– Никита! – прикрикнул на слугу больной и скривился от рези в горле. – Ступай вон!
Раевский еще немного задержался и нагнал доктора, когда тот уже сердито шагал вверх по тропе. Весь обратный путь до губернаторского дома они молчали; у лестницы на второй этаж Рудыковский сухо пожелал Николаю доброй ночи.
Поздним утром, когда Евстафий Петрович наконец-то показался обществу, он был неприятно удивлен, увидев давешнего больного, который выглядел теперь вполне здоровым. Доктору радостно сообщили, что генерал Инзов отпускает своего подчиненного лечиться на Кавказ по ходатайству генерала Раевского – вместе поедем!
За обедом гость без умолку болтал с Николаем по-французски и то и дело громко смеялся. Сидевшие напротив них младшие Калагеорги в разговор не вступали, больше перешептываясь между собой, – они были еще юны и конфузились, зато губернаторские дочки на другом конце стола забрасывали вопросами девочек Раевских, которые, напротив, старались держать себя чинно под строгим взглядом гувернантки-англичанки и учителя-француза. Рудыковский сидел рядом с учителем, генерал Раевский ухаживал за хозяйкой дома. Губернатор выйти к столу не мог: полгода назад его хватил удар. Николай Николаевич не знал об этом, когда ехал сюда, иначе не стал бы доставлять лишних хлопот почтенной Елизавете Григорьевне.
Губернаторша, впрочем, была сама любезность. Она расспрашивала генерала о том, как ему показался Екатеринослав. Раевскому не приходилось кривить душой, когда он отвечал ей, что места здесь прекрасные, и город, хотя и не обширный, являет собой весьма приятную картину: улицы и дома чистые, везде сады с роскошными деревьями – просто оазис среди степей. Жаль только, что большая церковь, заложенная при императрице Екатерине, так и не построена, а великолепный дворец князя Потемкина разваливается…
– Был у нас однажды великий князь Николай Павлович, осмотрел дворец и сказал: «Сей человек все начинал, да ничего не кончил», – с ноткой обиды ответила Елизавета Григорьевна. – Должно, повторил за кем-нибудь; не может быть, чтобы сам выдумал.
Между черными бровями Раевского резче обозначилась двойная суровая складка.
– Светлейший князь Потемкин заселил обширные степи, распространил границу до Днестра, сотворил Екатеринослав, Херсон, Николаев, флот Черного моря, уничтожил опасное гнездо неприятельское внутри России приобретением Тавриды! А не закончил только круга жизни человеческой, умер во всей силе ума и тела!
Глуховатый Раевский говорил так громко, что все остальные притихли. Губернаторша слушала, благодарно кивая почти каждому слову. Доктор не удержался от искушения вглядеться в ее круглое, довольно заурядное лицо с коротковатым носом и двойным подбородком: ходили упорные слухи, что Елизавета Григорьевна – плод тайного брака, заключенного императрицей Екатериной с Потемкиным, когда тот еще не был ни светлейшим, ни Таврическим, и что будто бы в молодости она была копией своего отца. Теперь уж ей минуло сорок пять, и многочисленные роды усугубили природную склонность к полноте, которую более нельзя было назвать здоровой.
Раевский справился о старших сыновьях хозяйки, учившихся в Кадетском корпусе; оказалось, что они уже выпущены офицерами. Две старшие дочери здоровы, с мужьями, слава Богу, живут дружно; собирались приехать на Троицу навестить родителей, да отца вряд ли застанут: хоть и трудно, и боязно, а надо везти его на Железные воды, про них просто чудеса рассказывают. Лицо хозяйки опечалилось.
– Я ведь зимой не хотела его отпускать, как сердце чувствовало! Да разве можно было не поехать… Вот и теперь сердце не на месте. Знаете ведь, что у нас творится.
Грек по рождению, Иван Христофорович воспитывался вместе с великим князем Константином, которого великая бабка хотела посадить на возрожденный византийский трон. Вместо этого он стал наместником в Царстве Польском. На Рождество Калагеорги отправился к старому приятелю в Варшаву, где цесаревич готовил большой парад, продрог на зимнем ветру, а потом, в жарко натопленном дворце, вдруг лишился ног и языка. Врачи только руками разводят, делами пока заправляет вице-губернатор Шемиот… Это Раевскому было уже известно, но почему опасно ехать на воды?
– Бунт, батюшка, – сказала Елизавета Григорьевна, понизив голос. – Говорят, что похуже пугачевского! В степях, на Дону. Из Петербурга генерала прислали с войском и с пушками, а то и не сладить с разбойниками.
– Какого генерала? – удивился Раевский.
– Как будто Чернышева.
– Александра Ивановича? Ну, тогда не тревожьтесь понапрасну: опасность не столь велика.
После обеда непоседливый гость вновь задал доктору хлопот: у него начался жар, озноб, налицо были все признаки пароксизма. Рудыковский достал из кармана записную книжечку с карандашиком и принялся выписывать рецепт.
– Доктор, вы мне дайте чего-нибудь получше, дряни в рот не возьму! – предупредил его курчавый.
Евстафий Петрович пожал плечами: как угодно!
– На чье имя писать? – спросил он.
– Пушкин.
В голубых глазах больного промелькнуло озорное выражение, губы сложились в насмешливую улыбку, словно намекая: «Ну а на это что скажешь?» Военный лекарь точно знал, что во всем Четвертом корпусе нет ни одного офицера с такой фамилией, и среди высшего начальства тоже, поэтому он равнодушно отдал Пушкину рецепт на слабенькую, сладкую микстурку.
Пушкин остался ночевать в губернаторском доме, чтобы завтра рано поутру отправиться в путь; его человек побежал в Мандрыковку собирать вещи. Николай Николаевич объяснил Рудыковскому, что это давний друг его младшего сына, еще по Царскому Селу, служит по статской, нашалил в столице и прислан в канцелярию Инзова для исправления.
После завтрака больной уселся в открытую коляску рядом с другом-капитаном, учитель перебрался в карету к генералу и доктору, другую заняли Машенька и Сонечка с мисс Маттен, няней и татаркой Зарой (крестницей Раевского, звавшейся теперь Анной Ивановной), люди тоже разместились, кто где. Выслали вперед курьера, захватили кухню и тронулись.
Утро было свежим, ясным, бодрящим. Выехав из Екатеринослава, покатили по Мариупольскому тракту, вдоль берега Днепра. Скучать в дороге не приходилось: тракт был изрезан балками и оврагами, экипажи то летели вниз, то тащились вверх, и тогда седоки выбирались наружу, чтобы сделать облегчение лошадям, Днепр же шумел и пенился на порогах, пробивая себе путь среди огромных валунов и каменных заслонов.
К обеду стало жарко и пыльно. Вторую остановку для перемены лошадей сделали в Нойенбурге, там и обедали. Генерал завел с немцем-трактирщиком экономическую беседу; хозяйские дочки в наглухо закрытых платьях, белых чепцах и передниках любезно улыбались посетителям и делали книксен, разнося миски с едой и кружки с пивом; вопросы на русском или французском языке ставили их в тупик. Пушкин игриво подмигивал им, вертел головой, разглядывая мебель, утварь, немцев в темных сюртуках и круглых шляпах, потягивавших пиво в углу, но со вниманием выслушал доктора, когда тот объяснил, что немецкие колонии в Екатеринославской губернии существуют уже тридцать лет и населены меннонитами, подвергавшимися гонениям в Пруссии и приглашенными в Россию императрицей Екатериной. Им позволили исповедовать свою веру, освободили от службы – гражданской и военной, обязав за это содержать в исправности дороги и мосты, принимать на постой войска и платить поземельную подать. Меннониты отвергают насилие, поэтому у них нет даже судов и тюрем. Все свои дела они решают на общем сходе. Долгое время их колонии управлялись иноземцами; с недавних пор этим занялись русские, и с нынешнего года въезд в Россию новых поселенцев приостановлен.
– Впрочем, вы это знаете лучше меня, – добавил Рудыковский. – Вы, кажется, служите в Комитете по делам колонистов?
– Кажется, – улыбнулся Пушкин, и его серьезность мгновенно сменилась весельем.
За порогами места сделались еще живописнее: посреди реки высились скалистые острова со стройными рядами сосен, поросшие лесом берега будили воображение, напоминая слышанные в детстве сказки о богатырях и разбойниках. У селения Айнлаге, которое ямщики по привычке называли Кичкасом, Днепр сужался до двух сотен шагов; там устроили переправу. Лошадей выпрягли, экипажи вкатили на плоты. Стоя на высоком правом берегу и глядя на песчаную отмель левобережья, к которой уже устремились первые лодки, генерал Раевский сказал, что именно здесь печенеги устроили засаду на войско князя Святослава, пытавшееся преодолеть пороги в ладьях. Здесь оборвалась жизнь великого воина! Ноздри Пушкина раздувались, глаза блестели – должно быть, ему слышались крики, свист стрел, плеск воды, конское ржание… Николай Николаевич спросил его с усмешкой, уж не сочиняет ли он поэму о киевском князе; тот ответил ему в тон, что в этом особом случае согласен с Карамзиным: Святослав был великим полководцем, но не великим государем, ибо славу побед уважал более государственного блага. И тут же начал рассказывать, как видел своими глазами побег двух разбойников из екатеринославского острога: они утопили стражника, а сами, хоть и были скованы друг с другом, сумели доплыть до острова, дружно плеская ногами.
На переправу ушло часа два. Когда лошадей снова впрягли и все расселись, ямщики собрались ехать по дороге к Александровску, но генерал приказал им свернуть в степь.
Ужинали в Камышевахе, где почти не оказалось мужиков – только бабы, старики да дети малые. На расспросы генерала нехотя отвечали, что мужики в поле, при табунах, уехали по другим делам. Все больше хмурясь, Николай Николаевич решил не останавливаться на ночлег и ехать дальше.
Заходящее солнце вызолотило окоём и высеребрило степь, в сгустившейся небесной синеве проклюнулись первые звезды. Тяжелая поступь уставших лошадей и скрип колес не заглушали степной музыки – пересвиста сусликов, стрекота кузнечиков, цвиньканья каких-то птах, редкого уханья филина. Спали сидя, обложившись подушками. Поутру, когда остановились позавтракать, оказалось, что Пушкин снова дрожит в ознобе. Учитель вернулся в коляску. У кареты больного ждал Рудыковский со стаканом мутной жидкости в руке.