Вы знаете, по-моему, память об этой незащищенности лучших, светлых и цельных людей своего поколения перед словесным «шаманством» и образует внутреннюю энергию рыбаковского повествования. Ею диктуется особая пристальность и требовательность его анализа: дойти, открыть, отчего же были так бессильны они, прекрасно, казалось бы, вооруженные волей, мужеством, верой…
Но оставим детей, присмотримся к отцам, к «железной когорте» старых партийцев. Впрочем, общего портрета тут не получится. Жизнь их разводила порой далеко.
Вот, например, директор института Глинская, уже намеченная, ближайшая жертва Ягоды и К°. Но ей это, понятно, еще неведомо, и, когда Саша сообщает о вызове к Сольцу, Глинская пугается. Чего? Того, что при ее участии совершена несправедливость? Увы!.. «Она представила себе, как на съезде тот же Сольц или Ярославский, а может, и Рудзутак приведут в своей речи случай с Панкратовым как пример бездушного отношения к будущему специалисту». Логика-то вполне «аппаратная», бюрократическая: важен не подлинный смысл факта, а то, как факт будет использован, не пострадает ли собственное благополучие…
А вот Арон Сольц, «совесть партии», фигура документальная, очень зримо и достоверно воссозданная Рыбаковым. Вот уж кто не разучился смотреть на дело прямо, бесстрашно видя его внутреннюю, человеческую и партийную суть. Сольца не испугаешь, не собьешь никакой демагогией, ибо он отлично помнит, за что сидел в тюрьмах, — за счастье вот этих ребят, за то, чтоб они смеялись, а не зеленели от страха!
И все же вмешательство его в Сашину судьбу «нереально». Он разрубает некую паутину, а она тут же срастается снова — из нее не вырвешься!Зря, что ли, снуют, суетятся вокруг него, ткут эту паутину маленькие аппаратные человечки: «чиновник наклонился к бумагам, пробежал глазами. Его лицо снова стало равнодушным. Материал оформлен правильно. И сколько бы Сольц ни кричал…»
Мужества не занимать и Ивану Будягину. Лицом к лицу со Сталиным он не дрогнет, все скажет, зачем пришел. И мудрости не занимать — факты он видит широко, в их подлинной взаимосвязи. «„Саша не случайность“. — Он сказал это тем же тоном каким в прошлый раз говорил о том, что Черняк уже не секретарь райкома».
«Что-нибудь готовится на съезде? — думает в ответ Рязанов. — Что же? Группа, фракция, вербовка единомышленников и голосов?»
Друзья, соратники, но… Один не решился высказаться ясней, другой неправильно понял, и пути разошлись. Навсегда. «Беспощадные к подлинным врагам, они заражали друг друга взаимной нетерпимостью, любое несогласие воспринимали как предательство, подбирая ему соответствующую идеологическую рубрику». Это написано критиком В. Кардиным о героях совсем другого романа, трифоновского «Исчезновения», но о героях, заметим, из той же «железной когорты», а потому и сюда замечательно это подходит.
И все же: только ли инерция внутрипартийной борьбы разобщала старых партийцев? Ведь у нас-то речь о тех, кто все время был в одном стане… Что же накладывает печать на уста одного и на слух другого? Мне кажется — все то же омертвление идей, превращение их в непререкаемые постулаты, в веру, которая, как известно, не рассуждает и потому с громадным трудом пропускает в сознание все ей противоречащее. А противоречило ей в жизни уже слишком многое.
Читая «Детей Арбата», я не раз вспоминал ленинское письмо от 26 марта 1922 года: «Если не закрывать глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет зависеть не от него» (ПСС. Т. 45. С. 20). Как трагично, что именно эти ленинские слова оказались пророческими!
И все же, чтобы не ошибиться, давайте проверим себя еще раз. Поставим вопрос так: чьей силой оборачивается их слабость?
Среди героев романа есть лишь один, кто от главы к главе становится все увереннее, все сильнее и все более свысока поглядывает на «детей Арбата» и «железную когорту» старых большевиков. И это… Юра Шарок!
Когда-то, «когда Саша Панкратов, тогда секретарь школьной комсомольской ячейки, выходил на трибуну и начинал рубать, Юра чувствовал себя беззащитным». «Увиливаешь, Шарок!» — фраза эта ему и во сне являлась. Потому что и в самом деле увиливал, никогда своим не жертвуя. А Саша жертвовал сам и от других требовал.
Но время менялось, и мещанский инстинкт мимикрии заставлял Шарока все лучше понимать действие его тайных пружин. По отношению к окружающей жизни в нем была острая наблюдательность врага. Он первый понял, как много значат слова, потому что это были их слова, своими он не считал их никогда. И потому вертел эти слова так и этак, примеряя и подгоняя, как подгоняют чужое платье. Процесс этой постоянной примерки чужих слов описан Рыбаковым замечательно: «Он сам добивался этого назначения? Почему же сам? Просто не отрывался от завода. И когда его спросили, хочет ли он после института вернуться обратно, ответил „хочу“. А что должен был ответить? Он гордился вниманием к его судьбе, судьбе простого советского человека». Ловко-то как — комар носа не подточит!Да «никому и в голову не приходило искать в его словах тайный смысл. Слишком верили сами, чтоб ставить под сомнение веру товарища».
«Слишком верили», и ловко присвоенные словесные формулы определяли их отношение к Шароку. Их — от интеллигентных девочек, опекавших и холивших в школе «простого рабочего паренька», до старого чекистского воробья Березина, которого Шарок, как мальчика, провел на мякине деланной «искренности». И чем ловчее приспосабливает он их словесные формулы, тем сильнее его тайная, родовая к ним враждебность.
Поскольку словесные формулы для него лишь инструмент обмана, мимикрии, постольку и жизни, фактов ее, Шароку они не застят: «Будягин прочитал ему мораль о советской юстиции, а что он в ней понимает? Он отстал со своей наивной партийной совестью. Возникла сила, гнущая в дугу и не такие дубы». Оказавшись в системе НКВД, Шарок предается величайшему сладострастию мещанина — сладострастию тайной власти: «…он, Шарок, создан для этой работы… У Шарока бы никто не вывернулся, перед ним никто бы не оправдался, он не верит ни в чью искренность — невозможно искренне верить во все это, а тот, кто утверждает, что верит, врет».
Круг замыкается, обнаруживая источник силы Юры Шарока, — он не в нем, не в Дьякове, не в Баулине… «Шаманить» им позволяет только завороженность словесными формулами других — «детей Арбата» и «железной когорты» их отцов.
Да, путь к негативным явлениям тридцатых годов — это не только волюнтаристская ликвидация нэпа и насильственно форсированная коллективизация, неузнаваемо исказившие ленинский план построения социализма, это еще и… Нет!Это — прежде всего!! — путь подмены борьбы идей борьбой за влияние групп, путь признания всякого мнения, не совпавшего на данном этапе с мнением большинства (к тому же порой весьма искусственно создаваемого), ошибкой, а всякой ошибки — преступлением.
И, трезво посмотрев правде в глаза, надо признать, что на этот путь общество наше толкала не только чья-то злая воля, но и широко распространенные в нем настроения. Причем это зачастую были настроения, осудить которые, как говорится, язык не поворачивается. Что, например, может быть прекраснее стремления к единству? И как не понять жажды идеала, горячей веры в то, что избранный тобою путь — единственная дорога ко всеобщему счастью? А жажда немедленной практической работы, святое нетерпение, при котором всякие споры (многим к тому же и непонятные) кажутся лишь досадной помехой? Все это можно понять и трудно осудить, но если сюда прибавляется отсутствие у громадного большинства навыков демократической жизни (а откуда им взяться в стране, только что избавившейся от самодержавия, и в партии, совсем недавно вышедшей из подполья?); если сюда прибавляется опасная инерция насильственных действий (вчера они были необходимы, сегодня вредны, но ведь привычны-то по-прежнему), пренебрежение возможностями исторического и государственного творчества масс; если, наконец, навыки такого творчества и в самом деле невелики, ибо веками глушились все тем же крепостничеством… Не эта ли гремучая смесь и была той силой, что толкала идейные споры к крайнему обострению и вражде, а затем и к насильственному их подавлению?
Идеи живы, лишь развиваясь. Лишь в постоянном движении, при постоянной критической проверке и корректировке практикой. Застывшие, официально признанные единственно правильными и неколебимыми, они превращаются в предмет полурелигиозного поклонения и материал для демагогического «шаманства» баулиных, шароков и прочих. Застыв, закаменев, они не могут не обернуться против тех, кто свято в них верит. Полное единогласие не может не быть показным. А потому — и это очень ярко прослеживается в судьбах героев А. Рыбакова — путь к полному единогласию оказывается фактически путем деидеологизации[1] общества. С одной стороны — победа оказывается на стороне тех, для которых «идея — что дышло» — от Шарока до Сталина; с другой… Посмотрите, кто в романе не побежден, кто внутренне Сашу не предал? Мать, Варя, Нина, Максим Костин, не умеющий забыть, что «Саша его сберег, а он Сашу не уберег»… — люди, живущие и действующие не столько по убеждению, сколько непосредственно по человеческому чувству. Их немало в романе и в жизни их было много, но стать силой они не могли, ибо сплачивает, объединяет людей только убежденность, идея.
Для полноты картины надо присмотреться еще к двум романным фигурам, быть может, самым трагическим. Трагическим в том смысле, что они, как ни горько нам это осознавать, сами несут в себе семена своей будущей гибели.
Марк Рязанов, легко, почти бездумно предавший племянника, «скатившегося до тюрьмы и ссылки в Сибирь», вряд ли вызовет читательские симпатии. И все-таки… Все-таки нужно признать, что сестра, обв