Рокоссовский. Терновый венец славы — страница 3 из 4

В круговороте дней

«О время! Все несется мимо,

Все мчится на крылах твоих:

Мелькают весны, медлят зимы,

Гоня к могиле всех живых».

Д. Байрон (Из записной книжки К. Рокоссовского.)

«Все это было, было, было…»

А. Блок

Глава первая

1

Ни скрежет танков, ни грохот орудий, ни вой самолетов, ни горе и слезы не могли повлиять на законы природы, остановить ее неумолимую поступь. В начале мая 1945 года ласково светило солнце, цвели сады, зеленели луга, пели птицы. Если закрыть глаза на трагические итоги войны, то можно подумать, что огненная завеса не разделяла людей, что это был только дурной сон.

Несколько дней подряд Рокоссовский объезжал свои войска, которые были размещены теперь на огромном пространстве — от побережья Балтийского моря до предместий Берлина. Он не мог не пожать руку, не заключить в объятья своих командармов, генералов, не вручить высокие награды отличившимся на заключительном этапе войны. Если бы этого не произошло, он бы не был Рокоссовским, а его солдаты гордо не называли бы себя «рокоссовцами» или же не говорили: «Я солдат Кости Рокоссовского».

Командующий фронтом возвращался на свой последний фронтовой командный пункт, который размещался в сельском добротном доме на самой окраине города Штеттина.

Уже давно наступил рассвет, когда машина командующего вышла из леса. Колонна солдат в темно-зеленых мундирах остановилась, чтобы пропустить маршала. Сотни глаз пленных смотрели на Рокоссовского: некоторые с любопытством, а большинство с тупым безразличием.

Он смотрел на растерянных, подавленных людей и думал о том, как могло случиться, что талантливый и трудолюбивый народ, имеющий глубокие культурные корни, за несколько лет был оболванен неврастеником Гитлером и превращен в послушное стадо.

Рокоссовскому пришлось обгонять не только унылые колонны пленных. На дорогах бурлила и била через край подлинная человеческая радость. Толпы голодных и оборванных людей с криками и ликованием встречали маршала, приветствовали на всех языках мира.

У Рокоссовского замирало сердце при виде этого разноплеменного людского моря. Многие были донельзя измождены, еле передвигали ноги, поддерживали друг друга, чтобы не упасть, но все равно — глаза светились радостью.

Ближе к вечеру машина командующего фронтом по асфальтированной дороге подъехала к белому двухэтажному зданию. С левой стороны дом примыкал к лесу, а справа раскинулось живописное озеро, на берегу которого находилось одноэтажное строение из красного кирпича, где жил хозяин, владелец этого поместья и окрестных земель.

Когда Рокоссовский поднялся на второй этаж, там его уже ждали члены Военного Совета. Были накоротке обсуждены текущие дела, намечены меры по оказанию помощи десяткам тысяч людей, освобожденных из фашистских лагерей.

После заседания Военного Совета к маршалу зашел генерал Субботин.

— Константин Константинович, вчера мне звонил начальник Главного управления контрразведки, попросту говоря «СМЕРШа», генерал Абакумов Виктор Семенович.

— Что ему от нас надо? — насупил брови Рокоссовский. Он хорошо помнил Абакумова по «душевной» беседе в 1939 году.

— Он уточнил, когда вы приедете, и просил передать, что он завтра в 10 утра заедет к вам по очень срочному делу.

— Спасибо, — криво усмехнулся Рокоссовский.

— Вы с ним знакомы?

— Знаком, Никита Егорович, знаком, — сказал маршал и взял под руку генерала. — Пойдем, хотя бы один раз спокойно поужинаем.

Чувствуя некоторую расслабленность после напряженных боев, Рокоссовский сел за стол, достал из чемодана томик Генриха Гейне, который ему подарил Батов на день рождения, и начал читать:

Надев сюртуки побогаче,

Мещане гуляют в лесу.

Резвятся в восторге телячьем

И славят природы красу.

И тают в блаженстве их души,

Цветет романтический дол!

И внемлют, развесивши уши,

Как в чаще щебечет щегол.

Рокоссовский усмехнулся, отложил книгу. Вечерний свет потоком вливался в просторные окна, будто пытался его выманить из дома, в этот уже почти мирный чарующий весенний вечер. Это был первый весенний вечер за четыре года войны, когда не надо было думать о предстоящих операциях и боях, а можно было спокойно отдохнуть душой и хотя бы непродолжительное время побыть наедине с природой.

Рокоссовский переоделся в спортивный костюм, который не надевал уже несколько недель, и вышел во двор.

Солнце уже спряталось за лесом, но день отстаивал свои позиции и не хотел их уступать ночи. В этом равновесии хозяйкой была тишина, которая, казалось, поглотила все вокруг: и озеро, где, подергивая головками, плавали утки, и голубые ели, обступившие со всех сторон усадьбу, и сказочные постройки с красными черепичными крышами.

Рокоссовский подошел к ухоженному кусту роз, присел. От запаха нежно-сиреневых бутонов приятно кружилась голова. Он сел на скамейку и устремил взгляд на озеро, в которое плюхнулась еще пара уток.

Нет, не перестал любить красоту Рокоссовский, грубая и жестокая сила войны не смогла одолеть в нем романтическую душу. Он любил красоту так же, как и раньше. В юности он познавал ее в нежном лепестке розы, в белом цветении садов, в необъятном и загадочном величии неба. В более зрелые годы он умел видеть красоту в вековечной забайкальской тайге, в бескрайних степях Даурии.

Вдруг со стороны леса Рокоссовский услышал юный девичий голос:

Ту pjdziesz gorę,

Ту pjdziesz gorę,

A ja dolina,

Ту zakwitniesz rozą,

Ту zakwitniesz rozą,

A ja kaliną[59].

Из леса по тропинке выходила девочка и, не замечая Рокоссовского, тихонько пела. Размахивая веткой по верхушкам папоротника, девочка приближалась к Рокоссовскому. Видимо, она не знала до конца слова песни — пропев две первые строчки, она начинала сначала. В детском приятном голосе слышались тоска и затаенная надежда на встречу с кем-то душевно близким…

Светловолосая, аккуратная головка повернулась к незнакомцу, и девочка в испуге остановилась. Маленькая грудь под пестрым поношенным платьицем выдавала юный возраст прелестной певуньи.

Эта встреча для Рокоссовского тоже была внезапной, и он никак не мог начать разговор. И только тогда, когда девочка повернулась, чтобы уйти, у него сорвалось с языка.

— Девочка, — сказал он тихо по-польски. И раньше, чем она успела исчезнуть, произнес громче: — Девочка, ты меня не бойся, я свой!

Она повернулась, пристально посмотрела на незнакомца, и на ее губах появилась пугливая улыбка. Затем лицо ее посветлело и она сказала:

— Добрый вечер!

Рокоссовский протянул руку. И маленькая ладонь, на которой он почувствовал грубые мозоли, спряталась в его большой руке.

— Пан ест наш, пан уцека с неволи?

Серые глаза девочки смотрели на него доверчиво.

— А как паненочку зовут?

— Стася. А пана?

— Константы, — ответил Рокоссовский.

Девочка рассказала ему, что два сына хозяина воюют на фронте и что они со старшей сестрой уже около двух лет работают от темна до темна на хозяина за кусок хлеба. Теперь они думают, как отсюда выбраться, но не знают, как это сделать.

Пообещав девочке помощь и попрощавшись с ней, Рокоссовский зашел к себе в комнату, поднял на ноги генералов, отвечавших за освобождение людей из немецкой неволи, и приказал немедленно разобраться во всей округе с людьми, которые до сих пор находятся в фашистском рабстве, и отправить их домой, на родину.

Всю ночь ворочался во сне Рокоссовский: то не выходила из головы судьба той польской девочки, так рано познавшей унизительный труд, то он думал о предстоявшей встрече с Абакумовым и не мог догадаться, зачем он ему понадобился, то его тревожили мысли о судьбе Белозерова, который как в воду канул.

2

День для Рокоссовского, казалось, начался обычно, как и многие другие: зарядка, завтрак, уточнение обстановки, отдача распоряжений — все это действовало, как хорошо отлаженный механизм, несмотря на то, что боевые действия были прекращены.

В поведении маршала сегодня ничего особенного не бросалось в глаза. Но если бы наблюдатель обратил внимание на его лицо, глаза, он бы обязательно заметил, что они с утра были усталыми, он бы не увидел привычной добродушной и мягкой улыбки, способной растопить самые черствые сердца. Причина такого настроения лежала на поверхности — ему не хотелось встречаться с начальником Главного управления контрразведки. Это вольно или невольно ворошило воспоминания о годах репрессий, о которых он не мог думать без содрогания.

Ровно в десять утра Рокоссовский сидел за столом и рассматривал многочисленные документы. Его маршальский мундир был безукоризненно подогнан и отутюжен.

Когда зашел генерал Абакумов, он, изменив своей привычке, не вышел из-за стола, а просто встал, протянул руку и кивнул на стул:

— Прошу садиться.

— Спасибо, — промолвил могучий шеф особых отделов. Он повел крутыми плечами и опустился на стул.

— Чем могу служить? — проговорил Рокоссовский, захлопывая папку с документами.

— Прежде чем приступить к делу, ради которого я приехал, я хотел бы, чтобы вы, товарищ маршал, не обижались на меня за тот разговор, произошедший между нами в 1939 году. — Абакумов скупо улыбнулся.

— А вы разве его не забыли, Виктор Семенович?

— Нет, не забыл, Константин Константинович.

— Я на вас зла не держу, — лаконично произнес Рокоссовский. — Что было, то быльем поросло. Я на эту тему говорить не люблю.

— Я об этом знаю.

— Вот и хорошо, — тень улыбки пробежала по лицу маршала.

— А теперь обратимся к тому, что привело меня к вам. — Абакумов достал из кожаного портфеля папку и раскрыл ее на приставном столике. — У контрразведки не так давно появилось необычное дело. Я пришел к выводу, что без вашего участия заниматься им пока не следует. — Он не сразу раскрывал карты и упивался тем, что может поставить маршала в щекотливое положение. Затем, устремив взор на Рокоссовского, сказал: — Вы хорошо знаете Андрея Белозерова?

— Да, это мой лучший друг, — ответил маршал, откинувшись на спинку стула. — С ним что-то случилось?

— Когда войска вашего фронта освободили, военнопленных лагеря «Сталаг», — внушительно говорил Абакумов, — то среди американских и английских офицеров почему-то оказался и Андрей Белозеров.

— Как он туда попал? — вырвалось у Рокоссовского.

— Для нас это загадка, и мы ею занимаемся, — с довольным видом сказал Абакумов, — По версии Белозерова, его немцы взяли в плен в бессознательном состоянии.

— Когда? — маршал напряженно посмотрел на генерала.

— Как он утверждает, это было в Белоруссии, в деревне Пятый Бор, в мае 1944 года во время блокады.

— Как его здоровье? — спросил Рокоссовский.

— У него были перебиты обе ноги, но немцы, видимо, неплохо за ним ухаживали, и он теперь чувствует себя вполне прилично.

— Андрей для меня больше, чем друг, — задумчиво сказал Рокоссовский. Он посмотрел на генерала, словно изучая, чего от него можно ждать, и заинтересованно спросил: — Виктор Семенович, что вы еще можете сказать о Белозерове?

Генерал всем видом показывал, что он доволен тем, что добился расположения маршала и ведет с ним разговор на равных. До встречи с ним он не был уверен, что этот знаменитый теперь полководец, пользовавшийся уважением самого Сталина, не пошлет его подальше за все прошлые мучения, к которым он тоже причастен.

— Об этом человеке нам известно все, начиная с того, как он воевал в Гражданскую, как сидел в тюрьме, какие давал показания на вас, как попал в штрафной батальон, — словом, мы изучили его дело досконально.

— Курите? — уточнил Рокоссовский, прикуривая.

— Спасибо. — Абакумов взял из протянутого портсигара папиросу, прикурил и с удовольствием затянулся. — У нас насчет Белозерова очень много сомнений и подозрений.

— В чем вы сомневаетесь? — спросил маршал, выпустив дым в сторону окна.

— Он ведет себя как человек, который намеренно что-то скрывает, — весомо ответил Абакумов. — Но у нас этот номер не пройдет. Не хвастаясь, могу сказать, что пока такое еще никому не удавалось.

Рокоссовский, сам того не желая, вспомнил некоторые яркие эпизоды допросов в тюрьмах НКВД. Ему хотелось встать из-за стола, подойти к этому наглому верзиле и залепить пощечину. Но он взял себя в руки и, избегая колючего взгляда генерала, спокойно спросил:

— И все-таки в чем вы сомневаетесь?

— Мы подозреваем, что он сдался в плен добровольно, а за это полагается по нашим законам до десяти лет, — говорил убежденно Абакумов. — Мы не можем понять, почему он сидел в лагере вместе с офицерами наших так называемых союзников. Мы не понимаем, зачем ему понадобилось изучать английский язык, которым он овладел в совершенстве. У нас есть и другие вопросы, но они являются второстепенными.

— А наши пленные сидели вместе с ним?

— Да, около десятка человек.

— Они тоже под подозрением?

— Да, все до единого.

— Андрей Белозеров сам признался, что он советский офицер?

— Да, сам. Англичане и американцы уговаривали его остаться с ними, но он настоял, чтобы его забрали наши.

— Что вы намерены с ним делать? — пристально посмотрел на Абакумова Рокоссовский.

— Перед нами поставлена четкая задача нашей партией и государством, и мы ее будем выполнять, — заявил Абакумов. — Не зря же нашу организацию называют «СМЕРШ». Нам видится, что дело Белозерова не лишено перспективы.

Эти слова генерала резанули по сердцу маршала, словно ножом. «Неужели снова будет дан ход «перспективным» делам?» — с горечью подумал он, не зная, что предпринять для спасения друга.

Но по мере определения опасности, которая снова нависла над Андреем, он неумолимо двигался к убеждению: во что бы то ни стало он обязан спасти Белозерова. И если его снова запрячут в тюрьму, а, судя по всему, особистам это не составит большого труда, то жизнь его, Рокоссовского, до конца дней будет омрачена.

— Виктор Семенович, — сказал он, переступая через самого себя. — Я уверен, что Белозеров ни в чем не виноват. — Рокоссовский некоторое время помолчал. — Вы не могли бы отпустить его под поручительство? Я готов написать любой документ, где будет сказано, что отвечаю за него, как за самого себя.

— Константин Константинович, я за этим и приехал, — произнес Абакумов, улыбнувшись. — Вы меня простили, скажем так, за недоразумение 39-го года, а я вам делаю другую услугу — под вашу ответственность отпускаю на все четыре стороны вашего друга Андрея Белозерова.

— Спасибо, Виктор Семенович.

— И вам спасибо, что сняли у меня камень с сердца, — произнес Абакумов, в душе торжествуя, что хоть таким способом он одержал верх над Рокоссовским. Он уже давно спал и видел себя на самом верху служебной пирамиды НКВД. Он считал, что лучше его кандидатуры не найти. На этом пути у него не должно быть никаких подводных камней. Эпизод с Рокоссовским мог случайно всплыть при назначении на этот высокий пост.

— Где я могу найти Белозерова?

— Он теперь находится в областном центре, в тюрьме города Молодечно.

— Вы его отпустите на свободу?

— Нет, мы обязаны соблюсти небольшие формальности, — сказал Абакумов, пряча папку в портфель. — Вы должны забрать его сами. Все распоряжения на этот счет соответствующим органам будут выданы.

— Ладно, я подумаю, как это лучше сделать, — произнес Рокоссовский, вставая. — Желательно, чтобы он был в курсе дела нашего уговора.

— Не сомневайтесь, я сегодня переговорю с ним по телефону.

Когда Абакумов уехал, Рокоссовский постоял во дворе несколько минут, стараясь собраться с мыслями и переключиться на свою обычную работу. Он достал папиросу, закурил и жадно затянулся.

По небу прокатился гром, точно где-то начиналась артподготовка. Маршал поднял голову. Над вершинами елей вставала серая дождевая туча. Она тихонько надвигалась на поля и заявила о себе длинными раскатами грома. Ветер дохнул влагой. Ощутив капли дождя, Рокоссовский зашел в дом.

3

8 мая 1945 года был подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции немецко-фашистских вооруженных сил. Это известие застало Рокоссовского ночью в Щецине. Улицы были озарены ярким светом. В подразделениях, размещенных в городе, не стихала стрельба, слышались песни, крики «ур-ра». Сначала все эти счастливые мгновения захватили и командующего фронтом, но вскоре пришло отрезвление — неумолчная трескотня выстрелов к добру не приведет. Он вызвал командиров и дал распоряжение прекратить стихийный салют в городе. Маршал дал телеграммы командармам, где требовал навести порядок и не допускать расхлябанности, что может привести к небоевым потерям.

В эту ночь Рокоссовский спал очень мало. Возможно, этот день, после выхода из тюрьмы, был вторым самым счастливым днем в его жизни.

Как долго тянулось, а вместе с тем, как быстро летело военное время. Все четыре года запечатлелись в памяти как длинный кошмарный сон. Теперь ему казалось, что все операции в этой войне, сражения, бои не имели конца, а только одно непрерывное начало.

Вероятно, и его вклад в победу не останется в тени. Война принесла ему славу, награды. Но ведь он к ним не стремился, а упорно трудился, ничего не требуя и не ожидая, хотя и был уверен, что он не лишен таланта и мастерства в управлении войсками. Он пальцем не двинул, чтобы проложить себе путь к известности. А то, что она явилась к нему сама и бросилась в объятья, то, видимо, дар судьбы.

Многое передумал в эту первую победную ночь Рокоссовский, и только под утро ему удалось крепко уснуть.

Пора кровавых битв прошла, и наступило время торжественных встреч и приемов. Командующий 21-й армейской группой британский фельдмаршал Монтгомери[60], которому английский король даровал титул Аламейнского в честь победы под Аль-Аламейном в Египте осенью 1942 года, пригласил маршала Рокоссовского посетить его штаб-квартиру в Висморе.

Кортеж командующего фронтом при въезде в город был встречен британскими офицерами. У входа в резиденцию, к которой вели дорожки, тщательно посыпанные желтым песком, стоял среднего роста, в военной форме спортивного покроя, пожилой, сухопарый военный. Это был фельдмаршал Монтгомери.

Ему навстречу, в наглаженных брюках и начищенных до блеска сапогах, в кителе, на котором отсутствовали его многочисленные награды, уверенным шагом шел рослый и статный маршал Рокоссовский.

Военачальники, улыбаясь, обменялись крепкими рукопожатиями и комплиментами, положенными в таких случаях. Эта была первая встреча командующих двух союзных армий, соединившихся в центре Германии после совместной борьбы с фашизмом.

Все было чин по чину: почетный караул, орудийный салют, журналисты и многочисленные фоторепортеры.

Монтгомери оказался умным собеседником и интересным человеком. Рокоссовский тоже понравился фельдмаршалу. Он очень душевно отзывался о нем в своих мемуарах.

Встреча прошла непринужденно и весело. От фотокорреспондентов не было отбоя. Особенно вертелась вокруг маршала одна красивая женщина лет тридцати по фамилии Митци Прайс. Через переводчика она охотно рассказала, что ее жених, капитан британской армии, погиб в Африке в 1941 году и что он был очень похож на маршала Рокоссовского. Когда она его сегодня увидела, то даже испугалась — не жених ли явился с того света в образе прославленного советского маршала. Эта высокая, стройная, с пронзительными черными глазами женщина не отходила от него ни на шаг.

В конце приема, когда гости расслабились и повеселели, Монтгомери пригласил гостей в залу, где играл военный оркестр. Улыбаясь, он подошел к музыкантам, что-то сказал им, и волшебная мелодия вальса Штрауса «Сказки Венского леса» наполнила залу, улетела через открытое окно в целиком сохранившийся парк.

— Ну что, мужики, — обратился к своим генералам маршал, — посмотрите, сколько здесь красивых дам, выбирайте любую и танцуйте.

— Рады бы, да ноги кривые, — ответил за всех подвижный и юркий Батов. — Нам бы что-нибудь попроще, мы бы тогда показали класс.

Английские офицеры и генералы со своими дамами, похоже, в основном с представительницами прессы, закружились в вихре вальса.

Монтгомери изысканно-вежливо взял под ручку Прайс, подвел ее к Рокоссовскому.

— Этот вальс, господин маршал, исполняется в вашу честь. Госпожа Прайс стесняется пригласить вас на танец сама. Будьте любезны, танцуйте, пожалуйста.

На удивление, Рокоссовский оказался искусным танцором. Элегантно поддерживая за талию свою улыбающуюся партнершу, он выделывал такие па, отдельные движения, что гости одобрительно зашумели.

— Во дает командующий, во дает, — переговаривались между собой стоявшие в углу наши генералы.

А маршал Рокоссовский впервые за многие годы, вспомнив свой юношеский задор и время, когда на него обращали внимание красивые польские паненки, самозабвенно кружился в танце, на мгновение забыв обо всем на свете. Он прислушивался к чарующей музыке Штрауса, и ему казалось, что в предвечернем лесу раздается звон птиц, в его ветвях играют блики солнца, аромат цветов и трав пьянит его сердце каким-то неизъяснимым блаженством.

Когда оркестр перестал играть, отовсюду раздались аплодисменты. Рокоссовский только сейчас заметил, что в танцевальном круге оставались только две пары — он с Митци Прайс и Монтгомери со своей дамой, которые, в конце танца пришли на помощь своему гостю.

Рокоссовский подвел свою даму к фельдмаршалу, поцеловал ей руку и, улыбнувшись, сказал:

— Спасибо, госпожа Прайс, вы очень хорошо танцуете.

Фоторепортер, взглянув на маршала, смущенно проговорила:

— Этот танец останется со мной на всю жизнь. Поверьте мне, господин маршал, я его никогда не забуду. — Она подняла на него глаза. — Завтра я улетаю в Лондон, и через день-два во всех влиятельных газетах и журналах Англии будет напечатан портрет самого красивого маршала, принимавшего участие во Второй мировой войне. Это будет портрет маршала Рокоссовского.

— Неужто так? — поднял брови покрасневший Рокоссовский. — Хотя, это все знают, творческим людям свойственно преувеличение.

— Я не преувеличиваю, — мило улыбнулась Прайс и, повернувшись к Монтгомери, сказала: — Надеюсь, Бернард не станет на меня обижаться?

— За что?

— За мое мнение о маршалах.

— Нет, нет, что вы? Это сущая правда, — рассмеялся Монтгомери.

На прощание Рокоссовский пригласил англичан нанести ему ответный визит, и Монтгомери приглашение принял.

У входа в здание, где состоялась встреча, развевались флаги СССР, США и Великобритании. Машину фельдмаршала ожидал эскорт из гвардейцев-кавалеристов. Когда машины подъехали к штаб-квартире Рокоссовского, оркестр исполнил национальный гимн Великобритании. Продемонстрировал свою строевую выправку почетный караул.

После официальной части Рокоссовский и фельдмаршал заняли почетные места во главе огромного стола.

— Я предлагаю, — поднялся хозяин застолья, — поднять бокалы за руководителей наших государств, обеспечивших полный разгром гитлеровской Германии, — за Сталина, Черчилля и Рузвельта.

Гости поддержали этот тост. Ответная речь Монтгомери не была такой официальной.

— Мы начали наш путь с разных сторон Европы, — сказал он. — Мы огнем пробивали себе дорогу и вот теперь встретились в центре Германии. Все эти годы испытаний англичане с восхищением следили за борьбой мужественного русского народа. Как солдату мне не приходилось до сих пор видеть советского бойца. Сегодня я с ним встретился впервые и восхищен до глубины души. С началом этой большой войны англичане, проживающие на своих островах, все время видели, как росли замечательные военные руководители России. И одним из первых имен, которые я узнал, было имя маршала Рокоссовского. Если бы о нем не объявляли по радио, я бы все равно видел его славный путь по салютам в Москве. Я сам пробил себе дорогу через Африку, был во многих боях. Но я думаю: то, что сделал я, не похоже на то, что сделал маршал Рокоссовский. Я предлагаю тост за маршала Рокоссовского.

Англичане были в восторге от обильного стола, за которым они провели несколько часов, от концерта художественной самодеятельности. Тепло распрощавшись, они уехали поздно ночью.

Глава вторая

1

До отбытия в Москву Рокоссовский решил осмотреть логово фашистской Германии — Берлин. Он нашел Жукова, который переезжал с одного места в другое, поздравил его с Победой. Члена Военного совета 1-го Белорусского фронта Телегина он так и не смог найти. Говорили, что он выполняет какое-то важное поручение Жукова и занят неотложными делами.

В полуразрушенном здании почти в самом центре города он нашел командарма Чуйкова. Тот познакомил его с ходом операции по взятию Берлина.

— Радость победы стоит рядом с горечью потерь, — посетовал Чуйков. — Мы надеялись, что все будет по-другому. Ваш замысел операции отличался от того, что мы осуществили.

Рокоссовский удивленно посмотрел на командарма.

— На Зееловских высотах[61], — нахмурил мохнатые брови Чуйков, — полегло не три и не четыре сотни тысяч солдат, а гораздо больше.

— Василий Иванович, дорогой мой, ведь было же известно, что на Зееловских высотах гитлеровцы изменили принцип построения своей обороны, — сказал маршал. — Раньше они основные силы располагали на первой оборонительной полосе, вторая и третья полосы, хотя и готовились в глубине, но не всегда занимались войсками вторых и третьих эшелонов. — Рокоссовский закурил и оживленно продолжал: — Резервы тоже, как правило, не занимали рубежи обороны, а находились в ближнем тылу, в готовности к контратакам. На Зееловских высотах, как показала разведка и аэрофотоснимки, еще тогда, когда я командовал фронтом, противник выстроил оборону по-новому. Как мы убедились, он занимал не только первую и третью полосы, расположив там пехоту, танки и артиллерию, но он имел там и сильные резервы.

— Это мы знали, — вздохнул Чуйков.

— Так в чем же дело? — Рокоссовский перевел взгляд на генерала. — Первый Белорусский фронт имел превосходство над противником по личному составу в два с половиной раза, по орудиям и минометам — почти в четыре раза, по танкам — чуть ли не в пять раз, по самолетам — больше чем в два раза. Вы же имели плотность артиллерии на километр фронта такую, что нам не снилось ни под Сталинградом, ни в операции «Багратион».

— Да, имели, — согласился Чуйков.

— А почему такие громадные потери?

— Причин тут несколько, — пояснил Чуйков. — Во-первых, апрель — пора бурного разлива рек. Долина Одера от главного русла до Зееловских высот шириной в 10–15 километров была изрезана каналами, а над ней возвышались высоты. С них противник просматривал весь плацдарм.

— А где же артиллерия и авиация? — воскликнул Рокоссовский. — Ведь ты помнишь, Василий Иванович, на сильно укрепленном плацдарме в междуречье Вислы и Нарева, в так называемом модлинском треугольнике, мы нашли выход и не стали атаковать его в лоб.

— Но с каким скандалом?

— Да, но сколько мы спасли от верной гибели людей? — произнес Рокоссовский, затянувшись папиросой. Он встал, подошел к Чуйкову, надел фуражку, надвинул ее до самых бровей.

— Василий Иванович, будь другом, дай мне провожатого офицера, который мало-мальски знает Берлин.

— Хорошо, — сказал Чуйков. — Но без обеда я вас не отпущу.

Погода была ясная, но пыльно-дымные облака, поднявшиеся над городом, закрывали солнце, похожее на диск луны, печально обозревающий землю.

«Джип», в котором ехали маршал и сопровождающие его офицеры, с большим трудом продвигался по улице Унтер-ден-Линден. Вся она была завалена обломками стен. Горы битого кирпича загромождали дорогу.

Наконец они добрались до бывшей канцелярии фюрера. Вокруг лежали рухнувшие здания, груды металла и железобетона. К самому входу в канцелярию машина не дошла, и до него пришлось добираться пешком.

На каждом шагу стояли советские патрули, предупредительно передававшие маршала по эстафете. «Рокоссовский! Рокоссовский!» — сдержанно звучало от одного патруля к другому вплоть до парадного входа.

От парадного входа остались только стены, изрешеченные многочисленными осколками, зияющие пробоинами от снарядов. Громадные окна чернели пустотами. Здание канцелярии произвело на маршала странное впечатление. «Вероятно, замысел архитекторов сводился прежде всего к тому, — подумал Рокоссовский, — чтобы у человека, который к этому зданию приближался, появилось чувство страха и какой-то демонической силы. Оно похоже на гигантскую древнюю гробницу».

Рокоссовский с каким-то внутренним холодком прошелся по залам канцелярии, которые использовались Гитлером для собраний и разного рода церемоний. Он еще обратил внимание на то, что зал был разрушен не слишком сильно.

Рокоссовского провели в нижнюю часть канцелярии, которая уходила под землю на несколько этажей.

Сопровождавший офицер показал маршалу развалины запасной электростанции.

— Весь Берлин могла поглотить тьма, а здесь вовсю горел бы свет.

Осмотр произвел на Рокоссовского мрачное, тягостное впечатление. Маршала провели на участок, где когда-то стоял дом Геббельсов, а теперь остались одни развалины. Здесь были обнаружены трупы шестерых детей, самого Геббельса и его жены. Рокоссовский, окинув грустным взглядом развалины, сказал:

— В истории немного таких преступлений, которые по глубине маразма и жестокости могут сравниться с тем, что натворили эти фашистские убийцы. — Он закурил и после некоторого молчания добавил: — Геннадий, поехали в аэропорт. Грустно на все это смотреть.

2

Прилетев на самолете в Литву, Рокоссовский пересел на машину и по шоссе Вильнюс — Минск направился в город Молодечно. Уже около месяца в Белоруссии не было дождей, и середина мая оказалась на редкость знойной. Пожелтели и не шли в рост хлеба; побурела, будто ее покрыли охрой, трава.

Тюрьма стояла чуть на отшибе, ближе к лесу, в километре от большака.

Машина остановилась у трехэтажного каменного здания с железными решетками на окнах. Этот серый домина с почерневшей крышей был обнесен высоким забором из колючей проволоки. По углам стояли сторожевые вышки.

У входа в тюрьму маршала встретили начальник военного гарнизона, на машине которого он приехал, начальник областного управления НКВД, главный тюремный начальник (по просьбе Рокоссовского местные партийные и советские органы о его приезде извещены не были).

В кабинете начальника тюрьмы на столе появились бутерброды, чай, сахар, но Рокоссовский к еде не притронулся. Не чаи распивать он сюда приехал — дорога каждая минута. Завтра вечером самолет вылетает из Минска в Москву. На днях правительство собирает командующих фронтами.

Начальник НКВД оказался бывшим партизаном, хорошо знал местные условия и сочувственно относился к Белозерову. Но расследование проводили особисты.

Из разговора Рокоссовский уяснил, что в мае 1944 года немцы решили обезопасить свои тылы и организовали мощную чистку партизанских районов, привлекая для этого армейские части, танки, артиллерию, самолеты.

Многие партизанские отряды приняли решение: разбиться на мелкие группы и, по возможности, уклоняться от боев до окончания блокады. Группе партизан из шести человек удавалось лавировать между гитлеровскими гарнизонами и ускользать от противника. Но под конец блокады партизан высмотрел фашистский пособник и навел на них карателей. В результате скоротечного боя трое партизан были убиты, двум удалось уйти, а раненого Андрея Белозерова фашисты взяли в плен.

— Законы наши суровы, — заключил начальник НКВД. — За сдачу в плен причитается до десяти лет.

— А где находятся те, кому удалось спастись? — спросил Рокоссовский.

— Бывший начальник отряда Муц работает у нас начальником отдела образования, а Казимир Волк — в Радошковичах директором школы.

— Андрей с ними встречался? — уточнил маршал.

— Да, встречался, — ответил начальник НКВД. — Они ему ничем помочь не могут — Белозеров был пленен без свидетелей.

— Я его забираю с собой, — сказал Рокоссовский. — Документы готовы?

— Пожалуйста, распишитесь, — произнес начальник тюрьмы, положив перед маршалом бумаги.

После оформления документов Рокоссовский попросил привести к нему Белозерова.

— Есть, — проговорил начальник тюрьмы и, странно ухмыльнувшись, вышел. Маршалу показалось, что он хотел что-то сказать, но потом передумал.

Вскоре, припадая на правую ногу, в кабинет вошел Белозеров. Худой, в помятом солдатском обмундировании, со свинцовым лицом и лихорадочным блеском в глазах, он выглядел, как человек, держащийся только на нервах и готовый взорваться в любую секунду.

— Андрей! — Рокоссовский вышел ему навстречу и обнял за плечи.

Белозеров, сжав губы, стоял совершенно неподвижно и, к удивлению маршала, никаких эмоций не выказал.

— Что с тобой? Ты что такой ершистый? — спросил Рокоссовский, пожимая обе его руки. Он с недоумением посмотрел узнику в глаза. — Андрей, ты не рад нашей встрече?

— Не надо, маршал, не надо, — хриплым голосом сказал Белозеров. — Дайте команду, пусть вернут меня в камеру.

— Ты что, Андрей, белены объелся? — опешил Рокоссовский. Он впился взглядом в лицо друга. Маршала поразили его глаза — одно бездонное горе, одна боль, одно отчаяние, ни капли надежды, ни искры радости.

— Я прошу оставить нас одних, — сказал Рокоссовский и усадил Белозерова на стул. Когда они остались одни, Рокоссовский подвинул свой стул и сел напротив.

— Андрюша, дорогой, что случилось?

— Тюрьма — мое пристанище. Я хочу сдохнуть здесь! — Глаза Белозерова блестели, на щеках появился нездоровый румянец.

— Жалею, что меня не добили фашисты… Написали бы «пал смертью храбрых». Хотя писать некому… Но все равно было бы приличней…

Многое еще наговорил Белозеров, но Рокоссовский терпеливо слушал его и не перебивал. Он знал, что после этого ему станет легче.

— Тысячи людей попали в плен не по своей воле, — продолжал говорить Белозеров, и его голос дрожал. — Они тоже добывали победу… За это их надо упрятать в каталажку и там добить. — Он со слезами на глазах смотрел на Рокоссовского. — Скажи, Костя, где есть еще такая страна, которая бы так методично уничтожала своих людей? Скажи, где?..

Не дождавшись ответа, Белозеров болезненно улыбнулся и произнес:

— Шаг вправо, шаг влево рассматривать как побег! Меня постоянно будет тянуть в сторону, так как правую ногу мне укоротили. Вот там за побег и закончит русский человек, Андрей Белозеров, свой земной путь… Я уже себя приучил к этой мысли, Костя, и мне не надо другой судьбы.

— У тебя все? — тревожным голосом спросил Рокоссовский.

Образовалась длинная молчаливая пауза.

— Андрей, в тебе накопилось слишком много злобы, — произнес наконец маршал. — Это мешает рассудку.

Рокоссовский потратил более часа, чтобы уговорить Белозерова покинуть тюрьму. Но все равно он категорически отказался ехать с ним в Москву и заявил, что останется здесь, в Белоруссии.

Пока Андрей переодевался в костюм, который по просьбе маршала где-то купил начальник военного гарнизона. Рокоссовский и представитель НКВД посетили бывшего начальника отряда Муца. Он при них подписал приказ: Белозерова Андрея Николаевича назначить преподавателем немецкого языка в среднюю школу г. Радошковичи.

Этот небольшой старинный городок находился на большаке на самой середине между Молодечно и Минском. На машине предстояло проехать чуть больше тридцати километров. Уже солнце собиралось уйти за горизонт, когда машина вышла из города. Березы, стеной стоявшие по обочинам, прикрывали дорогу тенью и создавали прохладу. После городской жары здесь легче дышалось. Они одну за другой обгоняли тарахтевшие по дороге телеги, на которых сидели женщины и пожилые мужчины. Подъезжая к селу Красное, они увидели несколько десятков женщин с косами на плечах. Чтобы не поднимать пыль, машина сбавила скорость. Женщины шли босиком и пели песню, мелодичную, на тягучий, берущий за душу лад. Что-то надрывно-печальное слышалось в их голосах, отчего у Рокоссовского заныло сердце.

— Белорусский народ настрадался от войны больше всех, — сказал Белозеров.

— Да и прошлые войны не обходили его стороной, — охотно поддержал его Рокоссовский. У него появилась надежда, что его друг постепенно начал приходить в себя.

— Смерть здесь поработала усердно, переходя из дома в дом, — вновь заговорил Белозеров. — Напировавшись в одном селе, она шла в соседнее. Почти нет домов ни в селе, ни в городе, которые бы она не опустошила.

Когда машина проскочила поворот на деревню Лоси, Белозеров рассказал маршалу о партизане Жуковском, мечтавшем воевать с фашистами под знаменами армий Рокоссовского.

Вскоре машина повернула влево. Перед заходом солнца Радошковичи открылись сначала новыми деревянными домами, а затем старыми, вросшими в землю жилищами, помнившими не только Первую мировую войну, но и войска Наполеона. Два ряда изб глядели маленькими окнами друг на дружку так, словно это им давным-давно надоело.

На небольшой площади машина остановилась. Белозеров пошел уточнять, где проживает директор школы, а маршал, открыв дверцу, щелкнул портсигаром, закурил. Увидев военного с большой звездой на погонах, его обступили прохожие. А когда уточнили, что это сам Рокоссовский, расспросам не было конца. К нему протиснулся библейского вида старик.

— Сынок, кажуть, что ты маршал Рокоссовский.

— Точно, дедуля, на самом деле так, — улыбнулся он. — Закурите?

— Не откажуся, — произнес старик, протягивая руку к портсигару. — Скажи мне, скора наши хлопцы придуть з вайны?

— Скоро, дедуля, скоро, — сказал Рокоссовский, взглянув на подошедшего Белозерова. Он протянул руку старику. — Всего вам хорошего.

Машина проехала мост, вскоре повернула направо и мимо полуразрушенного белокаменного костела, из окон которого торчала потемневшая солома, спустилась вниз и подошла к дому, стоявшему в окружении деревьев.

Пассажиры вышли из машины, постояли минуту-другую, оглядевшись по сторонам. Правее дома, упираясь в длинный обитый досками сарай, тянулся огород с яблоневым садом. Слева к реке, поросшей ивняком, спускалась тропа. По ней, оживленно разговаривая на своем языке, поднимались к дому гуси.

В просвете деревьев полыхал закат.

Из сеней вышел высокий, светловолосый мужчина, одетый по-деревенски. Он присмотрелся к приезжим.

— Андрей, ты? — услышали незваные гости радостный голос.

— Да, Казимир, это я! — сказал Белозеров, распахнув объятья.

Рокоссовский познакомился с хозяином, рассказал ему о цели их приезда и, убедившись, что Андрей в надежных руках, собрался уезжать в Минск. Но Казимир Викторович Волк, директор здешней средней школы, не мог допустить, чтобы маршал уезжал, не побывав у него в гостях. Это могло нанести большую обиду хозяину, и Рокоссовский вынужден был согласиться переночевать.

Не прошло и двух часов, как был накрыт деревенский стол. Дымящаяся белая картошка, гусятина, сало, соленые огурцы, маринованные грибы — все это источало такой необычный аромат, что гости не могли дождаться, когда же их усадят за стол.

Лицо Казимира победно сияло от радости, когда он колдовал вокруг стола. Жена с детьми уехала в деревню к родственникам, и он делал все сам.

— Прошу за стол, дорогие гости, — сказал Волк, зашел в кладовку, принес оттуда две бутылки самогона, поставил их на стол и, смутившись, произнес: — Товарищ маршал, извините, другого у нас ничего не водится.

— И это роскошь, — рассмеялся Рокоссовский, вслед за Белозеровым садясь за стол.

Директору школы было лестно, что он, простой деревенский интеллигент, бывший партизан, встречает знаменитого на всю страну гостя. Он гордился и не скрывал этого ни от самого гостя, ни от своего друга Белозерова. Он с радостью встретил весть, что Андрей назначен в его школу учителем, еще больше ликовала его душа за то, что Белозерова выручил Рокоссовский и тот избежал несправедливого наказания.

Вначале разговор за столом не очень клеился. Казимир время от времени поглядывал на большие звезды маршала, и видно было, что он чувствует себя скованно. Заметив это, Рокоссовский повесил китель на спинку стула.

— Казимир Викторович, пусть вас эти звезды не смущают — за столом мы все равны.

Мало-помалу хозяин дома разговорился, и оказалось, что у него есть своя точка зрения на многие вопросы.

Белозеров с интересом слушал полемику своих друзей и, когда возник спор о немецкой нации, не вмешиваясь в разговор, он принял сторону Рокоссовского, хотя аргументы хозяина дома тоже были весомыми.

— Мы должны отделить немецкую нацию от Гитлера, Геббельса и ему подобных, — говорил Рокоссовский.

— Каждый взрослый немец несет ответственность за газовые камеры, рвы, набитые детьми, стариками и женщинами, — возражал ему Казимир, — за все, что вытворяли фашисты на оккупированных землях.

— Гитлер и его верхушка — не нация, — сказал маршал. — Мы это обязаны понимать.

— Я не могу с этим согласиться, — говорил Волк. — Гитлер не с неба свалился. Его произвела на свет сама нация. «Немецкая раса занимает высшую ступеньку в мире. Это особая раса». Немцы этому аплодировали. От этого идеологического варева у них не было расстройства желудка. Вожди-убийцы не появляются на свет, если нет для них хорошей питательной среды.

— Казимир, выходит, вы против народа?

— То, что из человеческой кожи делали дамские сумочки, а из человеческих трупов варили мыло — народ здесь ни при чем? Он что — безгрешен? — Глубоко упрятанные глаза Казимира блестели. — Я понимаю, люди неодинаковы — одни являются носителями добра, другие зла.

— Вот в этом я с вами согласен, — произнес Рокоссовский, потушив окурок. — Что-то наш философ сегодня молчит?

— Отхожу от немецкого лагеря и своей родной тюрьмы, — сказал Белозеров. — Собираюсь с мыслями. Ведь мне придется начинать жизнь заново.

Ужин и горячие споры подошли к концу. Хозяин увел маршала на отдых, а Белозеров остался за столом один. Он смотрел прямо перед собой и думал о том, как повезло ему в жизни, что у него есть такой преданный друг. От избытка чувств ему хотелось воскликнуть: «Спасибо тебе, Костя, за терпение, простоту и мудрость!» Но он промолчал, докурил папиросу, вылез из-за стола и вышел во двор. Со стороны реки дул влажный свежий ветерок. На темно-голубом небе золотой россыпью блестели звезды.

Спал Рокоссовский на старинной деревянной кровати в комнате, выходившей двумя окнами на речку.

Необычный душевный прием, простой и непринужденный разговор в самой глубинке Белоруссии навел его на воспоминания о далеких 30-х годах, когда он командовал дивизией в Белорусском военном округе. Здесь, на старой границе, которая проходила в нескольких сотнях метров от Радошкович, командир корпуса Тимошенко, он, командир полка Жуков неоднократно проводили штабные и полевые учения. Он часто наблюдал за этим крошечным городком и никогда не предполагал, что его сюда занесет судьба и он оставит здесь на постоянное жительство своего друга Андрея Белозерова.

Сквозь занавешенные марлей окна доносилась ночная прохлада, с ней — долгие соловьиные песни.

Утром, тепло распрощавшись с Казимиром и Андреем, Рокоссовский вызвал машину, находившуюся у родственников директора школы, и направился в Минск. На окраине города он вышел из машины. Над полями поднималось солнце, теплый ветер снова гнал по дороге легкую пыль. Над головой, купаясь в воздухе, пели жаворонки. Выйдя на взгорок, он остановился, посмотрел на кладбище, где среди верхушек деревьев золотился купол церкви. Перед ним, на старой границе[62], открылась заросшая кустарником контрольно-следовая полоса, а правее, в лощине вдоль реки, разноцветными пятнами копошились люди. Пахло свежим сеном; где-то заливисто лаяла собака; в кладбищенских деревьях кричали грачи.

3

Внезапно, во второй половине мая Рокоссовский после продолжительного отсутствия появился дома, и то лишь для того, чтобы оставить свой единственный походный чемодан, с которым он вернулся с фронта, и переодеться в парадную форму.

Юлия Петровна была до того счастлива, что не находила себе места. Вместе с адъютантом она готовила мужу маршальскую форму, которую увидела на нем впервые, и не знала, какими словами выразить переполнявшие ее чувства.

Она расспрашивала мужа о всяких мелочах, ставивших его в тупик и заставлявших постоянно улыбаться. Опустив глаза, он ласково-насмешливо следил за суетившейся женой и чувствовал, что она соскучилась по нему и безмерно его любит. Она одевала мужа, ни на минуту не умолкая.

— Ой, Костя, как же тебе идет маршальская форма!.. Я в тебя заново влюбилась… Не стой как монумент, повернись!.. Снимай китель, я разглажу на спине складку… Вот так… Подними рукав!..

24 мая, ровно в 18 часов, Рокоссовский уже был в Кремле, где Калинин ему, Коневу, Жукову, Малиновскому и Толбухину вручил ордена «Победа». Вечером он уже находился в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Здесь Правительство устраивало прием в Честь командующих войсками Советской Армии.

Много воды утекло с тех пор, как он впервые в 1937 году посетил этот исторический зал во время чрезвычайного 17 съезда Советов Российской Федерации. Ему почему-то вспомнились заседания того съезда. Он четко видел Сталина в окружении своих соратников-подхалимов. Он помнил, как страсти зала разбивались о надменное спокойствие вождя. «Неужели нужны такие глубокие потрясения, как война, чтобы переоценить многие ценности?» — подумал он, расхаживая по залу, где еще было мало народу.

Теперь он был иного мнения о Сталине. Он хорошо изучил его во время войны. Ему показалось, что Сталин резко отличался от того человека, который прятал себя под строгой и суровой маской. Сталин военного времени не чурался героических страниц истории России, был более человечным и внимательным к людям, мог спокойно выслушать мнение других. Рокоссовский сам убедился в том, что он мог принимать не только свои решения, но и утверждать чужие, умел быть любезным и обходительным.

Перебирая в памяти подробности того съезда, Рокоссовский вспомнил Валентину Круглову, их встречу на Брянском фронте. Улыбаясь добродушно-печальной улыбкой, он вспоминал эту женщину, пока в зал валом не повалили военные.

Рокоссовский, оживленный, довольный, улыбающийся, стоял в толпе командующих армиями, с которыми он добывал победу на фронте — их набралось около четырех десятков человек, — и обменивался репликами. Дружеские объятья, рукопожатия, восклицания.

— О, какой молодец! Здоров! Прямо кровь с молоком! С Победой тебя!..

— Помню, товарищ маршал! Помню, как же. Если бы не вы, меня бы заклевали! — восклицал Галанин.

— А здорово вы меня тогда подковырнули, — произнес Попов. — Ох, здорово!

— О чем речь, Степаныч? — спросил Рокоссовский.

— Это когда красавец мужчина, то есть я, просил летчиц подавить опорный пункт, название его, убей, не помню.

— Грайфехтгаген, — расхохотался Рокоссовский. — Было, было, ничего не скажу.

— Ну что, хитрец Павел Иванович, война кончилась, теперь кого будешь обманывать?

— Женщин, товарищ маршал, я по ним очень соскучился, — ответил Батов, вызвав всеобщий смех.

— Константин Константинович, мы так и не закончили разговор о берлинской операции, — сказал Чуйков.

— Дорогой Василий Иванович, после драки кулаками не машут. Теперь говорить об этом поздно.

— И все-таки мы к этому вопросу когда-нибудь вернемся.

— Когда-нибудь — да, но только не сейчас.

Отдельные командующие фронтами, заложив руки за спину, ревниво поглядывали на Рокоссовского, окруженного доброжелательным вниманием, и меряли зал короткими шагами, делая вид, что они еще не отошли от фронтовых будней.

В этот торжественный вечер в Георгиевском зале было произнесено много тостов. Дошел черед и до командующих фронтами.

Молотов, которому было поручено произносить тосты, поднял бокал в очередной раз.

— Теперь я предлагаю тост за маршала Рокоссовского, — говорил он, — героя Сталинградской битвы, которая явилась историческим поворотом в нынешней войне, полководца, руководившего операциями в Белоруссии, изгнавшего немцев из Данцига и Штеттина.

Из-за столов, улыбаясь и блестя орденами, к Рокоссовскому потянулась вереница генералов, чтобы высказать ему свою признательность и пожелать здоровья.

Под конец допоздна затянувшегося вечера выступил Сталин.

— Я поднимаю тост за здоровье русского народа… — Сталин говорил о допущенных ошибках. О том, что были моменты отчаянного положения в первые годы войны, когда наша армия отступала, о жертвах, на которые пошел русский народ во имя победы. В заключение произнес: — Спасибо русскому народу за доверие!

После выступления артистов Рокоссовский с букетом роз направился домой, где, несмотря на поздний час, его ждали жена и дочь.

За праздничным столом они просидели более часа. Заметив, что муж чувствует себя усталым, Юлия Петровна сказала:

— Впереди у нас много времени, еще наговоримся. Отпусти, доченька, отца, видишь, он от усталости валится с ног.

В мае — июне 1945 года памятные события следовали одно за другим. Через неделю после кремлевского приема, 2 июня, в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР, где за образцовое выполнение боевых заданий Верховного Главнокомандования по руководству операциями на фронте в районе Померании и достигнутые в результате этих операций успехи Рокоссовский был награжден второй медалью «Золотая Звезда» Героя Советского Союза.

В этом же месяце его ждала еще одна новость. Через несколько дней после завершения войны Сталин издал приказ — подготовить и провести в Москве Парад Победы.

После завершения подготовительной работы было созвано совещание, на которое пригласили командующих фронтами. Когда был доложен подробный ритуал парада, возник вопрос: кто будет принимать парад и кто будет им командовать?

Все единодушно считали, что, как принято во всех странах, парад должен принимать Верховный Главнокомандующий.

Сталин, посасывая трубку, ходил по кабинету, слушал выступавших и молчал. Затем подошел к столу, где сидели маршалы, оглядел их и сказал:

— Принимающий Парад Победы должен выехать на Красную площадь на коне. Я же на коня садился только один раз в своей жизни, и то, когда убегал из ссылки. Я уже стар, чтобы гарцевать на коне.

Многие, в том числе и Рокоссовский, начали возражать:

— Не обязательно только на коне. Верховный Главнокомандующий Президент США Рузвельт парады принимает на машине, а мы чем хуже?

— Рузвельт — другое дело, — усмехнулся Сталин, — у него парализованы ноги. Не будем отклоняться от традиций — на Красную площадь надо выехать на коне.

Отдельные командующие фронтами с ним согласились.

Сталин прошелся, раздумывая, по кабинету, потом подошел к столу и остановился.

— У нас есть старые кавалеристы — Жуков и Рокоссовский — пусть один принимает парад, а другой им командует.

Сводные полки (по тысяче человек от каждого фронта) тренировались на центральном аэродроме. Военные ателье шили и подгоняли обмундирование.

Для принимающего парад и командующего парадом подобрали коней. Жукову — белого, Рокоссовскому — вороного. Маршалы занимались парадом сами: подбирали знамена, формировали полки, занимались тренировками. За пару дней до парада все было готово.

4

Накануне парада Рокоссовский лег спать поздно, но это не мешало ему подняться с рассветом. Он глянул в окно. О, ужас!

На улице шел дождь. Темным покрывалом затянуло небо и — никакого просвета.

Конечно, никто отменять парад не будет — придется топать по лужам.

Юлия Петровна и Ада поднялись еще раньше. Они утюжили, чистили до блеска ордена, медали, шпоры, заглядывали в тревожные глаза маршала:

— Папочка, что еще надо сделать?

Они помогли ему одеться в новенькое маршальское обмундирование, и к 8-ми часам утра Рокоссовский уже был на площади, куда стекались полки, танки, артиллерия, заполняя улицу Горького, площадь Революции и Охотный ряд.

В 9.45 на трибунах волна рукоплесканий: на Мавзолей поднимаются руководители страны.

Рокоссовский, как заправский наездник, занимает место для движения навстречу принимающему парад маршалу Жукову. Чем ближе к 10 часам, тем чаще стучит сердце командующего парадом. Рокоссовский ловил себя на мысли, что он редко так волновался даже перед самым сложным сражением.

Кремлевские куранты начинают бой. Ровно с десятым ударом из ворот Спасской башни, уверенно держась на лошади, выезжает Жуков.

Дождь усиливается, но Рокоссовский не ощущает, как он льется за шиворот и оседает каплями на лице.

— Парад, смирно-о! — подает он команду и трогает с места послушного коня, которому передалось волнение седока: уши коня напряженно двигаются.

Жуков уже рядом, лицо его застыло в ожидании рапорта.

— Товарищ маршал! Войска действующей армии и Московского гарнизона для Парада Победы построены!

Оба маршала объезжают войска. Потом Жуков поднимается по ступенькам мавзолея, а сводный оркестр исполняет «Славься, русский народ» Глинки.

Жуков во всю мощь своего командирского голоса произносит с трибуны краткую речь, и начинается парад.

Один за другим в том порядке, в каком были расположены фронты с севера на юг, шли и шли по площади сводные полки.

Рокоссовский хорошо помнил их очередность. Первым шел полк Карельского фронта, во главе его — маршал К. А. Мерецков. Следом колонна Ленинградского фронта, которую вел маршал Л. А. Говоров. Далее — полк Прибалтийского фронта, возглавляемый генералом армии И. Х. Баграмяном. Сводный полк 3-го Белорусского фронта вел маршал А. М. Василевский. Против трибуны появился 2-й Белорусский. Маршировал впереди заместитель Рокоссовского генерал-полковник Трубников. Во главе 1-го Белорусского — генерал армии В. Д. Соколовский. Следовала колонна Войска Польского под руководством начальника Генерального штаба В. В. Корчица.

Чеканил шаг полк 1-го Украинского фронта во главе с маршалом И. С. Коневым, за ним шел 4-й Украинский с генералом армии А. И. Еременко, затем — 2-й Украинский со своим командующим, маршалом Р. Я. Малиновским, и, наконец, 3-й Украинский — маршала Ф. И. Толбухина. Это грандиозное шествие замыкал сводный полк военных моряков, возглавляемый вице-адмиралом В. П. Фадеевым.

Умолкает оркестр. Тишину прерывает тревожная дробь барабанов, и на площади появляется необычная колонна. Двести советских воинов несут двести вражеских знамен, в разное время захваченных в боях с фашистами. Под этими знаменами четыре года назад враги напали на нашу страну, под ними они мечтали маршировать по Красной площади в Москве. Теперь их несут солдаты-победители, несут, склонив к земле, и полотнища со свастикой волочатся по мокрой брусчатке и затем летят к подножью мавзолея.

Вечером в Кремле состоялся прием в честь участников парада. Вновь теплые и восторженные речи. Затем военачальники разъехались, им предстояло выполнять новые служебные обязанности.

Война закончилась, но служба маршала Рокоссовского продолжалась.

Глава третья

1

Солдаты и офицеры, выполнившие свой долг перед Родиной, возвращались с фронта. Не всем повезло, не все вернулись домой. Иные жены напрасно искали своих мужей, старики и старухи напрасно высматривали своих сыновей. Все громче и громче звучал по всей стране плач, ибо те, кто встретил своих, тоже неудержимо плакали — от счастья.

Одновременно с демобилизацией и сокращением армии проводилась реорганизация Вооруженных Сил. Советские войска, находившиеся в восточной части Германии, в Австрии, Венгрии, Польше и Румынии, объединялись в группы войск.

Рокоссовский возглавил руководство группой советских войск, дислоцировавшихся на территории Польши. В июле 1945 года вместе с семьей он приехал в штаб группы, размещавшейся в небольшом старинном городке Легнице Вроцлавского воеводства.

После долгих лет испытаний и разлуки наконец вся семья собралась вместе. Юлия Петровна с неистовым рвением принялась создавать домашний уют. По домашнему очагу, который был разрушен еще в мае 1937 года, соскучился и Рокоссовский. Теперь, когда он появлялся дома, у него светлело на душе, радостно билось сердце и добрая ласковая улыбка озаряла лицо.

Ада, которой шел уже двадцатый год, пошла в десятый класс средней школы, чтобы ликвидировать пробелы в образовании, накопившиеся не только за годы войны, но и тогда, когда отец находился в тюрьме. В ней уже просыпалась инстинктивная кокетливость женщины, сознающей свою красоту. Она до щепетильности опрятно одевалась, ухаживала за своей прической, часто меняла ее, искала ту, которая ей к лицу. Неизменной только оставалась темная прядка волос на белом высоком лбу.

Отец по-прежнему любил дочь и неназойливой строгостью, добротой делал так, чтобы ее юность была счастливой и безоблачной, чтобы она радовалась жизни и с оптимизмом смотрела в будущее.

Их дом стоял среди берез, сосен и елей. Из его окон видно было живописное озеро, окруженное лесом. В нем водились рыба и водоплавающие птицы.

Через пару недель после того как Рокоссовские приехали в этот город, в погожий выходной день они расположились на берегу озера для отдыха.

Маршал ловил удочкой рыбу; жена сидела рядом и вязала свитер для своего Кости, чтобы у него в прохладную и сырую погоду была в тепле спина и не ныла фронтовая рана; Ада плавала, загорала и читала стихи Есенина, которые она с трудом раздобыла у одного московского букиниста.

Воскресный отдых, как водится, окончился трапезой. Уха «по-даурски», приготовленная Рокоссовским, была самым лакомым блюдом. Чувствуя себя в некоторой степени польщенным, маршал выслушивал похвалу за кулинарные способности и своим скромным молчанием завоевывал еще больший авторитет у семьи.

После обеда Рокоссовский и Ада около часа играли в волейбол, а потом уселись в тени под кленом и начали читать вслух Есенина.

Юлия Петровна, ловко орудуя вязальными спицами, исподволь поглядывала на них, и ей казалось, что затянувшаяся осень в ее жизни переходит в весну. Она встала, размяла ноги, села рядом с ними, взяла мужа за руку и долго ее не отпускала.

— Ты жива еще, моя старушка, жив и я; привет, тебе, привет, — прочитала Ада, задумалась и повернулась к отцу. — Вот ты хвастаешься, что вспомнил польский язык и теперь владеешь им свободно.

— А ты в этом сомневаешься?

— Если откровенно, то да.

— Напрасно.

— А ты подкрепи это делом, тогда я окончательно поверю.

— Каким образом?

— Переведи на польский язык строчки Есенина, которые я только что прочитала. — Она несколько раз повторила их наизусть.

— Хочешь меня испытать?

— Да, хочу! — заявила Ада.

Рокоссовский представил себе беспокойную и мудрую рязанскую маму, ее светлый бессмертный образ, что родился в душе бесшабашного русского поэта, и строчки на польском языке полились сами собой:

Źylesz jeszcze, biedna stara matko?

I ja zyją, Pozdrowienia się…

— Мама! — воскликнула Ада. — Ты только посмотри на нашего папу! Если бы он не был военным, он бы обязательно стал поэтом.

— Возможно, доченька, — рассмеялась мать, ласково прижавшись к мужу. — Я хранила несколько стихов, которые сочинил в Кяхте наш папа и подарил их мне.

— А где же они, мамочка?

— При обыске забрали.

Неизвестно, когда бы ушли домой Рокоссовские, если бы не начал накрапывать дождик. Они быстро собрали вещи и покинули озеро.

Догадки семьи о том, что Рокоссовский обладал поэтическими способностями, не были случайными. Когда фашисты уничтожили дом под Курском, где проживал командующий Центральным фронтом, вместе с другими личными вещами сгорели в огне и три тетради стихов Рокоссовского. Он не любил вести разговор на эту тему и считал свои увлечения сугубо личным делом.

2

Во второй половине 1945 года в Северной группе войск, созданной из армий 2-го Белорусского фронта, Рокоссовский приступил к перестройке жизни и учебы частей и соединений на мирный лад. Наряду с демобилизацией солдат старшего призывного возраста пришлось менять и организационную структуру армий.

К тому же параллельно надо было оказывать помощь польскому народу в репатриации немецкого населения и в освоении западных земель. Это была не менее важная задача, чем боевая учеба в мирных условиях.

Только в 1945–1946 годах воины Северной группы войск освоили 750 тысяч гектаров земли и передали ее польским переселенцам. Солдаты Рокоссовского оказали помощь польским войскам в восстановлении и разминировании автомобильных дорог, железнодорожных путей и мостов.

Командование группы войск активно занималось репатриацией советских граждан, угнанных на принудительные работы в Германию, а также реабилитацией раненых и больных, находившихся на излечении в госпиталях и санаториях.

При Северной группе войск было несколько лечебных учреждений, в том числе санаторий Лендек-Здруй.

Летом 1946 года Ада закончила школу и встал вопрос о ее дальнейшей учебе. На семейном совете, проходившем в бурных дебатах, было принято решение — Ада подает документы в Московский пединститут на факультет французского языка. Дочь направлялась в столицу для сдачи экзаменов, вместе с ней уехала и Юлия Петровна. И вновь квартира Рокоссовского опустела.

Маршал вспомнил, что с 1940 года он ни одного дня не отдыхал, хотя больше года тому назад война закончилась, но круговорот мирных дней его так захватил, что думать об отдыхе было некогда. И он решил взять отпуск.

Чтобы не отрываться далеко от дел в группе войск, он уехал в санаторий Лендек-Здруй.

Красота местности, где была расположена здравница, поразила воображение маршала. Она находилась на границе Польши и Чехословакии среди пологих гор, покрытых густым смешанным лесом. Белокаменное здание санатория стояло в центре парка, плавно переходившего в лес, который тянулся на многие километры вплоть до самой горной вершины под лирическим названием «Góra milosci»[63].

В санатории отдыхали и лечились в основном воины бывшего 2-го Белорусского фронта. Санаторий славился всевозможными процедурами, но маршал предпочел плавательный бассейн, просторный, отделанный светло-голубой плиткой, с вышкой для прыжков и кабинами с горячей и холодной водой.

Многие офицеры, попав в санаторий, пользовались только одной процедурой — бассейном.

На вторые сутки после приезда командующего Северной группой войск, явившись по расписанию в бассейн, офицеры увидели у входа двух автоматчиков. Не вдаваясь в объяснения, часовые твердили:

— Входить в бассейн запрещено!

— Мы пришли по графику! — размахивали санаторными книжками офицеры.

— Русским языком говорим: запрещено!

— Кто запретил?

— Не знаем. Нас поставили сюда, мы выполняем задачу.

— Кто поставил?

— Начальник караула.

Офицеры, теряясь в догадках, расходились и бурно обсуждали причину такого нелепого запрета.

Оказалось, когда Рокоссовский прибыл в санаторий, к нему тут же явилось местное военное начальство в лице коменданта города, начальника гарнизона и главы санатория за указаниями.

Маршал, смущенный тем обстоятельством, что оторвал людей от дела и своим приездом причинил им лишние хлопоты, высказал свои пожелания.

— Я хотел бы вас попросить, чтобы вы занимались своими делами и не обращали внимания на мой приезд. Если можно, я хотел бы посещать бассейн два раза в день — утром и после обеда. У меня есть желание поиграть в теннис. — Он посмотрел на начальника санатория. — Мои просьбы не нарушат установленный в санатории режим и распорядок дня?

— Никак нет! — ответил начальник здравницы, приняв стойку «смирно». — Товарищ маршал, можно вам задать один вопрос?

— Пожалуйста, задавайте.

— Ваши пожелания по питанию?

— Да, у меня есть одно пожелание, — улыбнулся Рокоссовский.

— Повара у нас очень хорошие, — сказал полковник, достал блокнот и выразил готовность записать указания. — Я вас внимательно слушаю, товарищ маршал!

— Запишите, пожалуйста, — усмехнулся Рокоссовский.

— Я готов!

— Посадите меня не за отдельный стол, а вместе с остальными отдыхающими. Кулинарное искусство ваших поваров я оценю за общим столом. Договорились?

— Д-договорились, — упавшим голосом произнес полковник.

Но слишком услужливый начальник санатория все равно перестарался и на следующий день выставил у бассейна автоматчиков.

Рокоссовский, ничего не подозревая, пришел утром в бассейн, поздоровался со служащими в белоснежных халатах, зашел в одну из кабин, разделся и вдруг обнаружил, что он в бассейне один, будто в санатории и вовсе нет отдыхающих.

— Что случилось? Почему люди не принимают такую массовую процедуру?

Подскочивший к маршалу начальник санатория, который почему-то оказался под рукой, начал объяснять:

— Товарищ маршал, мы составили расписание так, чтобы в это время отдыхающие принимали другие полезные для здоровья процедуры.

Рокоссовский окинул суровым взглядом растерявшегося полковника медицинской службы.

— Вы говорите правду?

Полковника бросило в жар. Он покраснел и опустил глаза.

— Как вас величать?

— Юрий Николаевич.

— Так вот, Юрий Николаевич, я вас прошу и требую, — с холодком в голосе произнес Рокоссовский, — немедленно уберите часовых и не нарушайте установленный вами распорядок. Впредь, какая бы шишка сюда ни приехала, подобными делами заниматься я вам не рекомендую.

Полковник вышел на улицу, распахнул дверь.

— Прошу заходить, товарищи, произошло маленькое недоразумение.

Более двух недель офицеры и генералы вместе со своим бывшим командующим прыгали с вышки, плавали в бассейне, гуляли по лесу, шутили, смеялись, вспоминали годы войны, встречи и разлуки, рассказывали фронтовые байки.

Рокоссовский впервые здесь услышал от заместителя командующего 70-й армией «быль» о том, как генерал Аревадзе угощал его имеретинским вином.

Переходя из уст в уста, эта байка обросла новыми подробностями и утратила правдоподобие. Согласно услышанному варианту, командующий фронтом так и не попробовал вина, обещанного гостеприимным грузином. Рокоссовский держался за живот от смеха, когда генерал образно рассказывал, как командир дивизии искал пропавшее вино. Он ползал по полу землянки, заглядывал под койки, кряхтел, потел, бормотал какие-то проклятия на своем родном языке. Оказалось, что накануне адъютант генерала с телефонистками штаба дивизии устроил веселый фронтовой праздник, где вино из солнечной Имеретии было выпито до капли.

Лучшие чувства генерала были оскорблены, и он придумал для адъютанта очень суровое наказание — не разговаривал с ним целый месяц и не обещал больше присутствовать после войны на его свадьбе.

— Ну, а как на это реагировал командующий фронтом? — уточнил Рокоссовский, сдерживая смех.

— Говорят, он наградил генерала медалью «За отвагу» и молча уехал.

После хорошего отдыха Рокоссовский вновь окунулся в повседневные дела Северной группы войск. Особенно много хлопот ему доставила подготовка к совместным учениям наших войск и соединений польской армии.

3

События менялись одно за другим, и время летело незаметно. Рокоссовский никогда не думал, что Ада поступит в институт с первого захода. Его опасения имели под собой почву. Большие перерывы в учебе, разные школы не давали больших надежд для успешной сдачи экзаменов. Оказалось, что он не знал как следует свою дочь — Ада получила приличные оценки на экзаменах и уже учится на втором курсе института. На радость родителям французский язык дается ей легко и по остальным предметам она учится хорошо.

Юлия Петровна разрывалась теперь между мужем и дочерью — она то жила некоторое время в Легнице, то улетала в Москву. Эта челночная жизнь порядком надоела ей, и она мечтала о том, чтобы мужа скорее перевели в столицу.

К счастью, Рокоссовский сказал по секрету, что в 1949 году ее мечта сбудется.

Уже в июне 1948 года было принято решение о перемещении части войск, подчиненных маршалу Рокоссовскому, на территорию Советского Союза. Маршал потихоньку готовил к передаче в распоряжение Войска Польского казармы, военно-учебные заведения, полигоны, а также разное военное имущество и сельскохозяйственные объекты.

Рокоссовский кроме управления войсками занимался и некоторыми общественно полезными делами.

Летом 1948 года в Польше, в городе Вроцлаве, проходил Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира. В Советскую группу войск приехали некоторые из участников конгресса — Александр Фадеев, Михаил Шолохов и академик Тарле[64].

С академиком Тарле Рокоссовский общался несколько вечеров подряд. Чем больше говорил академик с маршалом о Наполеоне, Кутузове, особенно о причинах наших неудач в начале войны с немцами и некоторых стратегических просчетах в планировании операций, тем он пристальней смотрел на него и изумлялся его эрудиции.

— Поверьте мне, не знал я, не знал! — воскликнул Тарле. — Мне нравится ваше мнение о прошедшей войне. Ей-богу, не знал! Просто ушам своим не верю. Я говорил со многими военачальниками — все дуют в одну официальную дуду. Ваши мысли оригинальны.

— Ничего особенного в них нет, — сказал Рокоссовский. — Свои взгляды на причины нашего поражения на первом этапе войны в июле 44-го я откровенно высказал Сталину.

— Вы — Сталину? — удивился академик. — Невероятная новость.

— Евгений Викторович, наш спор с ним во время войны — не редкость. И в этом ничего невероятного я не вижу.

— Нет, голубчик, нет! Глотать все готовое, что в рот кладут, закатывать глаза и только двигать кадыком — это не по-научному. В споре, в споре, голубчик, рождается истина.

Более двух суток гостили в войсках писатели Фадеев и Шолохов. Если с Шолоховым было проще, хотя он часто был навеселе, то с Фадеевым пришлось изрядно повозиться. Рокоссовский и политработники досадовали, что его пригласили.

Фадеев почти не выходил из гостиницы, во взгляде отсутствовал интерес к окружающему миру. Мрачный, осунувшийся, он ходил из угла в угол по номеру, иногда подолгу стоял у окна.

Когда была объявлена встреча с известными писателями, пришел один Шолохов. Он сидел на сцене за столом, курил одну сигарету за одной и непринужденно вел беседу о том, как он писал «Тихий Дон», о его героях, о минувшей войне и о своей книге «Они сражались за Родину».

Вдруг появился на сцене с грозно нахмуренными бровями, болезненно-пронзительным взглядом, едва держащийся на ногах Фадеев. Он плюхнулся на стул рядом с Шолоховым и, облокотившись на стол, устремил взгляд в одну точку поверх голов солдат, офицеров и их семей.

Когда генерал, который вел встречу, предоставил слово известному писателю, первому секретарю Союза писателей СССР, Фадеев, не поднимаясь с места, неуверенным языком произнес:

— Я… Я… предлагаю тост за ге-генералиссимуса то-товарища Сталина-а!

Тут же закрылся занавес, и президиум был отрезан от слушателей. Одни из них были в недоумении, другие — добродушно улыбались, третьи — откровенно смеялись.

Рокоссовскому и его команде из политработников и штабистов пришлось много поработать, чтобы загладить этот конфуз.

По роду своей деятельности маршал был частым гостем польского правительства. По приглашению министра национальной обороны маршала Михаила Жимерского Константин Константинович посетил Варшаву в день годовщины Советской Армии в 1949 году. Свое выступление на торжественном заседании в Польском театре, принятое бурными овациями, он произнес на польском языке.

Несколько месяцев спустя Рокоссовский был гостем на торжествах по случаю пятой годовщины Манифеста Польского Комитета национального освобождения. В своем выступлении он заявил: «Наперекор врагам, на радость народу — Варшава поднимается из развалин, становится цветущей и прекрасной столицей народной Польши. Это доказательство того, что пролитая советскими воинами и лучшими сынами польского народа кровь не была напрасной, она принесла свои плоды».

В этот раз Рокоссовский посетил предместье Варшавы Прагу, побывал в гостях у сестры.

На следующий день он выехал из столицы Польши в штаб группы войск. По дороге он остановил машину у перекрестка, где увидел указатель: «Город Груец — 43 километра». Он постоял, закурил, и его неудержимо потянуло в места своей юности. Он сел в машину и повернул ее в направлении указателя.

На месте дома, где он когда-то жил, — развалины, слегка присыпанные снежком. Со стороны улицы костлявые плети вьющихся роз причудливо цеплялись за полулежащий забор. Воспоминания давних лет и согревали душу, и наводили глубокую тоску. Приходили на память времена, когда он в этом городе мужал, учился, встретил свою первую любовь, здесь же стал на военную дорогу.

Старые знакомые вставали у него перед глазами, словно живые: дядя Стефан и тетя Софья Высоцкие, приютившие его у себя дома, Петр Странкевич, Зося Пенкальская. Он вздохнул при мысли о том, что одни родные и знакомые ушли из жизни, а о других он ничего не знает.

Он вспомнил полкового командира Артура Шмидта. Он не забыл сказанные полковнику слова: «Ваше высокоблагородие, возьмите меня, не пожалеете. Я буду все делать, что скажете. Буду стараться изо всех сил. Я многое умею». Он представил себе, как под дружный смех молодежи он объезжал дикого коня по кличке «Ад», и у него тревожно забилось сердце. Он отчетливо помнил строчки приказа полкового командира: «Зачислить в списки вверенного мне полка охотником рядового звания». «Как же странно все в жизни получается, — подумал Рокоссовский, — воля этого человека направила меня на новую дорогу, начертала мне судьбу, а я ничего о нем не знаю. Все-таки странная штука жизнь».

Он в последний раз посмотрел на площадь города, по которой шел старик с клюкою и где его приняли в полк «охотником рядового звания», грустно усмехнулся и сел в машину.

4

Поздно вечером Рокоссовский подъехал к своему дому. Юлия Петровна находилась в Москве, и он специально задержался в штабе, чтобы как можно меньше времени находиться в одиночестве. За войну он забыл, что такое семейный очаг, семейное счастье, и теперь они действовали на его уставшую душу, как целительный бальзам. А тут оказалось, что дом снова пуст и его темные углы навевают тоску и скуку.

Он зашел в дом, повесил шинель в шкаф, уселся на диване и начал читать письмо, полученное от Белозерова.

«Костя, дорогой, извини, что так долго не давал тебе ответа. Причина молчания — тягостное чувство, что я не могу сообщить ничего хорошего. Мне хотелось дождаться того времени, когда я смогу доложить тебе, что мое прошлое отошло в сторону и уступило место настоящему.

Все эти годы я привыкал к новой обстановке, можно сказать, искал себя заново.

Почему я молчал? О! на это была уважительная причина. В первый послевоенный год на меня напала такая хандра и безысходность, что я… Хотя обо всем по порядку. Случилось так, что мое «Я» раздвоилось. Одна половина моей души, та, которая сражалась на фронтах гражданской войны, училась в институте, преклонялась перед вождем всех народов, а потом воевала с гитлеровцами под Сталинградом и в Белоруссии, готова была отстаивать порядки, сложившиеся в стране за десятилетия. Эта половина собиралась жить спокойно, не терзаясь совестью.

А вот со второй половиной моего «Я» у меня было посложнее. Эта половина помнила арест, тюрьмы, издевательства, штрафной батальон и ту статью, по которой за «добровольную» сдачу в плен мне причиталось около десяти лет.

Первая половина — услышав на приеме в Кремле, где присутствовал и мой друг, тост Сталина «за здоровье русского народа, не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и… терпение», — ликовала и хлопала в ладоши. Мол, и ты, Андрей Белозеров, тоже принадлежишь к русскому народу, значит, и ты наделен правом руководить другими, значит, и ты умен и талантлив.

Вторая же половина категорически возражала: «Выходит, другие народы, населяющие нашу страну, менее умные, попросту — дураки? Они что, не обладают терпением, стойким характером? Далеко ходить не надо, взять белорусский народ, среди которого ты живешь. Нет, ему терпения не занимать. А о характере и говорить нечего. Почти каждого третьего жителя уничтожили фашисты, а он, этот народ, еще с большой яростью поднимался на борьбу с захватчиками. Да и другие народы показывали свой характер не хуже русских».

Особенно распоясалась вторая половина, когда местные власти выделили мне квартиру в доме, хозяин которого в 1940 году исчез ночью со всей семьей только за то, что имел две коровы, лошадь, пять гектаров земли и не хотел добровольно идти в колхоз.

Как я ни старался, но так и не удалось мне примирить эти противоречия. Так и боролись в моей душе эти половины до тех пор, пока я окончательно не решил их помирить. Ты бы ни за что, Костя, не догадался, каким способом я их усмирил. Очень просто — запил. На это согласились обе мои половины. И зажили они в ладу, дружбе и полном согласии. Прошло около года. Мало-помалу пары Бахуса меня обложили так, что глаза мои перестали различать восход и закат. Начал я жить вопреки природе. Был полутрезвым только тогда, когда предстояло давать уроки немецкого языка.

Казимир и коллектив школы пытались вытащить меня из ямы, но мои обе родные «Я» не хотели об этом и слушать. Еще немного, чуть-чуть, и добрые люди меня бы покинули. Я понял наконец, что окончательно увязну в этом безумстве. Махнул рукой на обе половины, взял себя в руки, и болезнь отступила. Мне еще долго хотелось погоревать в обществе любителей выпить, но меня окончательно спасла любовь к женщине. Курносая блондинка с синевой в лучистых глазах Ядвига Куликовская окончательно наставила меня на истинный путь. Семейное счастье примирило по-настоящему обе мои половины. А когда родилась наша дочурка Людмила (ей исполнится скоро годик), меня словно подменили. У меня теперь нет времени на глупости. Я даже не догадывался, что во мне таились такие нежные отцовские чувства.

На днях мы открыли памятник на могиле Жуковского. Присутствовали почти все его друзья-партизаны. Вспомнили погибших, поговорили о житье-бытье».

Рокоссовский зашел в кухню, приготовил чай и, попивая его, дочитал письмо. Он отложил его в сторону и представил себе Андрея Белозерова на очной ставке в тюрьме. Почему-то этот образ запомнился ему наиболее ярко, хотя прошло с тех пор более восьми лет. Изрезанное трагическими морщинами лицо, ввалившиеся щеки, обезумевшие глаза…

Рокоссовский не ожидал, что получит такое исповедальное письмо от Белозерова. С одной стороны, оно его расстроило из-за того, что друг не выдержал, сорвался, а с другой обрадовало — теперь он был уверен, раз у него хватило силы воли порвать с таким страшным недугом, значит, он вышел на верную дорогу и теперь постепенно залечит свои болячки, терзающие его душу. Человеческий век и так небольшой, и если с его пути не убирать обиды и горе, то он и вовсе будет короток.

Глава четвертая

1

Наступил октябрь 1949 года. Закончив штабные учения Северной группы войск, Рокоссовский взял очередной отпуск. Более двух месяцев он не видел семьи и его потянуло в Москву. Накануне он получил письмо от жены, где она сообщала о том, что через пять-шесть дней подрядчики заканчивают строить дачу и было бы неплохо, чтобы он сам, как главный проектировщик, принял бы от них работу. Его присутствие обязательно еще и потому, что жители села Салтыковка написали анонимное письмо в ЦК КПСС, в котором обвиняют хозяина дачи в капиталистических замашках. С письмом поручено разобраться министру Вооруженных Сил Николаю Александровичу Булганину. Жена писала, что он недавно звонил и просил передать, чтобы Рокоссовский нашел время для поездки в Москву. Все эти обстоятельства заставили маршала, не раздумывая, улететь в столицу.

Уязвленный такой нелепой жалобой, Рокоссовский на следующий день после прилета позвонил Булганину.

— Николай Александрович, я в Москве. Горю желанием выехать на дачу.

— Хорошо, что позвонил, сроки жалобы подпирают. Через два часа моя машина будет у твоего подъезда.

На северо-западе в сорока километрах от Москвы в 1947 году маршал получил участок земли для строительства дачи. Как мы знаем, он с детства любил природу и никогда не расставался с ней, где бы ему ни приходилось служить: в Забайкалье, в Монголии, в Белоруссии, на Украине. «Охотник рядового звания», как часто называли его товарищи по рыбалке и охоте, любил посидеть с удочкой на берегу реки или озера, побродить с ружьем, как только для этого представлялась малейшая возможность.

И теперь он строил дом, чтобы, уйдя от активных дел, можно было отдыхать на природе. Ему никогда не приходило в голову, что на него могут жаловаться по поводу того, что он на свою маршальскую зарплату будет строить дом в Подмосковье.

День был по-осеннему прохладным. Хмуро задумалось небо и с утра плакало снежно-дождевыми слезами. Дворники на ветровом стекле машины едва успевали убирать осеннюю слякоть. На улицах деревень в усталой позе иногда попадались живые души, пахло гнилью, за заборами дворов качались на ветру красные гроздья рябины.

Булганин сидел на заднем сиденье левее Рокоссовского и угрюмо молчал. Его спокойное лицо с тонкими чертами, с маленькими седеющими усами и бородкой, не выражало никаких эмоций. Рокоссовский открыл окно машины, завозился и, пошуршав в кармане, закурил папиросу.

— Я думал, закончится война и появится возможность отдохнуть, — сказал он. — Все оказалось не так, снова приходится вертеться, как белке в колесе. Жизнь моя по-прежнему похожа на фронтовую — то лечу на самолете, то плыву на корабле, то еду на машине. Так и не знаю, когда я доеду до места.

— Может, это и хорошо, — сказал Булганин. — Каждый человек всю свою жизнь должен ворочать свой камень, и если он его докатит до последней точки и поставит на место, то на этом, видимо, и закончится его жизнь.

— Да, с этим нельзя не согласиться. Но все-таки хочется пожить на даче, собраться с мыслями, может, даже кое-что написать.

— Рано еще, Константин Константинович, мечтать об отдыхе, — произнес Булганин и, порывшись в портфеле, достал лист бумаги. — Почитай, что пишут люди насчет дачи.

Рокоссовский, выбросив в окно потушенный окурок, вгляделся в текст.

«В Центральный Комитет КПСС. Жалоба.

Мы, жители села Салтыковка, отдаем все силы для того, чтобы в нашей родной стране был как можно скорее построен самый справедливый строй на земле — социализм. Вот уже много лет мы получаем мизерную плату за трудодень. Почти все нашими руками заработанное идет в общий котел — государству. Мы не в обиде на это, так как хорошо понимаем, что чем лучше мы будем трудиться, тем скорее наступит для нашего народа счастливое будущее.

В то время когда у нас нет средств для ремонта крыши дома, когда наши дети не всегда имеют кусок хлеба, рядом с нашим селом строится дворец-дача.

Мы пришли к выводу, что не все понимают задачи, стоящие перед страной так, как мы их понимаем, и думают не о благополучии всего народа, а заботятся только о себе.

Мы очень удивились, когда узнали, что строящаяся дача принадлежит прославленному полководцу Великой Отечественной войны маршалу Рокоссовскому. Очень жаль, что коммунист Рокоссовский теряет классовую бдительность и превращается в простого обывателя. Он так может совсем оторваться от народных масс и уплыть назад к капитализму на своем буржуазном корабле, который называется дачей.

Пока не поздно, просим принять к члену партии Рокоссовскому строгие меры и остановить строительство этого поместья.

Группа ветеранов партии села Салтыковка».

Булганин погладил свою профессорскую бородку и, повернувшись к Рокоссовскому, спросил:

— Ну и как?

— Все это смешно и грустно.

— Смешно не смешно, а приказано разобраться.

— А кто возражает, пожалуйста.

Вскоре машина остановилась на окраине леса.

— Красивое место, — произнес Булганин, подходя к строителям, прибивавшим штакетник. Он надел плащ, натянул на голову капюшон.

— Да, красивое. Этот пейзаж достоин кисти Шишкина.

Над деревней висели косматые облака. Из низко плававшей тучи сыпалась то водяная пыль, то мелкая снежная крупа; тихо шумели сосны и ели, лениво помахивая ветвями.

Двухэтажная дача из бруса примыкала к лесу. На первом этаже было четыре комнаты, на втором — две.

Когда Булганин и Рокоссовский поднялись на второй этаж, они застали там двух строителей, которые сидели на полу за бутылкой водки.

— Это с какой радости вы тут пируете? — спросил Рокоссовский. — Вроде рабочий день не кончился.

— Продрогли и решили малость погреться, — ответил низкорослый мужчина, оказавшийся бригадиром.

— Откройте окно, пусть выйдут винные пары, — сказал Булганин, — а то здесь дышать нечем.

Бригадир распахнул окно и, повернувшись к Рокоссовскому, сказал:

— Константин Константинович, через пару дней мы готовы представить итоги нашей работы на ваш суд.

— Хорошо, я обязательно подъеду.

Булганин то ходил по комнатам, то присаживался на крыльце на табуретку, то снова поднимался и, вдыхая острый смолистый воздух, ходил по двору.

Под конец осмотра он подошел к Рокоссовскому, стоявшему у хозблока, посмотрел на его озабоченное лицо и сказал:

— Константин Константинович, у меня есть дельное предложение.

— Готов выслушать.

— Но сначала скажи, зачем тебе приспичило строить за свой счет дачу?

— А у меня что, маленькая зарплата?

— Да мы тебе построим дачу за государственный счет в два раза лучше.

— За это спасибо, но я хочу построить ее сам. Средства у меня на это есть.

— У нас отбою нет от желающих, а ты отказываешься. Зря, Костя, зря.

— Мне этот вариант не подходит.

— Я бы тебе не советовал связываться с «группой членов партии».

— Я что-нибудь делаю противозаконное?

— Да нет, — улыбнулся Булганин. — Но они от тебя не отстанут.

— Не думаю, что я буду им костью в горле. Попишут и успокоятся, — произнес Рокоссовский, прикуривая. — Главное, чтобы те, кому поручено разбираться по этой анонимке, не показали жалобщикам, что они им сочувствуют.

— Выходит, ты отказываешься от моего предложения?

— Выходит, отказываюсь, — улыбнулся Рокоссовский.

— Ну что ж, дело хозяйское.

2

Когда Рокоссовский проводил Булганина, в городе уже было темно. Он сидел в машине и курил. Такое случалось с ним почти всегда, когда надо было принимать какое-нибудь ответственное решение. Пока машина плутала по освещенным улицам, стояла на перекрестках у светофоров, у него напряженно работала мысль: дочь Наденьку, которой уже исполнилось пять лет, он еще не видел. Его воображение много раз рисовало эту встречу, но она так и не состоялась. И в этом он повинен сам.

Он почувствовал такое сильное желание увидеть дочь, что, заметив цветочный киоск, тут же остановил машину, купил букет алых роз и дал команду водителю:

— В универмаг «Детский мир».

Вскоре, облепленный пакетами, коробками, будто Дед Мороз в новогоднюю ночь, Рокоссовский на лифте поднялся на пятый этаж, нашел 401 номер квартиры и, покраснев, нажал на кнопку звонка.

— Костя? — в проеме двери стояла Валентина. Она смотрела на него во все глаза.

— Да, как видишь, — смущенно произнес он.

— Проходи, — сказала она, застегивая на груди халат.

Он зашел в прихожую, взглянул на Валентину, более изумленную, чем обрадованную, и протянул цветы.

— Спасибо.

— Кто там, мама? — послышался детский голос из комнаты.

— Это знакомый дядя, доченька, — ответила мать. — Мы встречались с ним на фронте. Я его лечила.

В легком светлом платьице подошла девочка и, прижавшись светлой головкой к маме, подняла на незнакомца голубые глаза.

— Ну, что смотришь, как тебя звать? — растерявшись от пронзительного взгляда дочери, он пытался придать своему голосу шутливый тон.

— Меня зовут Наденька, — насупившись ответила девочка.

— А меня… меня зовут… дядя Костя, — выдавил Рокоссовский, не зная, как представиться малышке.

— Раздевайся, — сказала Валентина. — Вешалка рядом.

Она зашла с дочерью в спальню и вскоре появилась перед маршалом в темном платье с беленьким воротничком. Она была стройна и красива, он на миг увидел прежнюю Валентину Круглову, с которой он познакомился в 37-м году в Кремле, а затем память его перенесла в лето на Брянщине, когда он, увидев ее у зеркала, потерял голову…

— В ногах правды нет, — повела бровями Валентина. — Садись, пожалуйста.

— Я сейчас, — он собрал все подарки, разложил их на столе. — Наденька, вот эту куклу зовут «Машенька», а эту «Наташа».

У девочки загорелись глаза от любопытства. Она прижимала обеими ручонками куклы и, моргая глазенками, смотрела то на мать, то на куклы, то на доброго дядю. Она не могла понять, откуда на нее свалилось такое счастье.

— Иди ко мне, Наденька, — Рокоссовский взял на руки сразу же посмелевшую девочку. Он смотрел на ее застенчиво-ласковое личико, и чувства, которые он носил в себе после известия о ее рождении, были запечатлены во всем его облике: глаза повлажнели, лицо таяло от нежности, с губ не сходила добрая улыбка. В его душу вселилась какая-то трудно объяснимая радость; сладко ныло сердце. Он прижал к себе малышку и на мгновение замер.

Валентина сначала смотрела на них широко открытыми глазами, потом опустила голову и внезапно заплакала, плечи ее вздрагивали, сквозь пальцы, которыми она прикрывала глаза, сочились слезы.

Девочка встрепенулась, вырвалась из рук Рокоссовского и покосилась на него злыми глазами.

— Ты обидел мою маму! — воскликнула она, надув сердечком губы. Уловив своим детским умом какой-то подвох в появлении в их доме этого дяди, она собрала подарки, положила их на стол и сквозь слезы сказала:

— Мне не нужны твои подарки!

Валентина поспешно вытерла слезы, прижала к себе дочь.

— Наденька, дядя не виноват в том, что я заплакала. У меня внезапно заболели зубы… Дядя этот очень хороший, ты его не обижай.

Что-то тупо кололо под сердцем у Рокоссовского, и он не знал, что делать дальше — оставаться или уходить.

Валентина подошла к столу, развернула коробки, в которых оказалось около десятка платьев для девочки от пяти до десяти лет.

— Смотри, Надюша. — Она показывала дочке подарки. — Одно платье лучше другого, тебе нравится?

— Нет, они плохие. — Девочка продолжала смотреть недоверчиво, исподлобья на Рокоссовского.

Валентина незаметно для дочери взяла в столе плитку шоколада и протянула ее Рокоссовскому: мол, попробуй задобрить.

— Наденька, — сказал он, держа за спиной шоколад. — А я знаю, что ты больше всего на свете любишь?

— Нет, не знаешь.

— Хорошо, может я действительно не знаю, тогда ты мне сама скажи, что тебе больше всего нравится?

— Шоколадка, — сказала девочка.

— Правильно, я не ошибся, — улыбнулся он. — Получи свою любимую шоколадку.

— Спасибо, — улыбнулась она.

Рокоссовский покорно смотрел в глаза девочке, вымаливая хотя бы каплю ласки. Но Наденька оказалась с характером — она весь вечер вела себя с ним настороженно. Видимо, она не поверила тому, что причина плача матери заключалась в зубной боли.

Вскоре девочка уснула, и Рокоссовский мог вдоволь налюбоваться ее нежным и красивым личиком, ласковой детской усмешкой, которая, как ему показалось, очень похожа на его улыбку. Обе ее новые куклы «отдыхали» рядом.

— Валюша, нелегко тебе живется? — спросил Рокоссовский, когда они заканчивали пить чай.

— Не надо об этом, Костя. — Валентина глубоко вздохнула, окинула его грустным взглядом. — Теперь разговор этот ни к чему. У тебя есть законная жена, дочь, тебе только не хватало моих забот. Я работаю в военном госпитале, зарплата у меня по нынешним временам приличная. Каждый месяц получаем помощь от тебя. Спасибо, что помнишь о нас, не забываешь.

— Да вот все как-то не так. Я давно собирался…

— Нет, нет, Костя, ты не беспокойся, — перебила его она. — Мы живем нормально. Ты не думай… — У Валентины на глаза навернулись слезы. — Ты меня извини.

Рокоссовский пристально посмотрел на Круглову и опустил голову.

— Извини, это пройдет, — говорила она, вытирая платком глаза. — У всех женщин глаза на мокром месте.

Рокоссовский глянул на часы.

— Валюша, мне пора.

Они вышли из-за стола. Валентина взяла под руку маршала и подвела его к выходу. Она помогла ему надеть плащ и подняла на него потемневшие глаза. Побледневшее лицо и напряженный излом бровей выдавали ее сильное душевное волнение. Видно было, что она борется с собой, чтобы не разрыдаться.

Они с минуту стояли молча и смотрели друг на друга.

— Береги нашу малышку, — ласково произнес Рокоссовский. — Я буду вам звонить.

— До свидания, — Валентина резко отняла руку. Он нагнулся, поцеловал ее в щеку и вышел. Накрапывал дождь. Он прошел через густую тьму, покрывшую двор, и на освещенной тусклыми фонарями улице сел в машину.

3

На следующий день после приема дачи Рокоссовский объявил, что есть возможность поехать в санаторий в Сочи и что он настроен воспользоваться этим случаем. Юлия Петровна, словно догадываясь о его душевном надломе, отказалась ехать с ним в Сочи под видом занятости — у дочери большая нагрузка в институте и ей надо облегчить домашние заботы.

Рокоссовский для приличия пожал плечами, развел руками, но уговаривать жену не стал. О если бы знали его домашние, как ему хотелось теперь побыть одному! Вроде бы летел домой на крыльях, а встретился с Валентиной и Наденькой, и к семье появилось стойкое равнодушие. Он будто очнулся от тяжелого сна, открыл глаза и увидел, что его словно подменили. Ему даже стало стыдно глядеть в глаза жене, дочери, не хотелось приходить домой.

Тайный голос говорил ему, что отдых, морской климат, плавание, общение с новыми людьми вернут его в семью и он вновь будет по-прежнему счастлив.

Не прошло и пяти суток, как он уже был в Сочи, в двухместном номере санатория. Разложив свои вещи по шкафам и тумбочкам, он вышел на балкон.

Второй месяц осени подходил к концу, а здесь, в Сочи, продолжался бархатный сезон. Он с содроганием вспоминал промозглую московскую осень с ее черными тучами, сумрачными влажными днями и восторженно смотрел на бирюзовое теплое небо, на раскаленный шар солнца, полыхавший над самым морским горизонтом. Яркие лучи заходящего светила, отражаясь от поверхности воды, заливали кипящими искрами длинный шлейф морского пути от самого горизонта до зеленого мыса, раскинувшегося у подножия санатория.

Отсюда, с высоты, море выглядело огромным и синим, словно поле, густо засеянное льном и васильками.

Поужинав, Рокоссовский вышел во двор санатория. Отдыхающие неторопливо гуляли по дорожкам среди пальм, тропических вечнозеленых деревьев и украдкой бросали на него взгляды — то ли любуясь его высокой стройной фигурой, затянутой в белый, спортивного покроя костюм, то ли узнавая в нем маршала Рокоссовского.

Чтобы не мозолить людям глаза, он вышел за ворота и поднялся на каменистую площадку, с которой город и море были видны как на ладони. В распадках, на склонах гор мигали огни санаториев и домов отдыха. Ему казалось, что весь берег покрыт громадными шатрами, от которых гирляндами спускаются огни к морю, затопленному густой теменью. Где-то далеко вспыхивал огоньками маяк да на рейде загадочными звездами светились корабли. Мощные репродукторы разносили веселую беспечную музыку.

Он представил себе, как отдыхают семейные пары, радуются жизни, праздничные застолья, женские возгласы, смех, звон фужеров, песни…

Уже поздно вечером он шел к себе в номер, прислушивался к своим шагам, к голосам влюбленных, хрусту гальки под ногами и приходил к неутешительному выводу: этот отдых не принесет ему желанного облегчения.

Он зашел в номер, принял душ, а спать не хотелось. Он открыл холодильник, взял бутылку боржоми. Шипучая струя заиграла на дне стакана и, пока он пил, приятно щекотала горло.

Рокоссовский вновь вышел на балкон. Из тишины ночи едва доносился шорох прибоя. Он думал о разных событиях, о своих делах в группе войск, но этих размышлений хватило ненадолго… «Невозможно уйти от самого себя, — подумал он. — Все то, что с тобой происходит, не вылечить ни лекарствами, ни самовнушением. Вновь обрести семью ты сможешь только тогда, когда между женой и тобой произойдет разговор начистоту. Чем дольше я буду скрывать от нее правду, тем глубже будет становиться пропасть между нами».

Он начал вспоминать, как он сухо попрощался с женой, когда уезжал в санаторий. Ему показалось, что Юлия Петровна вела себя не так, как обычно, избегала его взгляда и вроде бы хотела что-то сказать на прощание, но передумала и, сдерживая слезы, отвернулась.

Он зашел в номер, закурил и уставился на телефонный аппарат. Теперь он был во власти одного желания — немедленно переговорить с женой и рассказать ей все. Какое жена примет решение, так и будет, но дальше играть с ней в прятки он не в силах. Что бы ни случилось, но он должен освободиться от этой непосильной душевной ноши.

Рокоссовский жадно затянулся, отложил дымящуюся папиросу в пепельницу и набрал номер телефона.

— Я слушаю, — ответила усталым голосом жена.

— Ты скажи, Юлия, Ада дома?

— Нет, их факультет продолжает работать в каком-то подмосковном колхозе на уборке картошки.

— Она скоро вернется? — спросил Рокоссовский, чтобы как-то заполнить паузу и приступить к тяжелым объяснениям.

— Дней через десять.

— Пусть поработает. Это ей на пользу.

— Как ты доехал?

— Хорошо.

— Почему не спишь?

— Да вот, не спится.

— Почему?

— Знаешь, Юленька, я не могу больше так, — сказал Рокоссовский взволнованным голосом. — Нам надо с тобой откровенно поговорить. Я перед тобой виноват, ты должна все знать.

— А я и так знаю, — тихо ответила жена.

— Что ты знаешь? — настороженно спросил он.

— Я знаю, что у тебя была другая женщина, что твоей дочери уже пять лет и ее зовут Надеждой.

Рокоссовский замолчал и затянулся папиросой.

— Так почему же ты молчала?

— Ты молчишь, и я молчу. Если бы я заговорила, что бы изменилось? — сказала Юлия Петровна, удивляясь своему спокойствию. — Я подозреваю, что ты был у них, поэтому у тебя такое настроение.

— Юленька, так и есть! — воскликнул Рокоссовский.

— Тогда почему ты мне не сказал? Я бы малышке приготовила подарки. Ведь она такая же твоя дочь, как и Ада.

— Юленька, милая, ты на меня не обижаешься?

— Костя, не ты первый, не ты последний, — дрогнувшим голосом произнесла жена. — Я даже готовила себя к тому, что ты, по примеру других, уйдешь к той женщине навсегда.

— Юленька, милая, прости меня. Я от тебя ни за что не уйду! — говорил он, боясь, что жена положит трубку.

— Мне об этом стало известно месяц тому назад, и я передумала все варианты. И тот, о котором ты говоришь, для меня самый лучший.

— Спасибо, родная, ты сняла с моей души камень!

— Спокойной ночи… — В телефонной трубке раздались гудки.

Рокоссовский посмотрел на трубку так, словно она обладала каким-то волшебным свойством. Он радостно улыбнулся, поцеловал ее и положил. За десять дней отдыха Рокоссовский почувствовал себя бодрым, энергичным, помолодевшим, полным радужных надежд. Рано утром, напевая про себя какую-то знакомую мелодию, он подошел к теннисной площадке, огороженной высокими железными сетками. Он присел в тени магнолии, украшенной пышными белыми цветами, и стал ждать какого-нибудь любителя игры. Вскоре подошла молодая высокая девушка.

— Сыграем? — спросила она, увидев ракетку в руках Рокоссовского.

— С удовольствием, — улыбнулся он.

На площадке играли двое — высокий, начинающий седеть, в белых шортах и тенниске, крепконогий, мускулистый, проворный в движениях Рокоссовский, и черноволосая, стройная, в короткой спортивной юбочке девушка.

Рокоссовский размашисто посылал длинные и резкие подачи через сетку, девушка металась то в один, то в другой квадрат площадки, гибко, как кошка, прыгала, играючи отражая сильные удары партнера. Как ни старался маршал, а врасплох застать ее не мог. Она ловко брала мячи и у самой сетки, когда партнер пытался ее обмануть.

В сопровождении симпатичного молодого человека лет восемнадцати к площадке подошел по-летнему одетый пожилой мужчина. У него под носом красовались внушительных размеров усы. В этом живом седовласом человеке нетрудно было узнать генерала Аревадзе.

Узнав своего командующего фронтом, он не стал выказывать свой южный темперамент — боялся отрицательно повлиять на исход теннисной игры. Спрятав глаза глубоко под черные кустистые брови, генерал с интересом разглядывал партнершу маршала, ее темные волосы, туго стянутые красной лентой, греческий профиль с пухлыми сочными губами, высокую грудь, крепкие загорелые ноги.

— М-да, — задумчиво произнес он и подошел поближе к площадке, где, не всегда успевая за мячом, потел его командующий, с которым он прошел от Курской дуги до конца войны.

— Милая девушка, — протянул руку Рокоссовский, едва переводя дыхание. — Сдаюсь, молодость берет свое.

— Там, где маршал Рокоссовский, там всегда победа, — сказал Аревадзе, шагая навстречу с расставленными руками.

— Маршал Рокоссовский? — удивилась девушка. — Мне не грех было бы и проиграть.

— В следующий раз, — рассмеялся маршал.

— Спасибо вам за компанию, — улыбнулась девушка.

— Ну, как жизнь, Михаил Егорович? — воскликнул Рокоссовский после крепких объятий. — Здоровье?

— Все хорошо, товарищ маршал! Лучше быть не может! — воскликнул Аревадзе. — Отдохнул, набрался сил и сегодня улетаю в Тбилиси.

— Чем занимаетесь?

— Продолжаю работать на железной дороге. — Он подозвал стоявшего в сторонке молодого человека. — Мой младший сын Годердзи. Мечтает быть военным.

— Похвально, — улыбнулся Рокоссовский. — Он тоже отдыхал?

— Нет, если он будет в таком возрасте отдыхать, то не жди добра в старости, — сказал Аревадзе и с гордостью посмотрел на сына.

К ним чуть ли не бегом подскочил начальник санатория и надтреснуто-дребезжащим голосом произнес:

— Товарищ маршал! Вас вызывает на свою дачу генералиссимус Сталин!

— Кто передал? — спросил Рокоссовский.

— Сам Александр Николаевич Поскребышев!

— По какому поводу?

— Не могу знать, товарищ маршал! Только они передали, чтобы вы прибыли без опозданий.

— Во сколько я должен быть у Сталина?

— Ровно в 12 часов дня. В 11.15 машина будет у главного подъезда.

— Спасибо, — сказал Рокоссовский.

— Разрешите идти? — вытянулся в струнку начальник санатория.

— Ради бога, — сказал Рокоссовский, и когда начальник санатория ушел, он с сожалением произнес: — Вот видишь, Михаил Егорович, так и не дали нам поговорить.

— Да, не дали, — мрачно сказал Аревадзе. — Сам Сталин вызывает, зачем?

— Трудно сказать, — проговорил Рокоссовский и, тепло попрощавшись, ушел.

4

До встречи со Сталиным оставалось три часа, и Рокоссовский, теряясь в догадках, размышлял: зачем он ему понадобился? После завтрака он переоделся в строгий костюм, вышел из санатория, спустился вниз, забрел в пустынное место, подальше от толчеи отдыхающих, и начал прогуливаться по тропе. Здесь, под прикрытием кустов магнолии, обросших мхом валунов хорошо дышалось и думалось.

В Северной группе войск вроде идет все по плану, дисциплина не хуже, чем у других, уровень боевой подготовки вполне соответствует современным требованиям. Это отметила группа инспекторов из Министерства обороны. Есть недостатки, но у кого их не бывает. Отношения с польским правительством? Тут никаких нареканий быть не может. Польский народ к советским воинам тоже относится с уважением. Наши солдаты платят взаимностью.

Его дачные дела вряд ли могут интересовать Сталина. Тогда зачем он ему понадобился? Интерес к его семейным отношениям? Это слишком мелко для главы государства.

В памяти всплыл министр МГБ Абакумов. Он подробно вспомнил разговор с ним в Германии. А что если он проинформировал Сталина об Андрее Белозерове и его заступнике Рокоссовском? Во время войны люди стали смелее, раскованнее, и гебисты вновь начали закручивать гайки.

Маршал прошелся над самым обрывом и присел на скамейку. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, обещая теплый и светлый день. Оно заливало золотым блеском зеркальную гладь моря, стоявшие на рейде пассажирские пароходы и множество рыбацких шлюпок, похожих издалека на плавающих уток. Внизу, у самого берега, плескалось в воде, отливавшей изумрудом, множество отдыхающих. Слева, над вершиной белого дворца, неподвижно висело белое облако.

Мысль о всемогуществе МГБ вызвала глубокое чувство тревоги. Он знал, что уже после войны оказался в тюрьме бывший член Военного Совета фронта К. Ф. Телегин, с которым он не разлучался от Сталинграда до Варшавы. Командир кавалерийского корпуса В. В. Крюков, мужественно воевавший в составе его фронта, тоже арестован вместе со своей женой Руслановой. Говорят, что они замешаны в каких-то барахольных делах. Может, и правда, они в чем-то виноваты? Неужели тогда, когда он пытался разыскать в Берлине Телегина, чтобы поздравить его с Победой, он и впрямь занимался какими-то непотребными делами, выполняя поручение Жукова? Ходят же упорные слухи об этом, а, как известно, дыма без огня не бывает.

Теперь его пугали аресты, которые имели место: в Москве 23 апреля 1946 года под стражу был взят Главком ВВС маршал А. А. Новиков — главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза.

Он восстановил в памяти тот злополучный день 2 июня 1946 года, когда состоялось заседание Высшего Военного совета, в котором он тоже принимал участие. Оно так поразило его воображение, что он несколько дней не мог прийти в себя. Он несколько раз восстанавливал в памяти весь ход того Совета и помнил его до мельчайших подробностей.

Заседание было экстренным, и о повестке дня не было сказано ни слова. Как человека, многое испытавшего в жизни, его охватило тогда мрачное предчувствие, что над кем-то из присутствующих навис дамоклов меч.

В небольшой комнатушке всего лишь с одним окном, где собрались военные, было светло от маршальских звезд на погонах и от многочисленных орденов. Никто почему-то не хотел высказываться по поводу предстоящего совета, хотя чувствовалось по поведению каждого, что таинственная неизвестность сидела занозой под сердцем.

В назначенное время их пригласили в зал заседаний. Тихо, без излишней суеты, но с душевным трепетом все заняли свои места. В отдалении находился стол секретаря Совета. Его занял генерал Штеменко.

Вскоре вошли Маленков, Молотов, Каганович и другие члены Политбюро.

Через несколько минут, в довоенном френче, с видавшей виды папкой, с хмурым, потемневшим лицом появился Сталин. Все участники заседания, как подсолнухи на свет, повернули в его сторону головы. Ему, Рокоссовскому, показалось, что этот Сталин был очень похож на того, каким он видел его в 37-м году в Кремлевском дворце. Разница лишь заключалась в том, что этот был старше и с более злобным лицом.

Сталин медленно подошел к Штеменко, повернулся, окинул взглядом военных. Как ему показалось, он дольше всех задержал взгляд на Жукове.

Сталин молча положил папку на стол и с грузинским акцентом произнес:

— Товарищ Штеменко, прочитайте эти документы.

Его ошарашило то, что читал генерал, необычность этих документов, их сходство с тем, что он встречал на допросах и суде. Он запомнил их почти слово в слово.

Новиков признавался, что залез в грязь преступлений, лично присваивал фронтовое имущество. Он возомнил себя большим человеком, которого знают не только у нас, но и во всем мире. В разговоре со своей женой называл себя выдающейся личностью. В своем заявлении он каялся, что допускал вражеские выпады против Сталина.

Новиков сообщал, что он был связан с Жуковым и вел с ним вредные разговоры в период войны и до последнего времени. Он призывал положить конец карьере Жукова, ибо это может привести к пагубным последствиям.

Новиков характеризовал Жукова как человека самовлюбленного и властолюбивого, не терпящего возражений, любящего славу, почет и угодничество. Вместо того чтобы сплачивать командный состав вокруг Верховного Главнокомандующего, он пытается умалить его роль в войне и в то же время выпячивает свою роль, заявляя, что все военные операции разработаны им лично.

Далее Штеменко читал о том, что Жуков считает, что его недооценивает Сталин и, если бы не он, не было бы ни Сталинграда, ни Ленинграда, ни Курска, ни других побед.

Как же ему, Рокоссовскому, все это было знакомо. Он помнил зловещую тишину, повисшую в зале после того, как Штеменко закончил читать.

После продолжительного молчания Сталин предложил присутствующим высказаться по поводу услышанного.

Первым говорил о виновности Жукова Маленков, дважды держал слово Молотов и оба раза приводил факты, говорившие о бонапартистских замашках Жукова.

И если бы не военные, неизвестно, уехал бы Жуков командовать Одесским военным округом или же подался бы к Крюкову в Тайшет. Была критика в выступлениях Конева, Соколовского, Рыбалко, Василевского и других. Отметил грубость и властолюбие, которыми обладал Жуков, и он, Рокоссовский. Но все маршалы не допускали и мысли, что Жуков способен на предательство и забвение интересов Родины. Они в один голос поддержали своего товарища. Единственный, кто пытался опозорить маршала, был генерал Ф. И. Голиков.

Рокоссовский так увлекся воспоминаниями, что не заметил, как время приближалось к 11 часам. Он быстро поднялся, подошел к санаторию, сел в машину и уехал.

Он не обращал внимания на визг шин на крутых поворотах, на скрип тормозов. Его занимала одна мысль: видимо, не зря он вспомнил Абакумова и неспроста пришло на память заседание Высшего Военного Совета. С такими тревожными мыслями он подъезжал к даче Сталина, расположенной в живописном ущелье недалеко от берега моря.

У входа в санаторий Рокоссовского встретил Поскребышев. Почтительно поздоровавшись, он провел его через проходную и любезно проговорил:

— Поворачивайте направо и идите по дорожке, Иосиф Виссарионович вас ждет.

А между тем навстречу Рокоссовскому, в светлом полувоенном костюме, поседевший, еще больше осунувшийся, с букетом красных роз в руке шел Сталин.

Рокоссовский, справившись с волнением, ускорил шаги.

После коротких приветствий Сталин протянул маршалу букет:

— Мне кто-то из военных говорил, кажется Воронов, что вы обожаете розы?

— Так точно, товарищ Сталин, за мной водится такая слабость, — покраснев, произнес Рокоссовский. — Большое спасибо. — Драматические предчувствия в его душе моментально исчезли. Он заметил, что всемогущий вождь с болезненным лицом и смеющимися глазами настроен к нему доброжелательно. Когда Сталин дарил розы, Рокоссовский заметил на его руке две капли крови. Видимо, хозяин срезал розы сам. Он тут же смахнул кровь носовым платком, взглянул на маршала и кивнул в сторону беседки:

— Прошу вас на чай.

На столе, в оплетенной виноградом беседке, стояли коньяк, вино, боржоми, разнообразные холодные закуски, но чая не было.

— Я пью вино, а вы что будете пить? — спросил Сталин, хитро заглядывая в глаза.

— Не откажусь от рюмки коньяка, — улыбнувшись, ответил маршал.

День был жаркий и легкий, ветерок, поддувавший с гор, приятно освежал собеседников.

— Черчилль хотел посадить на шею полякам правительство в изгнании во главе с Миколайчиком[65], — говорил медленно Сталин, раскуривая трубку. — По этому поводу он много раз дурил мне голову, присылал десятки писем. Но народ Польши поступил по-другому — он выбрал себе народную власть. — Сталин взглянул на Рокоссовского. — Как сейчас дела в Польше?

— Когда я видел Польшу во время войны, мне казалось, что на ее восстановление уйдут десятилетия. К счастью, я ошибся. Польша восстает из руин буквально на глазах. Народ трудится с большим энтузиазмом.

— Хорошо, товарищ Рокоссовский, — сказал Сталин, набивая трубку. — Нам надо помогать полякам. В истории наших отношений было много всякого, были и завалы, их надо расчищать. — Сталин прошелся по беседке, раскурил трубку. Потом подошел вплотную к Рокоссовскому, заглянул в глаза. — Скажите, Константин Константинович, как вы относитесь к военачальникам, которые пытаются удовлетворить ничем не обоснованные амбиции?

— Я к этому отношусь отрицательно. Каждый человек должен заниматься своим делом в пределах своей компетенции, знаний и способностей, — помолчав, ответил Рокоссовский. Он выдержал взгляд вождя и спокойно добавил: — Смотреть на людей с высоты своего амбициозного величия не пристало даже выдающимся людям.

— Золотые слова, — улыбнулся Сталин. — Спасибо вам за это. — Он снова прошелся по беседке, остановился у стола и, помахивая трубкой, сказал: — Еще спасибо вам за то, что вы, мужественно пережив нанесенную вам обиду, не топорщитесь, не играете на публику, а являетесь таким, как есть.

Сталин вновь сел за стол, и Рокоссовскому показалось, что он хочет сказать что-то важное и обдумывает, как сформулировать свои мысли. Он заговорил негромко, словно размышляя:

— Недавно я встречался с Берутом[66]. Мы много говорили с ним о Польше, о международных делах, о том, что империалисты от нас не отстанут и странам, строящим социализм, надо хорошо заниматься вооруженными силами. — Он снова прошелся вдоль стола и, выпустив струйки синеватого дыма, в лоб произнес:

— Болеслав Берут вышел на нас с настоятельной просьбой о том, чтобы мы отдали ему маршала Рокоссовского на должность министра обороны. — Сталин приблизился к гостю и, остановившись в двух шагах от него, заглядывая в глаза, спросил:

— Что думает по этому поводу сам маршал Рокоссовский?

Теперь стало ясно, ради чего был затеян этот прием. Рокоссовский молчал. Вся его военная жизнь прошла здесь, в России, тут он уже давно пустил глубокие корни. Он полюбил этот народ, обычаи, язык и сам стал частью этого народа. И теперь начинать все сначала? Надевать польский мундир? Ни за что!

Сталин, видимо, понимая, какой трудный вопрос он поставил перед гостем, тоже молчал, продолжая расхаживать из угла в угол.

— Ну, что скажете, Константин Константинович? — не выдержал слишком долгого молчания Сталин.

— В Польше есть свои талантливые военачальники, и им по плечу должность министра обороны, — ответил, смутившись, Рокоссовский. — Говорю так потому, что я их хорошо знаю.

— Вы для поляков тоже не чужой.

— Да, но я маршал Советского Союза.

Сталин сел за стол, посопел, пристально посмотрел на маршала, затем налил в рюмку коньяк, наполнил фужер вином и поднял его над столом.

— Рокоссовский у нас один, — говорил он неторопливо. — Но его опыт и талант потребовался народной Польше, и мы не можем отказать друзьям в их просьбе. Надо помочь поставить их вооруженные силы на ноги. Это в наших общих интересах.

— Я — солдат, товарищ Сталин! Интересы моей страны для меня — закон, — поднялся Рокоссовский. — Как решите, так и будет.

— Спасибо, Константин Константинович, другого ответа я от Вас не ожидал. — Сталин отпил несколько глотков вина и поставил фужер на стол. Рокоссовский пригубил коньяк, взял букет роз и с разрешения Сталина покинул беседку. У выхода с дачи его снова встретил Поскребышев и, видимо, по заданию Сталина познакомил его с окружающей местностью, пляжем, с группой высокопоставленных поляков, отдыхавших в соседнем псковском санатории.

Уже перед заходом солнца в длинной черной машине Рокоссовский возвращался к себе. За этот день на него навалилось столько переживаний и непредвиденных событий, что нервы были напряжены до предела. Через открытое окно машины он вдыхал прохладный морской воздух и думал о том, что неплохо было бы завалиться в какой-нибудь укромный уголок ресторана, поговорить со знакомым человеком, расслабиться. «Жаль, что нет напарника, а в одиночку устраивать себе застолье — глупо», — подумал он с грустью.

И какая же маршала охватила радость, когда у входа в санаторий его встретил в праздничном костюме генерал Аревадзе.

— Михаил Егорович! — воскликнул Рокоссовский. — Ты же должен быть уже в Тбилиси?

— С двумя билетами улетел сын, — сказал, добродушно улыбаясь, генерал. — Разве я мог улететь, не выпив бокала имеретинского вина со своим дорогим командующим фронтом? — Он взял под руку Рокоссовского. — Прошу, батоно![67]

Они зашли в одноместный номер, в котором был накрыт богатый стол. Рокоссовский за всю свою жизнь не слышал о себе столько хороших слов, как в эту южную лунную ночь. Аревадзе оказался не только храбрым воином, но и искусным тамадой.

Тост «За самого интеллигентного и красивого маршала», который… Тост «За храброго и смелого полководца», который… Тост «За командующего фронтом, тонко понимающего юмор»… — одним словом, тостам, анекдотам и побасенкам не было конца. Застолье закончилось только тогда, когда дежурный врач санатория напомнил, что уже время перевалило за полночь.

Глава пятая

1

Маршал Рокоссовский переживал вторую молодость, когда через тридцать лет, на протяжении которых он прошел путь от солдата Каргопольского полка до одного из выдающихся полководцев нашего времени, — перед ним открывалась дорога возвращения на родину.

После беседы со Сталиным этот вопрос решился с головокружительной быстротой. Разговор состоялся в конце октября, и уже с ноября 1949 года маршал Польши Рокоссовский издает первый приказ по Войску Польскому.

Нельзя не восхищаться тем, как с ходу Рокоссовский включился в совершенно новую для себя обстановку. Ведь прошедшие годы, за исключением войны, не соединяли его со своим народом, его языком, средой обитания.

Смотришь на речи, резолюции на письмах и других документах, сохранившихся в архиве Войска Польского, и тебя не покидает удивление: как можно было так быстро вспомнить свой родной язык, его грамматику. Четкий каллиграфический почерк, отсутствие грамматических ошибок, выразительность, образность языка — вот характерные черты всех резолюций, докладов, речей. Приходится только удивляться уникальным способностям этого человека.

В период «холодной войны» при активном участии Рокоссовского была принята новая программа развития вооруженных сил Польши. Его богатый военный опыт помог повысить боеготовность армии, способствовал развитию бронетанковых войск, артиллерии, авиации и других родов войск, были созданы войска противовоздушной обороны.

За два года напряженного труда удалось создать три военные академии, двадцать четыре офицерских училища, курсы по переподготовке высшего командного состава, несколько центров обучения офицеров запаса и корпус кадетов. За то же время создавалась сеть военно-научных учреждений, происходило бурное развитие польской военной мысли.

В 1951 году за выдающиеся заслуги в боях за освобождение народной Польши и укрепление обороноспособности Войска Польского Рокоссовский был награжден орденом «Budowniczych Polski Ludowei»[68].

2

Юлия Петровна целый день носилась с телеграммой, которую утром получила из Москвы. Она ходила по своей роскошной трехкомнатной квартире и не находила себе места. Близких подруг у нее здесь не было, и не с кем было поделиться такой радостной новостью. Правда, знакомые были, но они относились к ней как к жене министра, поэтому душевного разговора с ними не получалось. Единственная женщина, которая поддерживала с ней сердечные отношения, была сестра мужа. Сегодня она уже с ней разговаривала по телефону и поделилась своей новостью.

Она прочитала телеграмму еще несколько раз, хотя уже знала ее наизусть. Юлия Петровна приготовила праздничный ужин и с нетерпением ждала мужа, чтобы сообщить ему эту сногсшибательную новость.

Уже был девятый час вечера, а Рокоссовский, как назло, не появлялся. Жена не имела привычки звонить на работу, но сегодня не выдержала. Она открыла справочник, нашла номер телефона кабинета министра обороны.

— Костя, ты скоро приедешь?

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, приезжай, узнаешь.

— Юлия, не интригуй, что-нибудь с Адой?

— Не волнуйся, приезжай.

Когда Рокоссовский переступил порог квартиры, он не мог понять, что случилось с женой. Она была одета в новое платье и вся светилась радостью.

— Поздравляю, папочка, — она поцеловала его в щеку.

— С чем?

— На, читай! — жена протянула ему телеграмму.

«Дорогие мои родители. Я выхожу замуж. Свадьба назначена на 15 сентября.

Ждем вас. Целуем. Ада и Виль».

— Узнаю свою дочь.

— А ты чем недоволен?

— Прежде чем объявлять свадьбу, могла бы посоветоваться с родителями.

— Костя, молодежь сейчас другая, и надо с этим считаться.

— Ты Аде звонила? — приглушенно спросил Рокоссовский.

— Да, звонила.

— Кто жених?

— Старший лейтенант химических войск Кубасов Виль, — ответила жена, продолжая улыбаться. — Сын генерала, начальника химслужбы Вооруженных Сил.

— Я не пойму, чему ты так радуешься?

— Костя, ну как не радоваться? Дочь выходит замуж, пойдут внуки, для нас на склоне лет знаешь какое будет счастье?

— Брак по любви или по расчету? — не мог успокоиться Рокоссовский.

— Ада говорит, что по любви.

— Ну что ж, я займусь списком своих гостей, — сказал уже более примирительно маршал, — а ты собирайся в дорогу. Молодым надо помочь.

После этого разговора прошло всего лишь десять дней, и на даче Рокоссовского уже гуляли свадьбу. Природа, словно по заказу, подарила к этому празднику по-летнему теплый день. Пахло свежей соломой, дымком пригоревшей на кострах картошки, зрелыми травами. В воздухе носился крепкий аромат хвои и можжевельника.

В чутком лесу раздавались возгласы прогуливавшихся гостей. До начала торжеств оставалось около двух часов, и Рокоссовский с Батовым, Чуйковым, Малининым, Казаковым и другими своими сослуживцами обменивались мнениями о современной жизни, о состоянии дел в армии и, конечно, о прошедшей войне.

Когда речь зашла об операции «Багратион», Батов с присущей ему горячностью сказал:

— Я до сих пор не могу понять, почему члены Ставки и Генштаб так единодушно отвергали план Константина Константиновича насчет двух ударов.

— У них были свои соображения, и они их отстаивали, — сказал Рокоссовский. — Тут уже пошли в ход амбиции.

— Ни заместитель Верховного Жуков, ни начальник Генштаба Василевский не хотели отдавать пальму первенства в стратегическом мышлении, — сказал Малинин. — Это сильно подрывало их авторитет. Вот они и стояли до конца на своем.

— Если бы мы нанесли главный удар с Днепровского плацдарма, как предлагалось раньше, по сильно укрепленному Борисовскому району, — вслух размышлял Батов, — мы бы до сих пор чесали затылок.

— Это почему же? — спросил Чуйков.

— Только потому, что это стоило бы нам больших жертв, — с горячностью ответил Батов.

— Он рассуждает так потому, что является крупным специалистом по болотным операциям, — рассмеялся Чуйков. — Именно Павел Иванович нанес второй главный удар в обход Борисова с юга. Мне рассказывали, что немцы приняли его за болотного черта.

— Ты не язви, Василий Иванович, — усмехнулся Батов. — Спасибо Сталину, что он сумел оценить стратегическую смекалку нашего командующего фронтом. В противном случае мы бы имели первые Зееловские высоты. — Батов уколол Чуйкова за большие потери при штурме Берлина.

— Друзья, не надо ссориться, — Рокоссовский обнял за плечи своих бывших командармов. — Как всегда, вы оба правы. Не будем портить настроение перед свадьбой…

А тем временем в доме продолжалась предсвадебная суматоха — шум, гам, суета. Носился запах пирогов, хрена, копченой рыбы, салатов. Звякала посуда, падали из рук ножи и вилки. Бились к счастью тарелки.

Едва держалась на ногах и мать невесты. Со своими помощницами она накрывала на стол, растянувшийся в самой большой комнате от порога до самого противоположного угла. Пахучий чад плавал на кухне. В кастрюлях, на противнях что-то шипело, трещало, постреливало.

В другой комнате около невесты крутились подруги — то завивали и укладывали ей волосы, то примеряли к ее ушам золотые сережки, подаренные родителями, то вешали на шею золотую цепочку, которую она получила от родителей мужа. Сначала Ада покорно доверялась своим подругам, надела белое, с пышным воротником подвенечное платье, доставленное ей из Варшавы, но, увидев себя в зеркале, показала характер — ей, комсомолке, не пристало смешить людей старыми свадебными обрядами. Несмотря на то что она своим поступком довела мать до слез, все равно сделала по-своему. Она надела сиреневое платье с белым воротничком, сунула ноги в светлые туфли на высоких каблуках.

— Вот это другое дело, — сказала она, взглянув в зеркало. — Теперь я такая, какой меня знают люди.

— Ада, милая, ведь ты невеста, — уговаривала ее мать со слезами на глазах. — Надень подвенечное платье.

— Мамочка, не приставай, все равно не надену.

Когда Юлия Петровна пожаловалась по этому поводу отцу, тот ответил:

— Юленька, оставь ее в покое. Ты забыла, что она уже совсем взрослая.

Заурчали под окнами машины, и Ада с подругами подбежала к окну.

— Жених приехал, — засуетились они.

Из машины вышла дородная женщина, одетая в строгое платье цвета морской волны. Эта строгая женщина, похожая на южанку из Закавказья, приходилась жениху матерью. За ней стоял среднего роста, худощавый, с русым непослушным чубом, молодой человек, в элегантном черном костюме. Он оставил у дома гостей, которые выходили из машины и тут же знакомились с будущими родственниками и их друзьями и вошел в дом. У дверей он на мгновение задержался, поцеловал руку Юлии Петровне, которая подошла к нему первая, и зашел в комнату невесты и ее подруг.

Раскрасневшаяся Ада стояла у окна и делала вид, что она интересуется гостями, а на самом деле она ждала, когда к ней подойдет жених, — ей было интересно, как он в данном случае поступит.

— А вот и я, моя милая Ада, — сказал он, чуть заикаясь от волнения. Он робко поцеловал ее в щеку.

— Знакомься, мои подруги, — усмехнулась Ада отцовской улыбкой.

Вскоре гости уселись за столы. Виля и Аду усадили в угол, где стояли пышные букеты роз, которыми занимался лично Рокоссовский. По правую сторону от невесты сидела ее родня: мать, отец, подруги, по левую — родственники жениха — отец, мать, ее брат, мужчина с обиженным большим носом, упирающимся в помятые усы. Друзья сидели где попало, вразнобой, только многочисленные сослуживцы маршала держались вместе.

За отдельным столом в соседней комнате сидели музыканты: аккордеонист, скрипач, гитарист, барабанщик и редкий специалист, игравший на английском рожке. Последний, видимо, для вдохновения хлебнул лишнего и все порывался играть.

Гости поднимали рюмки, поздравляли молодых. После третьего тоста, по поручению тамады, Малинин прогудел:

— Горька-а!!! Горька-а!!!

Мало-помалу свадьба слилась для молодых в один непрерывный гул, звон и веселый говор. Они поднимались, целовались, краснели, смеялись — короче говоря, все было как у людей.

Застолье проходило звонко и весело, хмельные напитки делали свое дело — гости становились раскованнее, мягче и добрее. Когда Рокоссовский поздравлял молодых, он внешне выглядел точно так же, как всегда: высокий, стройный, с синим и добрым огоньком в глазах. Темно-синий костюм сидел на нем безукоризненно. Только седина и морщинки вокруг глаз выдавали возраст и напоминали о том, что его жизненный путь был проложен не по ровной дороге.

Ада наблюдала за отцом, и ее внимание было направлено не только на то, что он желал своей единственной дочери, но и на выражение лица, интонацию.

После тоста, к которому было привлечено внимание гостей, маршал вышел из-за стола и, повернувшись к музыкантам, произнес:

— Прошу исполнить польский народный танец «Краковяк». Он подошел к дочери, как заправский танцор, поклонился и, взяв ее под руку, встал посередине комнаты.

Когда заиграли музыканты, он подмигнул дочери и на несколько минут отдался танцу своей юности. Он галантно, с молодым азартом водил свою партнершу по кругу, и у той пышная черная копна волос колыхалась так, будто ее трепал сильный ветер. Веселый и задорный танец захватил их обоих. Потом Рокоссовский, исполнив эффектное па, распустил руки, словно крылья, грациозно поплыл, подпевая:

Kra-ko-wia-a-a-a-czek je-e-den

Mial ko-ni-ików sie-e-dem[69].

На-а войну-у уе-ехал,

Во-от была поте-е-ха.

Танец кончился. Музыкантов и танцующую пару гости наградили аплодисментами и одобрительными возгласами.

А когда оркестр заиграл плясовую и бесшабашная, неудержимая удаль заговорила в каждом звуке, в круг вышли Батов и Чуйков. Темп их пляски учащался. Они танцевали все удалее и забористее до тех пор, пока, взявшись за сердце, не упали на стулья.

— Как воевали, так и пляшут, — заметил бывший начальник бронетанковых войск, потянувшись за бутылкой водки.

— Орел, может, хватит? — сказала жена.

— Я хотел обменяться тостом с отцом жениха, — виновато проговорил генерал.

— Ты уже выпил целых десять.

— Ты не права, только семь.

— Больше я не разрешаю, — властно проговорила жена. — А то из Орла превратишься в мокрую курицу.

Рокоссовский поднялся и, подмигнув Малинину, пришел на выручку другу:

— Я предлагаю тост за наше фронтовое братство.

— От такого тоста грех отказаться, — повеселел Орел.

Время уже приближалось к полуночи, но смех и веселье возобновились с новой силой, когда Малинин исполнил «Летят утки и два гуся».

Вскоре гости разъехались. Молодожены уехали в Москву. Рокоссовский и Юлия Петровна стояли у открытого окна. При тусклом свете луны в их душах звучала какая-то грустная мелодия. Теперь их дочь Ада не будет принадлежать им безраздельно — у нее своя семья.

В лесу было тихо. Только откуда-то издалека доносился протяжный звук поезда, будто он кого-то звал. Лес подхватил этот крик и унес его вдаль. Мягким, задумчивым светом мелькали в небе звезды. Одна из них огненной дугой промелькнула по небу и бесследно исчезла.

3

Президенту Польши Болеславу Беруту, как и всем руководителям социалистических стран, не были чужды замашки вождизма: безукоризненная вера в свою правоту, неприятие критики, благосклонное отношение к восхвалению его личности. Где бы ни появлялся президент, он становился центром всеобщего внимания.

Но затмить личность Рокоссовского ему никогда не удавалось. Берут понимал это и поддерживал с ним дружеские отношения. Особенно выгоден был ему Рокоссовский, когда возникала необходимость в переговорах с Москвой об удовлетворении каких-нибудь солидных запросов.

Вот и сегодня, 18 июня 1952 года, они вышли из кабинета Председателя Совета Министров СССР, где договорились насчет лицензии по производству реактивных самолетов в Польше.

В приемной ему сообщили о том, что звонила жена и просила передать, что у него вчера вечером родился внук. Попрощавшись с Берутом, Рокоссовский заехал домой, взял жену и направился в роддом. Надев халаты, они зашли в палату, где лежала их дочь.

— Позвольте мне первой поздравить вас, товарищ маршал, с рождением внука, — сказала встретившая их врач.

— Спасибо, — улыбнулся счастливой улыбкой Рокоссовский и вручил врачу, принимавшему роды, букет роз, коробку конфет и духи.

— Спасибо, извините, у нас не принято брать подарки, — смущенно сказала женщина.

— Где это у вас? — усмехнулся Рокоссовский.

— Здесь, в нашей больнице.

— А у нас в Польше другие порядки, — сказал Рокоссовский. — Как чувствует себя мать?

— Посмотрите сами. Помучилась… Скрывать не стану, рождение сына далось ей нелегко.

— Теперь все благополучно? — уточнил Рокоссовский.

Врач утвердительно кивнула головой.

Рокоссовский подошел к кровати, на которой, закинув руки за голову, неподвижно лежала Ада и дремала. Он глянул на врача: стоит ли будить? Но Ада повернула голову и увидела отца. Ее лицо было бледным; под глазами виднелись темно-синие круги.

Рокоссовский присел на стул и тихо произнес:

— Доченька, как ты себя чувствуешь?

— Немного лучше, — ответила она слабым голосом.

— Я поздравляю тебя с сыном.

— А я поздравляю тебя с внуком.

— Спасибо.

Он нагнулся и поцеловал ее в щеку. В этот момент он увидел рядом с ней прикрытого одеялом сморщенного младенца. Он внимательно, с гулко бьющимся сердцем, смотрел на красное личико этого маленького человечка. Ада приоткрыла одеяльце, и он увидел закрытые глазки и усилия этого человечка подвигать тельцем, будто он хотел повернуться на другой бок. Затем он открыл глазки, и Рокоссовскому показалось, что он внимательно изучает своего дедушку. Глаза у него были голубые, а волосики светлые, как у дедушки.

Маршал, растаяв в улыбке, вложил палец в маленькую ручонку, и малыш зажал его в свой крохотный кулачок.

— Будет крепкий мужчина, — радостно улыбнулся дедушка. — Молодец.

Лица Ады и Юлии Петровны озарились радостью.

— Как мы назовем этого богатыря? — спросил Рокоссовский сначала Аду, потом жену.

— Мы уже единогласно решили, — ответила Юлия Петровна.

— Любопытно, что же вы решили?

— Мы назовем его в честь деда, Костей.

— Константин Рокоссовский, — произнес он, словно хотел еще раз проверить, как звучит это имя.

— Тебе это имя нравится? — усмехнулась жена.

— А тебе?

— Мне очень.

— Спасибо, мои дорогие женщины. Вы мне очень угодили. Род Рокоссовских продолжается.

Ему страшно хотелось взять на руки малыша, пройтись с ним по палате и победным голосом произнести:

— Слушайте меня, люди, на свет появился еще один Константин Рокоссовский.

— Извините, товарищ маршал, вам пора уходить, — сказала врач.

Рокоссовский попрощался с дочерью и, не сводя глаз с малыша, тихонько вышел из палаты.

Он отвез домой жену и уехал в аэропорт. В комнате для именитых особ уже находился президент Польши. Они выпили по бокалу шампанского за нового человека, сели в самолет и улетели в Варшаву.

В превосходном расположении духа Рокоссовский по старой привычке смотрел в иллюминатор. Машина летела над плотными светлыми облаками, похожими на необозримый горный ландшафт.

4

После ряда лет напряженного труда народное войско превратилось в современную, прекрасно вооруженную армию.

Не без участия Рокоссовского промышленность Польши освоила производство боевой техники и начала поставлять для войск танки, самолеты, орудия, а также другие виды оружия и военного имущества.

Архивы хранят подлинные указания, предложения, рекомендации и решения, а также личные разработки некоторых концепций обороны, написанные рукой маршала.

Хранящиеся документы с резолюциями Рокоссовского свидетельствуют о том, что в стиле его работы отсутствовали бюрократизм и категоричность. Он всегда старался учитывать мнение подчиненных.

Сохранившиеся в архивах многочисленные фотографии запечатлели теплые встречи маршала с рядовым составом, с офицерами, их семьями.

В 1952 году Рокоссовский был избран от варшавских железнодорожников в депутаты сейма.

После избрания в сейм Рокоссовский был назначен на должность заместителя премьер-министра, что расширило круг его служебных обязанностей и полномочий. Неоднократно ему приходилось представлять польское правительство на конгрессах, конференциях, в организациях ветеранов войны.

Глубокая симпатия и доверие, которые питал польский народ к своим вооруженным силам, в большой степени зависели от личности Рокоссовского.

Рокоссовский был горячим сторонником укрепления польско-советской дружбы и для этого сделал немало. Поглощенный работой в министерстве национальной обороны, Рокоссовский тяжело переживал политические события, происходившие в Москве в середине пятидесятых годов. Его потрясли политические интриги в руководстве страны в борьбе за власть после смерти Сталина. Многие из тех, кого он относил к порядочным людям, верным коммунистическим идеалам, теперь напоминали ему пауков в банке. Мышиная возня за власть в первой стране социализма отдавалась гулким эхом в Польше и других социалистических странах.

Волны неприятных событий набрасывались на маршала одна за другой. Можно понять душевное состояние Рокоссовского, когда его в марте 1956 года настигла весть о смерти в Москве Болеслава Берута, с которым его связывала большая дружба. Ведь по его просьбе он оказался в Польше. Из всех ударов судьбы, перенесенных Рокоссовским с момента назначения министром, этот, пожалуй, оказался наиболее тяжелым.

5

Осень 1956 года наступила внезапно. Над Варшавой нависли, угрожая дождем, темные тяжелые облака. На улице вдоль здания, где был расположен кабинет Рокоссовского, деревья уже были голыми и уныло ждали наступления холодов.

Маршал подошел к окну. До конца дня еще было далеко, но то, что творилось за окном, напоминало ночь — темная тягучая мгла охватила все вокруг.

В глазах маршала не горел задорный огонек, очень редко покидавший их, на лице не было видно того сердечного добродушия, которое все привыкли видеть, общаясь с ним на протяжении долгих лет.

В странно-печальной тишине кабинета, освещенного бледным светом, чувствовалась какая-то тягостная безнадежность.

Рокоссовский то ходил по ковровым дорожкам, то садился за стол, беспрерывно дымя папиросами. Строгое лицо, плотно сжатые губы, в голубых глазах — затаенная тревожная мысль.

Почти семь лет тому назад он не без колебаний дал согласие Сталину занять пост министра обороны Польши. Никто не может упрекнуть его в том, что он зря потратил время, — польская армия входит в пятерку лучших армий в Европе.

Теперь нет могущественного вождя, умело склонившего его к этому решению. Нет Болеслава Берута, под руководством которого он почти заново создавал польскую народную армию.

Маршал вспомнил ноябрь 1949 года. В то время, когда он приступил к своим обязанностям, ему доложили польские генералы, что состоялся третий Пленум Польской объединенной рабочей партии, где видный деятель польского рабочего движения Владислав Гомулка был выведен из состава ЦК ПОРП. Почему? За что? Об этом никто говорить не хотел.

В августе 1951 года Гомулка был арестован. Эти странные обстоятельства ареста были восприняты польской общественностью отрицательно. Маятник качнулся в другую сторону и в сознании Рокоссовского. Им не забыты были репрессии в Советском Союзе. О них он помнил, хотя с другими на эту тему говорить не хотел. Он потом узнал, что между Берутом и Гомулкой были разногласия по ряду вопросов внутренней политики, особенно по вопросу коллективизации сельского хозяйства. Но разве это могло быть основанием для ареста? Маршал, соблюдая осторожность, несколько раз пытался заговорить на эту тему с Берутом, но тот умело от этого разговора уклонялся. По советскому образцу средства массовой информации Польши героизировали образ Берута и преувеличивали все теневые стороны Гомулки, когда-то признанного лидера рабочего движения. В 1954 году Гомулка вышел на свободу, в этом же году его реабилитировали, а с октября 1956 года он стал руководителем польского государства.

Не прошло и месяца, как Гомулка стал выдвигать на руководящие посты своих людей. Рокоссовский, министр обороны, начал замечать прохладное отношение к своей персоне. Вокруг него постепенно начали появляться другие люди: молчаливые, безразличные, надменные. Оставшиеся старые кадры тоже начали отдаляться.

Полководец, прославивший свою нацию, отдавший семь лет служению Польше, Константин Рокоссовский пришел к неутешительному выводу: теперь он в этой стране лишний.

Теперь его неудержимо потянуло к жене, к семье дочери, к друзьям, с которыми делил радость и горе. От этой мысли стало веселее на душе, и он подошел к столу, взял лист бумаги и размашисто написал рапорт об отставке. Он не успел еще раз его прочитать, как зашел в кабинет помощник и доложил:

— Звонила какая-то пани и назвалась Зосей Пенкальской.

— Зося Пенкальская? — с удивлением посмотрел на офицера Рокоссовский. — Откуда она звонила?

— Не знаю. Она хочет с вами встретиться.

— Когда?

— Сегодня. В удобное для вас время.

Маршал глянул на старинные настенные часы.

— Я готов ее принять в 16.30.

— Пропуск заказать?

— Не надо, я встречу ее сам.

К зданию министерства обороны спешила женщина. На ней был черный плащ и такого же цвета шляпа. В такт шагам она размахивала коричневой сумочкой, которую крепко держала в руках. На вид ей было лет пятьдесят. Выражение ее приятного, видимо, когда-то красивого лица, носило отпечаток глубокой задумчивости.

У входа в министерское здание, к удивлению часовых, ее встретил виновато улыбавшийся Рокоссовский. Заглядывая ей в глаза и целуя руку, маршал произнес:

— Здравствуй, Зосенька, какими судьбами?

— Случайно узнала, что мой друг юности — очень важная в Варшаве персона. Захотелось взглянуть на него, вспомнить молодость.

Зайдя в приемную, Рокоссовский помог даме снять плащ, повесил его на вешалку. Он открыл дверь кабинета и, слегка поклонившись, произнес:

— Прошу.

— Спасибо, — сказала Зося, взяв под мышку сумочку.

— Присаживайся, — кивнул маршал.

— Извини меня, Константы, что я тебя потревожила, — сказала она, когда они уселись друг против друга за приставной стол. — Кстати, можно с тобой на «ты»?

— Зосенька, как тебе не стыдно, конечно, можно, — без тени жеманства проговорил Рокоссовский.

Вошла девушка, поставила перед ними чашки с чаем, печенье, конфеты и лимонные дольки.

— Спасибо, Анна, — поднял глаза на нее Рокоссовский.

С любопытством посмотрев на посетительницу, она вышла.

Рокоссовский и Пенкальская проговорили около часа. В основном вспоминали прошлое и очень мало касались настоящего. Как заметил про себя маршал, Зося не очень была расположена к разговору. Ему показалось, что ее мучила какая-то сиюминутная тревога, которая выражалась во взгляде, на лице, в интонации голоса.

А когда речь зашла об августовском восстании 1944 года в Варшаве, в ее лице появилась злоба, руки с тонкими пальцами время от времени дрожали.

— У меня погиб там сын! Мой единственный сын! Он был патриотом и хотел жить! Он нуждался в защите! — Пенкальская говорила глубоким, низким, слегка вибрирующим голосом и совсем не была похожа на ту юную красавицу, которую когда-то знал Костя Рокоссовский.

— Да, Зосенька, это тяжелая утрата, — сочувственно произнес он.

— В этом повинен ты, Константы! — прикрываясь столом, она держала сумочку на коленях.

— Зося, побойся бога, обвинять меня в таких страшных грехах, — сказал маршал и, выходя из-за стола, спросил: — Мне можно курить?

Пенкальская не ответила. Рокоссовский подошел к полуоткрытому окну, закурил. В стекле оконной рамы отражался стол, где сидела посетительница. Он заметил, что она опустила правую руку вниз и, что-то вынув из сумочки, держала ее под столом.

— Зося, — повернулся он и окинул ее спокойным взглядом. — А тебе не кажется, что ты ошибаешься?

Пенкальская истерично выкрикнула:

— По твоей вине погибли десятки тысяч поляков! Твои солдаты стояли у стен Варшавы, а ты не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедным людям!.. Ты повинен в смерти моего сына Ярослава!.. Предатель!

Рокоссовскому показалось, что Пенкальская в любой момент может выстрелить. Он ни на минуту не сомневался в ее намерениях. Что делать? Ускользнуть из кабинета? Это трусость и позор. Преодолев внутренний страх, он начал спокойно ходить по кабинету.

— Милая Зося, я тебя понимаю. Утрата, которую ты понесла в этой жизни, может лишить рассудка… Но я вижу, что ты оказалась мужественной и терпеливой женщиной. Именно такой я тебя представлял, когда вспоминал нашу юность в часы одиночества. — Рокоссовский закурил и, мельком поглядывая на посетительницу, продолжал ходить по кабинету. — Теперь послушай, что я тебе скажу. Поверь мне, Зосенька, я всегда говорю то, что знаю.

Пенкальская, держа руку под столом, продолжала напряженно сидеть. Ее лицо приняло безразличное выражение.

— В Польше есть города и земли, — продолжал Рокоссовский, прикурив следующую папиросу, — где каждый камень, каждая травинка, каждое оставшееся в живых дерево дышат болью минувшей войны. Я при тебе хочу задать себе два вопроса и постараюсь на них ответить. Что случилось на исходе лета 1944 года? Почему восставшая Варшава обрекла себя на унижение, и кто в этом виноват? — Рокоссовский посмотрел в окно, остановился и, повернувшись к Пенкальской, продолжал: — Так называемый план «Буря» и основные его положения были разработаны штабом Армии Крайовой к исходу ноября 43-го года. Общий замысел этого плана — после выхода Красной Армии на границу довоенной Польши в немецких тылах должно было начаться мощное вооруженное восстание, поддерживаемое воздушным путем из Англии. Предполагалось — заставить гитлеровцев, находящихся в Польше, добровольно сложить оружие и отступить за созданный Армией Крайовой барьер, отделяющий немцев от Красной Армии.

— Это ваша советская пропаганда! Это ложь! — вспылила Пенкальская.

Рокоссовский молча подошел к сейфу, порылся в бумагах и достал нужную папку.

— Вот что говорится в рапорте от 14 июля 1944 года, — продолжал он, подойдя к столу. — На имя председателя комитета по делам обороны генерала Сосновского одним из руководителей восстания Бур-Комаровским: «Бездеятельность Армии Крайовой с момента вступления на наши земли Советов может привести к тому, что сторонники встретят их хлебом и солью и не будет никаких препятствий для фальсификации воли народа и создания Советской республики». — Рокоссовский глянул на чуть присмиревшую Пенкальскую, положил папку на стол и продолжал дальше: — Роковую роль, Зосенька, в надвигавшейся драме сыграли жесткая установка руководства Армии Крайовой на максимальное ограничение контактов с командованием Красной Армии, переоценка масштаба возможности помощи со стороны западных союзников и преступная недооценка сил фашистов.

Вероятно, под влиянием доводов маршала на лице Пенкальской появилось внимательное, вдумчивое выражение.

Рокоссовский снова взял в руки документы.

— Вот что говорилось о взаимодействии с Красной Армией. Послушай, что говорится в приказе Главного командования Армии Крайовой от 12 июля 1944 года:

«Командиры АК ведут как можно больше боевых действий против немцев самостоятельно, не прибегая к скорой связи с советскими войсками».

— Мне можно папиросу? — вздрагивающими губами спросила Пенкальская.

— Извини, я не догадался, — он подошел к столу, положил перед Зосей пачку папирос и зажигалку.

Она взяла папиросу, прикурила:

— Что ты еще можешь сказать?

— Известный закон войны, — Рокоссовский сел за стол министра, — за головотяпство командиров расплачиваются солдаты.

— Но почему российские войска остановили наступление на Варшаву и дали возможность гитлеровцам уничтожить восставших? — спросила Пенкальская. В ее голосе чувствовалось нетерпение. — Это была воля Сталина? Да? Его приказ?

— Эту ложь подкинуло руководство Армии Крайовой, чтобы оправдать свой авантюризм, — ответил Рокоссовский, устремив взгляд на собеседницу. — Правда же состоит в том, что наши войска, неся большие потери, рвались к сражающейся Варшаве. Мы пытались взять город в лоб, но эта попытка оказалась абсолютно безнадежной. Наши войска вынуждены были перейти к обороне.

Пенкальская снова закурила и после некоторого молчания холодно, с чуть заметным оттенком презрения в голосе сказала:

— Повстанцы погибали не только от зверств фашистов, но и от недостатка продовольствия и оружия. Почему вы им не оказали помощь?

— Это еще одна ложь руководства Армии Крайовой, — Рокоссовский показал Пенкальской справку, где были изложены все данные по самолетовылетам 1-го Белорусского фронта и количеству продовольствия и оружия, заброшенных повстанцам.

Пенкальская протянула маршалу документы и, облизывая сухие губы, трагическим взглядом посмотрела ему в глаза.

— Прошло более пяти лет, но, к сожалению, ложь удивительно живуча. — Рокоссовский снова сел напротив Пенкальской. — Мне кажется, Зосенька, что твое горе кто-то использует в своих корыстных целях. Этим людям, в сущности, наплевать на твою жизнь.

Пенкальская замерла, затем, глядя испуганными глазами на Рокоссовского, достала из-под стола пистолет, дрожащими руками положила его на стол и горько заплакала.

Рокоссовский поднялся, взял пистолет, разрядил его и положил в сейф. Он подошел к графину, налил стакан воды.

— Выпей, пожалуйста, тебе станет легче.

Она опорожнила стакан и подняла заплаканные глаза на спокойное лицо Рокоссовского, заглянула в его голубые глаза, и ей на миг показалось, что перед ней все тот же юноша Константы, который уходил из города Груеца в русскую армию. Она до сих пор помнила его слова и прощальный поцелуй. Она смущенно, будто стыдясь того, что она намеревалась сделать, сдавленным голосом проговорила:

— Константы… ведь мы когда-то были молодыми. — В ее глазах стояли слезы, руки, лежавшие на столе, нервно вздрагивали. — Да, Константы, ты помнишь?.. Помнишь?

— Да, Зосенька, помню, мы были с тобой молоды.

Пенкальская тяжело поднялась, вытерла платком слезы, чуть приободрилась, вышла на середину кабинета и упавшим голосом произнесла:

— Я готова. Звони в полицию.

— Зосенька, никуда я звонить не буду, — подошел к ней Рокоссовский и, ласково улыбнувшись, сказал: — Все это останется между нами во имя нашей первой любви.

— Константы, спасибо… Ты… Ты такой же, как и прежде, — сказала она, глядя на Рокоссовского благодарными глазами.

Маршал проводил Пенкальскую до выхода из здания министерства обороны, как ни в чем не бывало, поцеловал ей руку и вернулся в свой кабинет.

По настоянию Рокоссовского уже через пять дней был решен вопрос об удовлетворении его просьбы об уходе в отставку с поста министра обороны Польши.

Глава шестая

1

Возвратясь в Москву, Рокоссовский получил просторную квартиру в центре столицы на улице Грановского и — не было бы счастья, да несчастье помогло — сумел собрать под одну крышу всю свою семью: жену, дочь, ее мужа и своего любимца — внука Костю, который был теперь для него источником тепла, ласки и душевного отдыха.

Итак, в ноябре 1956 года шестидесятилетний маршал Рокоссовский вернулся на службу в ряды Советской Армии, занимая должность заместителя министра обороны СССР, а вскоре — командующего Закавказским военным округом.

Назначение полководца Рокоссовского командующим этим округом в период резкого обострения напряженности на Ближнем Востоке, вызванной англо-французско-израильской агрессией против Египта, было воспринято во всем мире однозначно: подтверждение решительной позиции Советского Союза в этом конфликте и готовность к защите страны, подвергшейся агрессии.

После стабилизации положения в этом регионе маршал был назначен на новую ответственную должность — Главного инспектора Советской Армии.

Оснащение Вооруженных Сил СССР ядерным оружием поставило Главную инспекцию перед лицом многих принципиально новых проблем. Имея громадный опыт управления войсками, Рокоссовский принимал непосредственное участие в решении вопросов в области теории боевой подготовки, оперативно-тактического искусства, в решении проблем военных действий с применением ядерного оружия.

Время возвращения Рокоссовского в Москву совпало со сложным процессом осмысления недавнего прошлого. Шла шумная кампания по борьбе с культом личности Сталина, начатая по инициативе Н. С. Хрущева на Двадцатом съезде партии. И, как всегда, маховик пропаганды, раскрученный партией, с таким же буйством и рвением разоблачал культ личности, с каким его и создавал.

После обеда, в один из выходных дней, когда Рокоссовский сидел в своем кабинете, просматривая газеты и журналы, раздался телефонный звонок. Звонил заведующий отделом ЦК КПСС Пономарев Борис Александрович и просил дать ему аудиенцию. Он в вежливой форме изъявил желание не откладывать встречу в долгий ящик и обещал, если это будет удобно, через полчаса быть у Рокоссовского.

Маршал встретил заведующего отделом ЦК КПСС у подъезда, провел его в дом. Пономарев, пожилой, худощавый, с седеющими щетками-усиками, небольшого роста, был в хорошем расположении духа. Он был крайне вежлив с Рокоссовским, сказал несколько любезных слов жене, четырехлетнего Костю, который поминутно болтал и прыгал по комнате, как мячик, даже погладил по светлой головке.

— Зачем ты прилепил к носу волосы? — бесцеремонно спросил тот, глянув на незнакомца.

— Ну ты и любопытный, Костя, — рассмеялся Рокоссовский. — Любопытной Варваре нос оторвали.

— Усы гусара украшают, — улыбнулся Пономарев.

— Ты не гусар-р.

— Что, не похож? — спросил Пономарев.

— Нет, не похож, — серьезно ответил малыш и, забравшись к Рокоссовскому на колени, произнес: — Один мой дедушка гусар-р, больше никто.

— Ну ладно, гусар, — поцеловал внука маршал и опустил его на пол. — Иди гуляй.

Они зашли в кабинет и сели на диван.

Пономарев раньше близко не общался с Рокоссовским, но был наслышан о его эрудиции и поэтому тщательно обдумывал, с чего бы начать разговор, чтобы постепенно перейти к основному вопросу, ради которого он приехал сюда по личному заданию Хрущева.

— Константин Константинович, — начал он, — мой отдел занимается международным и коммунистическим движением, и мне было бы интересно и полезно выслушать ваше мнение о положении дел в Польской народной республике.

Они сидели за чаем и вели непринужденную беседу. Маршал подробно обрисовал ситуацию в Польше, высказал свои предположения о развитии ситуации в этой стране.

Рокоссовский протянул руку к термосу, налил в чашки крепкого чаю, вышел из-за стола и включил свет.

— Все, что вы рассказали относительно Польши, было очень интересно, — говорил неторопливо Пономарев. — А теперь мне хотелось бы затронуть другую тему.

— Я вас слушаю.

— Как вы знаете, Константин Константинович, наша партия развернула смелую, бескомпромиссную борьбу с культом личности Сталина. Мы хотим навсегда покончить с этой трагической полосой нашей истории.

— Как это можно сделать? — удивился маршал. — Насколько я понимаю, то, как мы живем, исправить можно, а то, как мы жили, — это уже достояние истории.

— Вы меня не так поняли, — сказал Пономарев после небольшой паузы. — Речь идет о том, что мы хотим развенчать сталинщину. — Он поднялся, заходил по кабинету и, не глядя на хозяина, будто убеждая самого себя, а не собеседника, заученно говорил то, что, видимо, повторял за последние месяцы десятки раз. — Сталин принес много вреда нашему народу. Вы об этом знаете не хуже меня. Я хочу остановиться лишь на одном вопросе, который касается и вас. Мы не можем забыть, что за несколько лет до войны с самым коварным врагом было уничтожено ядро командного состава Красной Армии. — Пономарев начал приводить цифры. — По нашим данным, было репрессировано: из пяти маршалов три, из двух комиссаров первого ранга два, из двенадцати командиров второго ранга двенадцать, из шести флагманов флота первого ранга шесть. Можно еще перечислять. — Пономарев остановился напротив Рокоссовского, который стоял у окна и, выпуская в форточку дым, курил. — Общее число репрессированных не поддается учету. Взять только корпусных командиров: перед войной их было двадцать восемь, а осталось в живых только три, в их числе и вы.

Рокоссовский с интересом наблюдал за Пономаревым и прикидывал: что ему от меня надо?

Пономарев сел на стул, отпил несколько глотков чаю, вытер платком усы.

— Есть ли в истории такой пример, чтобы в результате поражения были такие огромные потери высшего командного состава?

— Пожалуй, нет, — ответил Рокоссовский и сел за стол.

— Вот видите, что натворил диктатор в мирное время! — воскликнул Пономарев. — И это только одна сторона деятельности тирана.

«Зачем он мне говорит прописные истины», — подумал маршал. Его так и подмывало спросить: чем я могу быть вам полезен?

Вероятно, душевное состояние маршала отражалось у него на лице.

Поэтому Пономарев, уловив это, сказал:

— Зачем я вам все это говорю?

— Хотелось бы знать, — улыбнулся Рокоссовский.

— В нашей пропагандистской разоблачительной работе не хватает ярких выступлений в печати видных военачальников, подвергшихся репрессиям, — продолжал Пономарев. — Их живое слово, рассказ о том, что они испытали сами в те страшные годы, явились бы весомым подтверждением правоты нынешнего курса.

— Вы так считаете? — в глазах Рокоссовского появился озорной огонек.

— Никита Сергеевич Хрущев принадлежит к тем, кто считает вас одним из умных и талантливых полководцев нашей страны.

— Борис Александрович, — сказал Рокоссовский с досадой в голосе. — Извините, но мне не совсем приятно то, что вы говорите. Мне претит панегирический тон разговора. Я вас понял, но писать ничего не буду.

— Но это же просьба самого Генерального секретаря ЦК КПСС! — с возмущением в голосе произнес Пономарев. Он достал платок и вытер с лица пот.

— Вы сами культ личности создавали, сами его и расхлебывайте.

— Как это сами?

— Мне довелось присутствовать на чрезвычайном съезде Советов Российской Федерации в 1937 году, и я был свидетелем, как заискивающе рукоплескал Сталину Никита Сергеевич Хрущев. Он один из всех членов президиума в угаре подхалимажа изволил даже приседать. — Он вышел из-за стола и остановился посередине кабинета. — Не кажется ли вам, Борис Александрович, что вы удобряете почву для нового культа личности?

— Константин Константинович, о чем вы говорите?

— Вы меня прекрасно понимаете!

Пономарев подошел к открытой форточке, Рокоссовский, заложив руки за спину, прошелся по кабинету.

— Жаль, что вы отказались выступить со статьей в «Правде», — нарушил молчание Пономарев.

— Борис Александрович! Я — солдат! — произнес Рокоссовский, остановившись. — Сталин во время войны был Главнокомандующим. Под его руководством мы одержали Великую Победу. Командующие фронтами, я сужу по себе, не боялись перед ним отстаивать свою точку зрения. И надо отдать должное Сталину: когда он убеждался, что не прав, то менял свое мнение в пользу дела. По моему разумению, он был дальновидным стратегом. И если бы я сегодня, после его смерти, выступил против своего Верховного Главнокомандующего, я бы перестал себя уважать.

— Странная позиция, — произнес Пономарев. — Вот уж никогда не думал, что вы будете против разоблачения культа личности.

— Вы ошибаетесь. — Рокоссовский поднял взгляд на Пономарева. — Вы, политики, должны принять такие законы и создать такие социально-политические условия, чтобы страной управляли личности, призванные народом. — Он подошел к серванту, взял бутылку коньяка, коробку конфет, наполнил рюмки. — Надеюсь, вы меня поймете.

— Что делать, — проговорил Пономарев, поднимая рюмку. — Пусть этот разговор останется между нами. Хрущеву я сумею объяснить, почему вы отказались принять его предложение.

— Хорошо, хранить военную тайну я умею.

2

Зимой 1957 года Главный инспектор Советской Армии маршал Рокоссовский вернулся с Северного флота с инспекторской проверки. За всю свою жизнь он никогда не был на Крайнем Севере, и этот суровый край произвел на него огромное впечатление.

Уже прошло более десяти дней, а перед его глазами стояли в сиянии северной ночи белые снега, звенящая тишина и какие-то таинственные тени, соединяющие небо с землей. Поэтическая восторженность охватывала его, когда он вспоминал северное сияние, увиденное им в Североморске. Он восхищался моряками, которые несли службу в северных морях, их преданностью своей профессии.

Сегодня он сидел в кабинете Министерства обороны, готовился к докладу министру о результатах проверки флота, корректировал предложения по совершенствованию боевой выучки моряков и улучшению их быта.

На следующий день у него состоялась встреча с министром обороны. Жуков нашел в предложениях по результатам проверки целый ряд принципиальных проблем и обещал рассмотреть их на Военном Совете Министерства обороны.

После доклада Жуков осторожно спросил:

— Мне доложили, что ты выступал на научной конференции в Академии Генерального штаба?

— Да, выступал, — ответил Рокоссовский.

Как раз в это время разоблачение культа личности набрало самые высокие обороты, и десять сталинских ударов в Великой Отечественной войне, о которых так трубила военная наука, понемногу, незаметно стали приписываться маршалу Жукову, затмив тем самым вклад в Победу других полководцев, в том числе и Сталина.

Рокоссовский пользовался огромным авторитетом в научных кругах, его часто приглашали на разного рода встречи, конференции, где он откровенно высказывал свою точку зрения на многие вопросы войны.

— Говорят, ты там на Жукова катил бочку, — министр устремил колючие глаза на Рокоссовского.

— Я не на Жукова катил бочку, а на военную прессу, которая часто искажает факты и тем самым переписывает историю войны. К примеру, пишет о том, чего не было в первые дни сражений.

— Ну и чего не было в первые дни сражений? — загадочно спросил Жуков.

— В «Военно-историческом журнале» черным по белому записано, что начальник Генштаба Жуков в июне — июле 1941 года лично организовал контрудар по флангам войск генерала Клейста в районе Дубно — Ровно, Броды — Луцк. Завязалось первое в истории крупное танковое сражение. В результате были сорваны планы молниеносного захвата Киева.

— Ну и что?

— А то, — произнес с жаром Рокоссовский, — что, когда проводилась эта спонтанно возникшая операция, у нас не было связи не только с Генштабом, но и с Киевом. Это раз.

— А что два?

— Мой механизированный корпус был укомплектован танками старого образца всего лишь на тридцать процентов, и часть их мы потеряли на марше. Танкового сражения, о котором говорит журнал, вовсе не было. Слишком неравны были силы.

— Но ведь удар по Клейсту был?

— Да, был, но в нем в основном принимали участие пехота и артиллерия, которую мы по указанию свыше не отправили на полигон, где потом бы ее утюжили немецкие танки.

Жуков взял в руки карандаш и, грозно насупившись, начал постукивать по столу.

— Ну а еще о чем ты там говорил?

— Далее я коснулся того, что пишет сам Жуков в своих мемуарах.

— Ну, и что же он там пишет? — министр сжал губы.

— Откровенно говоря, меня огорчает, что Жукову иногда изменяет объективность.

— Так, так. — Голос Жукова звучал спокойно, но в тоне проскальзывали недовольные нотки. — И что же тебя огорчает?

— Так, Жуков пишет, что на Центральном фронте разработка операции проводилась начальником штаба Малининым и им же была представлена в Генеральный штаб. — Рокоссовский отодвинул лежавшую перед ним папку, взглянул на министра обороны. — На самом же деле план операции разрабатывался командованием фронта с привлечением всего коллектива руководящих работников управления и штаба и был представлен в Ставку Военным Советом фронта.

— Так, так, дальше.

— Малинин — порядочный человек, — сохраняя внешнее спокойствие, продолжал Рокоссовский, — и на подобный поступок, который приписывает ему Жуков, он никогда бы не решился. К тому же добавлю, что для окончательной доработки плана обороны войск Центрального фронта я был вызван в Ставку и лично докладывал свои соображения Верховному Главнокомандующему и, после некоторых уточнений, этот план был утвержден.

— Я этого не помню, — министр зло усмехнулся.

— А я хорошо помню, — твердо заявил Рокоссовский. — Жуков утверждает, что более успешные действия Центрального фронта, чем Воронежского, объясняются тем, что против войск Центрального фронта было значительно меньше сил.

— А что, разве не так?

— Нет, не так. Ударная группировка противника, действовавшая против Воронежского фронта, состояла из 14 дивизий, а против Центрального — из 15 дивизий.

— Но там было больше танков.

— Да, на две дивизии. Но против нас было больше артиллерии, — Рокоссовский наблюдал за тем, как Жуков вышагивал по кабинету.

— Предположим, что так.

— Более удачные действия войск Центрального фронта объясняются вовсе не количеством войск противника, а умелым построением обороны, — Рокоссовский пытался поймать взгляд Жукова. — Хорошо изучив тактику немцев, мы правильно определили, где будет нанесен главный удар, и сосредоточили там основные силы, а Воронежский фронт расположил их равномерно на всем участке.

Они посмотрели друг другу в глаза долгим, пристальным взглядом. Затем Рокоссовский продолжал:

— Теперь о личной работе Жукова на Центральном фронте как представителя Ставки.

— Это уже совсем интересно, — Жуков остановился у окна, не сводя глаз с собеседника.

— В своих воспоминаниях он подробно рассказывает о проведенной у нас работе как в подготовительный период, так и в процессе самой оборонительной и наступательной операции.

— А что не так? — спросил Жуков грубоватым тоном.

— Я вынужден сообщить министру обороны с полной ответственностью, — Рокоссовский улыбнулся горькой улыбкой, — если нужно, это могут подтвердить живые свидетели, что изложенное Жуковым не соответствует действительности. И он об этом хорошо знает.

Жуков надул щеки и снова начал ходить по кабинету. Ему хотелось закончить этот разговор, но, учитывая, что он его затеял сам, пришлось выслушивать до конца.

— Жуков впервые прибыл к нам на КП в Свободу 4 июля и пробыл у нас до 10–11 часов 5 июля. Находясь у нас в штабе в ночь перед началом сражения, когда было получено донесение Пухова о захвате вражеских саперов, сообщивших о начале немецкого наступления, Жуков отказался взять на себя ответственность и отдать приказ о начале артиллерийской контрподготовки, заявив: «Ты командующий, ты и решай». А утром с разрешения Сталина уехал к Соколовскому. Теперь же Жуков рассказывает читателю, как он давал команду на открытие артиллерийского огня и как трудно далось ему это решение, но оно было единственно верным, и перед наступлением немцы понесли большие потери в живой силе и технике.

Рокоссовский поднялся, взял свою папку, надел фуражку.

— Искажать истину и приписывать себе то, чего не было?.. Странно, очень странно.

Жуков продолжал ходить по кабинету и молчал.

Говорить дальше не было смысла — Жуков делал вид, что в этом разговоре он не нуждается. Рокоссовский, не глядя на маршала, вышел из кабинета.

Поднимая эти вопросы, Рокоссовский преследовал одну-единственную цель — сохранение исторической правды о Великой Отечественной войне, пока еще живы ее активные участники.

Видимо, стремление Жукова увенчать себя лаврами единственного стратега в разработке и осуществлении операций в прошедшей войне сильно повлияло на выступление Рокоссовского на октябрьском Пленуме ЦК КПСС 1957 года, когда снимали маршала с поста министра обороны. Он часто спорил с Жуковым, но к его таланту относился с уважением. Однако на пленуме, вспомнив «трофейные» грехи Жукова, разбор его дела при Сталине, Рокоссовский сказал: «Он тогда прямо признал, что да, действительно, за ним были такие ошибки. Он, мол, зазнался, у него известная доля тщеславия и честолюбия, и дал слово, что исправит свои ошибки на другом месте работы. Но это были только слова…»

3

Шли годы, здоровье маршала начало сдавать — сказались нечеловеческое напряжение в войнах, в которых он участвовал с небольшими перерывами более 15 лет, и тюрьма, угнетавшая его душу и терзавшая тело почти три года. В апреле 1962 года Константин Константинович покинул пост начальника Главной инспекции Вооруженных Сил и остался в составе группы генеральных инспекторов Министерства обороны, которую в армии называли «райской группой». Но, учитывая его неуемную жажду к работе, скромность и добросовестность, райской жизни у него в этой группе не получилось.

Он активно участвовал в работе Советского комитета ветеранов войны, мобилизуя своих старых друзей по оружию на работу среди молодежи по ее воспитанию в духе любви к Родине.

«Сквозь большое окно, — пишет журналист, — в кабинет смотрит сумрачный зимний день. Над столом возвышается крупная фигура в маршальской форме. Кто не видел Рокоссовского с той курской поры, возможно, и найдет в нем перемены: резче обозначились морщины на лице, посеребрились сединой и без того светлые волосы. Но в главном — в поведении, в характере — он тот же. Сколько им пережито, сколько перенесено ран, да и лет уже шестьдесят восемь, но он не поддается недугам, голубоглазый, стройный, он также бодр, приветлив, улыбчив. На квартире у него я видел на видном месте, как самую ходовую вещь, эспандер — каждое утро зарядка, да и днем нередко подойдет, расправит плечи. Сейчас он то и дело встает из-за стола, размашисто прохаживается — все та же излюбленная привычка думать на ходу. Часто звонит телефон. Скульптор Э. В. Вучетич хочет проконсультироваться по сооружаемому на Мамаевом кургане монументу героям битвы на Волге. Звонок из Военно-научного управления Генерального штаба: в сборнике «Великая битва на Волге», который редактирует Константин Константинович, надо посмотреть последние статьи».

Рокоссовский поддерживал душевные контакты со своими бывшими подчиненными. Они частенько бывали гостями маршала, в том числе и польские офицеры. Он, как и прежде, интересовался проблемами Варшавы, Войска Польского.

Духовная связь с Родиной проявлялась и в деятельности Общества советско-польской дружбы, и в постоянном интересе к польской литературе и искусству.

«Во время работы в Москве я встречался с маршалом Рокоссовским и его семьей, — вспоминает генерал дивизии Ян Слевиньский, — как сам маршал, так и его супруга с большой теплотой вспоминали Польшу и Варшаву. Несмотря на то что маршал покинул Родину при сложных обстоятельствах, но в его сердце сохранилось чувство любви к польским солдатам и офицерам».

Рокоссовский не упускал ни одного случая, чтобы поговорить с польскими гостями. На торжественных выпусках в военных академиях он всегда находил удобный момент для того, чтобы побывать в кругу польских офицеров, поздравить их и побеседовать накоротке — притом всегда на польском языке.

Сегодня на исходе дня, когда Рокоссовский редактировал статью для сборника «Великая битва на Волге», ему принесли Письмо от Белозерова. Он прочитал его, повертел в руках, будто сомневаясь, понял ли его, вышел из-за стола, закурил, прошелся по кабинету. Было видно, что письмо испортило ему настроение. И было за что переживать.

Наряду с рассказом о своей жизни, о работе, о семье, Белозеров пошел в атаку на решения двадцать второго съезда КПСС, наметившего программу построения коммунизма в нашей стране. Андрей рубил тут направо и налево.

Рокоссовский снова взял письмо и, раздумывая, прочитал небольшой отрывок вслух:

«Знаешь, Костя, у меня создается стойкое впечатление, что жизнь народа нашей страны заключается только в жертвенности. Не хватает хлеба, ходим в латаных штанах, едва сводим концы с концами, а тут на тебе — наше поколение уже будет жить при коммунизме. Это же бред, рассчитанный на то, чтобы народу вскрутить мозги. Неужели наши многострадальные люди не заслужили счастья при жизни? Ты извини меня, Костя, но я не могу справиться с эмоциями. Люди, поглощенные будущим, забывая о настоящем, напоминают мне ослов: чтобы заставить последних идти быстрее, на прикрепленной к их голове палке вешают вязанку сена. Осел постоянно видит ее перед собой и семенит за ней, чтобы ее схватить. И так, бедолага, трудится в надежде вдосталь поесть, бежит и бежит, пока не наступит его конец. Примерно таким методом мы строим наше будущее».

«Это уж слишком», — подумал Рокоссовский и лихорадочно принялся за ответ. Рокоссовский своим обостренным чутьем угадывал опасность в рассуждениях друга и просил его не впадать в крайности и вести более благоразумный образ жизни. В заключение он ему напоминает: «Ты, Андрей, как лунатик, гуляешь по крышам, но когда тебя разбудят, ты можешь провалиться в пропасть. Я настоятельно рекомендую жене и дочурке держать тебя в узде и не пускать на крышу. Ты же умный мужик и хорошо знаешь, что она может и поехать».

Глава седьмая

1

В конце 1966 года Рокоссовский сидел в своем кабинете и работал над будущей книгой. Зеленое сукно стола, свет, падавший из двух окон, спокойная и привычная обстановка — все это настраивало на рабочий лад. Сегодня он писал с удивительным чувством свободы и легкости, еле поспевая за мыслью. Одна треть книги, над которой он работал уже около года, была готова, и он, словно предчувствуя, что не так много осталось времени ходить по этой земле, старался ее побыстрее закончить. Пройдено много разных дорог, остались позади победы и неудачи, встречи с известными и простыми людьми, трудные для понимания исторические события. Все это надо было вспомнить, обдумать и правдиво рассказать людям. Маршал был твердо намерен сегодня посидеть за столом пять-шесть часов, но вот незадача — напросился на встречу знакомый еще по войне корреспондент, который собирался у него взять интервью в связи с семидесятилетием. Не лежала у него душа к разговорам, но газетчик оказался слишком настырным, и он не мог ему отказать.

Как было условлено, через четверть часа корреспондент уже сидел у него в кабинете и, применяя свои журналистские приемы, пытался маршала разговорить. Задав несколько дежурных вопросов и получив на них короткие ответы, сотрудник газеты натолкнулся на нежелание маршала вести какую-либо беседу. Было заметно, что стоять у него сегодня над душой бесполезно и что, вопреки общему мнению о веселом нраве Рокоссовского, в этот раз у него не было настроения.

— Можно задать вопрос не для печати? — спросил корреспондент.

— Пожалуйста, только покороче.

— Как вы относитесь к Никите Сергеевичу Хрущеву?

— В основном, как к шуту.

— Теперь меняются взгляды, подходы к проведению тех или иных операций в Великой Отечественной войне. Оказывается, роль Хрущева, а теперь Брежнева в истории военного искусства недооценивались. Как вы на это смотрите?

— Очень просто.

— А именно?

— Создается впечатление, что войну выиграли люди, которые ели больше всего каши из котла победоносных армий.

— В чем теперь ваше счастье?

— В моих внуках. — Лицо Рокоссовского потеплело. На щеках пробился болезненный румянец. — Старший, Костя, становится взрослым… Уже начинает басить. Хороший парень. Младший внук Павлик пошел только что в первый класс. Теперь мы неразлучные друзья: вместе учимся, вместе играем. — Маршал вышел из-за стола, открыл дверь. — Павлик, иди сюда!

Когда к нему подошел вихрастый малыш, с большими моргающими глазами, с вымазанными в чернилах пухленькими щечками, дедушка словно захмелел от радости.

— Вот он, мой ученик. — Рокоссовский вытер платком щеки внука, который крутил головой, чтобы избежать этой неприятной процедуры.

— Павлик, кем ты собираешься стать, когда вырастешь? — спросил корреспондент.

— Прокурором, — серьезно ответил малыш.

— О-о, как ты высоко берешь! — улыбнулся маршал и, повернувшись к подошедшей дочери, сказал: — Ада, у нас с представителем прессы пропал контакт. Может, ты ответишь на его вопросы?

— С удовольствием, — усмехнулась она, поглаживая волосы сына.

— Отлично! Вот это идея! Превосходно! — воскликнул сотрудник газеты.

— Даже интересно знать, что думает обо мне моя дочь, — сказал Рокоссовский.

Несколько часов подряд задавал вопросы корреспондент учительнице французского языка Аде Рокоссовской (она сохранила добрачную фамилию).

— Как вы относитесь к известности маршала Рокоссовского?

— Для меня он прежде всего был и остается отцом, близким, любимым человеком, который чинил мои куклы, помогал мне решать задачи по алгебре, читал Пушкина, Байрона, Мицкевича, Есенина, учил ездить на лошади, понимать и любить природу. Таковы почти все отцы, но мой все равно кажется мне самым добрым, самым чутким, самым умным и веселым.

— Как вы считаете, какой нрав у вашего отца?

— Мой отец очень веселый, остроумный и неунывающий. Он умеет шутить, петь песни, которых знает великое множество. Причем он поет не только русские песни, но и польские, и литовские. Он очень уважает талантливых людей и бережно к ним относится.

— Вы можете привести пример?

— Пожалуйста. Во время боев на Днепре, обходя позиции, он услышал прекрасную мелодию украинской народной песни, которая лилась из окопа. Он дослушал песню до конца, а затем подошел к солдату. Отец поговорил с ним, записал его фамилию и пообещал, что после освобождения Киева он направит его учиться пению в консерваторию. Солдат пытался отказываться, неудобно, мол, ему перед товарищами, они будут воевать, а он поедет песни распевать. Но командующий фронтом сдержал свое слово: рядовой Кривуля был откомандирован на учебу в киевскую консерваторию. Узнали мы об этом случае спустя несколько лет после войны из письма самого Кривули, ныне солиста Ленинградской оперы. Немало отец сделал и для того, чтобы получил возможность учиться пению и сын полка, сейчас известный исполнитель русских народных песен Иван Суржиков.

— Как вы считаете, почему Константин Константинович к семидесяти годам сумел сохранить такую спортивную осанку и моложавый вид?

— Это все потому, что он любит спорт. Особенно уважает волейбол и теннис, но футбола не любит. Когда идет по телевизору футбол, он говорит моему старшему сыну: «Костя, иди смотри, там уже твои «башашкины» бегают».

— Почему он так называет футболистов?

— Дело в том, что когда папа командовал Северной группой войск, туда приехала какая-то известная футбольная команда, где третьим номером играл защитник Башашкин, который в нетрезвом виде начал дебоширить в городе среди поляков. Скандал принял такой оборот, что пришлось вмешаться в это дело маршалу. Когда папа пытался его урезонить, тот артачился: меня вся Москва знает, когда возникает потребность сообразить на троих, то говорят: «Башашкиным будешь?» С тех пор папа предвзято относится к футболистам и называет их «башашкиными».

— Что еще вы могли бы сказать о маршале Рокоссовском?

— Мой папа страстно любит природу. Он может часами бродить по лесу в поисках грибов, ягод, уважает охоту и рыбалку. Если бы вы знали, как он обожает розы! Отец не расстается с ними всю свою жизнь. Теперь он их выращивает на даче. Обзавелся специальной литературой и ухаживает за ними сам. Я очень рада, что любовь к природе он передаст и внукам.

— Неужели ваши отношения с отцом всегда были такими безоблачными?

— Почему, всякое бывало. Иногда сгущались тучи. Он мог быть строгим и требовательным. После войны я, как и большинство моих сверстников, стояла перед выбором жизненного пути. Война помешала нам кончить школу. Каково было садиться вновь за парту? Отец же советовал учиться, несмотря ни на что. Я противилась, тогда он поставил вопрос очень серьезно: я сажусь за парту или лишаюсь его уважения. Всю оставшуюся жизнь я буду благодарить его за тот ультиматум.

2

31 декабря, как раз в канун 1966 года, Рокоссовский зашел в свой кабинет в здании Министерства обороны. Он попросил своего помощника принести папку, которая хранилась в архиве начиная с 1945 года. Над маршалом многие подшучивали, что ему пишет письма и поздравления некая англичанка, но он относился к этим шуткам с юмором и никогда не проявлял интереса к почте, приходившей в адрес Министерства обороны на имя маршала Рокоссовского. Однако сегодня, когда ему сообщили об очередном письме из Англии, его не на шутку заело любопытство и он решил выяснить: что стоит на самом деле за теми намеками и насмешками, которым он подвергался многие годы.

Он разложил на двух столах письма, переведенные с английского языка на русский сотрудниками Министерства обороны, многочисленные открытки, фотографии.

Все оказалось не так просто, как об этом думал раньше Рокоссовский. Этой корреспонденткой оказалась репортер английской прессы, та красивая, высокая, с изящными движениями и пронзительными глазами женщина, с которой он танцевал вальс Штрауса «Сказки Венского леса» на приеме у маршала Монтгомери в мае 1945 года.

С тех пор эта женщина писала письма маршалу, объяснялась ему в любви, поздравляла его со всеми религиозными праздниками. Она любила только его, Рокоссовского, и во имя этой любви отказалась выйти замуж, хотя многие мужчины предлагали ей руку и сердце.

Она выучила русский язык и читала в подлиннике Чехова, Толстого, Бунина и Достоевского. В трех комнатах своей пятикомнатной квартиры Митци Прайс создала музей русских полководцев, запечатлела его репродукции на фотографиях и прислала в Москву. Стены этого музея были обвешаны в основном фотографиями Рокоссовского, которые она делала на приеме, а также взятыми из английского журнала «Военная иллюстрация». В музее находились портреты Суворова, Кутузова, Александра Второго, Деникина, Врангеля, Колчака, разухабистых усатых казаков и даже был запечатлен на тачанке с большими бешеными глазами батьки Махно.

Рокоссовский рассматривал открытки с шикарными букетами цветов, с экзотическими зелеными попугайчиками среди раскрывшихся почек вишни, читал многочисленные любовные письма, а сердце ставило его на место той несчастной женщины и вызывало сострадание. Ему трудно было понять такую тайную и достойную удивления любовь, но раз она существует, значит, она тоже имеет право на жизнь.

После долгих раздумий Рокоссовский написал длинное и обстоятельное письмо, но о его содержании нам ничего не известно. Тайну этого письма знает только Митци Прайс.

Глава восьмая

1

Начиная с ранней весны и кончая поздней осенью 1967 года Рокоссовский находился на своей тихой и скромной даче. После инфаркта, который он перенес в 1966 году, врачи запретили ему всякие служебные нагрузки. С ним постоянно находилась Юлия Петровна, и почти все лето его не покидали внуки, с которыми он любил рыбачить на водохранилище.

Впервые за многие годы у него появилась возможность без суеты радоваться приходу весны и любоваться колдовством природы. В конце апреля и начале мая оживала земля. Пошла в рост зелень. Красно-зеленые носики тянули вверх тюльпаны. Утром, побитые легким морозцем, они, будто деревенские старушки, ежились от холода, а днем, как только пригревало солнце, медленно, почти незаметно, расправляли плечики и к середине дня стояли, как солдаты на строевом плацу. Уже краснели язычки на розах; набухли почки смородины, сирени и жимолости.

Маршал почти каждое утро наблюдал за скворцами, стайками суетившимися на скворечнях. Они бормотали, верещали, свистели, забавно перебирая крылышками, и отстаивали право на жилье и продолжение рода.

По мягкому выражению лица, спокойной смиренной улыбке и мудрому оживлению в глазах можно было судить, что Рокоссовский не утратил интереса к жизни.

Наступило лето. Каждое утро маршал занимался легкими гимнастическими упражнениями и проходил по дорожкам дачи до двух километров — несколько раз туда и обратно по двести метров.

Юлия Петровна следила, чтобы дистанция соблюдалась неукоснительно: она выкладывала на стол шишки, которые, пройдя двести метров, Рокоссовский обязан был по одной бросать в корзину.

Сегодня, рано проснувшись, с дедушкой вышагивал и внук Павел.

— Ба-а! Шишки уже кончились, — крикнул он, — а дедушка все равно продолжает ходить!

— Ты что ж, братец, вздумал шпионить за мной? — добродушно сказал Рокоссовский. — Это не по-мужски. Так не поступают настоящие мужчины.

— Я еще маленький, а мужчины большие, — сказал малыш, подняв глаза на деда.

— А, ну тогда простительно.

— Папа! — На крыльце, застегивая фартук, появилась жена. — Садись, отдыхай! Все шишки кончились!

— Да, кончились, — засмеялся Рокоссовский, присаживаясь на скамейку у дома. — Нет больше шишек.

После завтрака Юлия Петровна пошла хлопотать по хозяйству. Она была занята двумя делами: наводила порядок в доме и готовила угощение для гостя — сегодня обещал подъехать Андрей Белозеров.

Рокоссовский же играл с внуком в войну, читал ему сказки, рассказывал различные забавные истории из своей жизни.

Павлик то слушал деда, то забегал в кухню отведать чего-нибудь вкусненького.

— Павлик, ты хотя бы минуту посидел на месте! — шумела бабушка. — Ты только полчаса назад ел!

Внук хитро улыбался и пояснял:

— Ба-а! Я в этом не виноват, мое пузо хочет есть.

Бабушка отрезала ломоть черного хлеба, намазала его маслом, медом и протянула внуку:

— Егоза, на, ешь, может, быстрей расти будешь.

В то время как Рокоссовский рыхлил почву под богатым кустом алых роз, к воротам подъехало такси, из которого вышел с портфелем в руках Андрей Белозеров. Он огляделся вокруг и, заметив идущего ему навстречу Рокоссовского, расставив руки, воскликнул:

— Костя!.. Дорогой, сколько зим, сколько лет!

— Подумать только, больше двадцати лет мы не виделись, — обнимал друга маршал. — Эх, Андрей, Андрей, постарели мы с тобой, постарели!

— Годы свое берут, Костя, тебе пошел восьмой десяток, а мне скоро тоже стукнет семьдесят. Они несколько минут смотрели друг на друга, словно хотели уточнить, насколько изменились за годы длительной разлуки.

Подошла Юлия Петровна с внуком. Белозеров наклонил голову, приложился к ее ручке и, взглянув на Павлика, вручил ему шоколадку.

— Иди вымойся, замарашка, — улыбнулся Рокоссовский, — а то, глядишь, облепят пчелы, да еще и покусают.

— Не облепят! Не облепят! — уплетая шоколадку, прыгал то на одной, то на другой ноге малыш.

Хозяйка дачи, взяв за руку внука, пошла накрывать на стол, а друзья прогуливались по участку. Сосны и ели, отличающиеся во все времена года своим зеленым постоянством, угрюмо молчали. Казалось, их занимали какие-то тайные глубокие думы.

Белозеров с любопытством посматривал на грядки с цветами и восхищался обилием роз. Здесь росли и турецкие гвоздики, и лилии, и каллы, и васильки, и душистый горошек, и георгины, и гладиолусы. В воздухе носился такой букет запахов, от которого приятно кружилась голова и появлялась какая-то особенная умиротворенность.

Друзья ходили по дорожкам, останавливались и рассказывали друг другу о том, что важного произошло в их жизни за последние два десятка лет.

Через некоторое время они сидели в беседке, обвитой розами, за рюмкой коньяка и продолжали разговор.

— Вот ты говоришь, что твоя семья живет безбедно за счет американского родственника, — сказал Рокоссовский. — Это что за такой покровитель?

— Понимаешь, Костя, где-то лет пять тому назад объявился родной брат матери моей жены, который в 20-х годах уехал из Западной Белоруссии в Америку. — Белозеров запнулся, кашлянул так, что по лесу пронеслось эхо и, покраснев, сердито произнес: — Проклятая тюрьма и плен дают о себе знать.

— Что-нибудь серьезное?

— Врачи рекомендуют беречься, — уклончиво ответил Белозеров.

— Ну, объявился американец, дальше что?

— О! Все очень просто. Почти каждый месяц он присылал нам посылки с дорогими отрезами на костюмы и пальто. Вначале я противился этим подачкам, потом вынужден был уступить жене и теще — делайте как хотите. Американские вещи вырывали у моих женщин из рук. У нас начали водиться деньги. Обставили квартиру, оделись сами, нарядили дочку. Кстати. — Белозеров достал из внутреннего кармана пиджака фотографию. — Вот она наша дочурка, похожа на мать. Посмотри.

— Симпатичная, очаровательная девушка, — сказал Рокоссовский. Он с едва заметной улыбкой глянул на Белозерова: — В двух словах, кто он такой — ваш благодетель?

— Живет в Лос-Анджелесе. Все члены семьи имеют собственные дома, машины. Работает посредником между покупателями города и фермерами.

— Как ему понравилась наша Москва?

— Городом восхищался, но, когда заглядывал в магазины, морщился, жена качала головой, глядя на длинные очереди недовольных и плохо одетых людей, — ответил Андрей и, гулко кашлянув, произнес: — Вчера в аэропорту он мне заявил: «Я знал, что вы живете не роскошно, но в том, что вы нищие, я убедился только сейчас». И вообще, насколько я понял, они были расстроены.

— Чего же они так? — Рокоссовский потушил в пепельнице папиросу. — Разрешили приехать на Родину. Для пожилых людей это много значит.

— Хм! — покачал головой Белозеров. — Дело в том, что под различными предлогами на Родину их не пустили и они Радошковичи так и не увидели. Когда им об этом сказали, они не могли скрыть слез.

— Почему им запретили это сделать? — искренне удивился Рокоссовский.

— Наше любимое КГБ, — уткнув лицо в букет цветов, сказал Белозеров, — обязано ограждать советское общество от подрывных действий разведок империалистических государств, разного рода зарубежных антисоветских центров и иных враждебных элементов.

— А при чем тут эти старики, которые, может быть, перед кончиной приехали попрощаться со своей настоящей Родиной. — сказал Рокоссовский, печально улыбнувшись. — Под конец жизни человека тянет в те места, где он родился и где прошло его детство. — На лице Рокоссовского появилась досада. — Тем, кто далек от этого чувства, никогда не понять, что это такое… Жаль стариков.

— Я, думаю, в данном конкретном случае не захотели показывать нашу нищету.

— Как же американцы встретились со своими родственниками?

— Под неусыпным оком КГБ.

— Все же это любопытно.

— Дальше Минска гостей не пустили, и они вынуждены были для своих родственников накрыть столы в ресторане «Беларусь». Собралось на это пиршество более ста колхозников, которые впервые в своей жизни оказались в ресторане.

— Ты присутствовал?

— Да, — коротко ответил Белозеров и после недолгой паузы с иронией продолжил: — Я готов был провалиться сквозь землю от такого позора.

— Почему?

— Костя! — Он минуту молчал с мрачным видом. — Ты не поверишь, как мне было тяжело наблюдать эту унизительную картину. Во-первых, почти половина обслуживающего персонала были гэбэшники. Я их физиономии за версту вижу. Во-вторых, я впервые осознал, что наш простой народ не знает элементарных культурных норм. А что удивительного? Когда живешь среди неприхотливых людей, то растворяешься в их среде и тебе кажется, что по-другому и быть не может.

— А что здесь плохого? — спросил маршал мягким и тихим голосом.

— Это другой вопрос, — ответил Белозеров, покосившись на Павлика, пытавшегося залезть на яблоню. — Как ты думаешь, я имею право поглядеть на себя со стороны?

— Конечно, имеешь.

— Так вот. Когда увидишь себя в непривычной ситуации, то оторопь берет — дикорастущие мы люди. Посмотрел бы ты, как наши колхозники вели себя за столом. Копошимся в темноте — вроде бы не отличаемся от других, а при свете мы выглядим по-другому. — Он замолчал и, хрипло откашлявшись, продолжил: — Я убедился в этом, когда закончился прием в ресторане. Несмотря на волевые жесты «официантов», гости в считанные минуты рассовали себе в торбы и сумки все, что оставалось на столе.

— И правильно сделали, — улыбнулся Рокоссовский. — Не пропадать же добру.

— Мне было не до смеха, Костя, — возразил Белозеров, подняв на маршала беспокойные глаза. — Я находился рядом с американцами и не знал, куда девать глаза. Мне казалось, что меня пригвоздили к позорному столбу.

— В чем эти люди провинились, что ты на них нападаешь?

— Я не на них нападаю! — сказал Белозеров, махнув рукой. — Мне претит эта наглая ложь о счастливой жизни!

— Твои доводы, Андрей, с первого взгляда, неоспоримые, но их можно опровергнуть, — сказал Рокоссовский, наливая в рюмки коньяк. — Я не стану этого делать. Но я уверен в одном — на крутых поворотах истории на наш народ можно положиться. Всеобщая беда прошедшей войны объединила всех — правых, виноватых, униженных и оскорбленных. Ты вспомни себя, как ты правдами и неправдами рвался на фронт.

Белозеров, облокотившись на стол, не спускал глаз со своего друга. Он давно не слышал его спокойного, уверенного голоса и теперь ловил каждое слово.

Рокоссовский умолк, погруженный в раздумья.

— Все это так, дорогой мой маршал, — произнес Белозеров и перевел взгляд на лес, словно там, в его дебрях, находились ответы на мучившие его вопросы.

— Ведь мы, Андрей, не были готовы к войне, — продолжал Рокоссовский утомленным голосом. — На мой взгляд, руководство страны совершило ряд политических ошибок, связанных с обороной. Генеральный штаб накануне войны проявил непростительную беспечность и бездеятельность. — Маршал был бледен. — Короче говоря, мы отдали политическую и стратегическую инициативу в руки противника и своими неразумными действиями поощряли Германию к нападению.

— Но ведь мы победили.

— Да, победили, — сказал Рокоссовский, поднимая рюмку. — Армия, обессиленная от потерь и разрушений, потрясенная до основания первыми месяцами боев, выведенная из морального равновесия, была поддержана народом. Он своими неисчислимыми жертвами сумел восполнить то, чего не хватало для победы над фашизмом, и исправить все предвоенные ошибки. — Рокоссовский встал. — Я хочу поднять тост за величие духа нашего народа, за терпение и доброту.

— Я согласен, наш народ уникален и достоин другой жизни, — Белозеров опорожнил рюмку, взял из вазы конфету и после некоторого раздумья добавил: — Нет, Костя, нет и еще раз нет, не то общество мы построили, к какому первоначально стремились. Не все люди представляют, какой мы построили социализм.

— А ты представляешь? — полунасмешливо, полусерьезно спросил маршал, вновь прикуривая папиросу.

— Эх, Костя, дорогой мой друг! — воскликнул Белозеров. — Непросто ответить на этот вопрос, но я попробую, и очень коротко.

— Давай, философ, давай, — сказал Рокоссовский, окутываясь дымом.

— Знаешь, Костя, мне иногда кажется, что под куполом прекрасных идей равенства, свободы и братства мы построили арену цирка, где дрессируем не зверей, а людей.

Подошла Юлия Петровна и поставила на стол чайник, варенье. Заметив усталое лицо мужа, сказала:

— Вам не надоело говорить о политике?

— Нет, мама, не надоело, — ответил Рокоссовский, поднося ко рту ложечку варенья. — Нас уже не переделаешь.

— Андрюша, ты не передумал, может, останешься на ночь? — спросила хозяйка, поправляя короткие черные с проседью волосы.

— У меня уже билет в кармане.

— Во сколько поезд? — спросила она.

— В двадцать три сорок я должен быть на Белорусском вокзале.

— Костя, ты машину заказал?

— Разумеется. К десяти часам подойдет.

— В моем распоряжении еще более часа, — глянув на часы, произнес Белозеров.

Подошел Павлик, попрощался с дедушкой и гостем, и Юлия Петровна ушла укладывать его спать.

— Что-то, Костя, ты не очень охотно рассказывал сегодня о себе, — сказал Белозеров, поднимаясь из-за стола вслед за Рокоссовским. — Ты ведь много видел. Служил в Польше, потом снова вернулся в Россию.

— О чем говорить, Андрей, ирония моей судьбы и так ясна.

— В чем же она?

— В России меня считают поляком, а на родине — русским, — горько улыбнулся маршал.

Еще один летний день уносил частицу жизни в небытие. Между деревьями просвечивалась желто-багровая полоса, оставленная на небе уходящим за горизонт солнцем. Над лесом с пронзительным шумом пролетела стая скворцов; где-то ворковали голуби; со стороны поля доносилась перепелиная песня — «пить-полоть», «пить-полоть».

Друзья, теперь уже в мирной задушевной беседе, прошлись по лесу, затем присели на бревно, приспособленное под скамейку. Они говорили о прошедшей войне, заглядывали в будущее страны…

Было заметно, что разговор давался Рокоссовскому с трудом. Встреча с другом заставила его повеселеть, разговориться, но под конец обернулась утомлением: лицо вытянулось, глаза смотрели куда-то вдаль, голос стал тихим.

Белозеров понял, что с другом творится что-то неладное. Он положил ему руку на плечо и осторожно спросил:

— Костя, дорогой, скажи честно, ты болен?

— Да, Андрей, — ответил Рокоссовский, испытывая острую неловкость. — От меня близкие скрывают, но я знаю… — Он повернулся к Белозерову. — Я безнадежно болен, Андрей… У меня рак.

На крыльце дачи поблескивал свет фонаря; на темно-синем небе загорались звезды; продолжала петь перепелка — «пить-полоть», «пить-полоть».

— Андрей, — нарушил молчание Рокоссовский. — Ты слышишь меня?

— Слышу, слышу, Костя.

— Не надо, друг, не грусти. Случилось то, что должно было случиться, рано или поздно. Тут нет ничего необычного… Давно мы с тобой, Андрей, не пели.

Он затянул тихим голосом, песню подхватил Белозеров:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Андрей поднялся, прислонился к гладкому стволу березы и, скрестив руки на груди, не сводил глаз с Рокоссовского. Он в последний раз всматривался в красивый профиль, смотрел на теряющуюся на темном фоне леса фигуру.

Он думал о судьбе, которая свела его с этим незаурядным человеком, об угаре революционной борьбы, выпавшей на их долю, об истинной дружбе, которая связывала их многие годы, о совместном хождении по мукам. Вдруг он порывисто подошел к шагнувшему навстречу другу и крепко обнял его за плечи. И так они стояли молча до тех пор, пока не услышали сигнал машины.

Они несколько раз поднимали друг на друга глаза, будто хотели что-то сказать, но снова опускали. Тихо, задумчиво стоял лес, словно ему одному были ведомы тайны, которыми были полны души этих людей в минуты последнего в их жизни расставания. Растроганно и печально продолжала петь перепелка — «пить-полоть», «пить-полоть».

2

В зимнюю стужу 1968 года маршал Рокоссовский последний раз встречался со своими товарищами и сослуживцами. Это было на научной конференции, которую проводило Министерство обороны в связи с 50-летней годовщиной Советской Армии. В разговоре с друзьями он сетовал на то, что в связи с прогрессирующей болезнью он отказался от замысла воспроизвести в своих мемуарах всю свою жизнь и огромный опыт, а вынужден сосредоточиться только на Второй мировой войне.

Чувствуя себя неважно, Рокоссовский в обеденный перерыв обратился к министру обороны с просьбой освободить его от участия в дальнейшей работе конференции. Перед поездкой в больницу тепло попрощался с сослуживцами, с членами польской делегации, попросил генерала бронетанковых войск Юзефа Урбановича позаботиться о его сестре Елене.

Остаток своей жизни он провел в Кремлевской больнице. Консилиум пришел к выводу, что болезнь дошла до такой стадии, что проводить операцию нет никакого смысла. Об этом Рокоссовский знал и, пересиливая боль, почти пять месяцев сам работал над мемуарами, увидевшими свет уже после его смерти.

Персонал больницы был поражен выдержкой и самообладанием маршала. Вот как об этом вспоминает его лечащий врач Мошенцова Прасковья Николаевна:

«Более красивого пациента, чем Константин Константинович Рокоссовский, у меня, пожалуй, не было. Имею в виду не только внешнюю красоту, а удивительную гармоничность всего его облика… Как сейчас вижу перед собой. Он всегда был выдержан, держался просто, был откровенен и вел себя исключительно мужественно…».

Июль 1968 года. В середине месяца Рокоссовский закончил работу над книгой «Долг солдата» и передал ее в издательство, где, к сожалению, немалая часть страниц была выброшена, а другая часть — искажена. Жить маршалу оставалось всего лишь две недели. Он сильно похудел, осунулся, от неимоверных болей и постоянной бессонницы глаза стали темно-синими и лихорадочно блестели.

Сегодня он лежал на койке, тяжело дыша. К нему пришли внуки, жена и дочь. Юлия Петровна и Ада сидели у постели больного и тихонько плакали, отворачиваясь, чтобы он не видел их слез. Внуки Константин и Павел сидели поодаль, растерянные и подавленные.

Прошло еще несколько дней. Рокоссовский попросил врача, чтобы рядом не было никого из родных, когда начнется агония. Рано утром зашла к нему Прасковья Николаевна, взяла руку, проверила пульс.

— Как вы себя чувствуете?

— Нормально, — ответил он, пытаясь улыбнуться.

— Как сегодня спали?

— Всю ночь видел розы. Весну и лето они скучали по мне, — с грустью произнес Рокоссовский. — Я разговаривал с ними во сне. Они затаили обиду. По этому поводу я сочинил стихи. — Он виновато глянул на врача. — Прасковья Николаевна, я почти никому не читал своих стихов… Хотите, я прочитаю их вам?

— Обязательно, Константин Константинович, обязательно.

— Только вы не судите меня строго, я ведь не профессиональный поэт, — сконфузившись, проговорил он.

— Что вы, что вы, читайте.

Распустились розы у меня в саду,

Я их не заметил, к своему стыду.

Подошел поближе: запах — благодать.

Я нагнулся ниже — глаз не оторвать.

Ветер мимолетный облака унес,

А на солнце розы плакали до слез.

Им обидно стало, что их красоту

Люди видят часто только на лету.

Прасковья Николаевна опустила голову, чтобы Рокоссовский не видел ее влажных глаз, и покачала головой:

— Какой же вы необыкновенный человек, маршал двух народов Рокоссовский! Скажите честно, как врачу, вы не боитесь смерти?

— Глупо ее бояться, — уставшим голосом произнес он. — Вся наша жизнь — путь к смерти. За молодостью по пятам следует старость, а за старостью неотступно плетется смерть. Моя жизнь продлится в моих внуках, в их детях… — Он замолчал, затем непослушной рукой дотронулся до руки Прасковьи Николаевны. — Спасибо вам, вы удивительный врач.

Утром 3 августа Рокоссовский, опираясь на ослабевшие руки и ноги, кое-как встал. Дрожащими пальцами он поднял задвижку и, распахнув окно, облокотился на подоконник. Над вековыми липами висело черное косматое облако. Внезапно налетел ветер, засверкали в небе молнии и тишину раскололи оглушительные раскаты грома. Он прикрыл окно и беспомощно опустился на кровать.

В груди жгло так, словно вспыхнул единственный огонь, поддерживавший его силы. Он прижал обе руки к сердцу, будто хотел во что бы то ни стало удержать это пламя и продлить жизнь.

Перед его взором с неимоверной быстротой беспорядочно мелькали сцены из прошлого: то он скакал на лошади по степям Забайкалья, то его допрашивал следователь, то он руководил боем, то перед глазами появлялись родные и близкие…

Рокоссовский вдруг открыл глаза и с изумлением увидел лечащего врача. Женщина в белом халате стояла перед ним, ухватившись двумя руками за спинку стула.

По телу пробежали судороги, дыхание становилось все реже и реже. Лицо становилось спокойным и отрешенным. Глаза смотрели куда-то далеко-далеко, в неизведанное. Казалось, что он видел там что-то необыкновенное.

За окном висела густая душная тьма. Шел дождь, и тихо шумели липы.

Справка об авторе