В. Кавторин, В. ЧубинскийРоман и историяДиалог в письмах
В. В. ЧУБИНСКОМУ
Едва проглотив начало «Детей Арбата», мы с Вами, Вадим Васильевич, сговорились обсудить этот роман, уделив основное внимание образу Сталина…
Но теперь, когда роман дочитан и жжет душу, у меня, право же, нет сил откладывать наш диалог!А посему — не заменить ли ультрасовременный жанр беседы под магнитофон старомодной перепиской? Разумеется, «трактаты в дружеском письме» давно вышли из моды, но… почему бы не попробовать? Проиграем в живости, зато, возможно, выиграем в серьезности, а ради этого рискнуть стоит.
Это первое. И второе: когда роман прочитан до конца, мне совсем не хочется ограничивать наш диалог образом Сталина.
Нет, нет, во второй и третьей частях он не потускнел — наоборот, приобрел ту степень многомерности и противоречивости, которая отличает вживе воплощенное от просто хорошо продуманного, измышленного. И в первых же откликах читатели, критики, художники именно образ Сталина отмечают как самую яркую художественную удачу романа.
«Рыбаков предпринял смелую попытку воссоздать внутренний мир Сталина этой поры, его истинный характер, реальные причины и мотивы его поведения и принимаемых решений.
Перед нами — отнюдь не одномерная фигура, покрытая в зависимости от позиций и настроений пишущих то ослепительным лаком, то густой черной краской.
Как полученную некогда травму руки, этот человек с давних лет несет и душевную щербину. В нем таится не только понятная, временами сообщающаяся и читателю искренняя боль за отцовскую неприкаянность, но и болезненно разросшаяся память обо всех испытанных на самой заре жизни тяготах и унижениях и даже о куда более поздних уколах своему самолюбию.
Все это оборачивается невероятной жаждой самоутверждения, своеобразного реванша, которая постепенно все более трансформирует, скорее даже — деформирует его взгляды — от защиты таких же обездоленных, каким был он сам, к заботам о том, как надежнее управлять людьми; от атак на твердыни прежней власти — к тайным мыслям о „бастионе страха, который необходимо возвести, чтобы защитить народ и страну“ (но не в последнюю очередь — упрочить свое собственное положение)».
Прошу прощения, Вадим Васильевич, за столь обширную выписку. Статью А. Туркова в «Литературной газете» Вы, конечно же, читали. Хорошая статья. Умная, доказательная. Впрочем, и другие критики говорят о том же — о высокой степени исторической и психологической достоверности созданного А. Рыбаковым образа Сталина. Тут можно бы, как говорится, просто «присоединиться к предыдущим ораторам», но…
Но, признаться, это почти единодушное принятие нашей критикой рыбаковского Сталина меня не только радует, но и смущает.
Вот, например, насчет «густой черной краски»… Перебираю в памяти все, что читал в последние годы о И. В. Сталине, и почему-то этой краски не нахожу… Если она и была, то довольно давно. В последние же полтора-два десятилетия в ход шел чаще «ослепительный лак». Тут-то за примерами ходить недалеко.
«Он (Жуков. — В. К.) размышлял о Сталине как о верном соратнике Ленина, мудром продолжателе его учения и величайшем военно-политическом стратеге с железной волей и непостижимой глубиной ума». Размышления героя могут, конечно, и не совпадать с авторскими… Но дальше. Сместив Жукова с поста начальника Генштаба, Сталин в этом романе рассуждает так: «Эти товарищи (военные. — В. К.) потом, наверное, говорят: „Я предупреждал товарища Сталина, а он поступил по-своему…“ А как предупреждал, какими доводами, с какой мерой доказательности?.. Если б наше правительство, Центральный Комитет партии могли полностью положиться на кого-нибудь из военных, думаю, что Сталину не пришлось бы брать на себя главное командование…»
Крепкая память Жукова точно воспроизвела слова Сталина, и он всматривался в их смысл критически, с желанием в чем-то возражать, хотя понимал, что Сталин имел основание рассуждать именно так.
Автор, похоже, даже не чувствует, какой издевкой, каким дьявольским глумлением оборачивается весь этот пассаж для тех, кто помнит о «товарищах военных», Сталину возражавших (недостаточно, выходит, убедительно?), а потому и до войны-то не доживших. Или роман написан лишь для беспамятных?
И это, увы, не прошлое. Я цитирую роман И. Стаднюка «Москва, 41‑й», опубликованный в «Молодой гвардии» два года назад, а нынче объявленный в планах «Роман-газеты». «Ослепительный лак», как видим, позиций своих не сдает.
Но дело даже не в этом. Трудно, согласитесь, представить себе человека, для которого образ Сталина в романах И. Стаднюка и А. Рыбакова был бы равно приемлем. Так почему же нет споров, почему и тот и другой образ критика расхваливает одновременно? (Прошлым летом многие писали о «Детях Арбата» и тогда же «Молодая гвардия» — о романах И. Стаднюка.)
Нет, этого не поймешь, если не вспомнишь, что за два последних десятилетия все мы изрядно привыкли к тому, что писать о многом, в том числе и о Сталине, надо не то, что думаешь, а то, что надо. Или — молчать. И в дружных торопливых восторгах по поводу рыбаковского Сталина многое идет отсюда, от наконец-то разомкнутых уст, от прерванного мучительного молчания.
Но — столь ли существен этот момент, надо ли о нем говорить, а тем более именно с него начинать разговор о романе? По-моему, надо. Ибо отсюда проистекает одна странная особенность: дружно принимая роман, выражая восторг и благодарность, мы тем не менее благополучно обходим некоторые наиболее острые вопросы, писателем в нем поставленные. Приглушаем, уполовиниваем…
Примеры? Их нетрудно найти даже в упоминавшейся уже статье А. Туркова, одной из лучших. Помните, он говорит о «бастионе страха», который Сталин считает необходимым «„возвести, чтобы защитить народ и страну“ (но не в последнюю очередь — упрочить свое собственное положение)». Да почему же так мягко: «не в последнюю очередь», когда из всей логики созданного А. Рыбаковым образа следует, что в первую, именно в первую?!Что эта вот неизбывная забота о личной власти все в сталинских рассуждениях переворачивает и подминает…
«Наука, литература, техника, — рассуждает в романе Киров, — требуют свободного обмена мыслями. Насилие станет мертвой преградой на пути развития страны… Логика исторических процессов неумолима. Сталину придется подчиниться этой логике». Да, «логика исторических процессов» именно такова, но Сталин-то был подчинен совсем иной логике: «Чтобы в кратчайший срок страну крестьянскую превратить в страну индустриальную, нужны неисчислимые материальные и человеческие жертвы. Народ надо заставить пойти на жертвы. Для этого нужна сильная власть, внушающая народу страх… Если при этом погибнет несколько миллионов человек, история простит это товарищу Сталину». Как видим, вопрос о том, нельзя ли обойтись без жертв, Сталиным не ставится. Почему? Да потому, что в цепочку рассуждений изначально введен еще один, все определяющий постулат: «кто выступал против него, должен быть уничтожен. Народ должен знать, что выступать против него — значит выступать против Советской власти».
Тут, Вадим Васильевич, позвольте мне небольшое отступление. Хочу быть правильно понятым. Весь этот разговор о необходимости отказаться от привычных смягчений и скруглений я завел не для того, чтоб кого-то поймать, упрекнуть… Нет, цель этой предварительной декларации — заставить себя самого удержаться от привычного, ибо и я тем же временем и тем же молчанием воспитан.
Вот, нашел у Михаила Шатрова, обрадовался и сразу же на отдельный листок выписал: «Одна из самых больших трагедий мирового революционного движения связана с именем И. В. Сталина. Почему и как произошла эта трагедия — вот главные вопросы, которыми болеет каждый человек, которому небезразлична судьба этого движения».
Что я сам давно «болею» этими вопросами, Вы знаете — был у нас такой разговор. О том, что главное не в «разоблачении» сталинских жестокостей и несправедливостей, но в том, чтобы понять, как и почему вызрело в нашем обществе все то, что весьма неточно именуется «культом личности И. В. Сталина». Понять, как и почему, — только в этом гарантия неповторения.
Разговор был… А вот написано не было. И теперь с удовольствием выписываю, готовлюсь куда-нибудь вставить цитатку… Да отчего ж с удовольствием, а не с досадой, что кто-то опередил? Можно, конечно, сказать, что М. Шатров — серьезный художник, один из крупнейших знатоков истории революции, как тут, мол, не порадоваться, что наши мысли совпали? И это правда, но — увы! — еще не вся. Ибо — не оттого ли с удовольствием выписываю я будущую цитату, что так, в кавычках, мысль становится как-то привычнее и даже… безопаснее?
Молчание — дурная, опасная школа. Для литератора — особенно. И перестать пугаться собственных мыслей, научиться додумывать и договаривать до конца, выдавить из себя «комплекс пешки» — это, по сути, вопрос жизни и смерти. Не только для меня, и даже не только для моего поколения. Так что, если где-то заметите за мной это стремление увильнуть от конечных выводов, спрятаться за привычное, — схватите за руку и ткните носом!
Но вернемся к разговору о Сталине. Хочу Вам напомнить — раз уж всплыло здесь имя Михаила Шатрова — одну сценку из «Брестского мира». Ту самую, где Ленин, столкнувшись с непониманием большинства соратников, грозит уйти с поста председателя Совнаркома. Куда уйти, зачем? В массы!Непосредственно к массам намерен он обратиться со своей идеей…
Вот, по-моему, ситуация, совершенно невозможная для Сталина, не правда ли? Но почему? Дело, мне кажется, не в индивидуальных характерах, не в сталинской нелюдимости. Выступать на митингах он не любил, но умел. Его «неколебимая уверенность, что его знания — предел мудрости», не одному Будягину, но многим «импонировала больше, чем эрудированное красноречие других». И все же невозможно вообразить, чтоб Сталин, отказавшись от реальной власти, решился вновь начать с пропаганды в массах своей идеи. Скорей уж с легкостью переменит идею. Вот, только что говорил: «Выход… дала средняя точка зрения — позиция Троцкого», — но через день возобладала точка зрения Ленина, и он уже за нее, и уже грозно вопрошает несогласных: «Не означает ли уход товарищей с ответственных постов фактического ухода из партии?»