника до пяти километров. Чуть меньше обозначился успех на левом фланге 21-й армии Чистякова и 24-й армии Галанина. На остальных участках фронта продвижение было незначительным, но они своими действиями сковывали крупные силы противника и облегчали задачу соединениям, наступавшим в направлении главного удара.

Через трое суток боев был полностью ликвидирован западный выступ гитлеровской обороны, а 15 января армии Рокоссовского успешно преодолели средний оборонительный обвод. Смелость и талант командующего фронтом проявились и здесь — он, на ходу изменив план операции, перенес направление главного удара в полосу наступления армии Чистякова. Он был признателен представителю Ставки Воронову, который, не в пример другим, не вмешивался в компетенцию командующего фронтом, а ограничивался дружескими советами.

В метель, бушевавшую и днем, и ночью, в тридцатиградусный мороз, упорно, шаг за шагом, пробирались вперед войска Донского фронта.

6

Когда вся армия Донского фронта перешла в наступление, рассекая группировку фашистов, 62-я армия Чуйкова двинулась с востока на запад, навстречу наступающим. Особенно кровопролитные бои разгорелись в окрестностях Мамаева кургана. За этот тактически важный опорный пункт сражались четыре дивизии, но злее всех дралась за курган дивизия генерала Батюка. Она словно вросла в Мамаев курган, в его расщелины, отроги, и гитлеровцы, как ни пытались ее оттуда выбить, успеха не имели.

С наступлением темноты 21 января гитлеровцы начали очередную контратаку.

Николай Филиппович Батюк находился на КП дивизии и руководил боем по рации.

Это был незавидного роста человек, с темным зеленоватым оттенком лица, который свойствен людям, долго жившим в землянках и измученным усталостью и болезнью. И действительно, у генерала были больные ноги. Порой он не мог передвигаться совсем. На передний край, на свои наблюдательные пункты уходил с палочкой, а возвращался в свою землянку на плечах адъютанта. Причем он это делал только ночью, чтобы, не дай бог, никто не увидел его беспомощности. Этот мужественный боевой генерал скрывал свою болезнь даже тогда, когда совсем не мог передвигаться.

В эту ночь к нему на НП с группой офицеров прибыл командующий армией Чуйков и внезапно явился в землянку.

— Ну что, Николай Филиппович, — спросил он, снимая с мохнатых бровей иней. — Как атака фашистов?

— Захлебнулась, — едва поднимаясь, ответил Батюк.

— Что случилось? — спросил Чуйков.

— Да ничего, пройдет.

— А все-таки?

— Упал на мерзлый окоп и повредил ногу.

— Может, нужна помощь?

— Да нет, товарищ командующий, — нахмурив брови, ответил Батюк. Он боялся, что командарм обнаружит его болезнь.

Генералы сидели за разработкой плана действий на ближайшие три дня до поздней ночи.

— У вас когда-нибудь едят, или вы живете святым духом? — спросил Чуйков, потирая живот. — Уже кишки марш играют.

— Иногда бывает, — усмехнулся Батюк.

Адъютанты достали из вещмешков хлеб, консервы, термосы с чаем. Не успели как следует перекусить — зазвонил телефон.

Пошатываясь, Батюк с трудом поднялся на ноги и, держась одной рукой за стол, склонился над телефоном.

— Здравия желаю, товарищ командующий фронтом. Василий Иванович, вас.

Поздоровавшись, Рокоссовский сказал:

— Наконец-то я вас поймал. Скажите, каковы ваши успехи?

— Хвастаться нечем — идем вперед черепашьим шагом.

— Навстречу вам мы торопим Батова и Чистякова. Ваша самая главная задача — не терять черепашьего темпа и двигаться на запад.

— Это мы выполним.

— Как ведет себя противник?

— Упорно дерется, нередко до последнего патрона, — ответил Чуйков, вертя в руках кусочек сахара. — Вчера дивизия Соколова вышла на западную окраину поселка Красный Октябрь и окружила сильный опорный пункт фашистов.

— Предложите им капитулировать, чтобы не проливать лишней крови.

— Мы начали переговоры на эту тему.

— Ну и что?

— Гитлеровцы попросили у наших солдат хлеба.

— Надо было поделиться.

— Мы так и сделали — передали им пять буханок хлеба.

— А они что?

— Видимо, подкрепились и снова начали стрелять, — сказал Чуйков. — После этого командир дивизии связался с артиллеристами, те выкатили несколько орудий и прямой наводкой в упор разнесли этот опорный пункт. Когда он был взят, оказалось, что гарнизон состоял из отчаянных головорезов. На груди у каждого были высокие гитлеровские награды.

— Правильно сделали, Василий Иванович, — сказал Рокоссовский на прощание. — Держись, дорогой, держись. Расстояние до встречи уменьшается с каждым часом.

Под утро командарм покинул дивизию Батюка и вновь направился на КП армии. На рассвете 26 января Чуйков видел в стереотрубу, как гитлеровцы метались в панике — садились в машины, спрыгивали с них, вновь садились. Вдруг показались люди в красноармейской форме и появились наши тяжелые танки. Это гвардейцы дивизии Родимцева и других соединений бежали навстречу друг другу с красным флагом. Метались фигуры людей, прыгавших и кричавших от радости.

Капитан Гущин и рядовой Николай Михайлов передали представителям армии Батова знамя, на полотнище которого было написано: «В знак встречи 26.1.1943 года». Это долгожданное братание состоялось в 9 часов 20 минут.

У Мамаева кургана вскоре встретились представители подразделений армий Чуйкова, Батова и Чистякова.

Днем с Чуйковым связался командующий фронтом.

— Василий Иванович, я поздравляю тебя с этой знаменательной встречей. Ты шел к ней дни и ночи на протяжении всей Сталинградской битвы. — Чувствовалось, что у Рокоссовского превосходное настроение.

— Спасибо, товарищ командующий фронтом, спасибо, — говорил видавший виды воин, генерал Чуйков, слезы радости и гордости за содеянное сверкали у него в глазах под темными и насупленными бровями. Вечером 30 января командарм Чуйков опрашивал в своей землянке, теперь уже просторной и светлой, похожей на жилую комнату, пленных немецких генералов. Видя, что они голодны и нервничают, Чуйков распорядился принести чай и закуску. Все они были одеты в парадную форму и были при орденах. Генерал Отто Корфес, взяв дрожащими руками стакан чаю и бутерброд, спросил:

— Что это, пропаганда?

— Если генерал считает, что эти чай и закуска содержат пропаганду, — сказал Чуйков, — то мы не будем настаивать на принятии этой пропагандистской пищи.

Эта реплика несколько оживила пленных, и разговор продолжался более часа. Больше других говорил генерал Корфес, а генералы Пфеффер и Зейдлиц отмалчивались, заявив, что в политических вопросах они не разбираются.

Генерал Корфес развивал мысль о том, что современное положение Германии имеет много общего с положением, в котором она оказалась во времена Фридриха Великого[30] и Бисмарка[31].

Генералы Пфеффер и Зейдлиц, произнося время от времени «Яволь» и «Найн», плакали. В конце концов, немного освоившись, генерал-лейтенант Зейдлиц-Курцбах, подняв глаза на Чуйкова, спросил:

— Командующий Донским фронтом генерал Рокоссовский и командующий армией под Москвой — одно и то же лицо?

— Да, одно и то же, — ответил Чуйков, усмехнувшись. — Вы наверняка его хорошо запомнили?

Немецкие генералы, не сговариваясь, загалдели:

— Яволь!.. Яволь!.. Яволь!..

После некоторого молчания генерал Пфеффер спросил:

— Где находились вы и ваш штаб, господин генерал, во время боев за город 19 ноября?

— Мой командный пункт и штаб армии находились все время в городе, на правом берегу Волги, — пояснил Чуйков. — Последнее место командного пункта и штаба было здесь, на этом месте.

Генерал Пфеффер, кивнув головой, произнес:

— Жаль, что мы не верили своей разведке. Мы бы вас вместе со штабом могли стереть с лица земли.

— А вот об этом вы могли бы и не говорить, — улыбнулся Чуйков. — Хотя бы ради приличия.

Генералы, переглянувшись, промолчали. После допроса их направили в штаб фронта.

7

Войска Донского фронта рассекли окруженную группировку немцев пополам. Паулюс сообщил в ставку Гитлера: «Катастрофа неизбежна. Для спасения еще оставшихся в живых людей прошу немедленно дать разрешение на капитуляцию». На следующий день он получил ответ. «Запрещаю капитуляцию! — радировал Гитлер. — Армия должна удерживать свои позиции до последнего человека и до последнего патрона».

Шестая армия была гордостью фюрера. Ее дивизии формировались из «чистокровных арийцев», зачастую исключительно из молодежи в возрасте от 20 до 27 лет.

Командующий 6-й армией генерал-полковник Фридрих Паулюс сидел за столом в своем КП в подвале сталинградского универмага и тупо смотрел на карту Европы, вспоминая свою головокружительную карьеру во время службы в рейхсвере и вермахте. Это он, Фридрих Паулюс, будучи первым обер-квартирмейстером[32], являлся одним из главных участников разработки плана нападения Германии на Россию. И вот что теперь из этого получилось. Его прославленные войска непобедимой 6-й армии разбиты и агонизируют. Он достал из кобуры пистолет и безумными глазами уставился в его черное отверстие, но, ощутив дрожь во всем теле, положил его в стол. Ведь ему исполнилось только 52 года. Он только что отметил свой день рождения с начальником штаба армии. «Рано, рано уходить из жизни», — подумал он.

Наверху сотрясали землю разрывы снарядов. От каждого такого взрыва заходилось сердце, стучало в висках. Высокий, худой, с осунувшимся не по годам лицом, поседевший за несколько дней штурма, он напоминал человека, который выброшен на необитаемый остров после жестокого кораблекрушения и обречен на гибель.

Опустив седую голову, он ходил по ковру, курил одну сигарету за другой и, словно перед кончиной, вспоминал свою жизнь. Исполнилось 33 года, как он служил в германской армии. Первую мировую войну начинал строевым офицером. После поражения немецкой армии в 1918 году он не ушел, как другие, в отставку, а продолжал служить. Как хорошо складывалась его жизнь, когда Гитлер пришел к власти. Он сразу же стал начальником штаба армии, которой командовал сам генерал-фельдмаршал Рейхенау[33]. С этой армией осенью 1939 года он прошел Польшу, а в 1940 году громил Францию.

Его армии поручались наиболее ответственные задачи. Это его армию Гитлер бросил на восток. Сколько было славных побед на Украине, под Харьковом. Фюрер ему доверял. Именно поэтому он поручил его армии захватить Сталинград.

Паулюс закурил очередную сигарету и продолжал топтать трофейные ковры до тех пор, пока не принесли ему телеграмму. В ней говорилось о том, что Гитлер наградил его «Дубовым листом» к рыцарскому ордену Железного креста и присвоил ему звание генерал-фельдмаршала. Прочитав телеграмму, Паулюс сел за стол и вслух произнес:

— Это, вероятно, означает приказ о самоубийстве. Такого, мой фюрер, ты от меня не дождешься. Жизнь у каждого человека одна.

Чтобы не слышать грохота взрывов, он включил на полную громкость радиоприемник. После истеричного выступления Геббельса диктор передал сообщение ставки Гитлера: «Русские предлагают 6-й армии сдаться, но все без исключения продолжают драться там, где стоят».

Паулюс выключил приемник и зашел в комнату к начальнику штаба, который сидел за столом, окутанный табачным дымом.

8

Шел завершающий этап операции. На НП в армии Батова было необычное оживление. Наблюдательный пункт был оборудован в основании насыпи окружной железной дороги. Стереотрубы, будто головы удавов, едва заметно вертелись между шпалами.

Рокоссовский, Телегин, Воронов и Казаков наблюдали за последними залпами орудий Сталинградской битвы. После трех-пяти минут артподготовки из блиндажей, подвалов, из-под танков и машин, из окопов выползали фашисты. Одни метались, бежали, другие падали на колени и поднимали к небу руки.

После артподготовки началась атака. Организованного сопротивления уже не было. Сотни, тысячи гитлеровцев сдавались в плен.

Утром 31 января генерал-фельдмаршал гитлеровской армии Фридрих Паулюс вместе со штабом сдался в плен воинам генерал-полковника Рокоссовского[34]. Еще днем командующий фронтом и маршал артиллерии Воронов вернулись в штаб фронта в Зварыгино.

Вечером этого же дня у домика, куда должны были прибыть военнопленные, царило всеобщее возбуждение — люди ликовали, поздравляли друг друга, у некоторых на глазах сверкали слезы радости. Рокоссовского и Воронова донимали вездесущие журналисты, писатели, операторы кинохроники.

— Не надо устраивать из этого спектакль, — сказал командующий фронтом. — Будем допрашивать Паулюса без посторонних лиц. Разрешаем присутствовать только одному оператору Роману Кармену.

Паулюса привезли глубокой ночью. По дороге он спросил у переводчика:

«Как можно узнать — кто маршал Воронов, кто генерал Рокоссовский?»

Переводчик подробно описал их.

Запела деревенская дверь, и в комнату, где находились Рокоссовский и Воронов, вошел Паулюс. Он остановился и поднятием правой руки приветствовал советских военачальников, сидевших за небольшим столиком. Рядом с ним находился переводчик Белозеров.

— Подойдите к столу и сядьте, — предложил Воронов.

Паулюс сел и внимательно посмотрел сначала на Рокоссовского, потом на Воронова.

На болезненном и худом лице Паулюса бегали усталые глаза. Левая часть лица время от времени нервно подергивалась; он не находил места своим длинным дрожавшим рукам. Воронов подвинул к нему лежавшую на столе коробку папирос.

— Курите!

— Данке, — ответил Паулюс, но курить не стал.

— У нас к вам всего лишь несколько вопросов, генерал-полковник, — продолжал Воронов.

— Простите, — прервал его Паулюс, — я генерал-фельдмаршал, телеграмма о присвоении мне этого звания пришла недавно, и я не успел поменять форму. — Он снова внимательно оглядел Рокоссовского, будто уточняя, что именно этот генерал опозорил его на весь мир и нанес его армии самое сокрушительное поражение. — Кроме того, я надеюсь, что вы не будете заставлять меня отвечать на вопросы, которые вели бы к нарушению военной присяги.

— Таких вопросов мы касаться не станем, господин генерал-фельдмаршал, — сказал Воронов. — Мы предлагаем немедленно отдать приказ группе ваших войск в северо-западной части Сталинграда прекратить сопротивление.

— Это даст возможность избежать лишних жертв, — добавил Рокоссовский, закуривая. — Он протянул пачку папирос Паулюсу. — Курите.

Тот глянул на генерала, в знак благодарности кивнул головой, дрожащей рукой взял папиросу. Медленно прикурив и затянувшись дымом, Паулюс начал отвечать на вопросы.

— Я не могу принять ваше предложение, — сказал он. — В настоящее время я являюсь военнопленным и мои приказы не имеют силы. Северная группа войск имеет своего командующего и продолжает выполнять приказ Верховного командования германской армии.

— В таком случае вы будете нести ответственность за напрасную гибель своих подчиненных, — сказал Рокоссовский. — Я располагаю силами и средствами, достаточными для их полного уничтожения. Если вы не отдадите приказа и будете настаивать на своем, то завтра с утра мы начнем наступление и эту группировку уничтожим.

Но Паулюс отказался снова и в свое оправдание привел те же аргументы.

— Теперь перейдем ко второму вопросу, — произнес Воронов. — Какой режим питания вам необходим, чтобы не вредить вашему здоровью? То, что вы больны, мы узнали от Вашего армейского врача.

Паулюс поднял удивленно брови, мельком, глянул на Белозерова и, медленно подбирая слова, ответил:

— Мне ничего особенного не нужно. Я прошу лишь, чтобы вы хорошо относились к раненым и больным моей армии. Это единственная моя просьба.

— Эта просьба будет выполнена, — сказал Воронов. — В нашей армии, в отличие от немецкой, к пленным, особенно к раненым и больным, относятся гуманно. Я должен вам сказать, что наши врачи встретились с большими трудностями. Ваш медицинский персонал бросил на произвол судьбы переполненные госпитали. Думаю, вы понимаете, как трудно в такой обстановке наладить нормальное лечение десятков тысяч ваших солдат и офицеров.

Воронов встал, давая понять, что разговор окончен.

Паулюс вытянулся, высоко поднял правую руку, повернулся и вышел из комнаты.

— Каков гусь? — произнес Рокоссовский.

— Чего-чего, а форсу у него хватает, — улыбнулся Воронов. Командующий фронтом зашел в соседнюю комнату.

— Михаил Сергеевич, немедленно передай командармам, что поставленная перед ними задача остается в силе. Сегодня до обеда очаги сопротивления должны быть подавлены.

На следующий день в донесении Верховному Главнокомандующему сообщалось:

«Выполняя Ваш приказ, войска Донского фронта в 16.00 2.11.43 года закончили разгром и уничтожение сталинградской группировки врага. В связи с полной ликвидацией окруженных войск противника боевые действия в городе Сталинграде прекратились».

На плечи командующего фронтом легли теперь другие задачи: следовало подвести итоги операции, надо было разобраться с пленными, которых насчитывалось около ста тысяч, предстояло подобрать и похоронить почти сто пятьдесят тысяч убитых.

Но вечером 2 февраля было получено указание Ставки: Воронову и Рокоссовскому 4 февраля прибыть в Москву.

В тот же день в штаб фронта прибыли документы о присвоении отдельным военнослужащим званий Героя Советского Союза. Член Военного Совета А. С. Чуянов уехал в Сталинград на митинг и там собирался вручить высокие награды, а Рокоссовский вызвал к себе Белозерова, вручил ему Звезду Героя и дал двухнедельный отпуск для розыска семьи.

— Вернешься в часть, доложи Малинину, и он тебя направит к моему новому месту службы, — сказал на прощание Рокоссовский. — Когда приедешь, найдем время, чтобы отметить это знаменательное событие.

9

Перед отъездом в Москву Рокоссовский не мог не встретиться с командующими армиями, воевавшими под Сталинградом. Время было ограничено и позволяло увидеть только тех, кто был поближе и воевал на направлениях главного удара.

На землю опустились сумерки, когда он выехал к месту встречи. Была морозная тихая ночь. Вездеход пробирался по дорогам, где только что прошли тяжелые бои. В лунном свете виднелись воронки, вокруг них торчали разбитые, перевернутые вверх тормашками грузовые машины, покореженные орудия, обуглившиеся танки, темнела кухня с пробитым навылет котлом, из которого тянулись застывшие на морозе ручейки какой-то пищи. То и дело попадались обрывки проволоки, валялись консервные банки. Везде на поле боя возле воронок, возле машин и танков — трупы в грязных, землистых мундирах, с перекошенными лицами, в невероятных позах.

Он посмотрел на часы. Было уже четыре часа утра — надо торопиться. До встречи, назначенной на 10 часов, хотелось отдохнуть хотя бы пару часов.

На дороге, где не было видно следов войны, он пересел из бронетранспортера в машину. Вскоре он откинулся на спинку сиденья и крепко заснул. 3 февраля в необычной тишине, установившейся в природе после кровопролитных и изнурительных боев, под синим небом и ярким солнцем, на высоком берегу Волги, с солдатскими кружками в руках, обнявшись, как родные братья, стояли генералы: Рокоссовский, Чистяков, Чуйков, Батов и Шумилов. Лица полководцев искрились, как снег на солнце. Сильными командирскими голосами они тянули мелодию песни:

Во-о-о-лга, Во-о-о-лга-а, ма-а-ать родн-а-а-я!

Во-о-лга, ру-у-усская река-а-а.

Не вида-а-ала ты пода-а-арка-а

От донско-о-ого ка-а-а-зака-а.

По льду уже тянулись вереницы подвод и пешеходов. Жители города возвращались в родные места. Услышав мелодию любимой песни, люди останавливались и, прикрывая глаза от солнца, смотрели вверх. Они были удивлены не только потому, что давно не слышали песен, но их больше всего удивляло, что это поют генералы. И это вселяло в людей надежду, что фашисты сюда не вернутся. Генералы обменялись дружескими тостами. Рокоссовский поблагодарил каждого за вклад в общую победу в Сталинградской битве и обещал сделать все, чтобы их фронтовые дороги не расходились в разные стороны. Если потребуется, он готов будет выйти на Верховного.

Тепло попрощавшись с командармами, Рокоссовский поехал на встречу с членом Военного Совета Донского фронта, председателем городского комитета обороны Алексеем Семеновичем Чуяновым, обещавшим вкратце познакомить его с тем, что осталось от города.

На машинах и пешком они с трудом пробирались по развалинам Сталинграда. Осмотрев подвал универмага, где располагался штаб Паулюса, они зашли в подвал соседнего здания, в котором находился немецкий военный госпиталь. Их встретил майор — главный врач госпиталя. Трясущимися губами немец доложил о состоянии и нуждах госпиталя. В помещении стоял трупный запах, стонали раненые и умирающие. Рокоссовский повернулся к сопровождавшему его начальнику медслужбы армии Чуйкова.

— Переведите их отсюда в более подходящее помещение. Дайте медикаменты и питание.

У немецкого врача, когда смысл перевода дошел до его сознания, на глазах появились слезы.

Генерал-полковник, наклонясь, чтобы не удариться головой о верхнюю перекладину, вышел из подвала на свежий воздух. Он достал пачку папирос.

— Алексей Степанович, вы курите?

— Нет, но сейчас закурю.

— Коротка память у немцев, — сказал Рокоссовский, прикуривая. — Почти двести лет тому назад, в результате разгрома Пруссии в семилетней войне, чудом оставшийся в живых Фридрих Второй, завещал своим потомкам две истины. Первая — наиболее опасным из всех противников считать Россию. И вторая — всякая длительная война для Пруссии губительна.

— Да, — произнес Чуянов, — Фридрих Второй зрил в корень. — Они продолжали ходить по развалинам города и видели, как по разбитым улицам от центра Сталинграда тянутся бесконечные колонны пленных.

Немцы плелись, едва волоча ноги, обмотанные в рваное тряпье. Согнутые в три погибели, «завоеватели», одетые в разноцветную ветошь, войлок, коврики, мешки, представляли жалкое зрелище.

— Характерная, я бы сказал, трагикомическая деталь, — сказал Чуянов, глядя на эту пеструю толпу. — Черт подери! Без сожаления оставили свое битое войско, но, когда где-то затерялась расческа и зажигалка «с прыгающим чертиком» у начальника штаба 6-й армии генерала, Шмидта, он поднял шум.

Рокоссовский и Чуянов подъехали к станции. Вдоль железной дороги и вокруг здания разбитой товарной станции, сняв штаны, то и дело вставали и приседали военнопленные. Одни держались за ремни, а другие махнули на все рукой и на морозе светили голыми задами.

— Что здесь происходит? — улыбнулся генерал.

— Сейчас уточним, — нахмуренно ответил Чуянов и, вызвав начальника станции, спросил: — Это что еще за комедия?

— Мне дали пленных на погрузочно-разгрузочные работы.

— Ну и правильно, — произнес Чуянов — Едят наш хлеб — пусть работают!

— Сегодня мы разгружали семена клещевины, Я их предупреждал, чтобы не ели, а они налопались, и вот результат. Ведь из клещевины делают касторовое масло.

Рокоссовский взглянул на старательно встававших и приседавших пленных и, вспомнив окопную радиопередачу, весело сказал:

— Вот вам и буль-буль Вольга!

Утром следующего дня завершение великой битвы на Волге закончилось многотысячным митингом. А в это время самолет с Рокоссовским и Вороновым был уже в воздухе. Видимость была хорошая, но прижиматься к земле, как во время полета с Жуковым четыре месяца тому назад, не было необходимости. Фронт ушел далеко, и у авиации противника было много других забот. Оба пассажира сидели молча — за время боев наговорились вдоволь. Рокоссовский время от времени поглядывал в иллюминатор. Самолет медленно плыл над белым безмолвием, изредка задевая крылом мягкие, как лен, облака. Он думал о встрече с семьей.

Глава шестнадцатая

1

Майор Белозеров пробыл несколько дней в Москве, пытаясь найти жену и сына. В их квартире уже жили другие люди, и они ничего не знали о тех, кто жил здесь раньше. Через дальних родственников ему все-таки удалось уточнить, что в самом начале войны семья уехала в Куйбышев. Он писал письма родителям Ольги, но ни разу ответа не получил.

До конца отпуска оставалось более десяти суток, и он решил ехать в Куйбышев. Было девять часов вечера. Он сложил в чемоданчик вещи и начал рассматривать подарки жене и сыну. Спортивный костюм Сашеньке должен быть впору: он как раз рассчитан на мальчика восьми лет. Простенький материал, но где теперь возьмешь другой? Он поставил на стол теплые ботиночки, которые удалось купить у входа в метро, — подарок жене. Он изучал их вблизи, а потом отошел на пару шагов и, склонив голову, подумал: «Они должны подойти Оле». Он запаковал подарки и перевязал их лентой. В одноместном номере — его поместили туда как Героя Советского Союза — было жарко и душно. Он снял китель и приоткрыл форточку. В домах мелькали огни, на площади во весь рост стояла скульптура Сталина со снежной шапкой на голове. Вокруг площади мелким потоком текли машины. После тюрьмы и окопной жизни этот пейзаж был ему в диковинку.

Белозеров вскоре залез под одеяло, но уснуть сразу не мог: не давала покоя мысль о семье. За пять лет разлуки могло произойти столько событий, о которых невозможно и догадаться. Вглядываясь в густую темноту, он вспоминал времена знакомства со своей будущей женой. После окончания Высшего коммунистического института просвещения России ему уже шел 34-й год. Белозеров приехал в родные места отдохнуть и там познакомился с Олей. Они долго тогда бродили по живописному берегу Волги, ослепленные любовью, и были убеждены, что им никогда не грозит разлука. Прежде чем уснуть, он еще долго перебирал в памяти семейные страницы, и чем дольше это делал, тем тревожней становилось на душе.

Он поднялся рано утром и поехал на вокзал. Ровно в 5 часов поезд отошел от перрона. Белозеров занял свое место на верхней полке и проспал несколько часов подряд. Под вечер поезд остановился на каком-то полустанке и против вагона оказалось пятиэтажное здание, очень похожее на тюрьму. Поезд уже отошел от остановки, и за окном появились новые пейзажи, но перед глазами Белозерова долго стояло то здание. Оглушающий вой встречных поездов каждый раз заставлял Андрея вздрагивать и внутренне сжиматься. Ему казалось, что каждый вагон, как следователь в тюрьме, повторял: «Шпион! Шпион! Шпион!» Всякий раз он с нетерпением ждал хвостового вагона, чтобы поскорее избавиться от этого страшного слова, которым его мучили в тюрьмах.

2

Когда Белозеров подходил к неказистому рейсовому автобусу, пассажиры брали его штурмом. Кое-как майору удалось поставить обе ноги на последнюю ступеньку, и за ним, конвульсивно подергиваясь, закрылась дверь. Минут через сорок автобус подрулил к конечной остановке, и пассажиры высыпали из машины.

Время приближалось к полуночи. Как человек, давно не бывавший в этих местах, он осмотрелся вокруг, чтобы уточнить дорогу к дому, до которого было около двух километров.

Было ветрено и морозно. На окраине города ветры особенно старались и сквозь легкую шинель продирали до костей. Подойдя к дереву, растущему у калитки, он решил передохнуть. Ветер еще больше усилился, и его жалобные напевы внушали Белозерову какую-то неодолимую тоску. Когда он открыл калитку, шаги его стали неуверенными и тяжелыми. Несмотря на поздний час, кое-где в окнах горели огни. Родительский дом жены выглядел сонным.

Мысли его кружились, путались, как снежный вихрь, уносились туда, где он любил сидеть в саду с Олей, высвечивали лица сына, Олиных родителей и вновь возвращались сюда, где он теперь томился в неизвестности. Белозеров поднялся на крыльцо, отряхнул от снега сапоги и постучал в дверь.

Послышались шаркающие шаги.

— Кто там?

— Это вы, Татьяна Степановна?

— Да я, а вы кто?

— Андрей… Белозеров.

Пропустив гостя и закрыв за собой дверь, седая, изможденная женщина некоторое время смотрела на Белозерова, потом обняла его, заплакала и запричитала:

— Сынок… Сынок дорогой… нет нашей Оленьки, нет… Нет Сашеньки… Нет отца. Я осталась одна…

Андрею стало плохо, губы его побелели. Чемодан выпал из рук и шлепнулся о деревянный пол. Это известие молнией отозвалось во всем теле, клещами сдавило грудь и колющей болью застыло у сердца.

С Татьяной Степановной Белозеров проговорил до самого утра. Она, захлебываясь слезами, рассказала, что Оля с сыном погибла в разбомбленном поезде. С помощью соседей она похоронила их на кладбище, а родственники собрали деньги на памятник. Отец остался где-то в Северном море — его корабль потопила немецкая подводная лодка.

Под утро ветер утих, установилась солнечная погода. Белозеров уложил Татьяну Степановну в постель, поручил соседке-врачу опекать ее и, оставив на столе остаток денег, пошел на кладбище.

Ровно в полдень, по расчищенной от снега дорожке, Белозеров прошел в ворота старинной кладбищенской ограды. Кресты. Памятники. Скульптуры. Скорбные фигуры пожилых людей.

Блестели на солнце, словно покрытые ртутью, стволы деревьев. Желтогрудые резвые птички, с нарядными головками, шныряли в переплете покрытых инеем ветвей и «пинькали» тонкими голосами. Синее небо, прозрачный звонкий воздух, легкий ветерок, как бы сговорившись, придавали кладбищенской грусти особый колорит.

Андрей осторожно открыл калитку, будто боясь нарушить тишину, и подошел к освещенному полуденным солнцем темному гранитному памятнику. На нем были видны фотографии жены и сына.

Молчали деревья, молчала снежная мерзлая земля, приютившая людей, так мало поживших на белом свете. Неутешное горе мужа и отца окутало могилу, угнетало душу, мутило сознание, заставляло сердце сжиматься от боли.

Белозеров уцепился похолодевшими руками за подарки, которые он купил в Москве, и беспомощно опустил непокрытую голову. Мелко вздрагивали его плечи и поседевшие волосы: он беззвучно плакал.

Около часа он стоял перед памятником, затем молча положил на могилу подарки, закрыл калитку и ушел.

Глава семнадцатая

1

Самолет приземлился на Центральном аэродроме. Еще толстым слоем лежал снег и дул прохладный ветер, но дыхание весны ощущалось повсюду: с крыш свисали ледяные сосульки, на асфальте таял снег, в затишках пригревало солнце.

Для тех, кто прослужил в Красной Армии более четверти века, вид встречающих был непривычным — на плечах у офицеров блестели погоны[35].

— Куда мы попали? — улыбнулся Воронов, глянув на Рокоссовского.

— К белякам, — засмеялся генерал.

Торжественные и возбужденные встречающие взяли в плотное кольцо героев Сталинграда.

— Паулюс не с вами прибыл? — спросил один из генералов.

— Много чести, — ответил Рокоссовский.

С аэродрома они попали в кабинет Калинина, который вручил маршалу и генерал-полковнику ордена Суворова первой степени.[36]

После церемонии награждения они направились в кабинет Сталина пешком. По дороге, посмотрев на иссеченное ветром лицо Рокоссовского, Воронов сказал:

— Завалиться бы теперь куда-нибудь в укромное местечко, да хотя бы денька три отдохнуть. Ты не против?

— Дельное предложение, — засмеялся Рокоссовский. — Надо внести его Верховному. Я бы проспал, не отрываясь от подушки, более суток.

Когда генерал и маршал вошли в кабинет Сталина, тот против обыкновения не остался за письменным столом, а, не ожидая доклада, торопливо пошел к ним навстречу. На его довольном, сдержанно улыбавшемся лице веселой хитринкой светились глаза.

— Поздравляю вас, поздравляю с успехом, — он подошел к каждому и двумя руками пожал им руки. — Вот так и надо. Замечательно у вас получилась операция. До конца еще не все понимают, какую битву вы выиграли.

После продолжительной беседы Сталин на прощание сказал:

— Константин Константинович, мы даем вам новую задачу. От того, насколько вы успешно ее решите, зависит многое в драке с гитлеровцами. В Генеральном штабе вам все объяснят подробно. Желаю успеха.

Было уже семь вечера. Рокоссовский, выйдя из кабинета Сталина, позвонил в Генштаб. Там ему назначили встречу на одиннадцать часов следующего дня и предупредили, что после беседы придется сразу же убыть на фронт.

Теперь Рокоссовский предвкушал волнующую встречу с семьей. Прямо из приемной Сталина он переговорил с женой, которая, чувствовалось по голосу, едва сдерживала слезы.

Генералу во что бы то ни стало хотелось найти свои любимые цветы. После длительной разлуки с семьей он не мог явиться в дом без букета роз. Но где их в феврале достать, да еще в такое позднее время?

И он решился на отчаянный поступок. В приемной к нему подошел начальник охраны генерал Власик.

— Константин Константинович, я вас поздравляю с успешным завершением операции. Преклоняюсь перед вашим мужеством и талантом.

— Какой тут талант? — Рокоссовский задержал руку генерала. — Полтора года не видел жену, а достать букета роз не могу. За пять роз готов выложить любую сумму, а где купить — не знаю.

— Погодите немножко, — сказал Власик. — Попытаюсь помочь. — Он вышел в соседний кабинет и минут через десять вернулся.

— У вас машина есть?

— Есть.

— Езжайте на Арбат, дом 21. У первого подъезда ровно через час вас будет ждать женщина.

— Как ее узнать?

— Ее зовут Анна Аркадьевна. Она будет с букетом роз.

— Николай Сидорович, большое спасибо.

Вскоре Рокоссовский с богатым букетом роз поднимался на четвертый этаж. Он подошел к двери и, затаив дыхание, словно это было его первое свидание, остановился. Затем, поправив воротник полушубка, нажал на кнопку звонка.

— О, господи! Это он! — послышался голос жены.

Открылась дверь. На пороге стояла в праздничном вишневом платье, с зачесанными набок, коротко подстриженными волосами, его жена. Она мгновение смотрела на мужа, потом бросилась ему на шею и заплакала.

— Ну, чего ты плачешь, Юленька? Как видишь, жив, здоров. — Он вручил ей букет роз и как-то холодно, будто солдата при вручении медали, поцеловал.

— Спасибо, Костя, спасибо, — растерянно говорила она. — Как давно мне не дарили розы! Спасибо тебе, дорогой.

— А где же Ада? — спросил он, снимая верхнюю одежду.

— Ада сегодня дежурит, — ответила Юлия и поставила на стол вазу с цветами. — Она не стала отпрашиваться, сказала, что завтра вечером подъедет.

— Вечером меня уже в Москве не будет, — сказал Рокоссовский, присев на стул. — А мне хочется ее видеть. Но ничего, что-нибудь придумаем.

— Костя, ну как же это так — не успел приехать и снова на фронт? — Она прижалась щекой к его плечу. — Мы же столько не виделись!

— Я бы рад побыть с вами, но не позволяет обстановка.

Жена посмотрела на него печальным взглядом и замолчала. Ей показалось, что муж выглядит таким же усталым и худым, как и тогда, когда вернулся из тюрьмы. Немножко постарел. На лице обозначились новые морщинки, виски стали почти седыми. Но глаза такие же голубые, добрые и насмешливые.

— Не узнаешь? — он обнял жену за плечи.

Она промолчала. Ей казалось, что в нем появилось что-то чужое, далекое и казенное. В голове промелькнул сумбур сомнений и догадок. Она часто слышала от подруг, что многие военачальники на фронте имеют так называемых полевых походных жен. «Нет, нет, мой Костя не такой», — вдруг подумала она и пошла накрывать праздничный стол.

Рокоссовский окинул взглядом комнату: на стене он заметил целую галерею его фотографий, вырезанных из газет и журналов. Он подошел к ним и начал рассматривать: вот он под Вязьмой среди артистов, а тут он позирует фотокорреспонденту во время битвы под Москвой. «Фу, какая сухая физиономия, — подумал он. — Самоуверенный петух. Даже неприятно смотреть. На допросе Паулюса сижу, будто аршин проглотил. Надо поменьше маячить перед камерами и фотоаппаратами. Новый пуп земли объявился».

Но то, что его родные по крупицам собирают сведения о нем, ему, разумеется, было приятно.

Он зашел в кухню.

— Молодцы, помните обо мне.

— Ты наш кумир.

— Я очень тронут. — Он поцеловал жену в щеку.

— Знаешь, Костя, мне не дает покоя Ада, — сказала жена, заваривая чай.

— А что такое?

— Не дай бог, она улетит к партизанам в Белоруссию, я сойду с ума. Мне хватает и тебя.

— Люлю, дорогая, не беспокойся, ее туда никто не пошлет.

— Ну да, скажи кому-нибудь другому. Она бредит партизанами и днем, и ночью. Ждет не дождется, когда покинет Москву.

— Скажу тебе по секрету, — Рокоссовский, улыбаясь, нагнулся к ее уху. — После того как попал в плен сын Сталина Яков, появилось негласное указание: детей выдающихся личностей не посылать на передовую, чтобы противник, в случае чего, не мог их шантажировать.

— Ой, слава богу, — перекрестилась Юлия и, подумав, спросила: — А ты разве выдающаяся личность?

— Повернись к стене и посмотри на фотографии, — засмеялся Рокоссовский.

Они долго сидели за столом и отвечали друг другу на тысячи вопросов, и все равно обо всем не успели переговорить. После долгой разлуки они снова шли навстречу друг другу. Рокоссовский чувствовал, что даже при коротком сумбурном свидании, которое, видимо, неизбежно в подобных случаях, он по-прежнему любил жену и без нее не представлял себе дальнейшей жизни.

Утром следующего дня он заехал в школу, где училась дочь, которая познакомила своего знаменитого отца с начальством, и вернулся с ней домой. Тут же подвернулся какой-то фотограф, и теперь мы имеем возможность видеть снимок семьи Рокоссовского, датированный февралем 1943 года.

В центре сидит генерал-полковник Рокоссовский. Лицо его задумчивое, серьезное. Кто знает, о чем он думал в этот миг? Он вновь уезжал на войну, где уже был несколько раз на волосок от смерти. Справа, в темном платье, с обнаженной красивой шеей и пышной прической, влюбленными глазами смотрит на него жена. Кажется, она чувствует твердость и тепло его руки, за которую держится, ощущая желание идти за ним хоть на край света. Обняв обеими руками за шею, повисла на его левом плече дочь Ада. Она в белой кофточке, с черной шапкой волос, с челкой, почти закрывающей глаза. Она светится радостью. Она так соскучилась по своему отцу, что не желает отходить от него ни на шаг.

Распрощавшись с родными, ровно в одиннадцать часов 5 февраля Рокоссовский уже был в Генеральном штабе.

2

— Донесения, поступающие с фронтов, не особенно утешительные, — начал с ходу Василевский. — Он поправил жесткие седеющие волосы, расчесанные на прямой пробор, и поднял глаза на Рокоссовского. — Это особенно касается Юго-Западного и Воронежского фронтов. Немецкое командование, по всей вероятности, готовит там крупное наступление. — Он помедлил, угостил Рокоссовского папиросой, а сам задымил трубкой. — В Ставке Верховного Главнокомандования созрел план развития наступления на курском направлении. Ради этого и создается новый фронт, который мы назвали Центральным. Я с удовольствием объявляю, что командовать этим важнейшим фронтом поручено вам.

— Спасибо, — улыбнулся Рокоссовский, сидевший напротив Василевского. — Какими силами я буду располагать?

— В состав фронта мы включили три общевойсковые, одну танковую и одну воздушную армии. Эти армии предстоит перебросить из-под Сталинграда. — Начальник Генерального штаба положил дымящуюся трубку в пепельницу, подошел к висевшей на стене карте. — Войскам нового фронта предстоит развернуться между Брянским и Воронежским фронтами, которые в данное время не очень успешно продолжают наступление на курском и харьковском направлениях. Ваша задача: взаимодействуя с Брянским фронтом, нанести глубоко охватывающий удар в общем направлении на Гомель, Смоленск, во фланг и тыл орловской группировки противника. — Он снова уселся за стол и положил перед собой короткие пухлые руки. — Ну как?

Рокоссовский ничего не ответил, подошел к карте, некоторое время ее изучал и, повернувшись к Василевскому, сказал:

— Замысел красивый, ничего не скажешь.

— Это хорошо, что вам замысел пришелся по душе.

— Срок готовности?

— 15 февраля, — ответил Василевский и, посасывая трубку, ждал мнения командующего фронтом.

— Александр Михайлович, — поведя плечами, произнес Рокоссовский. — В который раз мы наступаем на одни и те же грабли. — Он встал и снова подошел к карте. — Я не могу понять, как это можно перебросить огромное количество войск из-под Сталинграда под Курск за такое ограниченное время. К тому же подготовить их к серьезному наступлению.

— Нам нужно начать операцию как можно скорее, пока противник не успел подтянуть силы из глубокого тыла и с других участков.

— В настоящих погодных условиях перегруппировка войск сильно затруднена, — возмущенно произнес Рокоссовский. — Создается впечатление, что Ставка находится в Крыму, а не в Москве.

— Мы вам поможем, — сказал примирительным тоном Василевский.

Командующему Центральным фронтом оставалось одно — как можно быстрее вернуться под Сталинград и приступить к переброске войск.

Несмотря на все усилия, перегруппировку войск к назначенному сроку завершить не удалось. Плохая пропускная способность железных дорог, а также нехватка вагонов, тяжелые зимние условия срывали график движения. Рокоссовский доложил об этом в Ставку, но положение еще больше ухудшилось. Принять меры к ускорению перевозки было поручено НКВД. Сотрудники этого ведомства так напугали железнодорожное начальство, что положение дел стало еще хуже. Если до этого график как-то соблюдался, то теперь все было поставлено с ног на голову.

— Работа спорится не страхом, а умом, — заявил Рокоссовский старшему начальнику НКВД. — Вы завалили все перевозки.

— Вы разговариваете со мной очень грубо, — пытался угрожать тот. — И неуважительно относитесь к нашей работе.

— Я говорю то, что вы заслужили, — сказал Рокоссовский и тут же позвонил в Ставку с просьбой убрать представителей этого ведомства. После некоторых колебаний благодаря поддержке члена Военного Совета Телегина железнодорожная администрация начала руководить работами самостоятельно. Срок переброски и подготовки войск Центрального фронта к наступлению был продлен на 10 суток — до 25 февраля.

Оставив под Сталинградом своего заместителя генерала Трубникова, Рокоссовский со штабом и управлением фронта выехал в район Ельца, где был развернут командный пункт Центрального фронта.

Уже несколько дней бушевала метель. Метровые сугробы остановили весь наземный транспорт, но Ставка твердила одно — наступление откладываться не будет.

Кое-как в Елец добрался командарм 65-й — Батов.

— Павел Иванович, принимай все меры, чтобы взять войска в свои руки, — взволнованно сказал командующий фронтом. — До установленного Ставкой срока развертывания остается два дня. Твой левый сосед — вторая танковая армия генерал-лейтенанта Родина — на подходе.

— Как правый сосед? — спросил Батов.

— Прибывает из резерва Ставки 70-я армия генерала Тарасова, сформированная из пограничников. Это хорошо подготовленные солдаты, они могут вести бой в любых условиях. На эту армию мы возлагаем большие надежды и направляем ее на самый ответственный участок — на правый фланг, в стык с войсками Брянского фронта.

— Один прибывает, другой на подходе? — задумчиво произнес Батов. — А третий, то есть я, не знает, где находятся его войска. Да-а…

— Что задумался, Павел Иванович? — Рокоссовский взял с края пепельницы папиросу, сделав затяжку, спросил:

— Как понимать твое молчание?

— Не нравится мне эта спешка. В Генштабе полагают, что мы ловим блох!

— А ты думаешь, я от этой спешки в восторге? Убеждал, но никакого толку.

Начало наступления было успешным. Армия Батова и армия Родина к шестому марта продвинулись на 30–60 километров. Кавалеристы корпуса Крюкова, встречая слабое сопротивление, вклинились в оборону противника до 100 километров.

Угроза глубокого охвата орловской группировки испугала немцев. В короткое время перед войсками Рокоссовского появились новые пехотные и танковые дивизии, переброшенные с других направлений. Положение конно-механизированной группы стало угрожающим. Командующий фронтом потребовал от Крюкова: приостановить наступление, перейти к обороне и держаться до подхода войск Батова. 12 марта гитлеровцы нанесли удар по флангам, и группа Крюкова оказалась в мешке.

Рокоссовский связался с Батовым.

— Павел Иванович, у меня резервов нет, чтобы развить успех вклинившихся в оборону противника войск. Войска поспешно отходят. Немедленно организуй оборону на реке Сев. Действуй сейчас же. Иначе противник на плечах отступающих форсирует реку и причинит нам еще больше неприятностей.

— Понятно. Выполняю приказ немедленно.

Кавкорпус и стрелковая бригада отступили под прикрытием сильных арьергардов и с помощью войск Батова с потерями вышли из мешка.

Войска фронта, достигнув незначительных успехов, вели упорные бои, которые приняли затяжной характер. Поспешность наступления дала о себе знать.

Обстановка на фронтах складывалась не в нашу пользу. Войска Брянского фронта, встретив сильное сопротивление противника, остановились. Бил тревогу и штаб Воронежского фронта: немцы перешли в наступление и ведут бои в предместьях Харькова и Белгорода. Противник теснил наши войска и на Юго-Западном фронте.

Командующий Центральным фронтом, с трудом разыскав начальника Генштаба на Воронежском фронте, переговорил с ним по ВЧ.

— Александр Михайлович, мы израсходовали все силы. Фронт вытянулся в нитку и оторвался от своих баз.

— Причины?

— Причины все те же. В связи с поспешным наступлением мы не можем наладить нормального снабжения. Все резервы фронта забрали на другие направления, — говорил Рокоссовский с непривычным для себя возбуждением. — Разве можно в такой ситуации вести борьбу с превосходящими силами противника?

Мы же сами себя истязаем. Наши желания не соответствуют возможностям.

— Что вы предлагаете? — повысил голос Василевский.

— Немедленно перейти к жесткой обороне. Изучить возможности противника, свои и в спокойной обстановке принять решение.

— Но время уходит!

— Если мы не оценим трезво ситуацию, она будет работать на немцев.

— Я не могу принять такого решения.

— Но вы же начальник Генерального штаба, и эти вопросы относятся к вашей компетенции.

— Звоните Верховному Главнокомандующему!

Рокоссовский тут же связался со Сталиным, изложил ему обстановку и высказал свои предложения.

К вечеру Ставка приняла решение о нецелесообразности наступления на Орел. 21 марта фронт перешел к обороне.

«Вот тут-то и проявились, — пишет генерал армии С. М. Штеменко, — несгибаемая воля К. К. Рокоссовского, его большая организаторская активность и умение смотреть в лицо опасности, не теряя самообладания; маневрируя силами, используя обстановку уходящей зимы, он сумел организованно прекратить исчерпавшее себя наступление, умело избежать ударов врага и отвести войска на рубежи, образовавшие в последующем северный фас Курской дуги».

Когда были выданы и проверены команды по переходу к обороне, Рокоссовский пригласил к себе Малинина и Телегина. В комнате было тепло. На стене висела карта, испещренная красными, точно языки пламени, стрелами и кривыми линиями. Противник был обозначен синими значками. На столе, за которым находился командующий, лежала записная книжка в кожаном переплете и стояла пепельница. Приглашенные уселись напротив.

Рокоссовский передал содержание разговора с Василевским, посетовал на то, что в такой напряженный момент на фронтах в Москве оставался только один Верховный Главнокомандующий. Он взглянул на часы.

— Сейчас подойдут Родин, Крюков и Санковский. Представители Ставки настаивают, чтобы двух последних за самовольный отход отдать под суд военного трибунала согласно приказу № 227. С результатами расследования вы знакомы, за исключением одного обстоятельства — все это дело возникло по инициативе командующего танковой армией Родина. Окончательное решение за нами, и мы его должны принять сегодня.

Вскоре зашел в дом генерал-лейтенант Родин. Это был невысокого роста, широкий в плечах, крепкий сорокалетний мужчина, с волевым и, казалось, не терпящим возражений лицом. За ним стоял командир кавалерийского корпуса, генерал-майор Крюков, высокий, с озорным взглядом и открытым доверчивым лицом. На нем был коротенький кожушок, крест-накрест перепоясанный ремнями.

Последним вошел командир стрелковой бригады полковник Санковский. Он неторопливо повесил свою дубленку на вешалку и занял место на одном из стульев. У полковника был какой-то виноватый взгляд, обычно свойственный людям, умеющим глубоко скрывать свою обиду.

Поздоровавшись с прибывшими, командующий фронтом открыл совещание, предварительно пояснив, чему оно посвящается. Рокоссовский, вооружившись указкой, подошел к карте.

— Как вы знаете, главный удар наносился силами левого фланга армии Батова и танковой армии Родина, — говорил он, глядя на присутствующих, и лишь изредка поворачивался к карте, чтобы убедительней подтвердить свою мысль. — Левее наступала стрелковая бригада Санковского и корпус Крюкова. Активные действия 70-й армии должны были сковать противника и обеспечить наступление на главном направлении. Но пограничники, всегда славившиеся высокими боевыми качествами, на этот раз подвели. С первого дня бои приняли ожесточенный характер. Противник успел усилить свою танковую армию на орловском плацдарме. — Рокоссовский глянул на полковника, который, казалось, чувствовал себя среди больших чинов не в своей тарелке. — Успех обозначился лишь на левом крыле фронта. Бригада Санковского прорвала на узком участке оборону противника на всю тактическую глубину. Что в такой ситуации можно было сделать?

— Развивать успех, — пробасил Малинин.

— Вот именно, что мы и сделали, — сказал Рокоссовский. — В прорыв были введены сначала часть механизированных сил и кавалерийский корпус, а затем пошла и вся танковая армия. На мой взгляд, ни один стратег против таких действий возражать не станет. — Рокоссовский снова повернулся к карте. — Но когда передовые части находились где-то на пятидесятом километре, пленные показали, что противник против вклинившихся войск ввел новые силы. Меняется обстановка, и мы принимаем новое решение. Батов поворачивает силы для оказания помощи прорвавшимся, а Крюков и Санковский получают приказ — остановить продвижение на запад, перейти к обороне, вести интенсивную разведку и ждать Батова. Но, скажем откровенно — генерал Крюков нарушил приказ и остановился только в 120 километрах от основной линии фронта, тем самым добровольно загнав себя в мешок. — Рокоссовский сел за стол и, повернувшись к генералу Крюкову, спросил: — Владимир Викторович, объясните, как это понимать?

Крюков встал и, сцепив пальцы рук, сказал:

— Я виноват, товарищ командующий. Увлекся. Надоело отступать, вот и понесло меня.

— Вы тоже увлеклись, и вас понесло, Иван Ильич? — спросил Рокоссовский.

— Такая перспектива, попробуй тут удержаться, — ответил простуженным голосом Санковский. — Атака шла как по маслу.

— Что думает по этому поводу генерал-лейтенант Родин?

— Я вот что думаю, товарищ командующий фронтом, — поднялся генерал. — Коль они добились такого успеха, то не было никакого резону отходить. Казалось, еще небольшое усилие и мы откроем фронту выход к Днепру. — Он посмотрел на генерал-полковника. — После сосредоточения войск на курском выступе разве Днепр не был нашей заветной целью?

— Конечно, был, — улыбнулся Рокоссовский.

— Так вот, товарищ командующий, Крюкова и Санковского я обвиняю в самовольном отходе, и они должны отвечать за это перед судом военного трибунала. Поступи они иначе, мы бы, может быть, сегодня готовились к переправе через Днепр. Они нарушили требования приказа товарища Сталина № 227 и обязаны нести полную ответственность за это.

— Константин Федорович, Ваше мнение?

— У меня создалось впечатление, что товарищ Родин не командующий армией, которая принимала участие в этом злополучном прорыве, а судья, не нюхавший пороху, — сказал Телегин. — Он тут явно перегибает палку. — Он неодобрительно посмотрел на генерал-лейтенанта. — Вам, товарищ Родин, прежде чем делать такие выводы и информировать представителей Ставки, не мешало бы проконсультироваться со своими непосредственными начальниками. Вот так я мыслю.

Родин покраснел и, сверкнув глазами в сторону члена Военного Совета, уставился в пол.

— Спасибо, — произнес Рокоссовский. — Что думает по этому поводу начальник штаба?

Малинин подошел к карте и подробно рассказал об операции отхода войск. В заключение произнес:

— Крюков и Санковский, осознав свою ошибку, отошли организованно и помогли вывести из-под удара значительные силы. Это смягчает их вину. А что касается командарма Родина, то ему мой такой совет: смотреть на дело не только со своей колокольни.

— Я думаю, что Крюков и Санковский за непослушание заслуживают сурового наказания, — подвел итог Рокоссовский. — Но если учесть патриотический порыв этих командиров, их добросовестное заблуждение и то, что они, занимая оборону на широком фронте, без резервов, при очень низкой плотности боевых порядков, сумели выбраться из мешка, то вполне можно обойтись и сегодняшним разговором. Самое главное, чтобы этот фронтовой инцидент пошел всем нам на пользу. — Он подошел к окрыленным Крюкову и Санковскому и пожал им руки: — Впредь горячку пороть не следует. Намотайте это себе на ус.

— Мы уже намотали, — улыбнулся Крюков.

Родин растерянно смотрел по сторонам и был готов к тому, что командующий фронтом устроит ему заслуженную головомойку.

Задержав командарма, Рокоссовский, улыбнувшись, произнес:

— Ну что ж, Алексей Григорьевич, могучий Днепр будем переплывать вместе.

— Так точно, товарищ генерал-полковник, вместе, — только теперь повеселел Родин. — Извините меня, я все понял.

— Вот и прекрасно, — подал ему руку командующий фронтом.

Глава восемнадцатая

1

После ожесточенных сражений зимой 1942–1943 годов на фронте наступило относительное затишье, продолжавшееся до июня 1943 года. Воюющие стороны извлекали уроки из прошедших боев, намечали планы дальнейших действий. Руководство фашистской Германии жаждало реванша за поражение под Сталинградом, пытаясь захватить инициативу и повернуть ход войны в свою пользу. По сути дела, оно шло ва-банк, готовя к сражению свои лучшие силы. В ходе наступления на Курск немцы планировали уничтожить войска Центрального и Воронежского фронтов и имеющиеся на этом направлении стратегические резервы. Операции было присвоено кодовое название «Цитадель».

Успех под Курском открывал дорогу дальнейшему наступлению на Восток. После этого предполагалось провести операцию «Пантера» — окружение и уничтожение войск Юго-Западного фронта. Затем гитлеровцы планировали ударить в северо-восточном направлении, чтобы перерезать связь Москвы с южными районами страны.

Подготовка к летне-осенней кампании проводилась с большим размахом. Была объявлена «тотальная мобилизация» людских и материальных резервов Германии и порабощенной Европы. Особое внимание уделялось производству новых типов тяжелых танков и штурмовых орудий.

Всю силу удара гитлеровское командование решило сосредоточить на очень узких участках у основания выступа фронта, который образовался под Курском в ходе зимнего наступления. Мощным ударом немцы рассчитывали быстро прорваться к городу, окружить и уничтожить самую крупную группировку советских войск.

На Курском направлении фашисты сосредоточили пятьдесят дивизий, около миллиона солдат и офицеров, около десяти тысяч орудий и минометов, более двух тысяч самолетов. Накануне наступления Гитлер в приказе офицерскому составу войск, участвовавших в операции «Цитадель», писал: «Численность личного состава у нас поднята до высшего возможного предела». В тех же патетических тонах было выдержано и его обращение к солдатам: «Могучий удар, который постигнет сегодняшним утром советские армии, должен потрясти их до основания. И вы должны знать, что от исхода этой битвы может зависеть все».

Несмотря на то что к лету 1943 года Советская Армия уже превосходила противника в силах и держала в руках стратегическую инициативу, советское командование решило создать в районе курского выступа мощную, глубоко эшелонированную оборону. План предусматривал: в упорных боях измотать ударные группировки противника, а затем перейти в контрнаступление и завершить их разгром. В дальнейшем было предусмотрено развертывание общего стратегического наступления в юго-западном направлении.

Задача по отражению наступления противника возлагалась на войска Центрального и Воронежского фронтов, которыми командовали К. К. Рокоссовский и Н. Ф. Ватутин. В составе этих фронтов было сосредоточено свыше 1.3 миллиона человек, 19 тысяч орудий и минометов, 3.4 тысячи танков и самоходных артиллерийских установок, более двух тысяч самолетов. В тылу курского выступа был развернут стратегический резерв Ставки — Степной фронт.

Рокоссовский и его штаб приступили к работе. К апрелю в состав Центрального фронта входили: 48-я армия генерал-лейтенанта П. Л. Романенко, 13-я — генерал-лейтенанта Н. П. Пухова, 70-я — генерал-лейтенанта Галанина (он заменил Тарасова), 65-я — генерал-лейтенанта П. И. Батова и 60-я — генерал-лейтенанта И. Д. Черняховского. В резерве фронта находилась 2-я танковая армия А. Г. Родина. С воздуха войска фронта прикрывала авиация 16-й воздушной армии генерал-лейтенанта С. И. Руденко.

2

В начале мая 1943 года установилась теплая весенняя погода. В деревне Слобода, куда перебрался КП фронта из железнодорожного узла Ельца, подвергавшегося частым бомбежкам, цвели сады, зеленели луга, полевыми цветами пестрели холмы.

После ознакомления с положением дел на Центральном фронте член Государственного Комитета Обороны Г. М. Маленков, заместитель начальника Генерального штаба А. И. Антонов и первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии, начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко, назначенный членом Военного Совета фронта, подводили итоги работы.

В конце совещания они предложили высказать свои соображения командующему фронтом.

Рокоссовский в присущей ему смелой манере коротко оценил обстановку, сложившуюся на его участке фронта, высказал уверенность, что немцы, следуя своей шаблонной тактике, и на сей раз не откажутся от своего излюбленного приема — нанесение удара под основание выступа по сходящимся направлениям.

— Константин Константинович, — сказал Антонов, сидевший за столом и делавший пометки в блокноте. — Какие у вас есть пожелания?

— У меня есть претензия к управлению войсками, — сказал Рокоссовский. — Я неоднократно ставил этот вопрос, но воз и ныне там. Считаю своим долгом напомнить об этом и сейчас.

Пономаренко окинул взглядом присутствующих и с любопытством посмотрел на командующего фронтом, словно прикидывая, с кем ему предстоит работать.

— Мне до сих пор непонятно, как можно управлять войсками, когда начальник Генерального штаба, вместо того чтобы управлять из центра, где сосредоточены все сведения по театру военных действий, убывает на длительное время на один из фронтов. Мало того, заместитель Верховного Главнокомандующего следует его примеру.

— А может, наоборот, — усмехнулся Антонов.

— Я не знаю, кто с кем соревнуется, но факт остается фактом: где находятся эти чины, там и лучше снабжение, и больше резервов. Я убедился, что это часто делается в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадает проведение не менее сложных операций.

Пономаренко улыбнулся и вновь продолжал наблюдать за командующим. Рокоссовский повернулся к Маленкову:

— Георгий Максимильянович, я просил бы вас поднять этот вопрос в Ставке. Такой стиль управления войсками наносит вред делу.

— Товарищ Антонов, запишите и доложите по команде, — сказал, подойдя к открытому окну, Маленков. — Командующий фронтом говорит дело.

На этом разговор закончился. Москвичи уехали, а командующий фронтом и Пономаренко остались одни. После обмена мнениями о планах на ближайшие дни член Военного Совета достал из папки документ и протянул его Рокоссовскому:

— Посмотрите, это касается нас обоих.

«Уважаемый Пантелеймон Кондратьевич! — читал Рокоссовский. — К вам обращается майор Белозеров Андрей Николаевич. Убедительно прошу Вас войти с ходатайством в штаб фронта генерал-полковника Рокоссовского о заброске меня с вашей помощью к партизанам Белоруссии, где я намерен продолжать борьбу с фашистами до победного конца. Несколько слов о себе. Родился я на Волге среди немецких поселенцев, к которым отношусь с большим уважением. С детства владею немецким языком и совершенствую его всю жизнь. Воевал на Гражданской. Закончил командиром дивизиона. После педагогических курсов преподавал немецкий язык в школе. В 1934 году закончил Высший коммунистический институт просвещения России. Затем работал в Министерстве просвещения. В 1938 году арестован по делу Рокоссовского. Четыре года жестокого опыта доказали мне многое. Но я искренне верю в нашу победу и лучшую жизнь. Фашисты уничтожили мою семью.

Меня приютил в штабе фронта мой друг Рокоссовский, мы воевали вместе в Гражданскую войну. Опекая меня, он может привлечь к себе недружественные взгляды. Я не хочу мешать этому военному гиганту. Не знаю, может, я вламываюсь не в ту дверь, но, думаю, вы меня поймете.

Прошу удовлетворить мою просьбу.

Герой Советского Союза майор Белозеров».

Прочитав письмо, Рокоссовский прикусив нижнюю губу, вопросительно посмотрел на Пономаренко.

— Ну, что будем делать? — спросил тот.

— Пока не знаю, я должен с ним переговорить.

— За него можно поручиться?

— Без сомнения.

3

Между друзьями, Рокоссовским и Белозеровым, вечером этого же дня произошел необычный разговор.

— Я понимаю твое душевное состояние после посещения могилы жены и сына, — говорил генерал, расхаживая по комнате. — Но почему ты подвергаешь сомнению нашу дружбу? На каком основании ты утверждаешь, что ты мне в тягость?

— Я не сомневаюсь в искренности нашей дружбы. — Понурив голову, Белозеров сидел за столом. — Я чувствую какую-то ущербность, когда меня опекает сам командующий фронтом.

— Откуда тебе взбрела в голову подобная ересь?

— Извини, Костя, если тебя обижают мои рассуждения.

— Что случилось, Андрей? — сказал Рокоссовский, остановившись у стола. — Сколько с тобой ни говорил на эту тему — мои слова отскакивают от тебя, как горох от стенки. В чем дело? Откуда тебе пришла в голову мысль, что я тебя опекаю? Разве не ты уничтожал немцев из снайперской винтовки? Подвиг, который ты совершил при добыче языка, был на слуху у всей армии Малиновского. Неужели ты всерьез думаешь, что я излишне о тебе забочусь?

— Да, думаю.

— Закуривай, — кивнул генерал на пачку папирос, лежавшую на столе, и сам глубоко затянулся. — Андрей, я перестаю тебя понимать.

— А что тут понимать? — произнес Белозеров и, подняв глаза на друга, решал про себя: говорить или промолчать. Это заметил Рокоссовский.

— Продолжай, раз начал.

— Уже трижды меня прощупывали особисты. Уточняли: на какой почве командующий фронтом и простой старшина из штрафного батальона водят дружбу. Им это совершенно непонятно.

— Почему ты мне об этом не сказал? — повысил голос генерал. — Почему?

— Не хотел расстраивать, у тебя и без того уйма дел.

В открытое окно дунул слабый ветерок, принеся с собой запах сырой земли. Под абажуром замигала электролампочка.

Рокоссовский смерил долгим взглядом Белозерова, и его осенила мысль: «А может, и правда, пусть летит в Белоруссию. Другая обстановка, другие люди. Он человек общительный… Это может помочь ему вновь обрести крылья». Рокоссовский сел за стол, положил свою руку на руку Белозерова.

— Андрей, обещай мне, когда попадешь к партизанам, будешь беречь себя.

— Обещаю, Костя! — широко улыбнулся Белозеров.

— Я и Пономаренко дадим тебе рекомендации, и завтра утром ты можешь уехать в штаб партизанского движения.

— Спасибо! — Он поправил упавшие на лоб волосы, вслед за Рокоссовским вышел из-за стола.

— Андрей, ты обязательно давай о себе знать, — сказал Рокоссовский, обнимая друга. — Мы должны встретиться после войны. Хорошо?

— Непременно.

4

В первой половине июня 1943 года командир дивизии 70-й армии генерал-майор Аревадзе Михаил Егорович проверял готовность позиций полков к обороне. На его долю выпал ответственный участок фронта. Он понимал это и с беспокойством, свойственным горячему южному человеку, упорно готовился к тому, чтобы отстоять свои позиции.

Это был широкоплечий, невысокого роста человек лет пятидесяти, с потемневшим от загара лицом, с черными стрелками-усиками. Пышные брови и карие живые глаза придавали ему вид строгого и решительного командира. Но это первоначальное впечатление сразу же менялось, стоило лишь внимательнее присмотреться к его мягкому доброму лицу. Он хорошо владел русским языком, но, когда сильно волновался, говорил с заметным грузинским акцентом.

Когда весной сформировали дивизию из пограничников и, как и всю 70-ю армию, направили на фронт к Рокоссовскому, он уже хорошо был осведомлен о душевных качествах этого полководца и знал, что солдаты на фронте с гордостью называют себя «рокоссовцами».

День и ночь Аревадзе пропадал на передовой и заставлял полки выполнять приказ командующего фронтом — закапываться основательно в землю. Привлекал он для этого в основном пехоту — саперы у него занимались другим делом: строили инженерные заграждения, ставили мины, проводили разминирование.

— О! Как умели строить крепости мои предки! — с восторгом говорил он своим саперам. — В моей родной Имеретии, рядом с нашим селом Сербаиси, на высокой горе до сих пор стоит красавица крепость Вахани. Она построена еще при царице Тамаре, а годится для обороны и теперь. — Он подбадривал своих подчиненных. — Так что стройте, друзья, стройте надежные блиндажи, укрытия. Каждый солдат должен считать, что именно на его голову упадет снаряд или бомба. Запасных голов еще не придумали. Поэтому соображай, как ее, любимую, защитить.

За последние дни генерал много думал о предстоявшем сражении. Затишье, которое уже продолжалось более трех месяцев, обещало впереди грозные события. Переходя из одного окопа в другой, Аревадзе чувствовал, что тем же встревожены командиры и солдаты. Данные разведки подтверждали, что немцы подтягивают к исходным позициям все новые и новые силы, тяжелые танки, артиллерию.

К обеду он добрался до наблюдательного пункта полка, расположенного чуть ниже гребня холма, на который поднималась замаскированная траншея. На самом верху, в щелях, стояли стереотрубы. С командиром полка он вел некоторое время наблюдение за противником, затем, вернувшись на НП, спросил:

— Сколько у нас над головой накатов?

— Три.

— Если в ваш блиндаж попадет солидный снаряд, от вас останется одна пыль. А кому это нужно, вам? Нет. Мне тоже нужен живой и здоровый командир. Немедленно насыпать еще два наката и вечером мне лично доложить.

— Слушаюсь! — козырнул командир полка.

Генерал вышел из блиндажа, посмотрел влево — туда, где раскинулась холмистая зеленая равнина, и, взглянув на карту, уточнил ее на местности, сделал красным карандашом пометки. Командир полка доложил, какие противотанковые средства расположены в этой долине, а Аревадзе тут же нанес их на карту. Подбежал молоденький, высокий, как тополек, связист.

— Шейко, что случилось? — спросил командир полка.

— Генерала вызывают к телефону! — крикнул девичьим голосом тот и мигом скрылся на КП.

Аревадзе спустился вниз, взял трубку. Из штаба армии сообщили, что завтра часам к 10 утра командующий фронтом Рокоссовский будет у него на КП. Надо будет доложить о готовности дивизии к обороне, и, естественно, командующий не упустит возможности посмотреть кое-что лично.

К вечеру Аревадзе возвратился к себе на КП. Он составил план доклада командующему фронтом, продумал до мелочей порядок встречи, затем попросил адъютанта принести посылку, которую передала вчера грузинская делегация из Имеретии, приезжавшая к своим землякам, служившим в соседней дивизии.

В посылке были грецкие орехи, сушеные фрукты, две бутылки местного вина «Саперави» и письмо.

Генерал поцеловал письмо, положил его на стол и закурил. Он посмотрел влажными глазами на керосиновую лампу, потом снова перелистал письмо, будто хотел еще что-то прочитать между строк. Он сделал несколько шагов по деревянному полу землянки и опять сел за стол. Письмо навеяло воспоминания о доме, о детях, о его далекой Имеретии.

Он видел горы Звинодауры. Серые остроконечные горные вершины тянулись беспорядочными нагромождениями, будто их когда-то небрежно высыпали с неба, до самого туманного горизонта. В предгорьях темнели вековые деревья, среди которых прошло его детство.

Аревадзе вспомнил, как перед войной со своим малышом Годердзи он ловил форель в темном сыром ущелье. Притаившись за каменными валунами, они незаметно забрасывали леску, и форель в одно мгновение хватала наживку и тут же трепетала на золотом песке. Малыш был на седьмом небе от счастья, когда видел, как форель преодолевала пятиметровые водопады.

Последний звонок вновь окунул генерала во фронтовую обстановку. Из штаба армии сообщили, что встреча с командующим фронтом состоится в 9 часов на стыке правого фланга с соседней дивизией. Аревадзе переговорил с начальником штаба и после трехчасового сна уехал на передовую.

В условленное время состоялась встреча с Рокоссовским, одетым в полевое обмундирование без знаков различия. Только потом понял Аревадзе, зачем ему был нужен этот камуфляж: командующий фронтом уже неделю проводил рекогносцировку местности на направлении предполагаемого главного удара противника, изучал нашу оборону и давал распоряжения на перегруппировку сил.

После организации взаимодействия на стыке обороны двух дивизий командующий фронтом продолжал знакомиться с системой обороны соединения генерала Аревадзе.

Стояла июньская жара. Над дорогой за каждой машиной, словно пар из гейзеров, клубилась пыль. Рядом с водителем «Виллиса» сидел Аревадзе, а на заднем сиденье находился Рокоссовский. Дорога то поднималась вверх, то падала вниз, в глубокую котловину.

— Как вы думаете, Михаил Егорович, — спросил Рокоссовский, — можно надеяться на вашу дивизию? Она устоит перед танковой мощью противника?

— Товарищ командующий, я бы отказался командовать дивизией, если бы не был в этом уверен.

— Ну что ж, уверенность командира — это немало для успеха в бою.

Машина шла от переднего края, где генералы более двух часов беседовали с солдатами и офицерами, в глубь обороны дивизии. Командующему фронтом хотелось увидеть ее как бы в разрезе.

Перед его глазами одна за другой тянулись артиллерийские позиции, которые с воздуха не могли просматриваться, мелькали капониры с тяжелыми гаубицами. Длинные хоботы пушек тоже были прикрыты маскировочными сетками. Неподвижно стояли зарытые в землю танки. Везде чувствовалась крепкая хозяйская рука командира дивизии. Рокоссовский, исподволь наблюдая за генералом, заметил, что при обнаружении малейшего недостатка в обороне командир сжимал губы и подергивал правой стрелочкой уса. Машина остановилась возле невидимого противотанкового района.

— Давай, дорогой, показывай, как обустроен этот район, — сказал Рокоссовский, вылезая из машины. Генералы поглядывали то на карту, то на местность.

— Видите, — говорил Аревадзе, — две расположенные параллельно высоты и ложбину между ними?

— Вижу.

— Это оборонительный узел, приспособленный для круговой обороны. Вот противотанковый ров. Справа от нас луг — тут могут пройти танки, если сохранится такая сухая погода.

— Что вы предприняли, чтобы танки не прошли?

— Мы в центре этого луга построили ямы — ловушки. Видите кусты?

— Да вижу, их много.

— Так вот, это маскировка. Под каждым кустом находятся ямы-ловушки.

Рокоссовский подошел к кусту, поднял его и, увидев глубокую яму, улыбнулся:

— Молодцы, хорошо придумали.

Улыбка до ушей озарила лицо командира дивизии. Они проехали около двух километров, и их остановил часовой.

— А здесь что происходит? — уточнил Рокоссовский, приоткрыв дверцу машины.

— Здесь идет боевая учеба, — ответил с какой-то особой гордостью генерал. — Люди, свободные от земляных работ, учатся наступать. Они штурмуют собственный дзот и последовательно отрабатывают элементы боевого порядка.

— Ничего не скажешь, разумно, — похвалил действия Аревадзе командующий фронтом. — Я об этом поговорю с Галаниным. Пока гитлеровцы предоставляют нам время, надо использовать его на полную катушку.

У комдива от похвалы самого Рокоссовского высохло в горле и сладко забилось сердце. Он тут же решил угостить этого человека вином «Саперави». Теперь он был самым уважаемым для него командиром. Такое поведение военачальника было праздником для его души.

— Товарищ командующий фронтом, — покраснев, проговорил Аревадзе. — Я вас приглашаю на хлеб-соль.

Рокоссовский посмотрел на генерала, усмехнулся. Видимо, грузинский акцент пришелся ему по душе. Он тоже при определенных обстоятельствах был не чужд польского говора.

— Жена вчера прислала «Саперави»! — лихо поднял правую руку вверх Аревадзе. — Это самое лучшее вино в Грузии! В нем ласковые лучи солнца Имеретии.

— Раз так, попробуем вашего лучшего вина, — Рокоссовский взял под руку генерала. — Пошли.

У входа в землянку они умылись и по деревянным ступенькам спустились вниз.

Рокоссовский окинул взглядом землянку, уселся за стол. Аревадзе заглянул в тумбочку и опешил — там не оказалось ни одной бутылки вина. Он несколько раз приседал, заглядывал во все углы, но и там ничего не было. Он стоял посередине землянки красный, как вареный рак, и не знал куда девать глаза. Заметив растерянность генерала, Рокоссовский жестом руки пригласил его сесть.

— Михаил Егорович, — начал он, добродушно рассматривая своего собеседника. — Мне рассказывали, что в горах Грузии есть такой обычай — приглашать в гости незнакомца, если ты даже совсем беден. — Он глянул на вконец расстроенного Аревадзе и продолжал: — На коне через село ехал в пышном национальном костюме, с дорогим кинжалом на боку, всадник. Увидев незнакомца, один крестьянин сказал: «Братец, куда едешь в такой поздний час? Оставайся на ночь у меня, а завтра утром уедешь. Вино выпьем, шашлык съедим». — Командующий фронтом усмехнулся. — Всадник как раз этого и ждал. Он ловко соскочил с коня и спросил у крестьянина: «А где и к чему привязать коня?» «К кончику моего языка», — сердито ответил крестьянин, сожалея о предложении, сделанном чужаку.

— Я все понял, товарищ, командующий, — сказал глухим голосом Аревадзе и потупил глаза.

— Михаил Егорович, не расстраивайся, — сказал Рокоссовский сочувственно. — Чай есть?

— Я сейчас! — генерал забежал в соседнюю землянку и застал там адъютанта. — Ты не знаешь, куда исчезла моя посылка?

— Она у меня, — ответил тот.

— Женя, ты гений! — сказал Аревадзе и с посылкой исчез за дверью.

Закончив обед, Рокоссовский тепло поблагодарил хозяина, сел в машину и уехал в соседнюю дивизию. Когда машина запылила по дороге, адъютант спросил:

— Это кто такой?

— Перед таким человеком шляпу снимать надо, а ты не знаешь, кто такой! Это Рокоссовский.

— Рокоссовский? — удивился адъютант.

— А ты думал, генерал Аревадзе будет угощать имеретинским вином какого-нибудь простого человека? — Он подошел к адъютанту и кивнул на дорогу. — Видишь машину?

— Вижу.

— Это уехал от меня сам командующий фронтом, генерал армии Рокоссовский.

Глава девятнадцатая

1

Во второй половине июня появились явные признаки того, что противник вот-вот начнет наступление. Гитлеровская авиация постоянно прощупывала позиции Центрального фронта. Немцы усилили налеты на железнодорожные узлы, на линии связи и фронтовые коммуникации. Были замечены самолеты над селом, где располагался КП фронта.

Дом, в котором жил Рокоссовский, стоял у входа в старинный монастырский парк. Рядом с ним тянулись в небо два тополя. Вполне возможно, что они служили хорошим ориентиром для авиации.

После поездки на передовую у Рокоссовского впервые за две недели появилась возможность передохнуть. По крайней мере, хотя бы одну ночь хотелось выспаться вволю. Еще до наступления темноты он принял душ, переоделся в свою генеральскую форму, поужинал и, открыв окно, закурил.

В деревне Слобода смеркалось. Густело жаркое небо. В низинах плавали предвечерние луговые туманы. Время от времени тишину нарушали взрывы артиллерийских снарядов. В глубине парка тоскливым, почти человеческим голосом, словно накликивая беду, ухал филин. Через некоторое время, осмелев от фронтового затишья, сначала робко, будто настраивая голос, а потом в полную силу запел, защелкал, засвистел соловей. Казалось, что ему нет дела ни до чего на свете: ни до войны, ни до гибели людей, ни до хрупкого затишья, которое скоро взорвется очередной человеческой бойней. Он помнил только одно — извечную мелодию своих предков. И, точно сообразив наконец, что они тоже курские соловьи, ему ответили другие. И весь парк, сады, деревья зазвенели соловьиными трелями. Рокоссовский отошел от окна и, дымя папиросой, начал ходить по комнате. И тут же в мысли ворвались фронтовые будни. Впечатление от подготовленной системы обороны, которая простиралась вглубь на сотни километров, вселяло уверенность, что противник об эти укрепления поломает зубы и тогда можно будет перейти в решительное контрнаступление.

«Правильно ли я определил, что по орловскому выступу противник нанесет главный удар? — думал он. — Ведь я там в полосе 95 километров сосредоточил около 60 процентов всех стрелковых дивизий фронта, 70 процентов артиллерии и около 90 процентов танков. Здесь же у меня находятся войска второго эшелона и фронтового резерва. Не слишком ли я рискую? Не ошибаюсь ли я, полагаясь на шаблонное мышление гитлеровского командования?»

С карандашом в руках он нагнулся над картой и в течение полутора часов изучал данные разведки, полученные из различных источников. «Нет, не ошибаюсь», — произнес он вслух и вскоре разделся и лег в постель.

На следующий день он проснулся рано, надел спортивный костюм и вышел в монастырский парк. Закончив зарядку, он начал прохаживаться по дорожкам. В парке было тихо. Верхушки деревьев полыхали солнечными огнями. Белые березы стояли в обнимку с кленами и липами, только древние дубы теснили ветвями соседей, отвоевывая для себя побольше пространства. Высоко в небе был слышен гул самолета; разорвали тишину несколько зенитных выстрелов.

Весь день пролетел незаметно в различных фронтовых хлопотах. А вечером командующий фронтом, как и раньше, ждал дежурного, чтобы просмотреть текущие документы. Как правило, после этого он шел в соседний дом, где располагалась столовая Военного Совета, на ужин. Но на этот раз Рокоссовскому не хотелось быть одному. Какая-то внутренняя тревога не давала ему покоя целый день. Может быть, виною тому был тревожный сон, который он видел сегодня ночью. К нему приходила мать и пыталась выманить его из дома, чтобы он не проспал и не опоздал в школу.

На этот раз Рокоссовский велел принести деловые бумаги в столовую и отправился туда сам. Ровно в 23 часа он начал изучать документы, обмениваясь репликами с Малининым и Казаковым.

Вдруг послышался гул самолета, и в небе появились осветительные бомбы, а затем раздался резкий свист. Посетители столовой бросились на пол и тут же услышали несколько оглушительных взрывов. В столовой вылетели стекла, но никто не пострадал.

Дом, в котором жил Рокоссовский, был уничтожен прямым попаданием бомбы. От него осталась только одна глубокая воронка.

«Если бы не сон, я бы наверняка остался дома», — подумал Рокоссовский, рассматривая дымящиеся бревна.

— Михаил Сергеевич, рисковать больше ни к чему, надо зарываться в землю.

— Завтра же даю команду в монастырском парке оборудовать блиндажи, — ответил Малинин.

— Хорошо, — кивнул Рокоссовский.

2

Наступил июль. Длительное ожидание наступления фашистов уже действовало всем на нервы. Сводки Совинформбюро постоянно передавали: «На фронте ничего существенного не произошло». Но 2 июля из Ставки сообщили, что, по имеющимся сведениям, 3–6 июля противник может перейти в наступление.

Глубокой ночью с 4 на 5 июля Рокоссовского попросил к телефону командарм 13-й армии Пухов. У этого человека с крепкими нервами на сей раз голос был необычно тревожным.

— Товарищ генерал армии, только что наши разведчики захватили сапера противника, который показал, что сегодня в три часа утра начнется наступление. Войска заняли исходные позиции, саперы проделывают проходы в минных полях.

С вечера 4 июля в штабе Центрального фронта находился представитель Ставки Жуков. Ему тут же доложил Рокоссовский о разговоре с командармом.

— Что будем делать? — спросил командующий фронтом. — Докладывать в Ставку — только терять время. Промедление может обойтись нам очень дорого.

— Ты командуешь фронтом, тебе и решать.

«Верить этим сведениям или не верить? — лихорадочно думал Рокоссовский. — А что, если эта информация является ложной? В этом случае половина боеприпасов артиллерии фронта будет израсходована впустую. Это неоправданный риск. У нас каждый снаряд на учете».

В течение нескольких секунд в памяти генерала прокрутились данные разведки с других участков, и он принял окончательное решение. Он глянул на молчавшего Жукова и спокойно произнес:

— Я отдаю приказ на открытие огня.

— Это твое право.

Необычная неуверенность в голосе Жукова не поколебала решения Рокоссовского. Он повернулся к начальнику артиллерии фронта.

— Василий Иванович, начинай.

Ровно в 2 часа 20 минут 5 июля артиллерия 13-й и 48-й армий открыла ураганный огонь по войскам немцев, которые изготовились к атаке. Канонада гремела в течение 30 минут, затем наступила зловещая тишина, которая должна была внести ясность: правильное решение принял командующий фронтом или же он просчитался. Прошел час. Все думали — если бы гитлеровцы пошли в атаку, было бы легче. Эта тишина угнетала всех — и штабы, и тех, кто сидел в окопах на передовой. Особенно она давила на психику командующего фронтом. Он курил одну папиросу за другой и, не отходя от телефона, ждал сообщения от командующих армиями. Он попал в странную ситуацию, которая редко встречается на войне, — командующий фронтом с нетерпением ждал, чтобы противник атаковал его войска.

И вот в 4 часа 30 минут сотни вражеских бомбардировщиков выплыли с немецкой стороны. Когда они освободились от смертоносного груза, артиллерия фашистов больше часа обрабатывала передний край Центрального фронта.

В шесть утра гитлеровские танки и пехота пошли в наступление. Члены Военного Совета, начальники родов войск, не спавшие всю ночь, ждали распоряжения командующего фронтом.

Рокоссовский посмотрел на их уставшие лица и спросил:

— Вы уверены в надежности нашей обороны?

— Да, уверены, — ответил за всех Малинин.

— Я тоже считаю, что войска фронта не подведут, — твердо заявил Рокоссовский. — Сейчас самое главное — не мешать тем, кто занят боем. Через некоторое время командармы разберутся, что у них там произошло, и нам доложат. Я всем советую часика два отдохнуть. Вы как хотите, а я иду спать.

Трудно сказать, спал ли Рокоссовский в эти тревожные утренние часы и сколько сил и энергии стоило ему это спокойствие, но он был уверен в одном — все, что предстояло сделать перед атакой фашистов, было выполнено. Он надеялся на командиров соединений как на самого себя. И в этом он тоже не ошибся.

Главный удар немцев обрушился именно на тот участок, где и предполагал командующий фронтом. Противник в течение трех суток, обжегшись на одном направлении, наносил удар на втором, на третьем, но все в той же полосе, которую предвидел Рокоссовский. Кое-где противнику удалось потеснить войска на 8–10 километров, но прорвать полосу обороны он был не в силах.

Командующий фронтом смело и решительно маневрировал имевшимися в его распоряжении силами, без колебаний снимал войска с менее опасных участков и переводил их туда, где было опаснее всего. По приказу Рокоссовского Черняховский отдал дивизию, которая находилась у него в резерве. Пришлось расстаться с несколькими соединениями и прижимистому Батову.

Все эти трудные и напряженные дни командующий фронтом с самого начала до конца курского сражения неотлучно находился на КП и руководил сражением.

Бои на северном фланге Курской дуги продолжались 9–11 июля. Модель[37] 12 июля отдал приказ своим войскам перейти к обороне. В этот день на южном фланге Курской дуги были остановлены немецкие танки на фронте Ватутина. Около старинного селения Прохоровка разыгралось невиданное в мировой истории танковое сражение. На небольшой полосе изрезанной оврагами равнины сошлись в смертельной схватке 1200 танков. Обе стороны, потеряв по три с лишним сотни машин, отошли на исходные позиции. Противник перешел к обороне на всех фронтах. Операция «Цитадель» с треском провалилась.

3

Теперь перед Центральным фронтом стояла новая задача: через три дня начать наступление против орловской группировки противника. Впоследствии Рокоссовский оценил это наступление так: «…Снова была проявлена излишняя поспешность, которая, по-моему, не вызывалась сложившейся обстановкой. В результате войска на решающих направлениях выступали без достаточной подготовки. Стремительного броска не получилось. Операция приняла затяжной характер. Вместо окружения и разгрома противника мы, по существу, выталкивали его с Орловского выступа. А ведь, возможно, все сложилось бы иначе, если бы мы начали операцию несколько позже, сконцентрировав силы на направлении двух мощных, сходящихся у Брянска ударов».[38]

Но, как бы то ни было, приказ надо выполнять. Используя небольшую передышку, Рокоссовский решил посетить места, где упорнее всего шли бои. Рано утром он выехал на передовую, на стык 13-й и 70-й армий.

Было уже светло, когда машина по узкой полевой дороге огибала озеро, над которым висел туман, окрашенный в светло-розовый цвет. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь плотную дымку, делали озеро похожим на чашу, заполненную оранжевой водой.

«Разбить бы здесь палатку да порыбачить, — подумал Рокоссовский. — Эх, мечты, мечты». Теперь ему казалось, что больше всего на свете ему хочется побыть в уединенном месте, где вокруг была бы только тишина — ни воющего звука бомб и снарядов, ни свиста пуль, ни тревожных, изнуряющих душу мыслей о предстоящих боях.

Машина выскочила на большак и, проехав около пяти километров, вновь повернула на полевую дорогу. По мере приближения к линии фронта порывы ветра приносили запахи пороха, горелой резины, обожженной земли и трупного смрада.

Одичавшие поля и безлюдье томили душу. Машина прошла по участку поля, которое, видимо, переходило из рук в руки не один раз. Земля вокруг была изрыта и перепахана, а на ней валялись остовы танков, машин, оружие, каски. И на все это мрачно смотрело солнце.

Машина остановилась на окутанном дымкой рубеже, где находился наблюдательный пункт дивизии. Рокоссовского встретили командармы Пухов и Галанин и командир дивизии. У генерала Аревадзе была перевязана левая рука: она висела на широкой полосе бинта, переброшенной через шею.

— Михаил Егорович, что случилось? — спросил Рокоссовский.

— Немножко царапнуло осколком, — ответил генерал.

— Ничего себе немножко, — добавил Галанин, — глубоко задета кость. Рекомендуем лечь в госпиталь, он и слушать не хочет.

— Что вы ко мне пристали, как мухи! — раздраженно произнес Аревадзе. — Все твердят одно и то же: госпиталь, госпиталь. Я же сказал: никуда не поеду, мое место здесь, с моими пограничниками.

— Надо слушаться врачей, — улыбнулся командующий фронтом, вспомнив свое бегство из госпиталя. Он повернулся к Пухову и спросил: — Николай Павлович, какие в армии потери?

— Примерно одна треть личного состава выбыла из строя.

— А у вас, Иван Васильевич?

— Порадовать ничем не могу, чуть более тридцати процентов, — ответил Галанин.

— Как дрались пограничники?

— За время войны с фашистами я командую уже четвертой армией, но таких бойцов у меня еще не было, — сказал Галанин. — Сражаются до последнего. Иногда трудно понять, откуда у них берутся силы. С такими людьми я готов шагать до Берлина.

— Я хорошо знаю пограничников, — произнес Рокоссовский. — Они нигде и никогда не подводили. Я рад, что пограничники и здесь оказались на высоте.

Генералы зашли в землянку и уселись вокруг стола. Вспомнив «происшествие» за этим столом, командующий фронтом сказал:

— Михаил Егорович, вот где пригодилось бы ваше «Саперави».

— Как закончится война, приезжайте ко мне в Сербаиси, я угощу вас вином из винограда, выращенного своими руками, — вдохновенно сказал Аревадзе. — Под моей гостеприимной кровлей вы будете чувствовать себя лучше, чем дома.

— За кончик языка привязывать не надо будет? — рассмеялся Рокоссовский.

— Нет, нет, этого не будет, — засмеялся генерал, поправляя раненую руку. У Рокоссовского не поворачивался язык говорить о скором, без отдыха, без перегруппировки сил, наступлении. Но другого выхода не было: приказ Ставки уже поступил.

— Я знаю ваши способности, — начал Рокоссовский. — Вы прекрасно оборонялись. 15 июля мы идем в наступление. Я уверен, вы покажете себя и здесь наилучшим образом.

Он поставил задачи двум армиям, рассказал о замысле операции, о взаимодействии с соседними фронтами и к вечеру вернулся на свой КП.

Наступление началось в срок. Оно шло тяжело. Войскам приходилось с большим трудом преодолевать одну позицию за другой в многочисленных оборонительных рубежах противника, построенных им здесь за два года пребывания в Орловской области.

5 августа войска Центрального и Брянского фронтов освободили Орел, а войска Воронежского фронта заняли Белгород. В этот вечер Москва салютовала 12 залпами из 120 орудий освободителям этих городов. Отмечать новые победы с той поры стало традицией. Настало время, когда противник, огрызаясь, уходил на Запад.

Наибольших успехов достигла 60-я армия Черняховского. Командарм сумел найти слабо укрепленный участок обороны и до 31 августа прорвался вглубь на 60 километров. Началось освобождение Украины. В штаб фронта нагрянули журналисты центральных газет в то время, когда Рокоссовский находился в 60-й армии. Представителей прессы принимал начальник штаба фронта Малинин.

— Я бы вам рекомендовал написать о нашем командующем фронтом. — говорил Малинин. — Я с ним уже давно работаю и не перестаю восхищаться. Талант генерала, его смекалка, стратегический ум особенно ярко проявились под Сталинградом и здесь, на Центральном фронте.

Представители прессы скрипели перьями, а начальник штаба расхаживал перед ними и старался подобрать самые меткие слова для характеристики своего командира:

— Подкреплю свои слова примером. На участке армии Черняховского обозначился явный успех. Командующий фронтом, на мой взгляд, принимает смелое и, возможно, в этой ситуации единственно верное решение — он снимает с главных направлений сначала 2-ю танковую армию, затем резервный стрелковый корпус, артиллерию и бросает их в прорыв. Когда мы остались без резерва, я чуть не выл от огорчения, но, оказывается, напрасно — мы за сутки достигли такого успеха, который нам и не снился.

Увлекшись рассказом, Малинин взял указку, подошел к карте и показал, в каких направлениях осуществлялся маневр и как это сказалось на результатах боев.

— Но это еще не все. — Генерал возвратился к столу и, окинув взглядом корреспондентов, оживленно продолжил: — Тут же Рокоссовский, неожиданно для всех, преподносит немцам следующий сюрприз. В прорыв, на стыке армий Черняховского и Батова, он вводит армию Пухова, срочно перебросив ее с правого фланга. Противник сообразил, что он попал в мешок, но было уже поздно. Вот так обдурил фашистов Рокоссовский.

— Сладко, сладко поешь, Михаил Сергеевич! — в дверях комнаты появился командующий фронтом. — Здравствуйте! — кивнул он корреспондентам. — И у вас хватает терпения слушать этот панегирик? Вы что, не понимаете, что один человек сделать ничего не сможет, если плохо будут воевать те, кто находится в окопах?

— Стадо оленей во главе со львом сильнее стада львов во главе с оленем, — произнес густым басом Малинин.

— Наш начальник штаба замечательно поет песню «Летят утки и два гуся», — улыбнулся Рокоссовский. — Попытайтесь его уговорить, не пожалеете.

Представители прессы накинулись на Малинина и стали его уговаривать спеть.

— А теперь, кроме шуток, — сказал Рокоссовский. — Я бы вам порекомендовал поехать к командарму Черняховскому. Иван Данилович — замечательный командир. Думаю, что это восходящая звезда на нашем военном небосклоне. Молодой, красивый, жизнерадостный, культурный — вот о ком надо писать.

А тем временем войска Центрального фронта рвались к Киеву. Сметая на своем пути остатки разгромленных дивизий, они подошли к Днепру.

4

Командный пункт армии Черняховского был расположен в дубовой роще, в нескольких десятках километров от Днепра. Сюда обещал заехать Рокоссовский и посоветоваться с командармом о проведении какой-то важной операции.

Черняховскому предоставилась возможность впервые за несколько месяцев спокойно подышать свежим воздухом и хотя бы немного расслабиться. Только теперь, когда наступила на фронте передышка, он почувствовал некоторую усталость. Он вышел из палатки, плотно прикрытой сверху дубовыми ветками, и начал прогуливаться по тропе, плотно прикрытой прошлогодними листьями. Наступала осень. Часто шли обложные дожди, но сегодня они прекратились.

Он держал в руке фуражку, легкий прохладный ветер трепал его черные волнистые волосы. Земля была усыпана коричневыми желудями, на высоких стеблях покачивали головками красные цветы. Из куста метнулась какая-то птица, и желтые листья, словно мелкий дождик, посыпались на зеленый ковер.

Он вспомнил такую же раннюю осень 1918 года в селе Вербово. Тогда маленькому Ясю, так звали его в семье, исполнилось двенадцать лет. Ту осень он никогда не забудет. В этот год их семью постиг страшный удар. Почти в один день от тифа скончались отец и мать. И он остался с пятью маленькими сестрами и братьями.

Услышав гул мотора, Черняховский надел фуражку и направился навстречу командующему фронтом.

Рокоссовский, тепло поздоровавшись, зашел в штабную палатку.

— Иван Данилович, — сказал генерал армии, подойдя к карте. — Понимаешь, какая сложилась ситуация. Правофланговые армии Воронежского фронта отстали от нашего левого фланга на 100–120 километров. К тому же мы заняли Прилуки, которые находятся за пределами нашей разграничительной линии.

— Да их просто нельзя было не взять! — воскликнул Черняховский. — Я взял их с вашего разрешения.

— Генштаб по этому поводу выразил мне свое неудовольствие.

— За что? — поднял черные брови командарм.

— За то, что мы с тобой перестарались, — ответил, усмехнувшись, Рокоссовский. — Ставка передала из своего резерва армию Белова, которую мы вводим в стык между 65-й и 13-й армиями. Это позволит сузить полосу наступления твоей армии.

— И ускорит ее продвижение к Киеву! — загорелся Черняховский. — Я мечтаю об освобождении столицы Украины.

— Точно такое же настроение у меня.

Два похожих по характеру, возможно, и по таланту, да что-то у них было общее и во внешнем виде, генерала горячо начали обсуждать план освобождения Киева. Они так увлеклись разработкой операции, что не заметили, как наступили сумерки.

Вскоре позвонил Малинин и сообщил неприятную весть: по распоряжению Ставки разграничительная линия между Центральным и Воронежским фронтами была отодвинута к северу и Киев отошел в полосу соседа. Главным направлением Центрального фронта теперь становилось черниговское.

Расстроенные таким поворотом дела, генералы начали искать выход.

— А что, если позвонить Сталину? — прилив надежды обуял командующего фронтом.

— Удобно ли к нему обращаться с такими вещами?

— Я с ним вел разговор похлеще таких вещей. И ничего, как видишь, жив. — Он подошел к ВЧ и связался с Верховным. После приветствий Рокоссовский сказал:

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, в связи с глубоким продвижением армии Черняховского и Пухова на киевском направлении перед нашим фронтом открываются заманчивые перспективы.

— Какие?

— Мы можем нанести удар во фланг вражеской группировке, которая ведет бои против войск правого крыла Воронежского фронта и сдерживает его продвижение. Тем самым мы не дадим противнику отвести войска за Днепр и обеспечим продвижение соседа. Потом совместными усилиями овладеем Киевом.

— Киев находится в полосе Воронежского фронта.

— Я не понимаю причин такого изменения разгранлинии.

— Это сделано по настоянию Жукова и Хрущева. Они находятся на месте, и им виднее.

На этом разговор закончился.

Генералы поужинали, посетовали, что их, как им казалось, оригинальный замысел операции отклонен, и Рокоссовский уехал на КП к Пухову.

Осень набирала силу. Шли дожди. Стали труднопроходимыми дороги. Тем не менее войска Рокоссовского с ходу начали переправу через Днепр. К концу сентября левофланговые армии прочно удерживали плацдарм на Днепре, правофланговые — достигли реки Сож. Задача, поставленная перед Центральным фронтом, была выполнена.

В начале октября Рокоссовский передал две армии, в том числе и армию Черняховского, Воронежскому фронту, а сам получил новую задачу: приступить к освобождению Белоруссии. Для ее выполнения ему выделили еще три армии: 50-ю — под командованием генерала И. В. Болдина, 3-ю — генерала А. В. Горбатова и 63-ю — генерала Колпакчи. Силами шести армий Рокоссовскому предстояло 15 октября начать операцию.

Командующий фронтом убедился, что армии Романенко и Батова застряли в междуречье Сожа и Днепра и не смогут расправиться с гомельской группировкой противника. Он принял смелое решение: в междуречье оставить армию Романенко, которая должна была сковать противника, а армиями Батова и Белова форсировать Днепр южнее.

Глава двадцатая

1

Начальник штаба фронта генерал Малинин с озабоченным видом ехал на КП армии Батова. До этого он посетил армию Романенко. Октябрьская ночь была темной, и подфарники машины освещали дорогу приглушенным светом. Генерала очень волновала переправа через Днепр. Маленькие речушки и те нередко причиняют немало хлопот, даже в них люди гибнут во время переправ.

Днепр, там, где предстоит его форсировать, около 400 метров шириной и до восьми метров глубиной. Противоположный берег — господствующий, и там находится прочная оборона, так называемый «Восточный вал». Катастрофически не хватает переправочных средств. Вот теперь и ломай голову, как ускорить переправу и своевременно выполнить задачу, поставленную перед фронтом.

На рассвете он подъехал к полуразрушенной деревне на берегу реки Сож. За плетнями некоторых огородов лежали кучки гниющей картофельной ботвы, торчали палки от подсолнухов. Окна во многих уцелевших домах были забиты крест-накрест серыми досками. От деревни до самой реки блестел на солнце пустырь, покрытый сухим бурьяном. Рядом с домами, где был расположен КП армии, стояли две рябины. Видно, солдаты, срывая ягоды, поломали нижние ветки, и лишь верхушка вызывающе пламенела увесистыми гроздьями.

Навстречу Малинину вышли Батов, начальник штаба Глебов и член Военного Совета Радецкий. Они были убеждены, что Малинин зря не приедет. Видимо, хочет помочь решить мучившую их задачу: как выбраться из этой трясины междуречья и вновь пойти в наступление.

Они зашли в хату, где их на столе ждал крепкий чай.

Батов посмотрел на потемневшее лицо, воспаленные глаза Малинина и спросил:

— Не приболел ли, Михаил Сергеевич?

— Чертовски устал. Весь день воевал с Романенко. Остановка требует решительных действий, а вы все топчетесь, как слоны, на месте. — Малинин резко отодвинул стакан с чаем и перешел к делу: — По решению Военного Совета фронта изменяется направление удара вашей армии. Это вызвано тем, что вы не можете выбраться из болота. Вам надлежит снять два корпуса, перебросить их в район Лоев — Радунь и сходу форсировать Днепр.

— Корпус Самарского кому передать?

— Он остается в вашем подчинении и сковывает противника в междуречье.

Малинин говорил с увлечением: чувствовалось, что он глубоко проникся идеей — ударить по противнику сжатой в кулак армией Батова там, где он не ждет.

«План остроумен, — размышлял Батов, пока штабисты наносили обстановку на карту. — Гитлеровцы на Соже сильны в обороне, но к наступлению не способны. Пусть думают, что они связали две армии в междуречье. Корпус Самарского сумеет обвести их вокруг пальца, а тем временем основные силы армии будут уже в сорока километрах в стороне и ударят там, где противник не ждет. Все-таки головастый мужик Рокоссовский».

— Срок форсирования? — спросил Батов.

— Через двое суток.

Начальник штаба Глебов, взглянув на Батова, пожал плечами, Радецкий не сводил с Малинина недоумевающего взгляда. Войска армии выполняли не первое оригинальное поручение Рокоссовского. Они всегда были взвешенны и продуманны.

— А сколько вам нужно времени? — вдруг спросил Малинин.

— Шесть суток, не меньше, — ответил Батов. — Если не будет такого срока, я буду звонить командующему фронтом.

— Я согласен, звонить не надо.

Стало понятно, что начальник штаба фронта увлекся и хотел форсировать события.

В этой операции были задействованы все армии. Своими действиями они сковывали противника, чтобы лишить его возможности маневра.

Взаимодействие войск в борьбе за Днепр — это одна из самых ярких страниц полководческой биографии Рокоссовского.

В первые дни лишь узкий круг людей, включая командира дивизии, знал, куда и зачем передвигается армия. В ночь на 8 октября соединения обоих корпусов покинули свои позиции и исчезли в прибрежных лесах. В лесах на восточном берегу горели многочисленные костры: пусть фашисты знают, что наши войска стоят на месте. Ночью части шли по шоссе Гомель — Чернигов в новый район. Днем же усиливалось движение в обратном направлении — в сторону сожских плацдармов. День и ночь работали радиостанции корпусов, имитируя связи с дивизиями на плацдарме.

Когда части корпуса расположились около Днепра, на озерах началась боевая учеба. В это время года осенние ночи оказались светлыми и, как по заказу, над водой висел густой туман. Людей почти не было видно, но по голосам можно было догадаться, что здесь происходило.

— Ты что, Вася, притопал сюда из далекого вологодского шалаша? — спрашивал старший лодки. — Раз, два, раз, два…

— Пошто кричишь?

— «Пошто», ускоряй темп! Раз, два, раз, два…

В другом месте группа солдат тащила к воде пушку и грузила ее на паром из бревен.

— Держи ее за хобот, иначе башку снесет!.. Ну-ну, давай, давай…

Недалеко солдаты тренировались на готовых плавсредствах, на которых надо выйти на берег перед самым носом у немцев.

— Соломахин, сигай в воду!

— Разрешите раздеться?

— Ну и комик же ты, Роман! Ты что, собираешься за фрицами бегать без штанов?

— Мустафа, цепляйся быстрее за лодку, а то колуном пойдешь ко дну.

Послышался гул самолета, и разговоры притихли.

Усилия командования фронтом армии Батова не пропали даром.

Уже к 10 часам 15 октября Батов мог доложить, что на западном берегу находилось четыре батальона, но он хотел сделать доклад только тогда, когда прочно закрепится на прибрежных высотах. Но Рокоссовский окольными путями узнал об этом и ранним утром разыграл по телефону своего начальника штаба, зная его слабую струнку — узнавать все фронтовые новости первым.

— Михаил Сергеевич, что нового у Батова?

— Обстановку мне еще не докладывали, но наверняка все еще топчется на месте.

— Ну тогда поспи, — сказал Рокоссовский, весело рассмеявшись. — А 65-я уже на той стороне.

Из штаба фронта раздался звонок Глебову.

— Где ваша армия?

— На месте, товарищ генерал.

— Не дурите голову, сколько батальонов на той стороне?

— Пятый переправляем.

— Передайте Батову мои поздравления, за несвоевременный доклад взыщу.

Начавшееся наступление армии Батова оправдало замысел Рокоссовского. За пять дней боев мощную реку преодолела вся армия. Оборона немцев на Днепре трещала по всем швам. Теперь перед Батовым находилась вторая полоса, но прорвать этот рубеж с ходу не удалось. Сокращение линии фронта позволило противнику и уплотнить боевые порядки, и создать очень сильную огневую систему. Ночью 20 октября Батов получил шифровку:

«Временно до получения резервов прекратить наступление, стойко удерживать плацдарм, ввести все дивизии в первый эшелон, штабы и тылы подтянуть ближе к войскам, очистить на плацдарме районы для сосредоточения 4–5 новых корпусов. Рокоссовский».

Получив подкрепление личным составом и техникой, войска Белорусского фронта (так с 20 октября стал именоваться фронт Рокоссовского) 10 ноября начали новое наступление. А к концу этого месяца войска левого фланга фронта отбросили противника на 130 километров, очистив от фашистов значительную часть территории Белоруссии. Утром 26 ноября после ночного боя был освобожден Гомель.

Фронт успешно продолжал наступление, но Рокоссовскому на некоторое время пришлось покинуть войска.

2

С 28 ноября по 1 декабря проходила Тегеранская конференция. Столица Ирана принимала глав правительств трех союзных держав во Второй мировой войне: СССР (И. В. Сталин), США (Ф. Рузвельт), Великобритании (У. Черчилль).

Советская делегация остановилась в нашем посольстве. Начальник оперативного управления Генштаба С. М. Штеменко три раза в день собирал по ВЧ и телеграфу сведения об обстановке на фронтах и докладывал Сталину.

Верховного тревожило положение дел на 1-м Украинском фронте, которым командовал Ватутин. После освобождения Киева его войска овладели Житомиром и Коростенем. Но противник в короткий срок сумел перегруппировать силы, ввел свежие резервы и перешел в контрнаступление. Он нанес удары в направлении Киева в самый центр нашей группировки. Ему удалось вновь захватить Житомир и окружить Коростень. Создавалась явная угроза Киеву.

Поздно вечером 28 ноября после встречи с Рузвельтом в неофициальной обстановке Сталин в маршальской форме ходил по комнате и, посасывая трубку, хитро улыбался. Он был доволен: по его приглашению Президент США поселился в советском посольстве. Черчилль был весьма раздражен. Он полагал, и не без основания, что Сталин обвел его вокруг пальца. Теперь у него появилась возможность встречаться наедине с Рузвельтом обговаривать без него, Черчилля, важные вопросы и склонять президента в свою сторону.

В этот момент зашел на доклад Штеменко. Сталин еще некоторое время продолжал ходить по комнате, не обращая внимания на генерала. Затем, остановившись, спросил:

— Товарищ Штеменко, как дела под Киевом?

— Ничего утешительного сказать не могу, товарищ Сталин! Немцы снова продвинулись на 35 километров к Киеву.

— Как это все понимать, товарищ Штеменко? — Сталин сурово посмотрел на генерала так, словно он был повинен в том, что немцы теснят войска 1-го Украинского фронта. — Скажите, товарищ Штеменко, сколько это может продолжаться?

— Н-не знаю, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— «Не знаю», — раздраженно произнес Сталин. Он тут же подошел к ВЧ и связался с Рокоссовским.

— Константин Константинович, у Ватутина сложилось критическое положение. Немцы перешли в наступление и вновь захватили Житомир. Положение становится угрожающим. Если так и дальше пойдет, то гитлеровцы смогут ударить во фланг войскам вашего фронта. Немедленно выезжайте к Ватутину в качестве представителя Ставки, разберитесь на месте и примите меры.

В голосе Верховного Рокоссовский уловил раздражение и тревогу. Ошеломленный таким неожиданным приказом, он закурил и присел у окна. «Почему меня, — думал он, жадно затягиваясь. — Разве не хватает представителей Ставки, готовых в любой момент затыкать дыры на фронтах? Они уже в этом поднаторели и ловко научились снимать пенки с победных сражений. Но при чем здесь он? На Белорусском фронте тоже идут ожесточенные бои. Звонок не из Москвы, а из Тегерана? Что все это значит?»

Как бы то ни было, а рано утром пришлось собираться в дорогу. Оставив вместо себя своего заместителя генерала И. Г. Захаркина и взяв с собой командующего артиллерией фронта Казакова, Рокоссовский поспешил на юг. Перед самым отъездом ему вручили телеграмму Верховного Главнокомандующего, предписывавшую в случае необходимости, не ожидая дальнейших указаний, занять место командующего 1-м Украинским фронтом.

Самолет летел на предельно малой высоте. Внизу, словно спины гигантских животных, вздымались и опускались серые холмы, бежали леса, плыли озера, время от времени вспыхивавшие серебряными бликами под лучами солнца.

Самолет резко завибрировал и начал снижаться.

— Василий Иванович! — Рокоссовский повернулся к дремавшему Казакову. — Он отложил в сторону книгу. — Ты что, не слышишь?

Генерал даже не пошевелился.

— Василий Иванович, начинай! — подал команду Рокоссовский, рассмеявшись.

— Где телефон?.. Куда делся телефон?.. — вскочил Казаков и тут же, поняв, в чем дело, начал протирать глаза. — Черт возьми! Я думал, что прозевал дать команду на открытие артогня.

Самолет пролетел над самыми верхушками деревьев, над развертывавшимся перед ним еще зеленоватым лугом. Резкий толчок от прикосновения с землей — и высокие бурые травы, будто спасаясь от какой-то опасности, побежали от самолета волнами.

Генералы вышли из самолета, сели в ожидавшие их машины и направились к Ватутину.

Вскоре машины подъехали к КП фронта. Он находился западнее Киева — в лесу, в дачном поселке. Дома стояли скученно, почти впритык один к другому; их крыши потемнели; окна были забиты досками.

Ватутин встретил Рокоссовского с группой офицеров управления фронта. В его невысокой полноватой фигуре, в круглом добродушном лице явно угадывалась озадаченность: мол, я не справляюсь с обязанностями, вот и прислали замену.

С первых минут генерал армии заметил, что командующий фронтом сильно расстроен. Ватутина Рокоссовский знал давно: в Киевском особом округе он был начальником штаба. Он видел в нем высокообразованного, спокойного и выдержанного генерала. Казалось бы, встретились два товарища — командующие соседними фронтами, которые не первый день воюют и хорошо знают друг друга. Но душевной встречи не получилось. Ватутин соблюдал в общении дистанцию и говорил каким-то оправдывающимся тоном, словно хотел объяснить старшему начальнику объективные причины своих неудач.

— Николай Федорович, дорогой мой, — вынужден был заявить Рокоссовский на второй день работы. — Я приехал сюда не уличать вас в бездеятельности, не пугать вас, не вмешиваться в вашу компетенцию и не читать вам мораль, в которой вы не нуждаетесь. Я искренне хочу, насколько сумею, помочь вам разобраться в тех временных неудачах, которые нас постигли. Ведь на войне бывает всяко. Я тоже не святой.

— Спасибо, — улыбнулся Ватутин.

Натянутые отношения между генералами постепенно начали исчезать. Рокоссовский направил Казакова в штабы армий, а сам в течение нескольких суток изучал обстановку в управлении фронта.

— Когда вы вступаете в командование 1-м Украинским фронтом? — деликатно спросил Ватутин, когда работа подходила к концу.

— С ролью командующего войсками фронта вы справляетесь не хуже любого из нас, — ответил Рокоссовский. — У меня и в мыслях этого нет. Мне бы скорее вернуться к себе. У нас своих дел уйма.

— Все ясно, — совсем повеселел Ватутин, заранее зная, что Рокоссовский был направлен к нему не с обычными полномочиями. Он знал, что к этому генералу особое расположение питает Сталин. Он на миг представил себе, если бы в роли Рокоссовского оказался кто-то другой, тогда неудачи не сошли бы ему с рук.

Генерала армии несколько удивила система работы командующего фронтом. Он сам редактировал приказы и распоряжения, вел переговоры по телефону и телеграфу с армиями и штабами.

С начальником штаба фронта генералом Боголюбовым, способным штабистом, у Рокоссовского состоялся не очень приятный разговор.

— Почему вы допускаете, что командующий фронтом загружен по уши работой, которой положено заниматься штабу и лично вам?

— Я ничего не могу поделать, — ответил тот. — Командующий старается все сделать сам.

— Вы обязаны немедленно перестроить работу и заняться своими прямыми обязанностями. В противном случае будет страдать дело.

— Хорошо, я постараюсь, но вы переговорите по этому вопросу и с командующим.

К замечаниям Рокоссовского Ватутин отнесся очень серьезно.

— Сказывается то, что я продолжительное время работал в штабах, — смущенно признался он. — Вот и хочется ко всему приложить руку. Я это сейчас же поправлю.

В комнате командующего фронтом за чаем Рокоссовский, чтобы не обидеть Ватутина, сказал:

— В обстановке на фронте я ничего страшного не вижу. Дело вполне поправимо, но надо идти на риск и активно наступать.

— Если бы не близость украинской столицы, то я бы не переходил к обороне.

— Николай Федорович, дело вот в чем, — генерал армии повернулся к Ватутину. — Пользуясь пассивностью фронта, противник собрал крупную танковую группировку и стал наносить удары то в одном месте, то в другом. На мой взгляд, ошибка ваша в том, что вы, вместо того чтобы ответить сильным контрударом, продолжали обороняться.

— Да, тут я допустил явный промах. Не хотел рисковать, и напрасно.

— Если присмотреться, то тут нет никакого риска, — Рокоссовский махнул рукой с дымящейся папиросой. — У вас помимо отдельных танковых корпусов имеются две танковые армии, дышащие друг другу в затылок. Это же большая пробивная сила. А общевойсковые армии, а артиллерийские резервы? Да с таким количеством войск только и наступать, а не сидеть в обороне.

— На днях нанесу удар. Спасибо за совет.

Вечером Рокоссовский в присутствии Ватутина связался по ВЧ со Сталиным и доложил свои выводы об обстановке, о намеченных мерах, которые уже начали проводиться в жизнь. Он особенно акцентировал внимание на том, что Ватутин как командующий фронтом находится на своем месте и войсками руководит уверенно. Рокоссовский попросил разрешения у Сталина вернуться на Белорусский фронт.

Ватутина было трудно узнать: он подтянулся, шутил, улыбался, а на прощание Рокоссовскому сказал:

— Я много был наслышан о ваших человеческих качествах, а теперь убедился в этом и сам. Спасибо за помощь, за урок душевности, который вы мне преподнесли. Я никогда этого не забуду.

Это была их последняя встреча. В ближайшие недели войска Ватутина нанесли противнику ряд сокрушительных ударов, до основания расшатавших его оборону. Но 29 февраля 1944 года во время очередной поездки в войска генерал был тяжело ранен украинскими националистами — и 15 апреля его не стало.

Рокоссовский был потрясен этой утратой.

Глава двадцать первая

1

Светлым августовским утром 1943 года «кукурузник» приземлился на зеленый луг, который тянулся широкой полосой вдоль деревни Ловцевичи. Здесь, где-то в семидесяти километрах северо-восточнее Минска, располагался штаб партизанского отряда, куда был направлен прямо из Москвы Белозеров. С самого начала войны эта деревня входила в партизанский район, куда никогда не ступала нога фашистов. Хозяевами здесь были народные мстители — партизаны.

Вскоре его встретили трое молодых людей с автоматами на груди и повели в сторону деревни. Они с любопытством поглядывали на пришельца с Большой земли и, ведя разговор между собой на белорусском, застенчиво улыбались.

— Куда мы идем? — спросил Белозеров, расстегивая верхние пуговицы своего десантного полевого обмундирования.

— К командиру партизанского атрада, — ответил один из них. — Ужо близко.

Они прошли метров двести по сосновому лесу, который кончался небольшим выступом в форме клина, а затем по полевой дороге, среди ржаного поля, направились в деревню.

— Кто здесь сеял рожь? — спросил Белозеров, чтобы не молчать.

— Як хто? Мы сами, — ответил тот же партизан. — Нам тожа ести трэба. Бяз хлеба не праживешь.

Освещенная солнцем земля, словно покрытая нежным золотым покрывалом, уходила на восток, где виднелся зеленый холм, отсвечивавший памятниками и крестами.

Дом, в котором жил командир отряда, был окружен деревьями и вместе с другими постройками занимал довольно-таки приличное пространство. Резные ставни были покрашены в белый цвет и резко выделялись на фоне потемневших бревен. В саду стояла пятиметровая вышка.

В одной половине дома располагался штаб отряда, а другая его часть была отведена под жилье командиру.

Когда Белозеров вошел в дом, навстречу ему из-за стола вышел широкоплечий двухметрового роста здоровяк лет пятидесяти с крупным загорелым лицом. Глядя на его роскошные усы, казалось, что ему в каждую щеку воткнули по лезвию кинжала.

— Муц Павел Андреевич, — представился мужчина и пожал Белозерову руку так, что тот чуть не присел. — Командир здешнего партизанского отряда. — Он жестом пригласил его сесть, а сам, заложив руки за спину, ходил по комнате. — Мы очень рады вашему прибытию. Нам катастрофически не хватает квалифицированных кадров. Мне передали, что вы хорошо знакомы с подрывным делом.

— Да, почти месяц постигал эту науку.

— Вот и прекрасно. Теперь мы зададим фашистам перцу. А сейчас, Андрей Николаевич, вам покажут комнату, где вы будете жить. Передохните немножко с дороги и часика через два заходите ко мне. Подойдут другие начальники, и мы с вами обговорим все вопросы нашей дальнейшей работы.

В тот же день Белозеров был в штабе партизанского отряда, где собралось около десятка человек. Здесь он узнал, что Муц, бывший директор школы, ведет борьбу с фашистами с самого начала войны. Вместе с ним партизанят и его трое сыновей. Отряд насчитывал 140 человек. Андрея познакомили с сыном бывшего помещика из Западной Белоруссии Вячеславом Жуковским.

— Это парень сорвиголова. Он будет вашим подчиненным. За ним нужен глаз да глаз.

Выяснилось, что основная задача партизанского отряда заключается в том, чтобы побольше тревожить немецкие гарнизоны, задерживать их здесь и не давать возможности перебрасывать войска на фронт. На шоссе и железной дороге Молодечно — Минск за отрядом закреплен участок Красное — Радошковичи.

— На железной дороге и на большаке, — говорил командир отряда, — у фашистов земля должна гореть под ногами. Нам подбросили достаточное количество боеприпасов, мин, другого военного имущества. Осталось дело за нами. Фронт приближается к Белоруссии, и мы обязаны помогать ее освобождению от фашистского ига.

Белозеров был назначен заместителем командира отряда по разведке и диверсиям.

Поздно ночью, после ужина в штабе отряда, он шел к себе в комнату. Ночь была ясной и по-летнему теплой. Подставляя лицо теплому ветру, Андрей с наслаждением вдыхал запах белорусской земли, которая, как теперь ему казалось, станет для него родной и близкой.

Он зашел к себе в комнатушку с отдельным входом (хозяева дома жили в другой половине), зажег керосиновую лампу и улегся в постель. Обстановка в комнате была настолько скромной, что напоминала камеру, где он находился в первые дни ареста. Он просидел в ней тогда около шести месяцев. Именно оттуда он ходил на единственное свидание с женой за все четыре года тюрьмы. Он помнил ту встречу до мельчайших подробностей.

Однажды днем дверь в камеру открылась.

— Белозеров! — крикнул дежурный надзиратель.

Вздрогнув от неожиданности, он вскочил с койки.

— Тебя вызывают на свидание!

— Свидание? — переспросил он и, опомнившись, сказал: — Хорошо, я готов.

Его провел надзиратель по длинному коридору, по высоким ступенькам и, наконец, открыл железную дверь и завел в комнату, приспособленную для свиданий. Она была разделена двумя продольными барьерами высотой до пояса. Между барьерами коридор — место надзирателя во время свиданий.

Оля стояла за барьером. Увидев его, она округлила в испуге глаза и тут же залилась слезами. Теперь перед ней стоял не гордый с волнистым чубом Андрей, а худой, бритоголовый, с изможденным лицом, с синяками на лбу мужчина в зеленой тюремной форме.

Та сцена задела за живое даже пожилого служаку-надзирателя. Он разрешил Оле зайти в коридор между барьерами, а сам отвернулся. Она прижала к себе его голову и заплакала. А его душили спазмы. Они стояли безмолвно несколько минут, затем Оля спросила:

— Андрей, милый, за что тебя?

— Не знаю.

— Может, ты от меня что-нибудь скрывал?

— Оленька, ты же знаешь, я от тебя ничего не скрываю, — выдавил он. — Скажи, как Сашенька?

— Растет, все спрашивает, где наш папа.

Надзиратель повернулся к ним.

— Свидание закончено!

…Белозеров протянул руку к стене, где висела на гвоздике полевая сумка, достал томик стихов Лермонтова, который подарил ему перед отъездом Рокоссовский, и начал читать. Минут через тридцать его сморил сон.

2

С тех пор как Белозеров прибыл к партизанам, прошло два месяца. За это время он присмотрелся, освоился и уже несколько раз принимал участие в рельсовой войне, в разгроме одного гарнизона фашистов. Он сдружился с Вячеславом Жуковским, которого все называли Чесик. На долю этого тридцатидвухлетнего человека выпало много испытаний. В сентябре 1919 года, когда Красная Армия вошла в Западную Белоруссию, он с отцом бежал сначала в Литву, а потом в Польшу. В июне 1941 года вместе с немецкими войсками он появился в селе Граничи, где когда-то располагалось имение отца, разграбленное дотла. Он остановился у знакомых и стал внимательно наблюдать за жизнью людей в оккупации. Имея высшее образование (он закончил университет в Варшаве), Жуковский владел, кроме русского, польским и немецким языками.

Немецкие власти ему полностью доверяли и часто приглашали работать переводчиком.

Однажды в деревне появились каратели и по доносу зажиточных крестьян, не вступивших в колхоз и враждебно относившихся к Советской власти, арестовали около десятка бывших советских активистов. На окраине села каратели собрали народ и, по желанию доносчиков, решили устроить над арестованными самосуд.

На этом собрании с обвинительными речами выступили два человека. Когда Жуковский перевел их речи, немцы избили своих пособников и только жены спасли их от расстрела. Желающих выступить больше не нашлось, и арестованные были отпущены на свободу.

Через несколько дней Жуковский приехал в село на легковой машине в форме капитана гестапо. Он собрал своих знакомых и с ними уехал в лес к только что появившимся партизанам. С тех пор он, неоднократно рискуя жизнью, воевал с фашистами, считая их врагами человечества.

Чесик никогда не расставался с кожаной курткой, а осенью и зимой с каракулевой шапкой с плоским матерчатым красным верхом.

Жуковский преклонялся перед военным талантом своего земляка Рокоссовского. Зная его слабость, с Большой земли ему привозили газеты и журналы, где публиковались материалы о его кумире. К удивлению Белозерова, Чесик был осведомлен о таких боевых эпизодах генерала, о которых он сам ни разу не слышал.

Самая заветная мечта Жуковского заключалась в том, что, когда фронт Рокоссовского ступит на землю Белоруссии, он уйдет воевать под его начало. Теперь он был уверен, что мечта его обязательно сбудется — его новый друг Белозеров поможет ее осуществить.

Командир отряда поручал друзьям самые ответственные и рискованные задания. И вот теперь, получив приказ во что бы то ни стало подорвать эшелон с войсками и техникой и на несколько суток задержать переброску гитлеровских войск с Западного фронта на Восток, Муц поручил его выполнить Жуковскому и Белозерову. Выполнить такую задачу было очень сложно, так как немцы установили на железной дороге дзоты через 300–400 метров. И прежде чем провести взрывы полотна, надо было сначала уничтожить две-три укрепленных точки и только потом минировать дорогу. Такие операции никогда не проходили без жертв. К тому же все дзоты ночью по определенному графику освещали ракетами окружающую местность и подойти незамеченным к железной дороге было почти невозможно. Поэтому, когда объявлялась рельсовая война, партизаны бросали в бой все имевшиеся в их распоряжении силы. А тут особый случай — необходимо было найти решение задачи малыми силами. На ее выполнение было отведено десять суток.

Объектом атаки они выбрали дзот в километре от деревни Лоси. Холмистая местность и крутой поворот скрывали его от соседних огневых точек.

Хорошо замаскировавшись на чердаке одного из домов, партизаны в течение пяти суток вели наблюдение. Гарнизон дзота состоял из 10–12 человек. Днем солдаты вели себя беспечно. Службу нес только один часовой, находившийся в небольшом укрытии, а остальные, если пригревало солнце, даже пытались загорать, раздевшись до пояса. От деревни Лоси к точке подходила грунтовая дорога, затем она поворачивала вправо и вдоль железной дороги шла на деревню Плебань. Здесь, в семи километрах от дзота, был расположен гитлеровский гарнизон.

Партизаны заметили, что почти каждый день, скорее всего, самовольно, в деревню приходили два-три вооруженных солдата и выменивали у местных жителей различные мелкие товары (мыло, губные гармошки, карандаши и т. д.) на масло, яйца и сало. Это обстоятельство мгновенно родило предложение, которое внес Жуковский и сразу же поддержал Белозеров.

Вечером следующего дня они доложили план операции командиру отряда. Муц поспорил, поколебался, ссылаясь на большой риск, но, учитывая, что немцы интенсивно перебрасывают войска на Восток (за сутки до десяти эшелонов), согласился.

Серые, затхлые, застоявшиеся дни осени сменились холодом. Внезапно нахлынули сухие ночные зазимки. Рано темнело, и поздно светало. С пропуском для партизанских районов машина выехала из деревни Ловцевичи еще до наступления темноты. Жуковский в форме капитана гестапо сидел за рулем (он приехал на этой машине к партизанам), а пехотинец, майор Белозеров, находился рядом. Запасной водитель в форме ефрейтора сидел сзади. Луна и подмерзшие дороги позволяли ехать в опасных местах без света. По хорошо знакомой местности им предстояло проехать около шестидесяти километров. К утру машина подъехала к деревне Лоси и в ста метрах от нее остановилась. Встретивший их местный житель Антон, знакомый Чесика, сообщил, что поезда по железной дороге проходят почти каждый час. Немецкие солдаты находились вчера в селе с десяти до двенадцати часов. Некоторым жителям обещали принести мыло и керосин. Заказали самогон и сало.

— Крепость вашей самогонки? — вдруг спросил Жуковский.

— Хай ее халера, бье у нос, аж слезы тякуть, — ответил Антон, усмехнувшись. — Яны бяруть тольки первач.

— Это хорошо, что первач, — задорно произнес Чесик.

— Ты что, сам для смелости решил хватить шнапсу? — спросил Белозеров.

— Потом скажу. Есть одна идейка, и неплохая.

Местный житель с интересом рассматривал «немцев».

— Похожи? — уточнил Андрей.

— Як мая дочка на жонку, — ответил Антон и, глянув на ефрейтора, спросил:

— А ен лопоча па-нямецки?

— Нет, он нем, как рыба, — проговорил Жуковский. — Зато классный водитель.

Партизаны проверили немецкие автоматы, рожки к ним, пистолеты, увесистые мешки с толовыми шашками, детонаторы и стали ждать сигнала от Антона, дом которого находился на окраине села.

Когда взошло солнце, из деревни выползла телега с крестьянином. Водитель открыл капот машины и начал ковыряться в двигателе. Проезжая мимо машины, прикрытой деревьями, крестьянин снял шапку и кивнул офицерам, сидевшим у дороги.

— Но-о! — крикнул он и ударил кнутом свою клячу. — Чуть ноги тягнишь! Каб ты здохла!

Около десяти часов Антон вышел на крыльцо, постоял и зашел дважды в коровник. Это значило — немцы зашли в деревню. Спустя минут сорок он вышел на крыльцо и закурил. Сигнал — пора действовать.

Вскоре машина ехала по улице. Она остановилась возле солдат, окруженных женщинами. Немцы переглянулись и отдали честь.

— Уходите отсюда, — махнул рукой капитан.

Женщины со страхом разошлись.

— По чьему разрешению вы сюда пришли? — спросил майор, взглянув на бутылки, которые держал в руках один из солдат.

— Нас послал сюда наш начальник, — начал отвечать, видимо, тот, кто был назначен старшим. Он поспешно спрятал самогон в сумку.

— На фронте за фюрера солдаты кровь проливают! — крикнул майор. — Вы чем тут занимаетесь?

— Мы виноваты, господин майор! — со страхом произнес старший.

— Садитесь в машину! — подал команду капитан и содрал с их плеч автоматы. — Таким солдатам оружие доверять нельзя! Сейчас мы с вами разберемся!

Солдаты находились в машине между офицерами. У выхода из деревни машина припарковалась к забору, заросшему кустарником.

— Господа офицеры, отдайте нам оружие. Нас отдадут под суд, — взмолился старший. Он готов был заплакать.

Жуковский разрядил автоматы, проверил, нет ли у немцев запасных рожков, и протянул оружие:

— Боевые патроны таким солдатам, как вы, доверять нельзя.

— Спасибо, — сказал старший.

Капитан достал из сумки четыре бутылки первача и вместе с майором уговорил солдат выпить. Те сначала сопротивлялись, но постепенно разошлись и высосали последнюю бутылку. Машина постояла еще несколько минут. А когда немцы не вязали лыка, направилась к дзоту.

Майор вышел из машины и, презрительно наблюдая, как ефрейтор и капитан вытаскивают пьяных солдат из машины, рявкнул:

— Старшего ко мне!

На ходу одеваясь, к нему подбежал сержант и вытянулся в струнку. Рядом лежали пьяные в стельку два солдата с автоматами на шее. Один из них, уткнувшись носом в землю, молчал, старший оказался покрепче. Он, не открывая глаз, пел:

Es geht alles foruber,

Es veht alles forbei…[39]

— Молчать, скотина!.. Черт бы вас подрал! — кричал капитан. — Позор на всю Германию!

— Ваши! — ткнул пальцем майор.

— Так точно, наши!

Жуковский замахал руками перед самым носом:

— Пойдешь под суд! Тварь! Дерьмо!.. Вы все тут пьяны!

— Нет, не все! — вытаращил глаза сержант.

— Уберите их отсюда! — закричал майор. — Оружие поставьте в пирамиду!

По команде сержанта прибежали человек семь, в том числе часовой, и начали тащить в бункер «пьяниц». Поднялась всеобщая суматоха.

Майор поставил часовым своего ефрейтора и, собрав в спальный бункер весь личный состав, в грубой форме продолжал разнос.

А тем временем Жуковский присел к телефону, находившемуся в первом отсеке, где стояла пирамида с оружием. Он уяснил, что спальня изолирована и массивные железные двери позволяют закрыть весь личный состав на замок.

— Мне должны звонить, господин майор! — сказал сержант. — Через час проследует эшелон.

— Я об этом знаю! — отрезал майор. — Вы не солдаты великой Германии, а ее предатели!

— Господин майор! Подойдите сюда! — крикнул капитан. — Об этом преступлении надо немедленно доложить по команде!

— Иду! Все пойдете под суд!

Как только майор переступил порог, Жуковский захлопнул дверь и повернул ключ.

В течение тридцати минут на железной дороге все было готово. За двадцать пять минут до прихода по телефону была выдана информация, во сколько проследует эшелон с техникой.

Через амбразуры партизаны сначала хотели забросать немцев гранатами, но потом передумали — поднимать шум раньше времени не было никакого смысла.

Только они выехали из села, как за их спиной раздался оглушительной силы взрыв.

— Теперь они долго будут чесать в затылке! — сказал удовлетворенно Жуковский.

Машина повернула на шоссе Молодечно — Минск, пролетела по нему километра четыре и за кладбищем села Красовщина повернула влево на грунтовую дорогу.

Километров через пятнадцать начиналась партизанская зона, но им предстояло проскочить небольшой немецкий гарнизон, расположенный на деревенском кладбище в полукилометре от дороги.

Когда до спуска, где им уже не был страшен огонь из стрелкового оружия, оставалось метров двести, Жуковский обнял Белозерова и воскликнул:

— Все, Андрей, считай, проскочили! Вот это удача!

И в этот момент затарахтел крупнокалиберный пулемет, несколько пуль прошили кузов машины. Чесик покачнулся, произнес что-то невнятное и упал на руки Андрея. Отъехав в безопасное место, машина остановилась. Жуковского вынесли из машины, положили на траву, зажали бинтом рану на шее, из которой хлестала кровь.

— Чесик! Чесик! — кричал Белозеров, пытаясь привести его в чувство. — Чесик! Ну!.. Отзовись! Чесик!

Но тот не подавал никаких признаков жизни. Андрей пощупал пульс и медленно опустил руку. На бледных губах Жуковского застыла последняя в его жизни улыбка.

3

Вячеслава Жуковского похоронили в деревне Ловцевичи. На его похороны собрался весь партизанский отряд. Многие не верили, что того, с кем они пришли прощаться, уже нет в живых.

Как же это может быть, если только несколько дней назад они вместе обсуждали дела, шутили, пели песни, рассказывали забавные истории, слушали его сказ-мечту о том, как он в составе фронта Рокоссовского будет освобождать Варшаву, где у него остался младший брат Юзеф Зигмундович Жуковский.

На краю могильной ямы горками темнела влажная земля. Рядом на деревянном постаменте стоял свежесколоченный гроб. Жуковский, одетый в свою любимую кожаную куртку с ремнями, отдыхал перед последней дорогой. На крышке гроба лежала его кубанка.

Обнажив головы, молчаливо и понуро стояли партизаны. Многие из них не скрывали горьких мужских слез. В философском раздумье стоял лес, не шумели сосны и березы, не пели птицы — все притихло. Под тяжестью утраты склонила голову плакучая ива.

Командир отряда Муц, окинув взглядом мрачно-сосредоточенные лица партизан, дрожащими губами произнес:

— Мы воевали с тобой, Чесик, против фашистов не один год. — Его крупное лицо казалось похудевшим, выступали скулы. — Мы восхищались твоим умом, храбростью и жизнелюбием… Прости, дорогой друг, что мы не уберегли тебя. Мы тебя никогда не забудем.

Вслед за командиром отряда на свежий холмик поднялся Белозеров. Он посмотрел на лицо Жуковского, на партизан и сказал:

— Тебе не придется встретиться, дорогой мой друг, с твоим обожаемым полководцем Рокоссовским, я за тебя обязательно это сделаю. Я расскажу ему все, о чем мы с тобой говорили, о чем мечтали. Ты уже не примешь участия в освобождении Варшавы, но мы это сделаем вместо тебя. Я клянусь, что увековечу твою память в сердце белорусского народа, за свободу которого ты отдал свою красивую и молодую жизнь. Нам не хватило лишь нескольких секунд для того, чтобы ты остался жив… Мы отомстим фашистам за твою смерть.

Белозеров попытался еще что-то сказать, но ему не хватило слов — комок в горле и навернувшиеся слезы не позволили это сделать.

Гроб на веревках начали опускать в землю. Партизаны подняли над головой оружие — прозвучали прощальные очереди. В могилу, стуча о крышку гроба, посыпались влажные комки земли.

Глава двадцать вторая

1

К весне 1944 года Красная Армия очистила от захватчиков огромную территорию. Но под властью гитлеровцев находились еще Прибалтика, большая часть Белоруссии, Правобережная Украина и Молдавия. За Вислой и Дунаем ждали прихода наших войск стонавшие под ярмом фашизма народы Европы. Советское Верховное командование готовилось к летней кампании 1944 года.

Согласно предварительному плану войскам 1-го Белорусского фронта предстояло обойти Полесье с севера и дальше наступать в направлении Бобруйск — Баранович — Варшава. Левое крыло фронта Рокоссовского упиралось в бескрайние полесские болота, и это ограничивало возможность маневра и взаимодействия со вторым Белорусским фронтом. По предложению Рокоссовского часть сил этого фронта была передана в подчинение 1-му Белорусскому фронту. Таким образом, в состав фронта Рокоссовского входили десять общевойсковых, одна танковая, две воздушных армии, три танковых, три кавалерийских и один механизированный корпус.

Стремясь удержаться в Белоруссии, германское командование сосредоточило там крупные силы группы армий «Центр», которой командовал генерал-фельдмаршал Буш[40]. Немцы готовились к нашему наступлению. Дивизии фон Буша, собранные против 1-го Белорусского, числом своим не уступали дивизиям, подготовленным к встрече английских и американских войск во Франции. Но войска Буша превосходили европейские армии фашистов своей выучкой и богатым военным опытом. Эти вышколенные и отборные войска готовились отражать атаку армий Рокоссовского.

Буш лично незадолго до нашего наступления объезжал дивизии и полки, призывая солдат и офицеров к стойкости. С них брали подписку, что они умрут, но не отступят ни на шаг.

Гитлеровцы организовали многокилометровую оборону. Они ждали удара. Захваченный в плен офицер рассказал, что единственной темой разговоров среди немецкого офицерства было предстоящее наступление советских войск. Ломали голову над вопросом о направлении главного удара и немецкие генералы.

Об этом же думали в Ставке и в штабе 1-го Белорусского фронта. Плану наступательных боев в Белоруссии было присвоено кодовое название «Багратион».

Командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии Рокоссовский, тщательно изучив расположение обороны противника, условия болотистой местности, пришел к выводу, что на правом участке фронта было бы целесообразней всего нанести два главных удара — один в направлении на Бобруйск, второй — на Слуцк.

Такое решение командующего фронтом было совершенно необычным. История войн, военное искусство учили, что нельзя распылять силы, надо наносить мощный удар в одном направлении.

2

Рокоссовский был искренне рад, когда его вызвали в Ставку, где 22 и 23 мая предстояло окончательно отработать план операции «Багратион». Появилась возможность отстоять свою позицию по двум ударам и повидать семью.

Штаб фронта располагался в разрушенном фашистами Гомеле. Командующий фронтом только что вернулся из поездки, в ходе которой им были приняты под командование войска 2-го Белорусского фронта. Теперь фронт Рокоссовского растянулся более чем на 900 километров. Практика Второй мировой войны не знала такого случая, когда фронт, имевший наступательные цели, имел бы такую большую протяженность. Уже в начале апреля Военный Совет фронта представил в Ставку свои соображения о предполагаемой операции. И теперь Рокоссовский был готов отстаивать свои идеи в Москве.

20 мая к исходу дня генерал армии подъехал к деревенскому дому на окраине Гомеля, где можно было передохнуть и перед поездкой в Москву собраться с мыслями.

В сосновом лесу, примыкающем к дому, ни на минуту не умолкал щебет птиц. Рокоссовский присел на скамейку у дома, а вернее, на доску с двумя подпорками, и закурил. Живительный, смолистый воздух леса залил свежим румянцем его усталое выразительное лицо. Ему только сегодня вручили письмо из Москвы, и он хотел прочитать его в уединении. С каким-то особым душевным трепетом он достал из полевой сумки письмо и начал читать:

«Дорогой наш папа, Константин Константинович!

Я очень долго думала, колебалась — написать или промолчать. Потом набралась храбрости и взялась за ручку. Я давно собиралась это сделать, но, подумав, откладывала. Ведь у тебя, как принято говорить, есть законные жена и дочь. В жизни женщины есть только одно счастье — это любить и быть любимой. Я это поняла, когда была с тобой.

Дорогой мой и до конца моей жизни любимый Костя, я теперь не одинока. У меня есть наша дочь Надя — Наденька, которой уже будет скоро годик. Если бы ты видел, какая она красавица — очень похожа на тебя. Наш маленький ангелочек — вот моя теперь любовь. Такие наши вести, наш дорогой папочка.

Прости, что я потревожила тебя. Мы много читаем о твоих фронтовых успехах и гордимся тобой. Я знаю, Костя, что буду хорошей матерью. Валентина».

Рокоссовский положил письмо в карман, глубоко вздохнул, задумался. Над лесом висело теплое весеннее солнце, освещая кудрявую зеленую рощу на холме за речушкой. Тени ее доходили до самого ручья и, казалось, пили из него воду. Прозрачное небо, усыпанный белым снегом вишневый сад, бутоны одичавших роз, задушевное пение скворцов — все это должно было создавать ощущение сказочной красоты, приподнятого настроения. Но сегодня эта красота не согревала, как всегда, душу Рокоссовского, а, наоборот, наводила какую-то непроходящую тоску. Видимо, виною тому была раздвоенность чувств. В сущности, у него теперь две семьи. И в каждой — по одной дочери. Теперь появилась дилемма: с какой семьей жить дальше? С красивой и молодой Валентиной Кругловой или же с испытанным другом, прошедшим с ним вместе огонь и воду, Юлией Петровной?

Охваченный раздумьями и тревогой, он просидел возле дома до той поры, пока не поблекло золото солнечных лучей и темень не охватила мягкими объятьями лес и дом.

Наконец он решил, что будет ежемесячно помогать дочери и Валентине до тех пор, пока будет получать зарплату и пенсию, а с Юлией и Адой будет жить до конца своих дней. Но пока не уляжется в душе буря, он не станет встречаться в ближайшее время ни с одной семьей.

Ссылаясь на крайнюю занятость по службе, он попросил представителей Генерального штаба заказать ему в гостинице номер на одни сутки. Теперь он надеялся, что время залечит его душевные раны. А пока у него дел по горло — надо добивать фашистов.

3

Рано утром 21 мая Рокоссовский прилетел в Москву. Встречал его генерал, представитель Генерального штаба. Путь от аэродрома до Кремля на машине, обеспеченной всеми существующими в столице пропусками, занял сорок минут.

До заседания Ставки оставалось полчаса, и Рокоссовский успел переговорить с командующим войсками 1-го Прибалтийского фронта Баграмяном и заместителем начальника штаба Антоновым.

— Алексей Иннокентьевич, а где Черняховский и Петров? — спросил Рокоссовский.

— Черняховский приболел, командующего 2-м Белорусским мы не вызывали.

— Почему? — уточнил Баграмян.

— В операции «Багратион» он действует на вспомогательном направлении, — сказал Антонов и, услышав второй звонок, кивнул Рокоссовскому: — Пошли, вам предстоит сегодня новое сталинградское сражение.

За столом президиума сидели И. В. Сталин, В. М. Молотов, С. М. Буденный, К. Е. Ворошилов, Б. М. Шапошников и Г. К. Жуков. Перед ними за столами вдоль стены находились А. А. Новиков, Н. Н. Воронов, Н. Д. Яковлев, А. В. Хрущев, М. П. Воробьев, И. Т. Пересыпкин, А. М. Василевский.

Слева от президиума висели карты, многочисленные схемы. Рядом с ними стоял стол, на котором лежала указка.

Оба командующих фронтами и Антонов торопливо зашли в зал и заняли крайние места за столами.

— Товарищ Василевский, все в сборе? — спросил тихим голосом Сталин, вставая.

— Так точно, товарищ Верховный Главнокомандующий, все! — приняв стойку «смирно», ответил Василевский.

— Тогда будем начинать, — сказал Сталин и после некоторой паузы добавил: — Нам следует обсудить порядок проведения масштабной операции «Багратион». — Он медленно повернулся к заместителю начальника Генерального штаба, — Товарищ Антонов, докладывайте.

Антонов встал, подошел к картам и хорошо поставленным голосом начал:

— Наши войска в результате решительного наступления в середине апреля 1944 года вышли на рубеж Чудского озера и реки Великой, на подступы к Витебску, Орше, Могилеву, пробились к Ковелю. Главные силы Украинских фронтов вырвались на просторы древней волынской земли и в предгорья Карпат. Вскрылись направления на Львов, Бухарест. Все это положительно оценивается в Генеральном штабе.

Сталин, набивая трубку, наклонился к рядом сидевшему Молотову и о чем-то с ним переговорил. Тот одобрительно кивнул головой.

— Это хорошо, товарищ Антонов, — сказал Верховный, повернувшись к картам. — Какой вывод делает Генштаб?

— Мы не сомневаемся, товарищ Главнокомандующий, — продолжал уверенно Антонов, перекладывая указку из одной руки в другую, — что сопротивление противника, несмотря на то, что он понес большие потери и остро нуждается в восстановлении сил, не только не ослабнет, но станет еще более ожесточенным.

— Что из этого следует? — Сталин поднял вверх руку.

— Нужно наращивать наши удары, не позволяя гитлеровским генералам перегруппировать силы и организовать прочную оборону.

— Так почему же мы не наступаем немедленно? — произнес Верховный с нажимом на слово «немедленно». — Как я предлагал?

— Нам необходимо перегруппировать силы, — ответил Антонов, уловив сочувствующий взгляд Рокоссовского. — Оборону мы рассматриваем не как самоцель, а как вынужденную меру, которая позволит нам хорошо подготовиться к решительному наступлению.

— Хорошо, товарищ Антонов, продолжайте, — сказал Сталин, прикурив трубку.

— Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что выгодное для нас оперативно-стратегическое положение, сложившее к весне 1944 года, остается необычайно сложным. Продолжать наступление на Украине и в Молдавии мы пока не можем, поскольку на этих участках фронта сложились мощные и почти равные по силам группировки.

— Но там у нас все шесть танковых армий, — произнес Сталин, попыхивая трубкой. — Так, товарищ Жуков?

— Так точно, товарищ Сталин! — ответил тот. — Но войска устали, снабжение их нуждается в серьезном улучшении.

— Говорите дальше, товарищ Антонов, — сказал Сталин.

— Если бы на этих направлениях мы попытались наступать сейчас, то нам предстояла бы длительная кровопролитная борьба с весьма сомнительным успехом. Нет заманчивых перспектив и на Севере, — Антонов неожиданно закашлялся, но вскоре продолжал обычным деловым тоном. — Там разгром противника мог привести только к выходу из войны Финляндии, а для самой Германии угрозы бы не представлял.

Сталин, раскуривая трубку, вышел из-за стола, подошел к Антонову и сосредоточенно начал разглядывать карту. Антонов посторонился и стал рассматривать какие-то бумаги, лежавшие на столе. Наступила короткая пауза.

— Как вы называете линию фронта, которая сложилась на западном направлении севернее и южнее Полесья? — спросил Верховный, не отрывая взгляда от карты.

— Белорусский балкон, — ответил Антонов.

— «Белорусский балкон», — повторил Сталин, усмехнувшись. — И чем же он не нравится Генеральному штабу?

— Он прикрывает путь нашей армии на Варшаву, — сказал Антонов, работая указкой. — Он может служить плацдармом для фланговых ударов противника в случае наступления наших войск к границам Пруссии. Кроме того, с территории Белоруссии можно осуществлять авиационные налеты на Москву. Наконец, войска противника, занимающие «Белорусский балкон» и имеющие возможность быстро маневрировать по хорошо развитым железнодорожным линиям и шоссейным дорогам, сковали здесь весьма крупные силы нашей армии. — Антонов повернулся к Сталину. — Все эти обстоятельства, товарищ Главнокомандующий, заставили Генеральный штаб рассматривать наступление в Белоруссии с целью разгрома находящейся там крупной группировки противника как важнейшую задачу на современном этапе борьбы с фашизмом.

Все присутствующие в кабинете с удовлетворением наблюдали за Антоновым, который и на этот раз аргументированно, грамотно и по-военному четко доложил обстановку на фронтах, сделав разумные и последовательные выводы.

— Убедительно, товарищ Антонов, — сказал Сталин и занял свое место в президиуме. — Для нанесения здесь удара способствует и обстановка в тылу противника. Против фашистов действует 150-тысячная армия белорусских партизан. Это немалая сила. — Он повернулся к начальнику Генерального штаба. — Операция «Багратион» уже согласована, а вы, товарищ Василевский, доложите коротко о ее замысле.

Василевский подошел к карте и доложил, что к операции привлекаются силы трех Белорусских фронтов и 1-го Прибалтийского фронта. Он подробно рассказал о силах и средствах, имеющихся в наличии для осуществления масштабной операции «Багратион».[41]

— Ставка утвердила план действий правого крыла 1-го Белорусского фронта на Люблинском направлении, — продолжал Василевский. — Ему отводится основная роль в осуществлении хорошо продуманной нами операции. — Начальник Генштаба глянул на Верховного и продолжал водить указкой по карте. — Мы предлагаем: главный и решающий удар нанести с хорошо подготовленного и выгодного плацдарма на Днепре (район Рогачево). Мы думаем сосредоточить здесь основные силы прорыва обороны противника.

Василевский положил указку на стол, вытер вспотевшее лицо и, повернувшись к президиуму, произнес:

— Товарищ Главнокомандующий, есть один очень важный вопрос. Тот, кто должен проводить в жизнь наш план операции, относится к нему отрицательно.

— Как вас понимать, товарищ Василевский? — повысил голос Сталин.

— Товарищ Главнокомандующий, несмотря на то, что все представители Ставки поддержали план операции, командующий 1-м Белорусским фронтом с ним не согласен и настаивает на двух главных ударах.

— Это что еще за новости? — повысил голос Сталин, вынимая изо рта трубку. — Константин Константинович, почему вы не согласны с решением Ставки и Генерального штаба?

— Потому, товарищ Сталин, — поднялся Рокоссовский, — что я считаю — при выполнении моего замысла мы достигнем больших успехов при минимальных потерях.

— Если строй идет нога в ногу, а один выпадает из строя, — махнул трубкой Верховный, — то кто здесь прав?

— Я настаиваю на своем плане операции.

— Доложите свои соображения, товарищ Рокоссовский.

— Есть, товарищ Главнокомандующий! — ответил Рокоссовский и направился к карте.

Член Ставки Ворошилов, преданно взглянув на Сталина, предвидя разнос с его стороны, ехидно улыбнулся.

Буденный потрогал усы, посмотрел на Рокоссовского с сочувствием.

Жуков резко повернулся к карте и не сводил глаз с командующего фронтом. Его взгляд, казалось, говорил: «Ну-ну, посмотрю я на тебя, когда ты останешься без перьев».

Только один Молотов окинул Рокоссовского безразличным взглядом. Видимо, в хитросплетениях военной стратегии он понимал мало и ему было безразлично сколько наносить ударов — один или пять, лишь бы гитлеровцы были биты.

Под неодобрительными взглядами представителей Ставки и любопытными взорами остальных участников совещания — они еще не были свидетелями такого дерзкого «бунта» — Рокоссовский подавил в себе минутное волнение и с едва уловимой улыбкой произнес:

— Глубоко изучив обстановку, расположение своих сил и противника, а также замысел операции «Багратион», я пришел к выводу, что на правом крыле 1-го Белорусского фронта целесообразно нанести два главных удара с разных участков. Один, как это и предусмотрено планом, — с Рогачева на Бобруйск. — Он показал направление удара на карте. — Другой — из района нижнего течения Березины, Озаричи в общем направлении на Слуцк. Повторяю: оба удара должны быть главными.

Жуков угрюмо посмотрел на командующего фронтом и беззвучно зашевелил губами. Создавалось впечатление, что, если бы не представители Ставки, он бы высказал свое мнение по поводу двух ударов, не стесняясь в выражениях.

Сталин медленно вышел из-за стола и, продолжая посасывать трубку, остановился на некотором расстоянии от генерала армии. Подняв на него глаза, сказал:

— Вы думаете, товарищ Рокоссовский, что мы, разрабатывая операцию «Багратион», не изучили обстановку, — он поднял вверх дымящуюся трубку, — а взяли все с потолка?

— Нет, товарищ Главнокомандующий, я так не думаю, — ответил спокойно командующий фронтом. — Но в изучении противника, находясь на переднем крае, мы имеем преимущество.

— В чем это преимущество?

— Составлению нашего плана предшествовала большая работа не только на карте, но и на местности. Иногда приходилось в буквальном смысле слова ползать на животе, — усмехнулся Рокоссовский.

Спокойствие и рассудительность командующего фронтом начали раздражать начальника Генерального штаба. Василевский был уверен в своей правоте и с нетерпением ждал, когда закончится этот, как он считал, бесполезный разговор.

— У вас есть подозрение, что Генеральный штаб и ставка совершают ошибку?

— Я понимаю, что мое предложение идет вразрез с установившимися взглядами на ведение наступательного боя, — несколько смутившись, сказал Рокоссовский. — Да, принимая несколько необычное решение, мы идем на известное распыление сил, но в болотах Полесья, товарищ Сталин, другого выхода просто нет, а вернее сказать — другого пути к успеху операции я лично не вижу.

Сталин, явно недовольный несговорчивостью Рокоссовского, подошел к нему поближе:

— Пройдите в соседнюю комнату и еще раз обдумайте свое предложение. Вы оказались тем солдатом, который идет в строю не в ногу.

В течение получаса Рокоссовский ходил из угла в угол по комнате и, обращаясь к своей богатой памяти, тщательно взвешивал варианты предстоявшего наступления. На его лице и в голубых глазах появилась еще большая решительность — он считал свой план наступления единственно правильным.

— Ну что, надумали? — тихо спросил Сталин, откинувшись на спинку стула.

— Я считаю, что необходимо нанести два главных удара, — произнес Рокоссовский уверенно. — Я стою на прежней точке зрения.

— Какими силами вы собираетесь это делать? — вспылил Сталин.

— Удар на Бобруйск силами 3-й и 48-й армий, — ответил Рокоссовский. — Кстати, местность здесь не позволяет сосредоточить больше сил. — Другой удар я бы нанес силами 65-й и 28-й армий.

— Я считаю, как и все члены Ставки, — побледнев, произнес Сталин, — что удар надо наносить только один. — Он поднялся, объявил перерыв и, бросив на Рокоссовского тяжелый взгляд, властно произнес:

— Я не понимаю вашего упрямства, товарищ Рокоссовский! Идите и еще раз подумайте!

Все знали, что Сталин был сложным человеком. Он не любил, когда с ним не соглашались.

Рокоссовский закрыл за собой дверь и вновь уселся на диван. «Что я теперь скажу Верховному? Правильность моего решения не вызывает сомнения. Может, нанести один удар? — подумал он. — Но при двух ударах успех несомненен и жертв меньше».

Он взглянул на часы: скоро надо идти на заседание. И все-таки один удар или два? Один — это ошибка. Два — это успех. А может быть, хватит упорствовать? Просто прийти и сказать, что ты не прав? Зачем лезть на рожон? В случае неудачи можно спрятаться за широкие спины представителей Ставки. И не надо будет корчить из себя большого оригинала.

Рокоссовский на миг представил себе почти тысячекилометровую линию фронта, идущую по белорусским болотам, лесам, озерам и рекам. В его подчинении сотни тысяч солдат и офицеров. Именно по его приказу они пойдут в наступление… Судьбы многих из них зависят от его решения. «Нет, нет, люди не должны расплачиваться жизнью за мои ошибки, — подумал он. — Нельзя отступать от того, в чем ты абсолютно уверен».

Рокоссовский зашел в кабинет, где уже все были в сборе.

— Так что же, будем наносить один удар или два? — прищурился Сталин.

— Считаю, что необходимо нанести два удара, — спокойно произнес он.

Верховный закурил трубку и молча начал бесшумно ходить по кабинету, время от времени поглядывая на командующего фронтом.

«Ну и твердолобый! — мысленно воскликнул Ворошилов. — Не зря я тебя уволил из армии и дал санкцию на арест. Все равно тюремная наука не пошла тебе впрок».

Жуков и Василевский ждали развязки, которая должна была оказаться не в пользу Рокоссовского. У них даже появилось опасение, что они могут потерять незаурядного полководца.

Рокоссовский посмотрел на маршала Воронова. Тот кивком головы одобрил его действия.

— Товарищ Главнокомандующий, — не выдержал молчания генерал армии, — разрешите мне до конца высказать аргументы в пользу двух ударов.

Сталин остановился, набивая табаком трубку, и после длинной паузы произнес:

— Говорите!

Рокоссовский подошел к карте, взял указку.

— Дело в том, что, если группировке войск на направлении главного удара не оказать помощь на другом участке, противник, вполне возможно, не даст прорвать оборону.

— Почему? — остановился Сталин и поднял глаза на генерала.

— Потому, товарищ Сталин, что у него остается реальная возможность перебросить сюда силы с не атакованных нами рубежей, — ответил Рокоссовский.

— А что дают ваши два главных удара? — негромким голосом спросил Сталин, остановившись у стола президиума.

— Два главных удара решают все проблемы, — запальчиво сказал Рокоссовский. — В сражение одновременно вводится основная группировка войск правого крыла нашего фронта. Гитлеровцы напрочь теряют реальную возможность маневра. Успех, достигнутый пусть даже сначала на одном из этих ударов, ставит немецкие войска в тяжелое положение, а нашему фронту обеспечивает энергичное развитие наступления. — Рокоссовский повернулся к Верховному, шагавшему по кабинету. — У меня все, товарищ Главнокомандующий.

Сталин раскурил трубку, медленно, с остановками, почти вплотную подошел к Рокоссовскому.

Кое-кому, в первую очередь Ворошилову, показалось, что Верховный сорвет погоны с плеч несговорчивого и упрямого командующего фронтом. Рокоссовский в эти тревожные минуты не потерял самообладания. Известная всем, едва заметная добродушная улыбка и сейчас не сходила с его лица.

После некоторого раздумья Сталин поднял глаза на Рокоссовского и, сжимая в руке потухшую трубку, тише, чем обычно, сказал:

— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления им тщательно продумана. — Он повернулся к президиуму. — А это надежная гарантия успеха. Утверждаем решение Рокоссовского.

4

Вернувшись из Москвы, командующий фронтом начал готовить операцию, которую предполагалось начать 15–20 июня. Он вновь отправился на передний край. Ему предстояло окончательно отработать операцию «Багратион». Один главный удар наносился армиями Горбатова и Романенко, второй — армиями Батова и Лучинского.

Во второй половине дня Рокоссовский на стыке двух армий собрал всех командармов. Обещанная синоптиками гроза так и не пришла, но продолжал моросить дождик. В палатке было душно, хотя одна сторона ее была полностью открыта. На столе перед генералами лежали карта и аэрофотоснимки местности и укреплений противника на Бобруйском направлении. Командующий фронтом довел план операции «Багратион», умолчав о трудностях его принятия, поставил задачи армиям, вместе с командармами определил плацдармы и сроки сосредоточения войск.

— Хотел бы напомнить о маскировке, — в заключение сказал Рокоссовский. — Части сосредотачивать и перегруппировывать только ночью. Продумайте, где можно навести ложные переправы, для видимости прокладывайте лжедороги. На второстепенных рубежах необходимо сосредоточить большое количество орудий, производить из них огневые налеты, а затем увозить их на направление главного удара, оставляя на ложных позициях макеты. Короче, вы все опытные командармы и знаете, что немцы должны знать только то, что мы хотим им показать.

На следующий день Рокоссовский принял участие в штабных учениях и уехал на КП фронта, куда должен был прибыть представитель Ставки Жуков. Когда его машина плутала по фронтовым дорогам Белоруссии, уже было темно. Подпрыгивая на ухабах, она торопилась на фронтовой аэродром. По верхушкам леса катилась круглая луна, купаясь в светло-желтом сиянии.

Водителю и расположившимся позади автоматчику и адъютанту казалось, что командующий фронтом подремывает. Но он только от усталости прикрывал глаза. Мысль работала напряженно. Возникали и решались десятки самых неотложных, вопросов будущего наступления. Ему предстояло решить важную проблему с командармом Батовым — выбрать на местности плацдарм для сосредоточения основных сил и нанесения второго главного удара. Успешно завершить операцию «Багратион» он считал делом своей чести. «Не мешали бы только представители Ставки, — подумал он. — Неизвестно, как поведет себя Жуков. Ведь он был против моего плана».

Вскоре машина была на аэродроме, где стояли в ряд около десятка «По-2». Генерала армии быстро посадили в самолет, который быстро взмыл под облака. Усталость взяла свое — примостившись на сиденье, Рокоссовский уснул.

Рано утром машина снова мчалась по лесу. Она прыгала вверх, натыкаясь на выбоины и горбатые корневища. Пахло прелью лесных просторов, перекликались ранние птицы. Лес кончился. Поля были окутаны нежным розовым светом. Навстречу бежали темные силуэты кустов, отовсюду веяло раздольем, и невольно думалось: скорее бы кончилась война, вернулись бы люди к своей обычной жизни и несли бы дальше по этим дорогам свои печали и радости.

Временный командный пункт 1-го Белорусского фронта размещался в деревне Дуревичи. Освобожденная несколько месяцев назад, она тоже пострадала от войны, но более половины домов уцелело, и жители помогли разместить КП в лучших строениях. Рядом со штабом шумели стройные сосны и липы.

Когда машина командующего подошла к дому, несмотря на ранний час, здесь уже кипела жизнь.

— Михаил Сергеевич, что нового? — спросил Рокоссовский, протягивая Малинину руку.

— Все по плану. Готовим два удара, — усмехнулся тот. — Скоро подойдет Жуков.

— А он уже здесь? — спросил с удивлением Рокоссовский. — Как у него настроение?

— Вполне благодушное, — ответил Малинин, взглянув на дом, из которого выходил Жуков, и сказал: — А вот и он, легок на помине.

Маршал Советского Союза, широкоплечий, плотный, невысокий, шагал твердо и уверенно. Вся его фигура излучала волю, силу, энергию.

Рокоссовский был гораздо выше маршала, и в его фигуре, голосе, в поведении чувствовались мягкость и внутренняя культура. Лишь в лицах обоих было что-то общее, какая-то невысказанная, глубоко затаенная мысль. После приветствий они перебросились несколькими словами о погоде, о красоте здешней природы, но тень предстоявшей операции вставала между ними даже тогда, когда они обменивались ничего не значащими репликами.

— Ну так что, все-таки два удара? — первым начал Жуков, подняв глаза на командующего фронтом.

— Да, два, — улыбнулся Рокоссовский.

— Ну что ж, два так два, — Жуков кивнул на начальника штаба фронта. — Твой Малинин мне доложил, что один удар уже подготовлен.

— Да, с Горбатовым и Романенко все отработано.

— Что ж, ладно, раз первый удар готов, поехали готовить второй, — сказал деловым тоном Жуков и, подняв глаза на командующего фронтом, не жаловавшего представителей Ставки, спросил: — Не возражаешь?

— Поехали, там предстоит интересная работа, — не удержался от улыбки Рокоссовский — наконец-то заместитель Верховного согласился с его планом.

5

Павел Иванович Батов, пожалуй, был самым опытным и прославленным командармом Великой Отечественной войны. Он начал военную службу еще в царской армии, участвовал в Гражданской войне, воевал в Испании, командовал войсками в Крыму, а затем по своему желанию и воле Рокоссовского возглавил 65-ю армию, с которой прошел от Сталинграда до Щецина. Генерал был старательным, хитроватым, умным и осторожным служакой. Он был одновременно и мягким, и волевым человеком, обладавшим уникальной способностью прислушиваться к мнению подчиненных.

Рокоссовский ко всем командармам относился ровно и старался не повышать голоса даже на тех, кто допускал промахи и ошибки.

Но Батов был его любимцем и верным другом. Он доверял ему во всем, и между ними за всю войну не возникло никаких разногласий. И в операции «Багратион» он отвел армии Батова нанесение самого сложного, главного удара на бобруйском направлении.

В начале июня КП фронта армии находилось в лесу рядом с деревней Просвет. Батов уже много раз побывал на передовой, все изучил, в охотничьих резиновых сапогах облазил болота. И сегодня, вернувшись из окопов, ходил по лесной тропе недалеко от палаток и землянок, все размышляя о плане наступления, который необходимо было представить в штаб фронта 8 июня 1944 года. Его мучил вопрос: где нанести главный удар? Над самыми сложными вопросами он любил ломать голову один. Единственные свидетели его дум — немые сосны да хилые, выросшие в тени кусты малины.

Его армия перед наступлением занимает полосу, сплошь покрытую лесами. А сколько небольших рек с широкими поймами, каналов и топких болот? Какой же тут маневр по таким гиблым местам?

Гитлеровское командование использовало эти особенности местности и создало сильную, глубоко эшелонированную оборону. Но у них есть очевидная промашка — они слепо поверили в условный топографический знак «Непроходимые болота» и поддались иллюзии: по болотам и топям никто наступать не сможет.

Батов присел на валежину, положил на пенек уставшие ноги. «Вот почему гитлеровские генералы ждут главного удара в районе Паричей и сосредоточили там основные силы, — подумал он. — А между тем разгадать ваш замысел, выходит, просто, проще пареной репы».

Командарм, прислушиваясь к беззаботному пению лесных птиц, вновь вышел на тропу и начал ходить туда и обратно.

Конечно, паричское направление является весьма заманчивым: участок местности сухой, без водных преград. Но господствующие высоты у противника. Плотность огневых средств здесь самая высокая. Наступать под Паричами — значит нести здесь тяжелые потери. «Нет, такой план наступления Рокоссовский ни за что не одобрит, — размышлял он, отгоняя фуражкой комаров. — А что, если пройти там, где нас не ожидают?»

В отдалении Батов заметил тлеющий костер, а возле него группу пожилых людей. Подошел, завязался непринужденный разговор.

— Пройсти по гэтым балотам можно, товарищ генерал, — сказал пожилой мужчина. — Я тутэйший и знаю, як можна пройсти. Кали были малыя, мы тут шмыгали як зайцы.

— Ну, а все-таки, как можно преодолеть эти болота? — спросил генерал.

— Як, все просто, на мокроступах.

— А что это такое?

— Гэта лыжи из лазы. В них ноги в трасине не тонуть. Гразь в рашотках тожа не задерживается. Идешь сабе як па дарозе, толька вада хлюпая.

— Можешь сделать завтра десяток? — загорелся командарм.

— Кали памогуть, магу зрабить и двадцать. Скольки тут той работы? Была бы тольки лаза.

Батов выдал распоряжение поставить крестьянина на довольствие и выделить ему необходимое количество помощников. Он зашел в свою палатку, развернул карту, долго рассматривал ее и, улыбнувшись, вслух произнес:

— Если подтвердится, что по болоту могут пройти люди, значит, найдем способ провезти и боевую технику. Вот тогда мы преподнесем фашистам подарочек!

На следующие сутки, ночью, гвардейцы начали освоение одного из участков болота. Разведчики шли в мокроступах, каждый солдат нес два-три соломенных мата для подстилки в самых топких местах. На болотах у немцев не было сплошного фронта обороны. Она строилась по принципу отдельных опорных пунктов, расположенных на возвышенных участках, имевших между собой лишь огневую связь. Офицеры инженерного отдела шли за разведчиками и через определенные промежутки времени измеряли глубину топи.

Отряд вышел незамеченным на передний край обороны противника. Несколько солдат подкрались с тыла к опорному пункту немцев и захватили в плен дремавшего у пулемета часового.

Данные разведки подтвердили вывод Батова: во первых, противник исключал возможность наступления на этом направлении и имел здесь слабую оборону; во-вторых, топи проходимы для людей, а если проложить гати, то и для техники.

7 июня, на рассвете, на КП армии неожиданно приехали Жуков и Рокоссовский.

— Когда последний раз был в войсках? — спросил Жуков.

— Сегодня ночью.

— Где?

— В корпусе Иванова, на участке 69-й дивизии.

— Покажи на карте.

— Вот этот участок. Здесь болотистая местность.

— Можно проехать?

— Не рекомендую, местность открытая, обстреливается артиллерией. Ночью безопаснее.

— Ну что, едем сейчас? — Жуков посмотрел на командующего фронтом.

— Едем.

Сообразительный Батов был недоволен таким ходом дела. «Черт подери, — подумал он. — Никакой срочности в этой поездке нет, а им зачем-то приспичило. Они могут скомпрометировать это направление. Немцы наверняка обнаружат эту рекогносцировку и могут догадаться о моих намерениях».

— Если решено ехать, товарищ маршал, то весьма ограниченному кругу лиц. Интервал между машинами — две-три минуты.

Рокоссовский глянул на Батова и, словно догадываясь, о чем думает командарм, в знак согласия кивнул.

Все рекомендации Батова были выполнены — на этом настоял Рокоссовский.

От опушки леса генералы прошли небольшое расстояние пешком и вскоре укрылись в ходах сообщений. Солнце уже поднялось над горизонтом, но в лесу было прохладно — давала о себе знать густая болотная сырость. Батов живо семенил впереди, а за ним едва поспевали маршал и генерал армии. Изредка на позициях немцев трещали пулеметные очереди. Следовали один за одним рапорты командиров подразделений. «Оставайтесь на месте, занимайтесь своим делом», — звучал зычный голос Жукова.

Гости расположились в первой траншее и стали внимательно изучать местность и тактическую глубину обороны противника. «Ищут направление главного удара? — мелькнула мысль у Батова. — Неужели наши планы совпадают?»

После продолжительного наблюдения группа переехала на другой участок переднего края.

— Павел Иванович, — расспрашивал Рокоссовский по дороге, — скажи мне, почему ты бываешь больше всего в районе болот, а не в районе Паричей.

— Товарищ командующий, я там тоже бываю, — отвечал с хитринкой в глазах Батов.

— Ты не хитри. Здесь ты бываешь почти каждый день, — засмеялся Рокоссовский. — Это, видимо, не с бухты-барахты.

— И вы, наверное, неспроста приехали именно на этот участок, — ответил Батов, заглядывая в глаза командующему фронтом. — Я так думаю.

— Скажи, хитрец, как расцениваешь возможности наступления войск на Паричи? — спросил генерал армии.

— Отрицательно, немцы тоже не дураки. Там хорошо организованная оборона.

— Ты считаешь, здесь выгоднее нанести главный удар? — спросил до сих пор молчавший Жуков.

— Да, именно так.

— Каковы реальные возможности? — спросил Рокоссовский.

— Про твои мокроступы я уже знаю, хотя ты и темнишь, а вот как быть с техникой? Ты представляешь, какая работа предстоит, чтобы превратить эти болота в проходимые участки?

— У нас уже кое-что сделано.

— А о танках ты подумал? — уточнил генерал армии.

— Разрешите показать, как это будет выглядеть.

Командарм привез гостей на один из танкодромов на болоте, и они уселись на бревна у кромки болота.

Командующий бронетанковыми войсками армии рассказал, как все щели в нижней части машин заделываются промасленной паклей, как на случай опасности танки соединяются стальными тросами. После показа, как танки преодолевают болото на гатях, Жуков, улыбаясь, подошел к командарму:

— Спасибо, Павел Иванович, теперь ты родоначальник инженерной операции. Не зря тебя хвалит Рокоссовский. Не зря.

Оперативная группа представителя Ставки с этого дня капитально обосновалась на территории армии Батова.

6

План операции «Багратион» захватил Рокоссовского своей необычностью, масштабностью и смелостью. Перед наступлением он наладил контакт с руководством партизанского движения Белоруссии. Получив задание от командующего фронтом, партизаны ударили по коммуникациям и базам немецко-фашистских войск. Не один военный эшелон гитлеровцев улетел под откос на железнодорожных магистралях Бобруйск — Осиповичи — Минск.

Через руководителей партизанского движения Рокоссовский пытался найти Белозерова, но он как в воду канул — о нем не было ни слуху ни духу.

К двадцатым числам июня войска фронта заняли исходные позиции. На направлении главных ударов было обеспечено превосходство над противником в 4–5 раз в людях и технике.

До наступления оставались считанные дни, и Рокоссовский решил побывать на левом крыле фронта, которому предстояло вступить в дело позднее. Здесь действовала 1-я польская армия, подчиненная его фронту, и ему хотелось с ней познакомиться. Ведь он оказался первым военачальником, под чьим командованием польские дивизии делали первые шаги в борьбе с фашистами.

На ковельское направление (левое крыло фронта) он добирался сначала на бронепоезде (в лесах бродили банды бандеровцев), а затем на самолете «У-2».

Рокоссовский сидел рядом с начальником артиллерии фронта Казаковым и думал о предстоящей встрече с поляками.

Через несколько минут самолет подрулил к деревянному зданию, где командующего фронтом ждали командармы четырех армий, занимавших позиции в первом эшелоне. На следующий день Рокоссовский обговорил с ними все вопросы, связанные с предстоящей военной страдой, и выехал в штаб польской армии в окрестностях города Сарны.

Машины командующего фронтом и охраны прибыли в расположение польской армии под вечер. Жара спала. На западной окраине села, где размещался штаб армии, пламенели верхушки берез, широкие тени от дворов и заборов покрыли улицу, темными полосами легли на двор КП армии. Лиловыми красками переливались окрестные поля.

Когда Рокоссовский вышел из машины, загремела маршевая музыка и, чеканя шаг, ему навстречу шел командующий армией Зигмунд Берлинг. «Мне только этих торжеств не хватало», — подумал генерал армии и поспешно протянул руку.

— Здравствуйте!

— Здравия желаю, пан генерал армии!

«Давно меня паном не называли», — подумал Рокоссовский, улыбнувшись, и вслух произнес: — Благодарю вас, товарищ генерал, но у нас очень мало времени. Надеюсь, вы сократите торжественную часть?

Но командующий фронтом ошибся — Берлинг не дал себя сбить с намеченного церемониала и продолжал щелкать каблуками.

Рокоссовский прижал правую ладонь к сердцу и, поклонившись в сторону оркестра, сказал:

— Если можно, товарищ Берлинг, дайте команду, чтобы они перестали бить в барабаны. Ведь я приехал на деловую встречу.

Генерал поднял руку вверх и резко ее опустил. Оркестранты оборвали музыку.

— Рокоссовский! Рокоссовский! — молниеносно разнеслось по ротам. На двор школы стекались все новые и новые толпы солдат, сержантов и офицеров.

Мгновенно генерал армии оказался в плотном окружении поляков. На десятки метров зеленели четырехугольные фуражки, раздавались восхищенные возгласы, заставлявшие Рокоссовского краснеть.

Он обвел собравшихся улыбающимися глазами и приветственно помахал рукой.

— Панове, Панове, соблюдайте тишину! — кричал Берлинг.

Рокоссовского засыпали вопросами.

— Как по-вашему, скоро будет освобождена Варшава?

— Да, скоро.

— Ваши войска будут брать Варшаву?

— Я об этом мечтаю.

— Почему наша польская армия находится в резерве?[42]

— Вам надо обязательно подучиться. Чтобы фашистов бить наверняка, нужно овладеть военными знаниями. Освобождать Польшу мы будем вместе.

— Как вы относитесь к Армии Крайовой? — спросил полковник.

— Боюсь, что ее авантюризм может дорого стоить полякам.

Из толпы вышел молодой красивый офицер.

— Пан генерал армии, мы гордимся вашей славой, вашими победами. Разрешите пожать вашу мужественную руку!

— С удовольствием подаю руку смелому польскому офицеру, — засмеялся Рокоссовский и, сняв с руки часы, протянул: — Na pamiątke naszego spotkania![43]

— О Пресвятая Дева! — гордо воскликнул офицер, глядя на командующего фронтом, — Клянусь честью! Я постараюсь быть похожим на вас!

Вскоре разговор с солдатами и офицерами пришлось завершить, а дальше длилась беседа с командованием армии, которая закончилась далеко за полночь. На следующий день рано утром Рокоссовский улетел на правый фланг фронта, где решалась судьба операции «Багратион».

7

24 июня 1944 года утро в Белоруссии выдалось тихим и настороженно-спокойным. После короткой и теплой ночи незаметно выплывали из темноты березовые рощи, синевато-дымчатые сосняки. На восточной стороне горизонта зловеще светилась красная полоса, похожая на раскаленное железо. В этом пугающем свете было что-то жуткое и тревожное. Все вокруг притихло, задумалось и онемело. В лесу не было слышно никаких посторонних звуков, словно все живое, получив какой-то сигнал, притаилось в ожидании какого-то необычного события.

Над бобруйскими болотами густой пеленой повис туман, и солдаты, занимавшие исходные позиции для наступления, копошились в этой пелене, будто сказочные богатыри в морской пучине.

И вот чуть свет эту тишину расколол гром артиллерийской канонады. Тысячи орудий, сотни бомбардировщиков обрушили на передовые позиции фашистов шквал огня. Два часа снаряды и бомбы взрывали вражеские доты и траншеи, громили переправы, мосты, штабы…

Затем пошли вперед танки и самоходки, поднялась в атаку пехота. Северная группировка — Горбатов и Романенко — в этот день смогла захватить лишь первую и вторую траншеи. А от Батова Рокоссовский получил донесение: «Прорыв закреплен надежно. Танковый корпус, не встречая сильного сопротивления, идет к населенному пункту Брожа, обтекая с юга и запада бобруйский узел сопротивления».

Это сообщение Жукову показалось преувеличенным. Вскоре Батов получил телеграмму: «Лично доложите действительную обстановку перед фронтом армии. Жуков». Когда же Батов вновь сообщил о крупном успехе его войск, телеграф отстучал лаконичную телеграмму: «Приеду смотреть сам».

В этот же вечер Жуков и Рокоссовский были у Батова на новом наблюдательном пункте в только что занятом местечке Гомза. Едва машины проскочили на НП, немецкая артиллерия накрыла дорогу.

— Жарковато у тебя, Павел Иванович, — сказал Рокоссовский.

— Да, жарковато, советую не задерживаться.

— Никуда не поедем, — произнес Жуков. — Доложи, что с противником в Паричах, и давай обедать.

— Противнику в Паричах мы зашли с тыла, окружили его и теперь добиваем.

— Ловко у тебя получается, — сказал Жуков, окинув одобрительным взглядом командарма. — А вот у Горбатова и Романенко дела похуже.

— Вот-вот они увеличат темпы наступления, — проговорил Рокоссовский, разглядывая карту. — Песня бобруйской группировки гитлеровцев спета.

Видимо, другой бы на месте генерала армии напомнил бы о порочности плана, на котором настаивала Ставка (это подтвердили действия двух армий с плацдарма Рогачево), но Рокоссовский за все время успешной операции «Багратион» не сделал Жукову об этом даже малейшего намека.

Приходится только удивляться, как некоторые военные историки и писатели, не моргнув глазом, заявляют: «Творцом и исполнителем операции «Багратион», освободившей Белоруссию и часть Польши, был опять же Г. К. Жуков…»

Этими «опять же» напичкана наша мемуарная и художественная литература. Пусть простит меня читатель за это отступление.

А тем временем, наспех пообедав, Жуков и Рокоссовский уехали на правый фланг фронта.

Войска 1-го Белорусского фронта за пять дней наступления прорвали оборону противника на 200-километровом фронте; они окружили и уничтожили бобруйскую группировку и продвинулись вглубь на сто километров.

Войска фронта вырвались на оперативный простор. 28 июня Ставка поставила войскам новую задачу — частью сил наступать на Минск, а основными — на Слуцк, Барановичи. Войска Рокоссовского совместно с 3-м Белорусским фронтом завершили окружение 4-й армии немцев и 3 июля после упорных боев освободили Минск. Более чем 100-тысячная группировка гитлеровцев агонизировала в лесах восточнее Минска.

Атакуемые на дорогах партизанами и авиацией, немцы пытались пробиться то на одном, то на другом направлении, но ни одна из попыток успеха не имела. К 13 июля с группировкой противника было покончено. 17 июля по улицам Москвы прошли 57 600 фашистских солдат и офицеров, плененных во время операции в Белоруссии. Впереди колонны, опустив головы, брели немецкие генералы. Три часа, по двадцать человек в ряд, шли мимо молчаливых москвичей «победители» Европы без всякой надежды на благоприятный исход войны.

8

Белорусское сражение и его результаты уже на пятые сутки вызвали яростное раздражение Гитлера. Как всегда, ему понадобился козел отпущения, на которого можно было снова свалить вину за поражение. Своему окружению он дал понять, что кто-то должен ответить за провал боев в Белоруссии. На развалившийся фронт бросаются все наличные силы. 28 июня он отстраняет фельдмаршала Буша от командования группой «Центр», а вместо него назначает командующего группой «А» фельдмаршала Моделя[44]. Несмотря на свои 53 года, Модель был бодр, полон энергии, подвижен и оптимистично смотрел в будущее. Он еще верил, что его кумир Гитлер спасет Германию от поражения. Воодушевленный получением звания «генерал-фельдмаршала», Модель, официально не приняв дела у Буша, в день назначения вылетел в Бобруйск в штаб окруженной девятой армии. Он считал, что своим присутствием сможет предотвратить катастрофу.

Судьба распорядилась так, что ровно три года тому назад, 28 июня 1941 года, тогда еще командир 3-й танковой дивизии, входившей в танковую группу генерал-полковника Гудериана, генерал-лейтенант Модель первым ворвался в Бобруйск.

Теперь он увидел пылающий город и деморализованные части своих войск. Окруженная группировка, вместо того чтобы вести борьбу с противником, уничтожала орудия, тягачи, танки и машины. В течение полутора суток ему удалось навести кое-какой порядок. Он собрал в один кулак войска прикрытия, состоявшие из отборных солдат и офицеров, и пытался во что бы то ни стало вырваться из окружения. Он понимал, что это безумие, но другого выхода не видел.

Пьяные офицеры, переступая через трупы солдат, рвались вперед на северо-запад. Им даже удалось прорвать оборонительный рубеж. В прорыв хлынуло более пяти тысяч солдат, но спастись им не удалось. 29 июня русские овладели Бобруйском и бегущие части были уничтожены.

Надо отдать должное храбрости и смелости Моделя; он сумел вылететь из бобруйского «котла», и его самолет приземлился в окрестностях города Слуцка, где располагался штаб фельдмаршала Буша.

— Ну что, Вальтер, тебе удалось вывести хотя бы часть войск из окружения? — спросил устало Буш, когда Модель переступил порог кирпичного дома, который занимал бывший командующий группой «Центр».

— Эрнст!.. Коньяк у тебя есть? — вместо ответа спросил Модель.

— Есть, — ответил Буш, и по его лицу пробежал нервный тик.

— Налей, — произнес Модель, тяжело опустившись на диван.

Буш повернулся, подошел мелкими шажками к шкафу, достал бутылку коньяку, плитки шоколада, поставил на журнальный столик перед Моделем.

С глазу на глаз они пробеседовали за коньяком около часу.

— Скажи мне, Эрнст, — проговорил Модель, — почему мы терпим в белорусской операции такие неудачи? Где, по-твоему, кроется их основная причина?

— Основная причина, Вальтер, заключается в том, что русские нас обхитрили. — Буш отошел на несколько шагов, чтобы видеть собеседника целиком. В связи с отстранением от должности он чувствовал некоторую неприязнь к своему преемнику, оказавшемуся в этот момент более удачливым.

— Спасибо, Эрнст, за откровенность, — едва усмехнулся Модель.

— Я верил нашей разведке. — Буш подошел к карте, висевшей на стене. — Основной удар мы ждали в районе Рогачева. Я надеялся, если русские будут сильно наседать, я переброшу туда силы с других участков. К этому все было готово. Как мы и предвидели, они бросили в прорыв две армии.

— Так почему ты не осуществил свой замысел? — спросил Модель, смакуя коньяк.

— Русские перепутали мне все карты.

— Не укладывается в голове, как это могло случиться? — повысил голос Модель, давая понять, что Буш виноват в провале операции.

— Русские нанесли одновременно второй, мощный удар, — продолжал Буш, обращаясь к карте. — Он был нанесен не в районе Паричей, где у нас был хорошо укрепленный район, а в другом направлении.

Буш замолчал и прошелся по комнате. Модель встал, начал рассматривать карту.

— Они что, высадили в тылу десант?

— Нет, они вылезли, как черти, из болота и зашли нам в тыл, — с огорчением произнес Буш и протянул руку к карте. — Здесь сплошные дремучие леса, зыбкие трясины… Рокоссовский сумел переправить здесь не только пехоту, но и технику. Это невероятно, но факт остается фактом — он нанес здесь мощный удар. Рокоссовский это сделал вопреки всем ожиданиям. — Буш повернулся так, что Моделю был виден коротко подстриженный седой затылок и яйцевидная плешь на макушке головы фельдмаршала. — Я тебе не завидую, Эрнст: Рокоссовский — очень хитрый противник. А тебе с ним предстоит воевать.

— Все говорят «Рокоссовский, Рокоссовский», — Модель сел на диван рядом с Бушем. — Когда я стажировался в русской военной академии вместе с Манштейном и Боком, такой фамилии я даже не слышал. — Модель чуть отодвинулся, чтобы не дышать в лицо Бушу. — Что это за птица?

— Это птица высокого полета, — сказал Буш, наполняя рюмки коньяком. — Ему около пятидесяти лет, поляк, воевал на стороне красных во время революции. Воевал под Москвой, под Курском. Я уже не говорю о Сталинграде. Это он разделался с Паулюсом. — Буш замолчал, взял в рот кусочек шоколада. — Самое странное заключается в том, что Рокоссовский был репрессирован. Три года тюрьмы никак не повлияли на его патриотический дух.

— Да, таких людей трудно понять, — произнес Модель, закуривая. — В них есть что-то такое, что не поддается нашей логике.

— Как ты думаешь, Вальтер, почему наша лучшая в мире армия терпит одно поражение за другим? — Каждую фразу Буш произносил так, будто ему было тяжело ворочать языком.

— Ее довели до этого безголовые генералы из окружения фюрера, — с раздражением произнес Модель. — Они вводят его в заблуждение. Чем дольше тянется война, тем лучше они себя чувствуют. Они ведь не кормят вшей на передовой, а живут в особняках и получают награды первыми. — Он повернулся к Бушу и с пафосом произнес: — Запомни, Эрнст, скоро придет время — фюрер позовет нас, и только мы спасем Германию от поражения! Да, да, только мы!

— Вальтер, с тобой можно разговаривать откровенно, — неуверенно произнес Буш, поднимаясь. — Только чтобы разговор был между нами?

— Конечно, Эрнст, конечно, слово офицера.

— Я имел честь присутствовать на совещании 14 июня 1941 года, — начал тихо Буш, расхаживая от одного окна к другому. — Тогда Гитлер собрал в Берлине всех командующих группами армий, чтобы обосновать решение о нападении на Россию и выслушать доклады о завершении подготовки к войне. Гитлер сказал, что не может разгромить Англию. Поэтому, чтобы прийти к миру, ему необходимо добиться победоносного окончания войны на материке. Чтобы создать себе неуязвимое положение в Европе, надо разбить Россию. На мой взгляд, изложенные им причины, вынудившие начать войну с Россией, были неубедительными.

— Ты пришел к такому выводу сейчас или еще тогда?

— Тогда я был на стороне фюрера.

— А теперь? — сверкнул на него глазами Модель.

— Хайль Гитлер! — поднял руку Буш.

— Говори дальше, — как-то непроизвольно вырвалось у Моделя.

— Ты, Вальтер, опытный военный и знаешь, к чему приводит недооценка противника.

— Так, так, — сказал Модель и подошел к окну.

— Гитлер не верил ни в донесения о военной мощи огромного государства, ни сообщениям о возможностях промышленности и, если хочешь, прочности государственной системы России. Для военного времени она оказалась незаменимой.

— Я не могу согласиться с тобой, Эрнст. Я верю в гений Гитлера! — сказал Модель. — Я до сих пор неуклонно выполнял его приказы и буду их выполнять. Я стал солдатом для того, чтобы защищать отечество. Я честно исполню свои обязанности до конца.

В дверь постучали. Оба фельдмаршала, вытянув шеи, устремили взгляд на генерала, стоявшего на пороге.

— Господин фельдмаршал, разрешите доложить?

— Докладывайте, — поднялся Модель.

— Вчера, 29 июня, командующему 1-м Белорусским фронтом русских Рокоссовскому присвоено воинское звание «маршал», — заглядывая в папку, произнес генерал. — Танки Рокоссовского находятся в пятидесяти километрах отсюда. По нашим расчетам, они могут быть здесь через 2–3 часа.

— Это черт знает что такое! — взорвался Модель. — Начальника штаба ко мне!

— Нам пора отсюда уезжать, Вальтер, — сказал Буш, когда начальник штаба ушел. — Дела передам в дороге.

Через несколько минут машины фельдмаршалов под усиленной охраной уходили по дороге на Брест.

Глава двадцать третья

1

Итак, войска правого крыла 1-го Белорусского фронта к середине июля ушли далеко вперед, а теперь пришла пора показать себя левофланговым армиям. 7-го июля Ставка утвердила план Люблинско-Брестской операции. Замысел маршала Рокоссовского заключался в том, чтобы уничтожить брестскую и люблинскую группировки противника ударами войск фронта в обход Брестского укрепленного района с юга, севера и, продолжая продвижение на варшавском направлении, выйти широким фронтом на рубежи реки Вислы. 18 июля пять общевойсковых армий, танковая и воздушная армии левого крыла фронта перешли в наступление и уже 20 июля вышли к Западному Бугу на границу.

Рокоссовский оставался самим собой — он постоянно находился в войсках. На пыльных фронтовых дорогах его походный, защитной окраски автомобиль видели и пехотинцы, и летчики, и артиллеристы.

К вечеру 22 июля командующий фронтом приехал на берег Западного Буга, где на хуторе размещался временный КП фронта. После ужина на стол легли радиограммы, телеграммы, донесения о перехватах радиоразговоров противника.

Из донесений стало ясно, что наиболее тревожная обстановка у Батова. Его соединение выдвинулось далеко на запад. Слева войска Лучинского и справа войска Романенко отстали на десятки километров. «Это что за близорукость? Неужели они не видят, что фланги 65-й армии открыты?» — мелькнула мысль у Рокоссовского. Он тут же наткнулся на радиоперехват: «Командир пятой танковой дивизии СС «Викинг» Галла ведет радиопереговор с командиром четвертой танковой дивизии Петцелем. Галл — в Высоколитовске, Петцель — в Вельске. Готовятся в четыре ноль-ноль нанести по нашим войскам встречные удары и соединиться в районе Клешелей».

Рокоссовский связался с Батовым.

— Павел Иванович, что делается в ответ на замысел немецких генералов?

— Вывожу КП из Клешелей в Гайновку. Войска готовлю для отражения танков. Сил мало, резервов нет.

— Держись на занимаемых рубежах. Помощь будет оказана.

Из армии Романенко командующий фронтом направил к Батову стрелковый корпус и танковую бригаду. К утру он получает радиограмму от командарма: «Артиллерия не в силах сдержать удар бронированного кулака. Сто танков с севера и сто танков с юга». Рокоссовский радирует: «Сжать основные силы армейской группировки к центру, оставить часть территории, сократить линию фронта и занять круговую оборону».

К полудню следующего дня командующему фронтом стало ясно, что немецкие группировки соединятся.

Днем Батов по радио докладывал:

— Противник наносит встречный удар на Клешели. Штаб армии отведен в Гайновку. Сам с оперативной группой управляю боем на…

Рокоссовский много раз запрашивал по радио: «Где Батов? Что с ним случилось?» Не получив ответа, он выслал в разведку эскадрилью истребителей, но они машин командарма не обнаружили.

Почти двое суток тревога не покидала Рокоссовского. И только 24 июля поступило сообщение: подоспевшие на помощь стрелковый корпус и танковая бригада разгромили гитлеровцев под Клешелями и восстановили прежнее положение 65-й армии. Еще днем Батов связался с Рокоссовским.

— Товарищ маршал, спасибо за помощь. Если бы не она, немцы бы меня растерзали.

— Оказывается, даже сам Батов может допускать ошибки.

— Да вот, хватился за ум, но было уже поздно.

— Павел Иванович, ну как же ты допустил, что тебя немцы обхитрили и дали такого хорошего тумака?

— Виноват, товарищ маршал!

— Как видишь виноватых бьют, — рассмеялся Рокоссовский. — Ладно, не расстраивайся. На войне бывает всяко.

Вечером после короткого совещания с членами Военного Совета маршал вернулся к текущим делам. Где-то к полуночи он склонился над картой. Здесь, за Бугом, польская земля. Как давно он не был в этих краях.

Многое думалось Рокоссовскому в эту ночь. Если бы ему сказали раньше, что спустя тридцать лет он будет возглавлять миллионную армию и придет с ней в Польшу, чтобы освободить свою родину от варваров, он ни за что на свете не поверил бы.

Он вспомнил свои детские и юношеские годы, учебу в школе, беззаботные шалости, первую любовь, картины родной природы — невольно возникали в памяти лица отца, матери, сестер. «Жива ли моя родная сестричка Елена, — подумал он. — Из нашей семьи остались только мы с тобой, когда я уходил в армию. Три десятка лет я о тебе ничего не знаю».

Все безрадостные картины детства как-то сами собой ушли на задний план, и остались в памяти самые яркие и красивые, которые отзывались в сердце маршала сладкой грустью, оттого что все это ушло в невозвратную даль и больше никогда не вернется.

Мысли Рокоссовского перекинулись в Москву к жене и дочери. Он давно их не видел и не писал писем. Он корил себя за то, что по его вине отношения в семье стали неискренними и натянутыми.

Маршал вызвал адъютанта и попросил связать его с квартирой в Москве. Пока налаживалась связь, он курил и ходил по комнате.

— Юленька, ты? — с волнением произнес он. — Здравствуй, милая! — В трубке возникли помехи. Он стал говорить громче. — Как вы там? Как здоровье? — Голос жены едва был слышен.

— У нас все хорошо, поздравляем тебя с высоким званием! Как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье, настроение?

— Все нормально. Воюю. Думаю, скоро закончим эту канитель. Где Ада?

— Здесь. Даю трубку.

— Папулечка, родной, здравствуй! — затараторила Ада. — Мы по тебе скучаем! Я работаю в партизанском штабе. У меня все хорошо. Понимаешь, все хорошо!

— Молодец, дочурка!

— Папулечка, почему ты нам не пишешь? Мы очень волнуемся. Что же ты у нас стал таким недисциплинированным?

— Адуля, я буду выкраивать время и буду писать. Обнимаю вас и целую. До свидания!

После телефонного разговора непрошеная грусть покинула душу маршала. Он разостлал постель на солдатской кровати, лег и моментально уснул.

На следующий день Рокоссовский поднялся рано. Он уточнил у дежурного, какие соединения переправились через Буг, выяснил общую обстановку на фронте и вышел к реке.

Солнца еще не было видно, лишь бледный Предрассветный отблеск скупо освещал Буг. То тут, то там из камышей доносилось кряканье уток. Над ленивым течением реки разливался теплый воздух. Внизу у берега, в густой чаще лозы отозвалась лягушка, потом еще одна, окрестности огласил целый хор. Рассвет набирал силу. С острова, поросшего ольховником и вербой, с писком вылетела какая-то длиннокрылая птица и в три взмаха поднялась вверх. Взглянув в упор на Рокоссовского, она унеслась на противоположный берег. «Посидеть бы сейчас на зорьке с удочкой», — подумал маршал, но отдаленный стон артиллерии за Бугом вернул его к действительности, и он поспешил в дом.

2

Выходом войск Рокоссовского к Висле завершилось окружение брестской группировки противника. В числе других на берегу этой польской реки оказалась 8-я гвардейская армия В. И. Чуйкова. Горячему и смелому генералу не терпелось быстрей форсировать Вислу.

В блиндаж Чуйкова входили и выходили люди. Он то и дело крутил ручку телефона, разговаривал то с одним, то с другим командиром корпуса. В промежутках между встречами и разговорами рассматривал карту и думал о предстоящей операции. Он скрупулезно уточнял обстановку, медленно и основательно изучал свои позиции и противника, подходы к Висле. Танковая армия Богданова вместе с 1-й Польской армией продвигались к предместьям Варшавы. Его соединение командующий фронтом вел на вожжах, словно норовистого коня, и пока не разрешал форсировать Вислу. Командарм не выдержал искушения и связался с Рокоссовским, которого смущала северная группировка противника.

— Товарищ командующий фронтом, почему мы не форсируем Вислу, чего мы боимся?

— Узнаю храбреца, понимаю твое рвение, Василий Иванович.

— Если понимаете, тогда разрешите провести рекогносцировку?

— Хорошо, только примите меры безопасности.

К рассвету 30 июля корпус, обеспечивавший рекогносцировку, вышел на берег Вислы и замаскировался. Как раз в этот день польские крестьяне отмечали какой-то праздник, возможно, освобождение от фашистов, и в селах шло шумное и беззаботное гулянье. И это несмотря на то, что противник располагался всего лишь за рекой.

Участники рекогносцировки переоделись и под видом местных жителей, веселившихся на празднике, пробрались к берегу. Позже, когда Чуйков доложит о «маскировке» Рокоссовскому, тот в шутку скажет: «Вам только не хватало паненок»[45].

Спокойно катила свои воды Висла. Кое-где над заливами плавал молочный туман. С берега в суровом молчании смотрели на дно реки величественные сосны. Их тени шевелились в воде, словно живые.

«Крестьянам» Чуйкова показалось, что левый берег Вислы укреплен слабо.

Командарма мучил вопрос: ждет ли противник, что мы примем решение форсировать реку здесь? Активной подготовки к обороне замечено не было. По левому берегу Вислы тянулась земляная дамба, скрывавшая обзор в глубь местности. В случае форсирования удар мог быть внезапным.

Чуйков распределил участки для корпусов, средства усиления и, приказав организовать наблюдение за левым берегом, направился в местечко Желехув, где находился штаб армии.

Дорога по пологому подъему бежала в гору и вышла на асфальт; лес редел, и за ним виднелось потемневшее клеверное поле, а дальше стоял густой сумрачный бор.

Зайдя на КП, Чуйков доложил Рокоссовскому о результатах рекогносцировки и свои предложения по форсированию Вислы.

— Хорошо, готовь переправу, — сказал Рокоссовский. — Но все время поглядывай на север — над нами висит сильная группировка противника. Когда Чуйков осматривал участки будущих переправ, его вызвали к ВЧ.

— Необходимо начать форсирование Вислы дня через три на участке Мацеевица. План высылайте шифром к четырнадцати первого августа.

— Задача понятна, но форсирование прошу разрешить на участке Вильга — Подвебже.

— Почему?

— Лучше, если на флангах будут реки Пилица и Радонка.

— Хорошо, Василий Иванович, разумное предложение. Имей в виду, Ставка придает большое значение форсированию Вислы.

— Могу начать форсирование завтра с утра. Все подготовительные работы уже проведены.

— У вас мало артиллерии и переправочных средств. Фронт может помочь только через три дня.

— Думаю, обойдусь своими средствами. Я рассчитываю на внезапность. Прошу разрешения начать завтра.

— Хорошо, я согласен. Успехов тебе, Василий Иванович.

— Спасибо.

Армия Чуйкова форсировала Вислу и к третьему августа захватила плацдарм более десяти километров по фронту, около шести — в глубину и постепенно начала его расширять. Захват плацдарма в районе Магнушева армией Чуйкова создал угрозу удара с юга всей группировке немцев. Это заставило гитлеровское командование, как и предполагал маршал, бросить основные силы против магнушевского и наревского (его захватил Батов) плацдармов. Прорыв висло-наревского рубежа открывал нашим войскам дорогу в Германию. Поэтому по мере накопления сил и средств гитлеровское командование упорно обороняло свои позиции на правом берегу Вислы восточнее Варшавы, переходя время от времени в наступление.

Этот участок больше всего тревожил Рокоссовского. Разумеется, было отчего волноваться. Здесь была сосредоточена очень сильная группировка противника: четыре танковых и две пехотных дивизии.

На КП фронта Рокоссовский и Малинин озабоченно нагнулись над картой.

— Михаил Сергеевич, мы не можем допустить, чтобы эта мощная группировка противника постоянно угрожала нашим армиям, — сказал командующий фронтом.

Тот оторвал покрасневшие от усталости глаза от карты.

— Я думаю, надо попытаться разгромить вражеские войска и овладеть предместьем Варшавы Прагой.

— Какими силами?

— Для этой операции я бы привлек 47-ю и 70-ю армии. Они уже на подходе.

— Хорошо, так и поступим. Используем к тому же силы 1-й польской армии и воздушную армию. Для усиления этой группировки выгребай все, что можно, из других участков. Иного выхода я не вижу.

Донесения из самого пекла магнушевского плацдарма радовали маршала. Он помогал этой армии чем мог и надеялся на Чуйкова как на сильного и толкового командарма. Рокоссовский ввел на плацдарм танковый корпус 2-й танковой армии. Он чувствовал, как трудно защищаться командарму от напора крупных сил фашистов, и ему хотелось поддержать его своим присутствием.

Он подошел к телефону:

— Василий Иванович, как дела?

— Попытка противника остановить наши части свежими силами успеха не имела. На всех участках борьбы за плацдарм враг остановлен.

— Как тебя найти?

Чуйков, будучи хорошим психологом, сразу уловил, что командующий фронтом задает этот вопрос не потому, что хочет к нему кого-то послать на помощь, — он хочет приехать на плацдарм сам. Ему всегда были приятны встречи с этим умным человеком. Но на этот раз он не мог и не имел права рисковать жизнью командующего фронтом. Его командный пункт находился недалеко от переднего края, противник может заметить движение машины и совершить артиллерийский налет. Прямой, честный, не терпящий ни малейшей фальши и неправды, командарм поглаживал пальцами левой руки свой массивный нос и не знал, что ответить.

— Ты что молчишь, Василий Иванович?

— Товарищ маршал, я уже не помню, когда мылся, и заказал баню. Часа через два буду на том берегу. — Пошел на обман Чуйков, покраснев до корней волос.

— Проще говоря, ты не хочешь пустить меня на плацдарм. Так надо понимать твой ответ?

— Нет, серьезно. Чешется спина. Хочется попариться. Баня уже заказана. Приглашаю и Вас.

— Раз чешется спина, давай попаримся, — рассмеялся Рокоссовский. — Через три часа буду у тебя.

Чуйкову срочно пришлось искать работника тыла, который был знаком с польским крестьянином Янэком Красицким в деревне Желехув. Это у него была бревенчатая русская баня, где однажды парился страстный любитель банных процедур командарм Чуйков.

3

Баня находилась на берегу озера в сосновом бору, недалеко от дома Красицкого. Янэк, узнав, что к нему едет командующий фронтом, поляк, маршал Рокоссовский с генералом Чуйковым, который ему очень понравился своей простотой в прошлый раз, старался как никогда. Красицкому было уже под шестьдесят, но выглядел он крепким и моложавым мужчиной. Он не скрывал, что в 20-м году попал к русским в плен, жил в Смоленской области, потом в Белоруссии и только через пять лет вернулся домой. Когда машины подошли к озеру, пан Янэк уже ждал гостей.

— Баня уже готова, но должна еще немножко дозреть, — доложил он Рокоссовскому после обмена приветствиями.

Он рассказал военным, почему летом надо топить баню березовыми, зимой — и березовыми, и дубовыми дровами. Он поведал, как сохранить в дровах душистость, мягкость и сухость.

— Пан Янэк, проживание в России для вас не прошло даром, — улыбнулся Чуйков.

— Нет, нет, пан генерал, — смущенно ответил Красицкий. — Я там многому научился.

Наконец гости зашли в просторный предбанник, где на деревянном столе стояли варенье, мед и чашки для чая, разделись, зашли в моечную, обмылись теплой водой и подались в парную. Она оказалась небольшой, но четыре человека в ней помещались свободно. В углу — печь-каменка, двухступенчатые полки. На полу — сосновый лапник, от которого пахло вольным смолистым духом.

После нескольких заходов пошли в ход веники.

Генерала Чуйкова парил постоянный его банщик — адъютант Василий. Рокоссовский с интересом наблюдал, как крепыш Чуйков, размякший от жары, вертелся на полке и приговаривал:

— Давай, Вася!.. Молодец, так, так!.. Вася, подбрось парку!.. Еще, еще чуть-чуть!.. О!.. О!.. Вот так!.. Вот так!.. Гм!.. Гм!..

Вскоре Чуйков, облившись холодной водой, сидел за столом и пил чай. Пан Янэк уложил на полку Рокоссовского, плеснул квасом на камни, взял в руки два веника и приступил к делу. Он гладил ему спину, где был хорошо виден красный рубец от раны, поднимал веники, обдавая тело крепким паром, прижимал их к лопаткам и пояснице. Веники ходили и плясали в его руках, как живые. Он плеснул на камни теперь уже соснового настоя, и Рокоссовскому сразу же стало легче дышать. Пан Янэк окунул веники в холодный квас и хлестнул ему спину. Потом встряхнул веники под потолком, зашелестел ими и вновь начал хлестать по спине. Когда тело Рокоссовского испытало все прелести березового веника, пан Янэк облил маршала ледяной водой и вновь попросил его в парилку, где снова отхлестал вениками.

А потом, в предбаннике, Рокоссовский, завернутый в простыню, чувствуя необыкновенную легкость в теле, за чаем вынужден был отвечать на многие вопросы хозяина бани.

— Пан маршал, — обратился к нему Янэк. — Уже освобождены многие города и села Польши, но я не могу понять, что у нас происходит? Одни ведут войну с фашистами, другие отсиживаются в лесах и наблюдают, что будет дальше.

— Много польских вооруженных отрядов сражаются с оккупантами, но они пока не объединены общим руководством, — сказал Рокоссовский, отпивая маленькими глотками чай. — Здесь и Гвардия Людова, и Армия Людова, и Армия Крайова и Батальоны холопски.

— Я встречал и смешанные партизанские отряды, руководимые советскими офицерами, — добавил Чуйков.

— Да, и такие тоже есть, — кивнул Рокоссовский. — Все эти группы состоят из людей различных политических взглядов. С нашим приходом они получили возможность объединить свои силы в борьбе за будущее Польши.

— Польское население относится к вам очень хорошо, — сказал Красицкий.

— Да, сегодняшняя баня подтверждает справедливость ваших слов, — улыбнулся маршал.

— Спасибо, — засмеялся Янэк. — Вы высоко оценили мои старания.

— Первая польская армия пополняется добровольцами из местного населения, — произнес Чуйков, намазывая на хлеб мед.

— Это так, — поддержал его Красницкий. — Из деревни ушло в армию несколько десятков молодых людей.

— Одна Армия Крайова, — сказал Рокоссовский, вытирая вспотевшее лицо, — категорически отказывается с нами сотрудничать. Штабные офицеры встречались с офицерами-аковцами. Они держатся надменно и заявляют, что подчиняются только распоряжениям польского лондонского правительства. — Он отодвинул чашку с чаем и, подумав, произнес: — Они так определили отношение к нам: против советской армии оружие применять не будем, но и никаких контактов иметь не хотим. Мы установили тесную связь с Польским Комитетом национального освобождения[46], который находится в Люблине. Он взял на себя решение многих вопросов.

— Я слушаю постоянно радиостанцию Армии Крайовой, — сказал Янэк. — Она беспрерывно говорит о восстании в Варшаве и о том, что Красная Армия не желает помогать восставшим полякам. Это правда, пан маршал?

— Нет, это неправда, — ответил Рокоссовский, одеваясь. — Руководитель восстания Бур-Комаровский и его помощник генерал Монтер по приказу лондонского правительства решили захватить в столице власть до прихода в Варшаву наших войск и этим самым обрекли восставших на поражение. Эта трагическая ошибка дорого обходится варшавянам. — Голос Рокоссовского был сдавлен и глух. — Мы помогаем чем можем. Я каждые сутки посылаю по нескольку десятков самолетов с продовольствием и оружием для восставших. Мы ведем тяжелые бои на подступах к Варшаве. Каждый шаг дается нам с огромным трудом. Вот такие наши невеселые дела, пан Янэк.

Тепло распрощавшись с хозяином, Рокоссовский и командарм уехали в расположение второго эшелона армии.

4

А тем временем в Варшаве шли кровопролитные бои. Офицер связи Гиммлера с Гитлером регулярно докладывал фюреру о варшавских событиях. Гитлер раздражался, отдавая приказы, касающиеся тактики боевых действий и отношения к жителям Варшавы. Этот гнев нашел свое выражение в инструкции верховного комиссара войск СС и полиции восточной зоны генерал-губернатору Кракова Франку: «Новая политика в отношении Польши. Обергруппенфюрер фон де Бах получил приказ умиротворить Варшаву, т. е. еще до окончания войны сравнять Варшаву с землей, поскольку это не помешает выполнению военных планов по сооружению укреплений. До начала разрушений из Варшавы должны быть вывезены все виды сырья, текстиль и мебель. Это является основной задачей гражданской администрации».

Во время одного из разговоров с Рокоссовским Сталин приказал еще раз рассмотреть вопрос о Варшавской операции и, пока идет подготовка, продолжать доставку вооружения повстанцам. Было рекомендовано для установления связи забросить в Варшаву парашютиста, снабженного средствами связи.

Но дело осложнялось тем, что Бур-Комаровский не желал вступать в контакт с руководством Красной Армии. Парашютист, сброшенный на Варшаву, не зная расположения повстанцев, попал в лапы фашистов. Грузы, сбрасываемые советскими самолетами повстанцам, часто попадали не по назначению.

В то же время западная пресса, в первую очередь польской эмиграции, развернула крикливую кампанию, обвиняя советскую сторону в нежелании помочь восставшим. Сама мысль об этом вызывала негодование у Рокоссовского. Он хорошо понимал, что вооруженное восстание в Варшаве может оказаться успешным только в том случае, если бы оно было тщательно согласовано с действиями его фронта. Правильный выбор времени начала восстания являлся решающим фактором. До него доходили сведения, что повстанцы плохо вооружены, у них не хватает продовольствия. Маршала крайне угнетало то, что он в данный момент не мог освободить Варшаву.

После нескольких недель тяжелых боев в Белоруссии и в Восточной Польше войска фронта понесли большие потери, отстали тылы, люди устали. Рокоссовский понимал, что развернуть крупномасштабное наступление — значит послать солдат на верную гибель.

Свое отношение к руководителям восстания в Варшаве Рокоссовский выразил в ответе корреспонденту английской газеты «Санди таймс» Александру Верту:

«Командование Армии Крайовой совершило страшную ошибку. Мы (Красная Армия) ведем военные действия в Польше. Мы — та сила, которая в течение ближайших месяцев освободит Польшу. Бур-Комаровский вместе со своим приспешниками ввалился сюда, как рыжий в цирке — как тот клоун, что появляется на арене в самый неподходящий момент и оказывается завернутым в ковер… Если бы здесь речь шла всего-навсего о клоунаде, это не имело бы никакого значения, но речь идет о политической авантюре, а авантюра эта будет стоить Польше сотен тысяч жизней. Это ужасная трагедия, и сейчас всю вину за нее пытаются переложить на нас. Мне больно думать о тысячах и тысячах людей, погибших в борьбе за освобождение Польши».

Наступательные возможности фронтов иссякли, и 29 августа Ставка вынуждена была дать приказ трем Белорусским, 1-му и 4-му Украинским фронтам о переходе к обороне. Лишь войскам правого крыла 1-го Белорусского фронта предстояло наступать в направлении Варшавы.

В начале сентября 1944 года разведка сообщила командующему фронтом, что гитлеровские части, находившиеся под Прагой, атаковали плацдармы на Висле южнее Варшавы.

Рокоссовский в этот же день уже был в 47-й армии, которой командовал генерал Гусев. На совещании в штабе армии он ознакомил присутствующих с приказом о наступлении.

— Мы не можем не воспользоваться тем, что немцы перебросили силы на другой участок, — говорил он, находясь у карты. — Вашей армии во взаимодействии с 70-й и польской армиями предстоит прорвать оборону противника, выйти к Висле и овладеть Прагой. Из резерва фронта вам выделяются танковые и артиллерийские части. На подготовку операции дается пять суток. — Маршал подошел к Гусеву. — Николай Иванович, прошу вас ни в коем случае не ориентировать солдат и офицеров на легкую победу.

— Такого больше не будет, — ответил командарм, вспомнив грешок, который подметил за ним командующий фронтом в одной незначительной операции.

Сражение развернулось 11 сентября, а уже 14 сентября войска овладели Прагой и нанесли противнику значительный урон.

15 сентября Рокоссовский прибыл в предместье Варшавы. На землю уже опустилась осень. Возле подкошенных войной деревьев лежали ворохи желтой листвы. В небе грустно курлыкали журавлиные стаи и старались держаться подальше от земли, где время от времени были слышны выстрелы. Рокоссовский, находясь у разрушенного парка, поднял глаза вверх, где длинными покачивающимися косяками плыли журавли. Ему показалось, что их скрипучее курлыканье было более печальным, чем обычно, словно они тоже были поражены результатами боев. Прощальный крик этих птиц бередил сердце тоской по погибшим в этой бессмысленной бойне людям. Копотный, тяжелый дым стлался по улицам Праги. Все погрузилось в мглистые сумерки, похожие на водяную пыль.

Машина Рокоссовского с остановками медленно пробиралась по улицам предместья Варшавы, где прошло его детство, где жили его родители, братья отца, воспитавшие его и научившие понимать жизнь. Как же все переменилось! Вот улица Маршалковская, где он жил у бабушки Констанции. Не видно фабрики, где он работал с матерью, разрушен железнодорожный вокзал, где трудился отец.

Маршал вышел из машины, спустился в блиндаж, располагавшийся у самой воды. С противоположного берега Вислы немцы стреляли по всему живому. Моросил дождь. Сквозь его завесу были видны руины Варшавы. Слева на Висле чернели развалины — это были железные груды того самого моста, облицовкой которого занимался шестнадцатилетний каменотес Костя Рокоссовский. С противоположного берега несло гарью, доносились взрывы и пулеметные очереди.

Тридцать лет спустя он смотрел через амбразуру блиндажа на Варшаву, где разыгрывалась человеческая трагедия, — и самое страшное было в том, что он не мог в данный момент эффективно помочь восставшим.

Солдаты 1-й армии Войска Польского сделали такую попытку. Они сумели зацепиться за противоположный берег, но пробиться к центру города не смогли. По вине Бур-Комаровского не удалось наладить связь с восставшими. С каждым днем и часом положение на плацдарме становилось более тяжелым, и Рокоссовский решил прекратить операцию и вернуть поляков на наш берег. Польским солдатам форсирование реки стоило больших потерь.

Единственное, чем мог помочь маршал варшавянам, — это сбрасывать с самолетов оружие, боеприпасы и продовольствие. С 14 сентября по 1 октября авиация совершила около двух с половиной тысяч вылетов. Но и это не помогло. 28 сентября фашисты предприняли решительный штурм, и через три дня повстанцы оказались на грани полного поражения. 2 октября командование Армии Крайовой отдало приказ о капитуляции.

5

У стен Варшавы активные действия не предпринимались, но на модлинском направлении шли тяжелые бои. Гитлеровцы прочно удерживали на восточном берегу Вислы и Нарева небольшой плацдарм в виде треугольника, вершина которого была обращена к слиянию рек. Атаковать этот выгодный для противника участок можно было только в лоб. К тому же он располагался в низине и был окаймлен высокими берегами Вислы и Нарева. Все подступы фашисты простреливали перекрестным артиллерийским огнем с позиций, находившихся за реками, а также мощной артиллерией крепости Модлин[47], расположенной в вершине треугольника. Трудно было найти более выгодные позиции.

Войска 70-й и 47-й армий несколько раз атаковали плацдарм, но выбить противника не могли. Они несли большие потери, теряли технику.

Командующий фронтом несколько раз предлагал представителю Ставки Жукову прекратить бессмысленное наступление, но тот категорически отвергал предложения.

Наконец терпение у Рокоссовского лопнуло. Он вошел в дом, где располагался Жуков. Несмотря на поздний час, представитель Ставки отдыхать не собирался. В полной маршальской форме он сидел за столом и при желтоватом свете фонаря записывал что-то в блокнот. Рядом лежали карта с нанесенной обстановкой и стопка каких-то бумаг.

— Ну что? — Жуков поднял голову и, кивнув на кресло, посмотрел на командующего фронтом. — Что стряслось, чем расстроен?

— Все то же, — ответил Рокоссовский, присаживаясь. — Еще одна безрассудная атака на модлинский треугольник провалилась. С выгодных позиций противник расстреливает нас в упор.

— Это еще не значит, что следующее наступление не будет иметь успеха, — заявил Жуков.

— Я настаиваю на прекращении этой бессмысленной лобовой атаки, — решительно сказал Рокоссовский. Он поднялся, прошелся по комнате. Его лицо приняло суровое выражение, глаза расширились. — Если даже гитлеровцы сами уйдут из этого треугольника, то мы его все равно занимать не будем.

— Это почему же? — повысил голос Жуков, окинув суровым взглядом командующего фронтом.

— Потому что мы его обойдем и он больше нам не понадобится… В тех атаках, которые мы проводим, я смысла не вижу!

— А я вижу! — поднялся Жуков. — Атака должна быть проведена быстро, стремительным броском, без оглядки на опасность!

— Георгий Константинович, я уверен — ни одна атака успеха иметь не будет. Еще раз прошу отложить наступление!

— Я не могу уехать в Москву, зная, что противник удерживает плацдармы на восточных берегах Вислы и Нарева. — Жуков остановился против командующего фронтом. — Что я скажу Сталину? Что?

— Это меня не касается.

— А что тебя касается? — жестко спросил Жуков.

— Меня касается сохранение жизни людей! — Рокоссовский резким движением надел фуражку и направился к выходу. — Я сейчас уезжаю на передний край. И если я лично приду к выводу, что атака успеха иметь не будет, то остановлю эту бессмысленную бойню и дам команду о переходе к обороне.

— Последнее слово за мной!

— Нет, я поступлю так, как решил! — произнес Рокоссовский и вышел.

Еще до рассвета командующий фронтом с двумя офицерами штаба прибыли в батальон 47-й армии, который действовал в первом эшелоне. Атака должна была начаться на рассвете. Под рукой у маршала были телефон и ракетница. Он установил сигналы: бросок в атаку — красная ракета, атака отменяется — зеленая.

Ночь была тихая. Рокоссовский со своими спутниками находился в первой траншее, на исходном положении для атаки. К нему подполз командир батальона.

— Товарищ маршал, вы уже привыкли к темноте?

— Да, уже присмотрелся.

— Справа на восточном берегу видите сплошную цепь неровностей?

— Да, вижу.

— Это железобетонные бункеры, которые не берет ни одна артиллерия, — тихо объяснил капитан. — Точно такие же и слева.

Что касается крепости Модлин, то тут и говорить нечего. В этой яме они перемалывают нас, как в мясорубке. У меня от батальона осталось меньше половины.

— Спасибо за откровенность, капитан. Мы их еще раз попробуем подавить артиллерийским огнем.

— Пробовали, ничего не получается.

— Попытаемся.

Появились первые проблески рассвета: на востоке, над лесом, висела желто-красная кайма, можно было уже различить лица солдат, притаившихся в окопах. Звенели комары, то тут, то там раздавался унылый свист какой-то птицы.

Рокоссовский глянул на потемневшее лицо командира батальона, на его покрасневшие от бессонницы глаза, и ему показалось, что во всем его облике светилась какая-то безысходность.

— Сколько воюешь?

— Третий год.

— Где учился?

— На войне. Был старшиной роты, а теперь командую батальоном.

— Я тебе присваиваю звание «майор». — Он повернулся к генералу штаба фронта. — Запишите, пожалуйста.

— Спасибо, товарищ маршал, — повеселел командир батальона.

В расположении наших частей слышался шум машин, повозок, подальше от передовой искрились трубы походных кухонь. Командующий фронтом про себя отметил, что противник проявляет к нам пренебрежение и по явно видимым целям не открывает огня.

Наконец наша артиллерия в условленное время открыла огонь, заговорили реактивные установки. Но не прошло и десяти минут от начала нашей артподготовки, как противник открыл ураганный огонь в трех направлениях: справа — из-за Нарева, слева — из-за Вислы, косоприцельный и в лоб — из крепости Модлин и ее фортов. Многое видел за время войны Рокоссовский, попадал в различные ситуации, едва уходя от смерти, но в таком аду он еще не был. Со всех сторон доносился такой грохот, что казалось, кругом работают какие-то адские машины с мощными двигателями без глушителей и кто-то отчаянно бьет молотом по громадным барабанам. Яркий, слепящий свет и вой осколков загоняли всех в землю. В какой-то момент взгляды командующего фронтом и командира батальона встретились. Рокоссовский ободряюще подмигнул капитану. А тот, в свою очередь, глянул на потемневшее от пыли и грязи лицо командующего, на прокопченную дымом гимнастерку и улыбнулся: мол, пора идти в атаку.

Рокоссовский сам убедился, что до тех пор пока артиллерийская система противника не будет уничтожена, не может быть и речи о ликвидации занимаемого гитлеровцами плацдарма. Для подавления этой системы нужна была более мощная артиллерия, нежели та, которой располагает фронт.

Когда ураганный огонь утих, Рокоссовский по телефону переговорил с командующими армий Гусевым и Поповым, которым приказал воздержаться от всяких наступательных действий до его особого распоряжения.

— Звонил заместитель Верховного Главнокомандующего… — пытался доложить Гусев.

— Николай Иванович, немедленно выполняйте приказ! — оборвал его командующий фронтом и повернулся к генералу, который тушил дымящуюся пилотку. — Давайте зеленую ракету!

К середине дня Рокоссовский вернулся на свой фронтовой КП. Таким возбужденным и расстроенным его никто ни разу не видел. Даже Жуков, глядя на потемневшее лицо и насупленные брови командующего фронтом, не пытался задавать ему вопросы, хотя уже знал о его решении, которое, по сути, отменяло приказ заместителя Верховного Главнокомандующего и представителя Ставки.

Озадаченный Жуков беспрерывно ходил по комнате с суровым и нахмуренным лицом. Казалось, он вот-вот взорвется грубой бранью и насилу сдерживает эмоции.

Рокоссовский сидел молча за столом и курил. Лицо его было необычно напряженным, и весь вид его говорил о том, что он готов ринуться в словесную атаку.

Из соседней комнаты вышел член Военного Совета фронта Н. А. Булганин.

Заметив возбужденное состояние маршалов, он спросил:

— Что у вас тут происходит?

— Спроси у него, — кивнул Жуков, продолжая мерить комнату тяжелыми шагами.

— Я принял личное решение о прекращении наступления! — Рокоссовский глянул на Булганина и затянулся папиросой.

— Доложи об этом Верховному Главнокомандующему. — Жуков посмотрел на Рокоссовского: будет звонить или нет? Командующий фронтом тут же связался по ВЧ с Верховным и доложил о своем решении.

— Что заставило вас это сделать?

— На стороне противника, товарищ Сталин, все преимущества, — говорил возбужденно Рокоссовский, демонстративно отвернувшись от Жукова. — Не один десяток хорошо укрепленных и защищенных позиций, господствующая местность, неограниченное количество боеприпасов. Я лично сам убедился, что гитлеровцев в настоящее время невозможно оттуда выбить. Только зря теряем людей.

— Я подумаю и позвоню.

Через несколько минут Сталин позвонил и согласился с решением командующего фронтом и предложил прислать свои соображения об использовании войск фронта в дальнейшем.

После перехода к обороне войска фронта закрепились на занимаемых плацдармах (пултусском, пулавском, магнушефском, наревском). Теперь они являлись трамплином для броска войск на территорию Германии.

В первой половине октября дружный коллектив штаба фронта; с которым Рокоссовский прошел всю войну, приступил к отработке элементов новой грандиозной фронтовой операции. Ее замысел распространялся и на Берлин.

Рокоссовский на первом этапе операции предполагал нанести главный удар с пулавского плацдарма на Нареве в обход Варшавы с севера, а с плацдармов южнее столицы Польши — в направлении на Познань.

6

В начале ноября исподволь нахлынули затяжные дожди, нередко переходившие в снег. Захлебывались от мутных потоков ручьи и реки, размякли дороги. Но через несколько дней из розовых облаков начало проглядывать чистое, словно заново вымытое голубое небо. Наступили погожие, прохладные и светлые дни. По утрам подмораживало, а днем еще припекало солнце.

В один из таких дней Рокоссовский посетил пулавский плацдарм на Нареве, занимаемый армией генерала Колпакчи. С ним они были знакомы по Белорусскому военному округу еще в 1930–1931 годах. Когда Рокоссовский командовал дивизией, Колпакчи был начальником штаба корпуса. Они более суток отрабатывали различные варианты действий 69-й армии с пулавского плацдарма.

Завершив работу, они пили чай на КП армии и не могли оторваться от мыслей о будущих операциях.

— Представляешь, Владимир Яковлевич, теперь нам нет необходимости брать Варшаву в лоб, — сказал маршал. — Мы ее обойдем с севера и юга и заставим гитлеровцев капитулировать. После Сталинграда и операции «Багратион» они боятся окружения, как огня. Вот только не подвели бы дороги.

— Мы, по-моему, неплохо изучили маршруты движения танков, — Колпакчи смотрел на командующего фронтом темными пронзительными глазами. — Немцы поддерживали дороги в довольно-таки приличном состоянии.

— А воронки от бомб?

— Обочины хорошие, воронки можно обойти. Наш удар должен быть быстрым и сильным.

— Давно ли это было? — произнес Рокоссовский, размешивая кусочки сахара в чашке. — Помнишь, Владимир Яковлевич, первый год войны.

— Такое не забудешь по гроб жизни, — поджал губы Колпакчи. — Зато теперь поддаем фашистам и в хвост и в гриву. Скоро, думаю, доберемся и до их логова — Берлина. Ведь он находится в полосе наступления 1-го Белорусского фронта.

— Да, — проговорил Рокоссовский и подошел к карте. — У меня есть соображения, как его взять с наименьшими потерями.

— Наполеон сказал: «На войне выпадает лишь один благоприятный момент. Гений пользуется им», — улыбнулся Колпакчи.

— Люблю остряков, но не уважаю подхалимов, — сказал добродушно Рокоссовский, отпивая чай.

— Константин Константинович, ну, а если серьезно?

— Если серьезно, то брать в лоб Берлин я бы не стал, — маршал повернулся и посмотрел на собеседника, который следил за указкой командующего фронтом. — Фанатики фашисты, без сомнения, будут драться не на жизнь, а на смерть. В полосе наступления нашего фронта противник располагает очень сильно укрепленными полосами глубоко эшелонированной обороны. Поэтому основой будущей операции должно быть окружение берлинской группировки противника, ее расчленение и уничтожение по частям.

— Ей-богу, здорово!

— В данной обстановке — это просто логично. — Командующий фронтом вышел из-за стола. — Но до этого еще далеко.

Они вышли во двор, где стояла машина Рокоссовского. На лице провожавшего его Колпакчи застыло выражение благодарности и признательности.

Когда Рокоссовский уехал, Колпакчи, провоевавшему всю войну, командовавшему пятью армиями на различных участках фронта, пришло в голову, что он встречал на своем пути три категории командующих фронтами — напористые и грубые, не терпящие возражений; суетящиеся и крикливые, но не державшие обиды на людей; и спокойные, культурные, рассудительные и уверенные в себе.

«К последним можно отнести только Рокоссовского, — подумал Колпакчи, — да, пожалуй, и Черняховского».

Глава двадцать четвертая

1

За сутки до заседания Ставки Сталин приехал в свой кремлевский кабинет раньше обычного. Еще не было и десяти часов, а он уже ходил по кабинету и раскуривал трубку, стараясь отогнать усталость. Но она не проходила. Видимо, сказывались многодневное напряжение и недосыпание. Он много думал о последнем этапе войны. Факт остается фактом — она подходит к концу и ее надо закончить достойно. Именно он, Сталин, должен сыграть здесь решающую роль… В его гениальности должен лишний раз убедиться не только народ его страны, но и весь мир. Решающая роль в разгроме фашизма принадлежит ему, Сталину.

Он попросил подать чаю и, выпив одну чашку, поднес белый платок к усам, легким движением вытер их. Озабоченный своими мыслями, он снова начал ходить по кабинету, глубоко затягиваясь и выпуская клубы дыма.

Сталин вдруг остановился посередине кабинета, прищурив глаза, улыбнулся своим мыслям — решение было найдено. Он положил трубку на край пепельницы и сел за стол.

Вскоре в кабинет зашел Ворошилов.

— С чем пожаловал, Клим? — спросил Сталин, подняв голову от бумаг. — Садись.

— Перед заседанием Ставки хочу внести одно дельное предложение.

— Давно от тебя не поступало дельных предложений, — усмехнулся Сталин, удовлетворенный тем, что после минут утомительного размышления появился собеседник, с которым можно вслух поделиться кое-какими мыслями. Он набил трубку табаком, затем устремил глубоко посаженные глаза на Ворошилова. — Ты знаком с планом операции по окончательному разгрому врага?

— Знаком, Коба, знаком, — дружески кивнул Ворошилов, довольный тем, что у Верховного хорошее настроение.

— Стратегическое положение советских войск, — сказал тихо Сталин, держа в руке трубку, — а также стран антигитлеровской коалиции вполне позволяет завершить разгром Германии.

— Да, да, конечно.

— По существу, Советская армия и англо-американские силы заняли выгодные исходные позиции для решающего наступления на жизненные центры Германии. Теперь предстоит совершить последний решительный бросок и в короткий срок окончательно сокрушить врага.

— Пора бы, пора бы, — кивнул седой головой Ворошилов. Был момент, когда ему хотелось добавить что-нибудь весомое к тому, что говорил вождь, но он промолчал — боялся сказать невпопад. К тому же он не сомневался, что Коба понимает больше него и дальше видит и его мысли не нуждаются в комментариях. Хозяин кабинета прикурил трубку и вышел из-за стола.

— Завтра мы рассмотрим положение дел в полосах действий 1-го, 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов, — проговорил Сталин, расхаживая по кабинету. — Нам осталось сильно нажать на центр врага, мощным ударом расчленить немецкий стратегический фронт и, не теряя времени, развить наступление на Берлин. Он должен быть взят нашими войсками, а не войсками союзников.

— Смелое и талантливое решение, Коба, — бодро произнес Ворошилов. — Оно будет вписано золотыми буквами в историю Второй мировой войны.

Сталин остановился, взглянул на Ворошилова, сначала на его до синевы выбритое лицо, обращенное к нему в профиль, затем на руки с темными прожилками — и промолчал.

Верховный в раздумье снова начал ходить по кабинету.

— Какое у тебя предложение, Клим? — спросил Сталин после некоторого молчания.

— По замыслу Генштаба Берлин должен брать 1-й Белорусский фронт, — сказал Ворошилов, поворачивая голову так, чтобы видеть Верховного. — На мой взгляд, этим фронтом должен командовать более волевой и напористый человек.

Сталин сразу же догадался, о ком идет речь. Это предложение Ворошилова вызвало у него бурю возмущения тем, что такой недалекий человек, как Ворошилов, разгадал его, Сталина, мысли. Он только несколько минут назад принял решение назначить командующим 1-м Белорусским фронтом своего заместителя, а координацию действий всех фронтов по окончательному разгрому фашистов взять лично на себя. Здесь в полную силу и проявится его полководческий талант, который приведет в восхищение весь мир.

Он только вынашивал эти сокровенные мысли и думал над тем, как их обнародовать, а этот бездарный маршал уже высунулся со своим предложением. Сталин с трудом подавил гнев и, не говоря ни слова, продолжал ходить по кабинету, попыхивая трубкой.

— Да, Жуков воюет не хуже Рокоссовского, — наконец произнес Сталин. — Но как мы объясним это перемещение командующему 1-м Белорусским фронтом? Ты думал об этом?

— Приказы Верховного Главнокомандующего не обсуждаются, — произнес Ворошилов, считая, что его предложение принято. — Подумаешь, Рокоссовский!

Эта реплика окончательно взбесила Сталина. Он относился к Рокоссовскому с уважением, и всю войну его мучила совесть, что такой талантливый полководец мог не вернуться из тюрьмы.

Верховный занял место за столом и уставился на Ворошилова немигающим взглядом.

— Ты помнишь, Клим, закрытое Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) № 56 от 1 апреля 1942 года? — заработала феноменальная память Сталина.

— Я его знаю наизусть, товарищ Сталин, — сконфуженно сказал Ворошилов, переходя на официальный тон.

— О чем говорит первый пункт этого постановления? — с издевкой спросил Сталин.

— Война с Финляндией в 1939 и 1940 гг. вскрыла большое неблагополучие и отсталость в руководстве Наркомата обороны, — хриплым голосом говорил маршал, вытирая со лба пот и проклиная себя за то, что пришел добровольно в этот кабинет. — В ходе этой войны выяснилась неподготовленность НКО к обеспечению успешного развития военных операций. В Красной Армии отсутствовали минометы и автоматы, не было правильного учета самолетов и танков, не оказалось нужной зимней одежды для войск. Вскрылись большая запущенность в работе таких важных управлений НКО, как Главное артиллерийское управление, управление боевой подготовки, управление ВВС, низкий уровень организации дела в военно-учебных заведениях и др.

— Так вот, под другими, — перебил его Сталин, — мы имели в виду, Клим, военные кадры. В войне с Финляндией дивизиями командовали бывшие капитаны. Почему?

— М-м, — замялся Ворошилов, не зная куда девать глаза. — Вы же знаете, кто в этом повинен. Нельзя сваливать вину на меня одного.

Сталин не стал развивать болезненную для себя кадровую тему, а поставил вопрос по-другому.

— А что сделал товарищ Ворошилов в начале войны, будучи Главнокомандующим Северо-Западным округом?

Ворошилов, опустив глаза, молчал. Лицо у него зарумянилось, на носу выступили капельки пота.

— Молчишь? Я отвечу. Товарищ Ворошилов, вместо организации артиллерийской обороны Ленинграда, увлекся созданием рабочих батальонов и вооружал их ружьями, пиками и кинжалами. Это тоже было записано в Постановлении Политбюро. Ввиду просьбы товарища Ворошилова он был откомандирован на Волховский фронт в качестве представителя Ставки, — продолжал издеваться над своим преданным другом Сталин. — Однако пребывание товарища Ворошилова на Волховском фронте не дало желаемых результатов. Это тоже записано в Постановлении.

— Не надо больше, товарищ Сталин, я знаю, что у вас железная память, — взмолился маршал.

— Желая еще раз дать возможность товарищу Ворошилову использовать свой опыт на фронтовой работе, — Сталин вновь тихими шажками заходил по кабинету, — ЦК ВКП(б) предложил товарищу Ворошилову взять на себя непосредственное командование Волховским фронтом. Но товарищ Ворошилов отнесся к этому предложению отрицательно и не захотел взять на себя ответственность за Волховский фронт, сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом и он не хочет проваливаться на этом деле.

Ворошилов машинально взглянул на портрет, висевший напротив на стене. Ленин смотрел на него, как ему показалось, снисходительно-насмешливо. «И этот против меня», — подумал он.

Сталин остановился напротив Ворошилова, затянулся хорошей порцией дыма и, не отрывая от него насмешливого взгляда, сказал:

— Ввиду изложенного ЦК ВКП(б) постановляет: признать товарища Ворошилова не оправдавшим себя на порученной ему работе на фронте.

— Товарищ Сталин, я прошу вас… Мне тяжело это слушать. — У Ворошилова задрожали губы. — Я умоляю вас, хватит.

— Ну что ж, хватит, так хватит. — Глаза Сталина смеялись. — А теперь скажи, Клим, имеет ли право товарищ Ворошилов говорить: «Подумаешь, Рокоссовский».

— Нет, нет, товарищ Сталин, он не имеет права так говорить, — поспешно ответил Ворошилов, надеясь, что этот унизительный для него разговор закончился.

— Ну что ж, Клим, иди готовься к заседанию Ставки, — примирительным тоном сказал Сталин. — Я хорошо подумаю над твоим предложением.

2

Вечером 12 ноября, рассмотрев документы, Рокоссовский пошел в столовую ужинать. Но не успел он сесть за стол, как дежурный офицер доложил, что его вызывает Ставка к ВЧ.

Сталин, поздоровавшись, сразу взял быка за рога.

— Вы, товарищ Рокоссовский, назначаетесь командующим 2-м Белорусским фронтом.

— За что такая немилость, что меня с главного направления переводят на второстепенный участок? — выпалил Рокоссовский, опешив.

— Вы ошибаетесь, Константин Константинович, — Сталин будто ждал этого вопроса. — Этот участок входит в общее Западное направление, и от тесного взаимодействия 1-го, 2-го Белорусских, а также 1-го Украинского фронтов зависит успех предстоящей решающей операции. Она будет масштабной и, судя по всему, последней операцией в этой войне. На подбор командующих фронтами мы обращаем особое внимание.

— Да, это видно, — с иронией в голосе сказал Рокоссовский.

Сталин пропустил эту реплику мимо ушей.

— На ваше место назначен Жуков. Как вы смотрите на эту кандидатуру?

— Кандидатура вполне достойная. По-моему, Верховный Главнокомандующий выбирает себе заместителей из числа наиболее способных военных. — Лицо Рокоссовского было подернуто обидой и нахмурено.

— На Второй Белорусский фронт возлагается очень ответственная задача, — извиняющимся тоном сказал Сталин. Видимо, он хорошо понимал настроение Рокоссовского. — Если не продвинетесь вы и Конев, то никуда не продвинется и Жуков. Я не буду возражать, если вы возьмете с собой на новое место тех работников штаба и управления, с которыми сработались за время войны.

— Спасибо! Надеюсь, и на новом месте встречу способных сотрудников и хороших товарищей, — ответил уже более спокойно Рокоссовский.

— Вот за это благодарю.

На другой день Рокоссовский выехал к новому месту назначения — торопила обстановка. Жукова он не видел. Приняв дела на новом месте службы, он решил встретиться с ним и попрощаться с командованием фронта.

Глава двадцать пятая

1

К концу ноября со стороны Балтийского моря дохнуло холодом. Сухие ночные заморозки перекинулись и на день. Трещал ледок на побелевших лужах; в воздухе носились белые снежинки; рано темнело. В деревне Крулевщизна, где располагался КП 1-го Белорусского фронта, запахло дымом. По утрам он вырастал над побелевшими крышами розовато-голубыми гривами.

Штаб фронта занимал двухэтажный деревянный дом, здесь же на первом этаже размещалось жилье командующего фронтом Жукова. Сегодня вечером он ждал прибытия Рокоссовского, который изъявил желание встретиться с ним и со своими соратниками и друзьями по фронту.

Жуков дал распоряжение начальнику тыла Антипенко организовать по этому поводу небольшое фронтовое застолье, а сам ломал голову над тем, что он скажет Рокоссовскому по поводу своего назначения на его место.

В военное время титулы и власть второго лица в государстве создали у маршала Жукова необычно высокое мнение о себе. Он не только считал себя (и не без основания) великим полководцем, но в случае необходимости был готов стать и государственным деятелем.

Просчеты, допущенные в бытность командующим войсками Киевского Особого военного округа (1940 год), и грубые ошибки в начале войны (Жуков был начальником Генштаба и заместителем наркома обороны СССР — в январе — июле 1941 года) забылись на фоне побед, и Жуков выдвинулся на первый план среди полководцев Великой Отечественной войны.

Жуков понимал, что после высококультурного, выдержанного, уважаемого всеми Рокоссовского командовать фронтом ему будет не так просто. Он знал настроения генералов, которые приняли известие о его назначении без восторга. Напряжение, которое он теперь испытывал, давалось ему нелегко.

Уже несколько дней он не позволял себе повышать голос, грубить подчиненным и давить на них своей властью. Ни один взгляд, ни одно слово, ни один жест — ничего не было случайным, все должно было работать на то, чтобы завоевать расположение управления фронта и командармов, симпатизировавших бывшему командующему фронтом.

Так, в течение определенного времени личность маршала Рокоссовского положительно влияла на поведение маршала Жукова и являлась для него эталоном.

Раньше они хорошо знали друг друга, вместе учились, вместе работали в Белорусском военном округе, но потом их дороги разошлись: Рокоссовский отсидел почти три года в тюрьме, а за это время Жуков отличился под Халхин-Голом, стал генерал-полковником и командующим округом. Кто знает, как сложилась бы военная судьба Рокоссовского, если бы не репрессии?

До приезда командующего 2-м Белорусским фронтом оставалось около часа. Жуков то сидел за столом и, слюнявя кончиком языка палец, просматривал бумаги, стопкой лежавшие перед ним, то снова поднимался и расхаживал по комнате. Он все время думал: как поведет себя Рокоссовский?

«Конечно, он, Жуков, вполне мог бы отказаться от предложенной ему должности, и Сталин согласился бы с ним. Но уж очень заманчиво было сыграть заключительный аккорд в этой войне. Но ведь и Рокоссовский мог бы взять Берлин и имел на это полное право».

Жуков сел за стол. Его смуглое, загрубевшее лицо было отрешенным и задумчивым. Он целиком погрузился в свои мысли.

Вскоре в комнату вошел Рокоссовский. Жуков торопливо вышел навстречу и протянул руку. В его взгляде появилось что-то виноватое. Рокоссовский почувствовал некоторую неловкость.

Маршалы уселись за стол и, поглядывая друг на друга, замолчали. Жуков думал о том, с чего начать разговор, Рокоссовский соображал, как снять напряжение между старыми друзьями, возникшее в связи с этими злополучными перемещениями.

— Не осуждай меня, Костя. Я не просился на этот фронт, — сказал Жуков и нахмурился, как бы готовясь к тому, что его собеседник пойдет в атаку.

— Нет ничего хуже, чем смотреть на мир через призму своей болячки, — улыбнулся Рокоссовский. — Это раз, а второе — мы делаем общее дело и какая тут может быть обида.

Жуков мгновенно повеселел и сдержанно усмехнулся.

Брешь пробита, и Рокоссовский удачными остротами начал ее расширять.

— Одна рыба сказала другой: «Слушай, подвинься маленько». — «Куда мне двигаться: мы обе на одной сковородке жаримся».

Жуков расхохотался и вышел из-за стола. Он взял под руку Рокоссовского.

— Приглашаю на ужин.

— С этого бы и начинал.

Застолье прошло весело, непринужденно и дружно. По настоятельной просьбе Рокоссовского Малинин исполнил «Летят утки» и тем самым рассмешил всех до слез. Особенно хохотал Жуков. Он знал давно Малинина, уважал его за талант штабиста, но что он так громозвучно поет, он предположить не мог. В конце ужина взял слово член Военного Совета Телегин.

— С маршалом Рокоссовским мы прошли много фронтовых дорог, — говорил он. — Теперь нам предстоит воевать под началом маршала Жукова. Я не сомневаюсь, что традиции нашего фронта мы успешно будем развивать и дальше. Но нам будет не хватать общения с вами, душевных бесед, вашей красивой улыбки и доброго лица. За ваше здоровье, Константин Константинович!

— Спасибо вам, друзья, за совместную работу, — поднялся Рокоссовский. — Все, чего мы достигли в борьбе с фашизмом, — это плод нашего коллективного труда. Я уверен — с маршалом Жуковым вам всегда будет сопутствовать успех. — Рокоссовский обвел взглядом присутствующих. — Вот тут Константин Федорович Телегин, мой хороший друг и помощник, в запале тоста говорил о моем лице. Я хотел бы вам в связи с этим рассказать одну быль.

Участники вечера отложили вилки и приготовились слушать. Жуков вытер салфеткой губы и стал пристально смотреть на Рокоссовского.

— Некий Тимур, — продолжал тот, — покорив много стран, добрался до Европы. Там он впервые увидел зеркало, а в нем свое безобразное лицо. От расстройства завоеватель заплакал. Плакал почти целый день. На другое утро он заметил, что горько плачет и его визирь. Тимур спросил у визиря, почему тот плачет. Визирь ничего не ответил и продолжал плакать целую неделю. Тогда Тимур уточнил у визиря, почему тот так долго плачет? «Как же мне не плакать, — ответил визирь, — вот ты увидел свое лицо в зеркале всего лишь один раз и заплакал, а я вижу твое лицо каждый день.

После дружного смеха Рокоссовский продолжил:

— Так что правильно поступило начальство, что переместило меня на другой фронт. Мое лицо вам уже давно примелькалось.

Провожая поздно вечером Рокоссовского к его новому месту службы, друзья подарили ему букет красных роз. Трудно сказать, где они его добыли в такую стужу, да еще в прифронтовой полосе. Это для маршала осталось неразгаданной тайной.

2

Шли последние дни 1944 года. От Балтики до Карпат Вооруженные Силы Советского Союза готовили мощное наступление на гитлеровскую Германию. Предстояло разгромить группировку противника и выйти к Одеру, отсечь и уничтожить немалые силы противника в Восточной Пруссии.

С тринадцатого века на побережье Балтийского моря, между Вислой и Неманом, обосновался Тевтонский орден[48]. Восточная Пруссия была превращена в сильный, плацдарм для осуществления широко известного «Натиска на Восток». Отсюда на протяжении семи столетий одно за другим следовали вторжения на земли соседей. Здесь издревле строилась система крепостей. Она являлась исходным рубежом для нападения и спасительной стеной для обороны.

Теперь Восточная Пруссия оказалась осажденной Советскими войсками; с северо-востока на ее территорию вошли войска Баграмяна и Черняховского (1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов), а с юга, в пределах польской области Мазовии, держали оборону войска 2-го Белорусского фронта.

В распоряжении Рокоссовского к началу наступательной операции насчитывалось семь общевойсковых армий, одна танковая и одна воздушная, кавалерийский, танковый и механизированный корпуса, а также артиллерия прорыва.

Граница фронта уходила к югу до впадения Нарева в Вислу. Поэтому по просьбе командующего фронтом три боевых армии (65-я Батова, 48-я Романенко и 70-я Попова) были переданы 2-му Белорусскому фронту.

В декабре 1944 года погода была неустойчивой: то валил снег, то злился мороз, то вдруг небо покрывалось тучами и шел дождь.

21 декабря командующий фронтом возвращался на КП после двухнедельного знакомства с армиями, соединениями, с обстановкой и местностью, где предстояло наступать войскам его фронта. Вместе с командующим 2-й ударной армией генералом И. И. Федюнинским он ехал ночью с Наревского плацдарма.

— Темень — хоть глаз выколи, — сказал Рокоссовский, повернувшись к генералу. — Можно напороться на любое препятствие.

— У меня режет глаза. Я уже ничего не вижу.

— Дима, — дал команду водителю командующий фронтом. — Хотя бы на время включи подфарники.

Вскоре у мостика машину остановила бойкая девушка-регулировщица.

— Эх вы, товарищи генералы, как вам не стыдно?

— А чего нам должно быть стыдно? — спросил Федюнинский.

— Сами отдаете приказы и сами их нарушаете. Нет на вас командующего фронтом Рокоссовского. Он бы вас заставил соблюдать светомаскировку.

— А вы его знаете? — засмеялся Рокоссовский.

— А кто не знает Рокоссовского? Конечно, знаю.

— А как он выглядит? — спросил Федюнинский, давясь от смеха.

— Обыкновенный мужчина, только справедливый и симпатичный.

— А вы не ошибаетесь? — рассмеялся маршал и открыл дверцу. Увидев маршальские погоны, девушка растерялась.

— Ой! Так это вы?

— Молодец, хорошо несете службу. — Рокоссовский порылся в карманах и протянул регулировщице ручку. — Это вам на память.

— Служу Советскому Союзу!

— Дима, выключи свет, надо выполнять приказ.

Командующий фронтом прибыл на КП уже в двенадцатом часу ночи. На поздний ужин к командующему явились начальник штаба фронта А. Н. Боголюбов и член Военного Совета Н. Е. Субботин. Увидев Рокоссовского за столом, Субботин удивленно поднял брови.

— Судя по всему, именинник не собирается отмечать день рождения?

— Если честно, то да, — улыбнулся Рокоссовский. — Закончим войну, тогда и гульнем.

— Нет, Константин Константинович, так не пойдет. — Он повернулся к Боголюбову: — Александр Николаевич, действуй.

— Мы не позволим нарушать народные традиции, — произнес Боголюбов и поставил бутылку коньяка на стол. — Люди нас не поймут.

Генералы поздравили командующего фронтом с днем рождения и повели разговор о фронтовых делах.

Начальник штаба признался, что он сначала был недоволен, когда маршал необычно, как ему показалось, построил работу штаба. Ему не очень нравилось, что в их штаб-квартире, на КП, заслушивалась информация, сообща обдумывались планы и тут же принимались решения.

— Я знаю, что вы педантичный штабист, — сказал Рокоссовский. — Но то, что годится в мирное время, не всегда подходит для боевых условий.

— Теперь я за такой стиль работы, — произнес Боголюбов. — Мы экономим время и оперативней реагируем на обстановку.

— Я рад, что наши позиции совпадают.

Командующий фронтом угостил собеседников папиросами и закурил сам.

— Константин Константинович, сегодня мы напоролись на упрямство командующего армией генерала Романенко, — сказал Субботин. — Уперся рогами в землю и стоит на своем.

— За ним это водится, — сказал Рокоссовский, стряхивая пепел. — Несмотря на этот изъян, командарм он толковый.

— Как известно, он должен был провести частную наступательную операцию, чтобы улучшить свои позиции, — вмешался Боголюбов.

— Для этого мы выделили артиллерийский корпус прорыва. — Рокоссовский подошел к окну и открыл форточку.

— Из-за распутицы корпус опаздывает, — продолжал начальник штаба. — Операцию надо отложить на два дня.

— В чем дело, откладывайте, — сказал командующий фронтом.

— Романенко заявил, что операцию откладывать не собирается, и потребовал обеспечить прибытие артиллерии, — пояснил Боголюбов. Рокоссовский попросил вызвать к телефону Романенко.

— Прокопий Логвинович, как обстановка, уважаемый?

— Все в порядке, товарищ маршал, завершаем подготовку к операции. Завтра начинаем точно в намеченный срок.

— А как с артиллерией, корпус прорыва на месте?

— Нет, не все бригады подошли. Он только и подводит. Но я дал приказ, чтобы завтра в назначенное время артиллерия была готова к открытию огня.

— Прокопий Логвинович, — улыбнулся Рокоссовский. — Но ведь это нереально.

— А что мне осталось делать?

— Перенести операцию на два дня. Глядишь, артиллерия будет на месте.

— А вы разрешаете?

— А почему нет? Это ваша армейская операция, вам и решать.

— Спасибо, товарищ командующий. Мы со штабом все спланируем, и я вам доложу.

— Хорошо. Желаю успеха. — Рокоссовский положил трубку.

3

В начале января 1945 года стояла сухая морозная погода. Полная луна освещала землю мягким желтовато-розовым светом, который можно увидеть только в снежную холодную зиму. Ночами все было безмолвно, все застыло от мороза, и воронки на полях битвы, искореженная техника и холмы под березовыми крестами не так зловеще чернели, как в пасмурные дни осени.

Ставка внезапно потребовала ускорить подготовку и перейти в наступление на шесть дней раньше намеченного срока.

Причины очередной спешки на сей раз были внешнеполитическими. В конце декабря 1944 года немецкие войска нанесли мощный удар по англо-американским войскам в Арденнах и там сложилось катастрофическое положение.

Уинстон Черчилль в специальном послании просил Сталина ускорить начало наступления, и Советское правительство поспешило выполнить эту просьбу.

Это неожиданное распоряжение застало Рокоссовского на одном из плацдармов, откуда должна была наносить удар армия Батова. Маршал срочно вызвал «Виллис» и выехал на КП армии.

Всю дорогу командующий фронтом думал о том, как, не дожидаясь пополнения, выполнить поставленную перед фронтом задачу. Он жалел, что директива Ставки не учитывает реальную обстановку. Кроме этого, Рокоссовского беспокоило и другое: во всех директивах Ставки нет даже намека на взаимодействие с 3-м Белорусским фронтом. Не исчезало предчувствие, что это большой недостаток в плане общей операции по окончательному разгрому Германии.

Ему даже не было известно, где командующий фронтом Черняховский наносит главный удар.

Тем не менее 2-й Белорусский фронт перешел в наступление, как и было приказано, 14 января. Он успешно прорвал оборону противника, и к утру 29 января наши войска вступили в пределы Восточной Пруссии. Фронт выполнил задачу, поставленную перед ним Ставкой, и овладел многими прусскими опорными пунктами, в том числе и Танненбергом.

Машина Рокоссовского летела по ровной автостраде Восточной Пруссии, мимо угрюмых, покрытых инеем деревьев, мимо покинутых населением чистеньких, ухоженных немецких городов и сел.

Шел уже второй час дня, когда Рокоссовский прибыл в Танненберг. Глядя на развалины города, маршал испытывал сложные чувства. Название этой крепости он узнал, когда изучал военные науки.

Здесь 15 июля 1410 года под Грюнвальдом у Танненберга произошло решающее сражение «Великой войны» 1409–1411 гг. Русские, литовские, польские и чешские полки под командованием польского короля Владислава II Ягелло окружили и разгромили войска немецкого Тевтонского ордена во главе с великим магистром Ульрихом фон Юнгеном. Здесь же, западнее Мазурских озер, в августе 1914 года, примерно в том же направлении, что и армии 2-го Белорусского фронта, наступала 2-я русская армия генерала А. В. Самсонова. Тогда она смело вела боевые действия и добилась значительного успеха. Но 1-я русская армия наступала в сторону Кенигсберга, а не на соединение с армией Самсонова. Между ними образовался разрыв, чем умело воспользовалось командование противника. Немцы приостановили наступление и, направив основные силы против Самсонова, разгромили его армию. Ее остатки ушли за реку Нарев, командующий армией застрелился. Подобная ситуация сложилась сейчас между 3-м Белорусским фронтом Черняховского и его фронтом. Явную ошибку в планировании операции он, Рокоссовский, устранял теперь тем, что постоянно держал в готовности сильный резерв, чтобы в случае удара немцев в разрыв между фронтами, немедленно ликвидировать возможную группировку противника. Для этого была выделена целая группа штабистов-разведчиков, которая постоянно следила за передвижениями гитлеровцев и докладывала командующему фронтом лично.

Он знал, что немецкие историки сражение 1914 года назвали Танненбергским. В честь Гинденбурга[49], с именем которого связана победа, гитлеровцы соорудили огромный мемориальный комплекс. Здесь же находились саркофаги Гинденбурга и его жены.

Отступая, немцы взорвали памятник. И теперь Рокоссовский стоял перед его развалинами. Кругом лежал снег, до боли в глазах светило солнце. Тихо шумели уцелевшие от взрыва сосны и ели. Над бетонными глыбами кружились стаи ворон и оглашали окрестности хриплым карканьем.

Рокоссовский сел в машину и направился дальше. Безостановочно текли колонны солдат, шли танки, грузовые и легковые машины, тягачи волокли мощные пушки.

Война пришла и на немецкую землю. Три с половиной года Рокоссовский ждал этого часа, приближал его своими победами и твердо верил, что и на нашей улице будет, праздник. Он верил в это и тогда, когда догорали последние машины его корпуса в июне 1941 года. Он был уверен в этом, когда его полки сражались под Смоленском и Волоколамском, он был убежден в этом, глядя на руины Сталинграда, на сожженные села и города Белоруссии и Польши.

Много мыслей теснилось в голове маршала, когда он ехал по немецким дорогам.

Когда солдаты и офицеры фронта вступили на землю Германии, многим из них трудно было понять, как после тех зверств, что творили гитлеровцы в их стране, можно относиться к немцам великодушно. Он предвидел эти настроения и принимал строгие и решительные меры, чтобы не допустить бесчинств и чтобы ненависть к захватчикам не вылилась в тупую, бесчеловечную месть.

Еще до вступления на территорию Германии на Военном Совете прошел разговор о поведении солдат и офицеров на немецкой земле. Он издал приказ, в котором напоминал, что мы пришли на землю немцев, чтобы помочь им избавиться от фашистского дурмана, которым отравлена большая часть населения.

Продвигаясь вместе с войсками в глубь Германии, Рокоссовский убеждался, что главари фашистов не ставили свой народ ни в грош. Отступая, гитлеровцы по приказу фюрера взрывали фабрики, электростанции, железные дороги и мосты.

Когда отдельные генералы начали говорить Гитлеру о том, что эти бессмысленные меры приведут к массовому обнищанию и смерти многих людей, он на это ответил: «Если проиграна война, то погибает и народ».

С выходом войск 2-го Белорусского фронта к Балтийскому морю все сухопутные коммуникации восточно-прусской группировки противника были перерезаны. С 14-го по 26-е января армии фронта продвинулись на 200–220 километров. Они овладели крепостями Модлин (обошли и взяли в кольцо), Млава, Фордон, Мариенбург и окружили крепость Торн.[50]

Немецко-фашистское командование понимало масштабы катастрофы, поэтому, собрав все силы, нанесло мощные контрудары.

В свою штаб-квартиру Рокоссовский подъехал к вечеру. Эту ночь запомнил маршал на всю жизнь.

В первой половине ночи поднялся ураганный ветер, плотной стеной повалил снег, разыгралась дикая метель. А на КП летели сообщения одно тревожнее другого.

— Противник наступает превосходящими силами, ничего поделать не могу — давит по всему фронту, — докладывал командарм-48 Романенко.

— Немцы приближаются к командному пункту! Прошу срочного разрешения перейти в распоряжение войск армии Федюнинского! — кричал в трубку командарм Вольский.

Рокоссовский немедленно перебросил на угрожающие направления стрелковый, механизированный и два танковых корпуса, пять истребительно-противотанковых бригад и стрелковую дивизию. На вторые сутки гитлеровцы были сначала потеснены, а потом отброшены на исходные позиции.

Только сумел командующий фронтом устранить угрозу, как затрещала оборона на другом участке. В районе города Торна 70-я армия блокировала группировку фашистов, но по оценке командарма в крепости должно было быть около пяти тысяч солдат, а их оказалось там более 30 тысяч.

Рокоссовский с Боголюбовым только начали искать силы для закрытия брешей в обороне и ликвидации торнского гарнизона, как командующего фронтом срочно вызвали к телефону.

— Товарищ маршал! — взволнованно докладывал командарм-70 Попов. — Немцы прорвали кольцо и идут на север к Грауенцу.

— Что вы предприняли?

— У меня нет резерва! Противник подходит к КП!

— Хорошо! Переходите в ближайшую дивизию и попытайтесь остановить противника. Я прикажу Батову оказать вам помощь!

В это время армия Батова вела бои за расширение плацдармов на берегу Вислы.

— Павел Иванович, помогай! — говорил Рокоссовский с хрипотой в голосе.

— Что случилось?

— Немцы вырвались из Торна и разгуливают по тылам 70-й армии. Они взяли курс к вашим переправам. Что у тебя имеется на восточном берегу?

— Дивизия и полк.

— Этого мало. Верни обратно с плацдарма минимум две дивизии.

— Хорошо, выполняю!

Объединенными усилиями двух армий прорвавшаяся группировка гитлеровцев была разгромлена.

Настоящее лицо полководца проявляется не только в победах, более отчетливо оно обнаруживается в период неудач и непредвиденных обстоятельств. Побеждать проще, а вот осмыслить неудачу, мгновенно оценить обстановку и принять единственно возможное решение — для этого необходимо нечто большее, чем упорное выполнение хорошо продуманной операции. И способен на это только тот, кто сохраняет в сложной обстановке ясность ума, спокойствие и дар предвидения.

В этой нестандартной и сложной для войск фронта ситуации Рокоссовскому удалось на одном участке обеспечить стабильность, а на другом — непрерывность ударов по противнику и их нарастающую силу.

4

В середине февраля пришли оттепели и начали раскисать дороги.

Рокоссовский подъехал к КП, который находился на хуторе в перелеске на берегу Балтийского моря. Нудно шумели мокрые сосны; вокруг стоял неумолчный шорох капель.

Переговорив с начальником штаба фронта, командующий попросил адъютанта высушить плащ и фуражку, а сам вызвал начальника разведывательного управления фронта.

— Иван Владимирович, прошу доложить свежие данные о противнике, — сказал маршал, кивнув на карту, у которой стоял генерал.

— Как мы и предполагали, на территории Восточной Пруссии, — с ходу начал Виноградов, — немецкие войска объединились в группу армий «Висла». Командовать ими теперь назначен сам Гиммлер.

— Гиммлер? — удивился командующий фронтом. — Насколько мне известно, он в военном деле профан.

— Гитлер подчинил ему опытных и обстрелянных генералов. В его распоряжении находятся части танкоистребительной дивизии.

— А что она собой представляет?

— Эта дивизия сформирована по приказу самого Гитлера. Это соединение состоит из рот самокатчиков под командованием отборных лейтенантов-фанатиков.

— Чем они вооружены?

— Фаустпатронами. Расчеты этих рот призваны уничтожать наши Т-34 и тяжелые танки.

— Какими силами располагает группа «Висла»?

— В общей сложности она насчитывает свыше тридцати дивизий, в том числе восемь танковых и моторизованных.

Командующий фронтом поднял трубку.

— Александр Николаевич, готова справка о наличии наших сил?.. Зайдите.

Генерал Боголюбов разложил перед командующим фронтом справки, схемы, отдельные листы карт.

После доклада начальника штаба фронта Рокоссовский в невеселом настроении подошел к карте.

— В данный момент противник оказался сильнее нас. Это не дело. Четыре армии, которые мы передали 3-му Белорусскому фронту, ослабили нашу мощь.

— Некомплект личного состава составляет пятьдесят процентов, — произнес Боголюбов. — Вот и воюй.

— А воевать надо, — сказал маршал, закуривая.

Генералы смотрели на Рокоссовского и ждали, что он скажет.

— Посмотрите на карту, — размышлял маршал. — Фактически вся Восточная Пруссия отрезана от центра Германии. Так ведь?

— Да, образован изолированный остров, — сказал Виноградов.

— Он может снабжаться только воздушным и морским путем, — добавил Боголюбов.

— Именно так, — поддержал его командующий фронтом. — Это ослабляет воздушные и морские силы противника. — Он подошел к столу, потушил папиросу и снова подошел к карте. — Мне кажется, учитывая наши возможности, с ликвидацией окруженной группировки противника можно не торопиться. Ее разгром — это вопрос времени. Пока мы находимся в ослабленном состоянии, я предлагаю начать операцию по разгрому померанской группировки немцев, и, как только мы получим подкрепление, сразу же ускорим развязку на берлинском направлении.

В конце февраля войска 2-го Белорусского фронта вновь пошли в наступление. Рокоссовскому хотелось как можно скорее разделаться с окруженной группировкой противника, чтобы высвободить силы для дальнейшего наступления. Но ему для выполнения этой задачи не хватало подвижных соединений. Рокоссовский по ВЧ связался с Верховным Главнокомандующим.

— Я прошу, товарищ Сталин, передать фронту одну из двух танковых армий, действующих в составе 1-го Белорусского фронта.

— Чем обоснована ваша просьба?

— Чем быстрее мы покончим с гитлеровцами в Восточной Померании, тем скорее освободятся войска для Берлинской операции.

— Какая армия находится ближе к вашему фронту?

— Первая танковая армия генерала Катукова.

— Хорошо, я согласен. Сейчас же даю команду.

Через несколько минут позвонил командующий 1-м Белорусским фронтом.

— Предупреждаю! — произнес Жуков недовольным голосом. — Армия должна быть возвращена в таком же составе, в каком она к вам уходит.

— Хорошо, — ответил Рокоссовский. — Я не предупреждаю, а прошу, чтобы армия нам была выделена боеспособная. Иначе нечем будет прикрыть фланг 1-го Белорусского, нашего уважаемого соседа.

Обмен «любезностями» между маршалами можно понять: всем хотелось иметь в своем распоряжении побольше сил — противник был еще силен и отчаянно сопротивлялся.

Рокоссовский сознавал, что гитлеровцы используют малейшую задержку в продвижении его войск для организации сопротивления, поэтому наступление шло без остановок и перегруппировок. За несколько дней войска фронта продвинулись на сотню километров и освободили около тысячи населенных пунктов.

В первой половине марта они подошли к Гданьску[51], мощному Данцигскому укрепленному району. Предстояли осада и штурм крепости.

Командующий фронтом перед штурмом отправился изучать оборонительные сооружения противника.

Его автомобиль с трудом пробирался по забитой техникой дороге. Но больше всего досаждали беженцы, которыми были запружены дороги. Давала о себе знать геббельсовская пропаганда, которая трубила об ужасах и зверствах советских солдат. Поэтому, едва заслышав об их приближении, люди с ужасом покидали насиженные места и убегали куда глаза глядят. По мере того как они убеждались, что советские солдаты не воюют с мирными жителями, людская река текла в другом направлении.

Обгоняя понуро бредущих по обочинам дороги немцев, маршал вспоминал горькие дни начала войны, когда вот так же, выбиваясь из сил, шли по дорогам наши старики, дети и женщины. Разница была лишь в том, что фашистские самолеты никого из них не щадили.

С командующим 19-й армией В. З. Романовским маршал поднялся на вышку, построенную в верхушках елей.

Балтийский ветер с гневом налетал на деревья, безжалостно тормошил их зеленые космы. Внизу, опираясь на собратьев, продолжала жить наполовину обнажившая свои корни сосна. На земле густым ковром росли вереск и можжевельник. Над Гданьской бухтой, куда впадала Висла, над розовым маревом висело яркое солнце.

В течение нескольких часов командующий фронтом вел наблюдение за крепостью Данциг — старинной, одной из сильнейших на Балтийском побережье.

Мощные, хорошо замаскированные форты держали под обстрелом все окрестности в радиусе 15 километров. Крепостной вал, сохранившийся с давно ушедших времен, плотным кольцом опоясывал город. Перед валом был построен внешний пояс современных оборонительных сооружений, к которому приложили руку лучшие военные инженеры фашистской Германии. На всех командных высотах были сооружены железобетонные и камнебетонные доты. По сведениям нашей разведки, эту цитадель защищали почти два десятка дивизий.

Не менее сильными были и укрепления на подступах к Гдыне[52]. Сухопутная оборона подкреплялась огнем с моря: в Данцигской бухте стояли шесть крейсеров, тринадцать миноносцев и десятки более мелких кораблей. Рокоссовский убедился, что такой хорошо укрепленной крепости ему еще не приходилось штурмовать.

— Непросто будет штурмовать такие укрепления, — сказал Романовский. — Потребуются крупные силы. Крепость расположена так, что придется брать ее в лоб.

Рокоссовский молча достал складной нож, спустился по лестнице на несколько ступенек вниз, срезал несколько березовых веток.

— Владимир Захарович, — улыбнулся маршал и протянул командарму соединенные вместе несколько палочек. — Ломайте.

Романовский, покраснев, взял их обеими руками и пытался сломать, но, как ни старался, у него ничего не получилось.

— Не могу.

— А по одной? — Рокоссовский не сводил с командарма улыбчивых глаз.

— По одной — пожалуйста.

— Вот так и мы поступим, будем ломать противника по частям, — сказал Рокоссовский, прильнув к стереотрубе. — Владимир Захарович, посмотрите в центр города, видите?

— Да, вижу.

— Красное здание — это ратуша. Она построена в 14–15 веках, — продолжал наблюдение маршал. — Метрах в двухстах правее — костел Святой Марии, тоже 14–16 век. Надо постараться все это сохранить при штурме.

— Откуда вы знаете историю этого города? — Романовский с удивлением посмотрел на маршала.

— Откуда? — задумался Рокоссовский. Его брови взлетели вверх. — Во время учебы в гимназии Купеческого собрания в Варшаве мы изучали историю города Гданьска. Я его хорошо помню по фотографиям. Город принадлежал тогда Германии, но поляки законно его считали своим.

Со стороны города раздалось несколько громовых ударов, гулким эхом прокатившихся над лесом.

— Слышите, Владимир Захарович? — кивнул Рокоссовский.

— Слышу.

— Немцы нам напоминают, что пора заканчивать, — усмехнулся маршал.

Они спустились вниз, зашли в палатку и за чаем обговорили с командованием армии все детали предстоящего штурма.

Солнце уже садилось за дюнные сосны, когда Рокоссовский выехал на дорогу, близко подходившую к берегу моря.

Следуя чувству, которое пробудилось в нем в связи с воспоминаниями об учебе в гимназии, он вышел из машины.

С закатной стороны туго наседал моряник, подгоняя к берегу клочковатые, набрякшие весенней влагой тучи. Слева, обнявшись ветвями, стояло целое содружество деревьев: сосна, дуб, береза, ель. Правее, ближе к берегу, росли крепкие одинокие сосны. Маршалу подумалось, что они первыми принимали бой со свирепыми штормами, чтобы не допустить бешеной атаки на своих сестер и братьев в лесу. Эти сосны стояли, как часовые на посту, чтобы своим шумом предупредить других о приближении опасности.

Рокоссовский прошелся по берегу. Из-за невидимых в темноте облаков появлялись и исчезали звезды. Тяжелые удары волн но песчаному берегу, шипение воды вывели Рокоссовского из раздумья, и он сел в машину.

5

Фронт наступления войск Рокоссовского теперь не превышал по протяженности 60 километров (в начале Восточно-Померанской операции он достигал 240 километров). Ширина полосы каждой из армий, действующих на ударном направлении, составляла всего лишь 10–12 километров.

Командующий фронтом решил, не допуская ни малейших промедлений в боевых действиях, нанести раскалывающий удар в направлении Цоппота (Сопота), чтобы вбить клин между крепостями, расчленить их и уничтожить группировки по частям.

Штурм начался 14 марта. Рокоссовский во время наступления постоянно находился на своем КП. Сведения, приходившие с переднего края, обнадеживали командующего фронтом. По его приказу в первый же день боя воздушная армия Вершинина уничтожила на данцигском аэродроме все находившиеся там самолеты. Бомбардировщики и штурмовики нанесли удар по кораблям, и они вынуждены были спешно покинуть бухту.

Танковая армия Катукова опрокинула заслоны противника, вышла к заливу и совместно с армией Романовского ударила по Гдыни с севера. На правом фланге теснила немцев 2-я ударная армия Федюнинского.

Сосед справа, 3-й Белорусский фронт, подошел к правому берегу Вислы и соединился со 2-й ударной армией. Между ними образовался треугольник, плотно занятый гитлеровцами, которые старались уйти из-под ударов 2-го Белорусского фронта, предпочитая уклониться в сторону соседних армий.

Вступивший в командование 3-м Белорусским фронтом после нелепой гибели Черняховского А. М. Василевский связался с соседом:

— Константин Константинович, зачем ты гонишь на мой участок вражеские войска?

— Этому радоваться надо.

— Чему я должен радоваться?

— Вам достанется больше пленных, почестей и наград, — отшутился командующий фронтом.

Конечно, Рокоссовскому тогда было не до лоскутка пустого побережья, где скрывались гитлеровцы. Весеннее половодье вывело реки из берегов и превратило почти всю местность в болото. Но и в этих неблагоприятных условиях войска фронта завершали первый этап Данцигско-Гдыньской операции. Трудно, тяжело, но армии шли вперед.

Донесения с мест боев все больше убеждали Рокоссовского, что время работает на нас и в операции наступает решающий перелом. Войска очистили от гитлеровцев Цоппот и вышли к предместью Данцига. С выходом войск к заливу группировка фашистов была рассечена на три части.

Во избежание бессмысленных потерь и разрушений гитлеровцам был направлен ультиматум:

«К гарнизонам Данцига и Гдыни.

Генералы, офицеры и солдаты 2-й немецкой армии!

Мои войска вчера, 23 марта, заняли Цоппот и разрезали окруженную группировку на две части.

Гарнизоны Данцига и Гдыни изолированы друг от друга. Наша артиллерия обстреливает порты Данцига и Гдыни и подходы к ним с моря. Железное кольцо моих войск все теснее сжимается вокруг вас.

Ваше сопротивление в этих условиях бессмысленно и приведет к гибели сотен тысяч женщин, детей и стариков.

Я предлагаю вам:

1. Немедленно прекратить сопротивление и с белыми флагами в одиночку, отделениями, взводами, ротами, батальонами и полками сдаться в плен.

2. Всем сдавшимся в плен я гарантирую жизнь и сохранение личной собственности.

Все офицеры и солдаты, которые не сложат оружия, будут уничтожены в предстоящем штурме.

Вся ответственность за гибель гражданского населения падет на ваши головы.

Командующий войсками 2-го Белорусского фронта Маршал Советского Союза К. Рокоссовский.

24 марта 1945 г.»

Гитлеровское командование не ответило на это предложение, и Рокоссовский отдал приказ о штурме.

28 марта была освобождена Гдыня, 30 марта — Гданьск. Остатки неприятельских войск бежали в заболоченное устье Вислы, откуда, вывозившись по уши в грязи, шли сдаваться в плен.

Над старинным польским городом взвился польский национальный флаг. Польскому народу было возвращено все Поморье с крупными городами и портами на Балтийском море.

После ликвидации сильной восточно-померанской группировки противника фронту предстояло принять непосредственное участие в Берлинской операции.

Отдыхать было некогда — внимания маршала снова требовали неотложные дела. Надо было позаботиться об отдыхе войск, дать распоряжения на несколько дней вперед.

Рокоссовский связался с начальником штаба фронта Боголюбовым. Как и с Малининым, маршал быстро нашел с ним общий язык и внимательно прислушивался к его советам и предложениям. Они коротко обсудили итоги операции и наметили задачи на ближайшие дни.

Только Рокоссовский закончил разговор с командующим воздушной армии, как позвонил маршал Жуков.

— Слушай, Костя, в одном селе, которое мы освободили, к нам подошла женщина и сказала, что она Елена Ксаверьевна Рокоссовская.

— Елена? — воскликнул Рокоссовский.

— Да, Елена.

— Это моя родная сестра! — взволнованно сказал маршал.

— Как тебе ее доставить?

— Георгий Константинович, направь ее ко мне машиной. Буду благодарен.

— Какой вопрос! Часа через три будет у тебя. За безопасность не переживай.

— Спасибо, Георгий!

6

Давно не испытывал Рокоссовский такого душевного трепета. Как всегда в минуты сильного волнения, он курил одну папиросу за другой и не находил себе места. Он пытался заняться служебными делами, но срочных не оказалось, а повседневные оттеснялись предстоящей встречей с сестрой.

До предполагаемого приезда Елены оставалось чуть больше получаса. Рокоссовский снял Полевую форму и облачился в повседневную, с золотистыми погонами и большой маршальской звездой.

Рокоссовский бросил взгляд на стол: шоколад, консервы, копченая колбаса, печенье, чашки для чая.

Чтобы скоротать время, он вышел во двор. К нему подошел какой-то бродячий пес, поднял голову, посмотрел недоверчиво и потрусил к соседнему дому.

Деревня, где располагался КП фронта, не была изранена войной, хотя в нескольких километрах от нее проходили кровопролитные бои. Поляки, жившие здесь, почтительно относились к своему знаменитому земляку. Вот и теперь местный житель, проходивший по улице, поклонился и снял шапку:

— Dien dobry! Szanowy pan Rokosowskij![53]

— Dien dobry! Dien dobry! — кивнул маршал. — Wszystkiego najlepszego![54]

Походив по двору, Рокоссовский вызвал адъютанта и дал ему команду, чтобы тот выехал на перекресток дорог, где должна появиться машина с Еленой, а сам вышел за ворота.

Солнце уже повернуло на вторую половину дня. На скворечне, прикрепленной к дереву, перебирая крылышками, высвистывал свою извечную мелодию скворец. На пригорке кудрявились столетние дубы; у луговой излучины темнел молодой ельник.

Рокоссовский думал о сестре. Как давно он ее не видел? Они жили долгое время в разных странах: он — на русской земле, она — в Польше. Из неумолимого времени, словно из тумана, вырастал образ его сестрички, с которой он расстался, когда ему не было еще и восемнадцати, а ей шел шестнадцатый год. Он помнил ее маленькой лепетуньей, потом повзрослевшей девочкой, заводилой среди сверстниц в предместье Варшавы — Праге. Его постоянно мучила тревога, что из-за него гитлеровцы могут расправиться с Еленой.

Маршал заметил шлейф пыли на дороге, по которой шли машины. Первая машина притормозила. Старшина-водитель, расплывшись в улыбке, открыл дверцу. Из машины вышла одетая в темный плащ женщина, поклонилась старшине — не то благодарила, не то прощалась.

Женщина огляделась вокруг. Она была среднего роста, живая, подвижная, на вид ей было лет сорок. Некоторое время она смотрела на клен, стоявший у дома, видимо, пораженная размером гигантского дерева, потом взглянула на шагавшего ей навстречу Рокоссовского, кинулась в его объятья и заплакала.

— Konstanty kochany mój… Brat rodzony… Jakie szczęscie![55]

— Хеленка, родная моя!.. Как я рад! — обнимал и целовал сестру Рокоссовский. — Как же мы давно с тобой не виделись… Хеленка.

— Да, Константы, да. — Глаза Елены вскинулись на лицо брата, на погоны маршала. — Ty teraz wiadomy[56].

Елена была очень похожа на брата: тот же интеллигентный красивый профиль, те же небесного цвета глаза, тот же мягкий и доверчивый голос, те же светлые волосы.

Уже давно на землю опустилась ночь, уже адъютант дал команду повару убрать со стола, уже начали перекликаться в деревне петухи, а брат и сестра после долгой и мучительной разлуки не могли наговориться. Непроизвольно, сами по себе все бежали и бежали слова о том, что было обоими пережито, о былом сиротстве, скитаниях с места на место, о безжалостной судьбе родных, так рано ушедших из жизни. Почти никому не рассказывал Рокоссовский о своем глубоко личном — об увлечении стихами. Оказывается, он выкраивал минуты между боями, находил уединенный уголок и сочинял стихи о природе, о любви, о смысле жизни. Единственное, о чем умолчал Рокоссовский, — это о годах, проведенных в тюрьме. Он не хотел скрывать эту трагическую страницу своей жизни от родной сестры, но сейчас ему не хотелось об этом говорить.

Елена рассказала брату, как за ней во второй половине 1944 года охотились гестаповцы, как обещали за нее фашисты сто тысяч марок тому, кто поможет ее задержать.

Опершись локтями на стол, он добрыми глазами смотрел на сестру и слушал ее рассказ.

— В Варшаве, где я остановилась у знакомых, за час до прихода гестапо, прибыл ксендз[57] и увез меня в район Груеца. В селе Золотоклосс меня укрывали до прихода ваших войск. Я часто болела. — Она замолчала, влажными глазами посмотрела на брата. — Теперь, Константы, все будет по-другому. Кончится война, люди подумают, что они натворили, опомнятся и будут жить спокойно.

Рокоссовский сочувственно посмотрел на Елену и, моргнув усталыми глазами, произнес:

— Хорошо бы так, Хеленка, но человеку, к сожалению, трудно перемениться сразу. Можно говорить, думать по-другому, а уклад жизни долго будет прежним. Так же, как зимой идет снег, а весной — дождь, так же, как птицы улетают в теплые края, а потом возвращаются обратно, так же своими маршрутами ходит и человек. Очень трудно направить его на другую дорогу.

— Да, Констанцы, но все же… — сказала она усталым голосом.

— Пойдем, дорогая, спать, — поднялся Рокоссовский. — На втором этаже тебе приготовлена постель. Иди отдохни, моя радость, я вижу, ты очень устала.

Он проводил сестру на отдых, асам успел написать письмо в Москву, в котором поделился своей радостью. Он рассказал жене, что Елене будет оказана медицинская помощь и потом она будет направлена в город Груец к знакомым. Он указал адрес, где она будет жить, и просил жену написать ей письмо.

Глава двадцать шестая

1

После ликвидации Померанской группировки противника опасность срыва наступления наших войск на Берлин ударами во фланг и тыл с этой территории Германии совершенно исключалась. Поэтому можно было смело приступать к Берлинской операции.

Штабы фронта, армий, родов войск, тыла днем и ночью работали над планом операции. Получив директиву Ставки, 3 апреля командующий фронтом собрал представительное совещание на своем КП.

Во дворе дома, в центре просторной штабной палатки, стояли длинные столы, по обеим сторонам выстроились стулья. С левой стороны, на подставке, висела оперативная карта.

У торца стола, в полевом обмундировании находился Рокоссовский.

— Требования Ставки сводятся к следующему. — Он взял указку, подошел к карте. — Нашему фронту предписано наступать в штеттин-ростокском направлении. На Одере мы должны сменить части 1-го Белорусского фронта. Сложность нашей операции заключается в том, что мы шли на восток, а теперь поворачиваем на 180 градусов и наступаем на запад. Нам предстоит форсированным маршем преодолеть 300–350 километров, — говорил он, глядя на присутствующих, лишь время от времени оборачиваясь к карте, чтобы показать маршруты движения, исходные позиции для наступления и сосредоточение войск противника. — Нам предстоит пройти по местам, где только что закончились ожесточенные бои. Инженерные работы по расчистке дорог только что начались, нам предстоит перебросить сотни тысяч людей, десятки тысяч единиц техники, тысячи тонн боеприпасов.

Поставив задачи службам и родам войск, Рокоссовский перешел к характеристике противника.

— Установлено, что в полосе нашего наступления противник имеет два рубежа обороны в 20 километрах от Одера. В глубине воздушная разведка обнаружила третью полосу. — Маршал повернулся к Виноградову. — Иван Владимирович, данные подтвердились?

— Да, подтвердились, — поднялся генерал.

— Против нашего фронта находится крупная группировка противника, состоящая из курсантов учебных заведений. Кроме того, на южном участке фронта обороняются 3-я танковая немецкая армия, три армейских корпуса, три артполка и артиллерийская дивизия. — Он сел за стол и продолжил: — Самое тревожное заключается в том, что наиболее сильная группировка гитлеровцев располагается именно там, где мы собираемся, вопреки нашим правилам, наносить главный удар. Спросите: почему? Отвечу: обстановка сложилась так, что изменить направление главного удара невозможно. — Рокоссовский поднял руку, призывая к тишине. — Разрабатывая Берлинскую операцию, советское командование учитывало стратегическую и политическую обстановку. Несмотря на явный проигрыш войны, фашистская верхушка на что-то надеется. Она рассчитывает на какие-то силы, которые могут Германию спасти. Отсюда вытекает и главная задача наших войск: как можно быстрее разгромить немецко-фашистскую группировку на Берлинском направлении, овладеть немецкой столицей и выйти на реку Эльба.

Рокоссовский сделал паузу, давая возможность участникам совещания осмыслить сказанное, потом продолжил:

— Выполнение этой задачи возлагается на три фронта. — Он снова подошел к карте. — На 1-й Белорусский, 1-й Украинский и 2-й Белорусский. В общих чертах операция должна развиваться следующим образом. — Командующий фронтом подошел к столу, выпил несколько глотков чая и вернулся к карте. — Удар в общем направлении на Берлин наносит 1-й Белорусский фронт, одновременно частью сил обходит город с севера, 1-й Украинский фронт наносит рассекающий удар южнее Берлина. Наш 2-й Белорусский фронт наносит рассекающий удар севернее Берлина, обеспечивая правый фланг 1-го Белорусского фронта от возможных ударов противника с севера, и на этом направлении ликвидирует вражеские войска, прижимая их к морю. Срок начала операции для войск Жукова и Конева — 16 апреля, для нашего фронта 20 апреля.

По палатке пробежал шумок.

— Да, да, друзья, 20 апреля. — Рокоссовский подошел к столу, оглядел своих соратников. — Кровь из носу, а мы должны быть на исходных позициях и начать наступление в срок. — Он глянул на карманные часы. — Судя по всему, мы проводим последнюю операцию в этой войне. Матери, жены, близкие ждут не дождутся своих родных с фронта. Я прошу вас и требую принять все меры для сохранения жизни людей. Это, пожалуй, самая главная задача в этой операции. Надо — приостанавливайте наступление, не жалея боеприпасов, подавляйте огневые точки, активно привлекайте для этого артиллерию и авиацию. Все команды на этот счет им выданы. По моему разумению, теперь уже не имеет существенного значения, когда мы добьем фашистов — днем раньше или днем позже, — главное, чтобы было меньше жертв. На этом заканчиваем разговор и приступаем немедленно к делу.

2

В начале апреля уже начали подсыхать дороги. Войска 2-го Белорусского шли и шли на запад. В тучах пыли двигался нескончаемый поток машин, повозок, пехотных колонн.

Рычали тягачи; злобно фыркали грузовики, везущие тяжелые боеприпасы; гудели полуторки, в которых сидели запыленные, с потемневшими лицами, солдаты; парусами поднимался брезент над «Катюшами».

Приспособившиеся к войне, ритмично переставляли ноги лошади; прижимаясь к обочине дороги, скрипели крестьянские телеги; дымящимся потоком скрежетали танки.

Машина командующего фронтом, обгоняя колонны войск, пробиралась между воронками от бомб и снарядов, обгоревших артиллерийских лафетов, танков и машин. Когда до Одера оставалось несколько десятков километров, Рокоссовский подъехал к остановившейся на привал колонне.

— Чье соединение? — спросил маршал, заметив хорошую организацию передвижения войск.

— Корпус генерал-лейтенанта Аревадзе, товарищ маршал.

— Где командир?

— В голове колонны.

— Спасибо, полковник! — сказал командующий фронтом и сел в машину.

— Маршал Рокоссовский! — разнеслось по колонне.

Когда этот клич докатился до генерала Аревадзе, он тут же достал из машины принадлежности для чистки сапог и начал наводить на них зеркальный блеск. Он надел новую пилотку, влажным полотенцем протер лицо, машинально поправил брови. Педантичная аккуратность генерала не однажды была предметом досужих разговоров. Многие подчиненные называли его «фронтовым щеголем». Аревадзе знал об этом и не обижался. Он был уверен, что во внешнем виде командира, особенно в условиях войны, заложены любовь к жизни, уважение к людям, которыми ты управляешь, к самому себе и уверенность в победе. Машина командующего фронтом резко притормозила у «Виллиса», стоявшего у обочины дороги.

— Товарищ маршал Совет… — Пытался доложить Аревадзе, щелкнув каблуками.

— Михаил Егорович, — перебил его Рокоссовский, улыбнувшись. — Что случилось, почему без усов?

— Я дал себе слово, товарищ командующий фронтом, как только ступлю на территорию Германии, то сразу сбрею усы.

— Чем это вызвано?

— Не хочу, чтобы женщины тех мужчин, с которыми я воюю, любовались моими красивыми усами.

— Остроумно, — рассмеялся Рокоссовский.

— Приглашаю на чай, товарищ маршал, — сказал генерал, покосившись на походный столик, за которым хлопотали адъютант с водителем.

— За язык никого не будем привязывать? — усмехнулся Рокоссовский, напомнив генералу о забавном приключении на Курской дуге.

— Никак нет, — покраснел Аревадзе, в душе радуясь, что его еще раз свели фронтовые дороги с этим знаменитым и простым человеком. Их первая встреча, благодаря Аревадзе, приобрела большую огласку, обросла неправдоподобными подробностями и теперь уже смахивала на анекдот, который гулял по всему фронту.

— Теперь скажите, как идет переброска войск? — спросил командующий фронтом, допивая чай.

— Все идет по плану, товарищ маршал, — бодро ответил Аревадзе. — Мы даже опережаем график на десять часов.

— Артиллерия не отстает?

— Никак нет, я ее держу впереди колонны. У меня на учете каждая пушка.

— Вот за это молодец, Михаил Егорович, — поднялся Рокоссовский.

Похвала маршала была бальзамом для впечатлительной души Аревадзе, для его гордой самолюбивой натуры. Он вдруг покраснел, заморгал глазами и взволнованно произнес:

— Мы на пороге конца войны, товарищ маршал. Я уверен — последняя ваша операция будет такой же успешной, как и остальные. Заранее поздравляю вас с победой.

Рокоссовский добродушно улыбнулся и, прощаясь, произнес:

— Желаю успеха, Михаил Егорович. Но победу трубить еще рано.

Он сел в машину и уехал.

3

В теплый и ясный весенний день, 10 апреля, на своем КП в районе Жидовице, в бывшем управлении одерскими шлюзами, командарм Батов встретил Рокоссовского, прибывшего с большой группой генералов на рекогносцировку. Здесь уже находились все три командарма ударной группировки — кроме самого хозяина были на месте командующий 70-й — В. С. Попов и командарм 49-й — И. Т. Гришин.

Настроение у всех было приподнятое и боевое — на огромной территории разворачивалась последняя в этой изнурительной войне битва. Еще одно решительное усилие, и гитлеровский рейх будет уничтожен. Не об этом ли времени мечтал каждый участник этой исторической рекогносцировки?

Командующий фронтом всегда старался быть в хорошем настроении, которое передавалось его подчиненным, если даже на душе было скверно. Но сегодня, казалось, он искусственно сдерживал положительные эмоции и старался выглядеть строгим и серьезным. Вероятно, он боялся, что на последнем этапе войны, когда до победы подать рукой, могут появиться самоуверенные и легкомысленные настроения в ожидании скорого и неизбежного успеха. А это может привести к неоправданной гибели людей. Это тревожило Рокоссовского не на шутку. Обладая определенным педагогическим тактом, он не стал выражать свои мысли в назидательной форме, а поступил по-другому.

— На войне нередко бывает, — говорил он, — когда полководец уже потирает руки и радуется, что выиграл сражение, вовсю бьет в фанфары. Но вдруг узнает, что противник, сохранив силы, перешел в контрнаступление и давит на войска по всему фронту. Вот тогда-то эйфория победы мгновенно сменяется отчаянием. Такую ситуацию я переживал и сам. Фашистский зверь ранен, но он еще не добит. Думаю, вы знаете, что раненый зверь более опасен, чем тот, который сумел скрыться от охотника.

Затем участники рекогносцировки обсудили замысел предстоящей операции, который сводился к тому, чтобы сначала задержать Мантейфеля[58], не дать ему возможности двинуть армию к Берлину, а затем расчленить его войска и уничтожить.

После обеда генералы поднялись на крышу рыбачьего домика, стоявшего рядом с берегом.

С моря тянул сильный порывистый ветер. Наши войска и позиции противника разделяла река. Хорошо просматривались два широких рукава — Ост-Одер и Вест-Одер, а между ними тянулась огромная трехкилометровая пойма, переплетенная множеством каналов и дамб. Гидротехнические и дорожные сооружения предусмотрительными немцами были приспособлены к обороне еще в мирное время.

Километрах в четырех от западного Вест-Одера поднимались в небо крутые высоты. Оптические средства позволяли увидеть юго-восточные окраины Щецина. Огромной глыбой серого камня город нависал над рекой.

Было принято оригинальное решение — форсировать реку одновременно на участках всех трех армий. В случае успеха на один из участков должны быть направлены фронтовые резервы и часть сил и средств с других армий. Забегая вперед, скажем, что это решение оказалось удачным и принесло успех в операции. Противник метался с места на место и не мог определить, где же наносится главный удар, чтобы перебросить туда основные силы.

Командующий фронтом закончил предварительную работу по подготовке к наступлению с командным составом фронтового и армейского звена еще до прибытия войск на исходный рубеж.

Все было проделано согласно плану, и утром 20 апреля все три армии главной группировки фронта перешли к форсированию Вест-Одера.

Как и следовало ожидать, проворнее и изобретательнее всех командармов оказался Батов. К началу форсирования у него было необходимое количество лодок, катеров, паромов, самоходных барж.

Командарм решил начать наступление на час раньше установленного времени. Не сумев найти Рокоссовского, он связался с начальником артиллерии фронта генерал-полковником Сокольским и получил ответ:

— Рассвет наступает ровно в семь, и артиллеристам необходимо время, чтобы осмотреться и подготовиться к открытию огня. Начало артподготовки для всех одинаково — в 9 часов.

Через некоторое время на КП Батова раздался звонок.

— Мне доложили, Павел Иванович, что ты что-то там мудришь, — говорил Рокоссовский. — Меняешь время начала операции. Меня правильно информировали?

— Так точно, прошу извинить, что задержался с докладом.

— Верно, что артподготовку планируешь начать раньше?

— Верно.

— Но ты же действуешь не отдельно, а в составе фронта. В чем причина такого предложения?

— Ветер нагоняет в пойму воду, уровень ее поднимается не по часам, а по минутам. Это усложняет форсирование.

После некоторой паузы Рокоссовский сказал:

— Я хорошо запомнил твои слова: «Мы и на этом направлении в люди выйдем, товарищ командующий фронтом». Ты извини меня, но в этих словах много хвастовства. Скажи по совести, тебя толкает на такое решение желание показать себя и не быть похожим на других или же обстановка?

— Я понимаю, товарищ маршал, слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Тогда меня занесло, но теперь я говорю совершенно серьезно: такое решение мне диктует обстановка.

— Добро, начинай, как решил.

Вскоре Рокоссовский приехал на наблюдательный пункт генерала Батова. Он видел, как смело и сноровисто переправлялась через Одер 37-я гвардейская дивизия генерала К. Е. Гребенника, как занимали плацдарм на том берегу другие соединения командарма Батова.

Командующий фронтом тут же принял решение через одну из переправ Батова перебросить армию Федюнинского на западный берег Вест-Одера и направить ее в обход Щецина с юго-запада.

Через некоторое время маршал уже находился на наблюдательном пункте генерала Попова. До этого его армия отбила на плацдарме около шестнадцати атак фашистов. Когда Рокоссовский прибыл на западный берег Вест-Одера, более десятка батальонов выдерживали яростные атаки немцев. Пользуясь недостатком у нас артиллерии, противник донимал пехоту танковыми атаками.

Маршал впервые увидел командарма в таком необычном для него состоянии — он нервничал, кричал, горячился.

— Где начальник артиллерии?.. Почему не подавил опорный пункт в районе Гра… Грай… Тьфу!.. Он у меня ответит перед судом военного трибунала!!! — держал у уха трубку Попов, пересыпая свою речь грубой бранью.

— Василий Степанович! — Подошел Рокоссовский, которого в пылу разговора Попов не заметил. — Этот район называется Грайфехтгаген — это раз, а второе — положите трубку, сядьте и успокойтесь. Командующий фронтом связался с Вершининым.

— Константин Андреевич, я вас попрошу помочь подавить в районе Грайфехтгагена опорный пункт, его координаты возьмите у начальника штаба 70-й армии. — Он взглянул на Попова, вытиравшего текший градом пот, и добавил: — Желательно задействовать авиацию из женского авиационного полка Бершанской.

— Почему?

— Об этом просит красавец мужчина Василий Степанович Попов.

— Есть! Будет сделано!

И Попов встал, снял фуражку, пригладил волосы, вытер платком покрасневшее лицо, затем виновато произнес:

— Извините, товарищ командующий фронтом, такое больше не повторится.

— Забудем об этом, Василий Степанович, — улыбнулся Рокоссовский. — Я ничего не слышал и не видел.

Вскоре летчицами-штурмовиками Н. Ф. Меклин, Р. Е. Ароновой, Е. А. Никулиной и Е. А. Жигуленко злополучный опорный пункт был уничтожен.

Тут же, на глазах у Рокоссовского и сопровождавших его лиц, саперы подвели к дамбе понтоны, и к концу дня на Вест-Одере действовало девять десантных, четыре паромных переправы и 50-тонный мост. Рокоссовский подошел к Попову, распрощался с ним.

— Василий Степанович, я ничуть не сомневаюсь, что у вас и дальше пойдут дела хорошо, — сказал он, садясь в машину.

Командующий армией вернулся на КП фронта. После уточнения обстановки на всем участке фронта он связался с командармом-49 Гришиным.

— Иван Тихонович, боевой мой генерал, мы вам выделили больше средств усиления, чем другим, а вы что-то уж долго стоите на месте. Батов и Попов отвоевали солидные плацдармы за Одером и скоро приступят к штурму Щецина. Скажите, в чем дело?

— Товарищ командующий фронтом, армейская разведка допустила грубую ошибку.

— А именно?

— Междуречье изрезано многочисленными каналами, и один из них разведка приняла за основное русло Вест-Одера.

— Что, и весь огонь артиллерии велся впустую?

— Именно так.

— Да, — тяжело вздохнул маршал.

— Я прошу вас разрешить нам возобновить штурм 21 апреля.

— Если вы этого не сделаете, — телефонная трубка окуталась дымом, — то противник перебросит силы туда, где у нас обозначился успех.

— Я это понимаю.

— При возобновлении штурма вы обязаны выполнить одно условие — за ваши ошибки не должны расплачиваться люди жизнями.

— У меня мало снарядов.

— Я сейчас же даю команду. Снаряды вам пришлют.

Положив трубку, Рокоссовский прошелся по комнате. «В штабе армии были аэрофотоснимки всего участка наступления, — подумал он. — Какая непростительная оплошность. Плохо мы проверили готовность армии Гришина».

Рокоссовский вызвал Боголюбова, начальника оперативного управления и вместе с ними наметил меры, чтобы подобные ошибки больше не повторялись…

21 апреля продолжались ожесточенные бои на всем фронте, но к 25 апреля был завершен прорыв вражеской обороны на ширину до 20 километров. Все армии, в том числе и Гришина, медленно, с боями приближались к намеченной цели.

26 апреля войска Батова штурмом овладели Щецином и устремились на северо-запад. Начиная с 27 апреля у противника силы иссякли и он не мог закрепиться ни на одном рубеже. Все части танковой армии гитлеровцев были расчленены и уничтожены.

3 мая гвардейский танковый корпус генерала Панфилова вышел к Эльбе юго-западнее Витенберга и установил связь с передовыми частями 2-й британской армии.

Войска 2-го Белорусского фронта очистили многие острова от гитлеровцев, в том числе датский остров Борнхольм, и 4 мая вышли на разграничительную линию с союзниками. Они выполнили задачу и наступательную операцию закончили.

Но приходилось еще прочесывать отдельные районы, обезвреживать небольшие группы гитлеровцев, оставшихся в тылу наших войск. На датских островах были взяты в плен свыше 12 тысяч немецких солдат и офицеров и большие военные трофеи.

Морской десант, высаженный на острова в составе двух дивизий, ликвидировал последний перевалочный пункт и военно-морскую базу фашистов.

К вечеру 5 мая на КП фронта улеглась суматоха. Боголюбов подошел к столу, за которым сидел Рокоссовский, и протянул ему кипу телеграмм.

— Вот донесения. Все соединения фронта задачу выполнили.

Командующий фронтом был близок к тому, чтобы громко рассмеяться. Он вышел из-за стола, улыбнулся и протянул руку генералу.

— Александр Николаевич, поздравляю с окончанием войны. Со свирепым и заносчивым противником покончено.

— Мне повезло, что я закончил эту войну под вашим командованием.

Часть третья