мой личности Сталина и его политического наследия, далеко выходя (как, впрочем, и наш диалог) за чисто литературные рамки. Но публикация романа послужила мощным возбудителем, катализатором этих споров, что, кстати, подтверждает Ваше определение его как романа прежде всего политического.
Страсть, ведущая перо А. Рыбакова, не может не заражать, не будить политического сознания и политической мысли читателя. И с этой точки зрения высказывания тех, кто роман не принял, также чрезвычайно интересны, ибо дают возможность обнаружить и проанализировать бытование в сегодняшнем общественном сознании мифов и стереотипов, сформированных еще сталинской эпохой.
Хотя наши расхождения в анализе романа и исторической реальности, ставшей в нем предметом художественного исследования, не столь уж велики, двух пунктов мне хочется все же коснуться.
Должен, во-первых, подчеркнуть, что, говоря о невозможности для Кирова выступить против Сталина и о «временном маневре с истиной», который обернулся для него «долговременными оковами лжи», я имел в виду только героев романа, а не их исторические прототипы.
То, что романный Киров далеко не во всем совпадает с историческим, несомненно. Думаю, автор пошел на эту трансформацию отчасти сознательно, ибо в созданной им идейной структуре этот, как Вы говорите, «собирательный образ старого большевика» совершенно необходим. Без драмы подобного самообмана трагическая правда изображаемого им времени была бы неполной.
Вопрос же о том, были ли в партии к началу тридцатых годов силы, сознательно противостоящие политике И. В. Сталина, и сколь были они значительны, разумеется, весьма важен и интересен. Но судить о подобных вещах во всеоружии фактов мы сможем, вероятно, не так уж скоро — Ваши коллеги-историки, насколько я знаю, еще и не приступили к разработке многих документальных «слоев», отложившихся в те годы.
И во-вторых. Признавая, что уникальность романа «Дети Арбата» определяется именно образом Сталина (столь глубоко разработан он у нас не был), я все же никак не могу согласиться с Вами, что «именно Сталин, а отнюдь не Саша Панкратов — истинный главный герой романа».
Для меня Саша Панкратов как герой романа по меньшей мере равновелик Сталину. И не только с художественной точки зрения, не только потому, что это столь же проникновенно выписанный глубокий человеческий характер, действующий в конкретно-исторических обстоятельствах…
Вы справедливо пишете, что Сталин «не мог отказаться от социалистической идеи», ибо действовал «в рамках, определенных ему историей». Саша Панкратов тоже не смог отказаться от этой идеи, но совсем по другой причине; на этой идее он был воспитан, она была сутью всей его духовной жизни, и отказ от нее был бы для Саши равносилен отказу от всего человеческого в себе. И тысячи, миллионы таких Саш, как бы трагически ни складывалась их судьба, были по сути главнейшей из тех «рамок, отведенных историей», что ограничивали опасную «свободу творчества» Сталина. Думаю даже, что, будь в поколении «детей Арбата» побольше таких Саш да поменьше Шароков и Марасевичей, будь «железная когорта» отцов меньше подвержена соблазнам скороспелого «казарменного коммунизма» — и победа «сталинщины» стала бы вообще невозможной.
Но это, увы, из области «исторических мечтаний». Облик каждого поколения формируют не субъективные намерения предыдущего, а социальная практика. Ни «дети Арбата», ни их отцы не могли быть другими.
Но тем и силен, по-моему, роман А. Рыбакова, что автору удалось показать не только прямое воздействие политики Сталина на судьбы двух поколений, не только деформацию их идеалов под прессом этой политики, но и обратное (ограничительное) воздействие этих судеб и идеалов на сталинскую политику, которая, что ни говори, а всякий раз терпела поражение там, где не могла низвести человеческую личность на роль винтика.
Роман А. Рыбакова, по сути, укрепляет нас в мысли, что только развитие действенной демократии, только «социалистический плюрализм» идейных исканий, а вовсе не показушное, «шаманское» единодушие и единомыслие могут гарантировать нас от возрождения «сталинщины», как в ее трагической (30‑е и 40‑е), так и в фарсовой (70‑е годы) формах.
«В истории, в культуре, в общественной памяти страны, — писал в „Московских новостях“ (№14 от 21.10.87 г.) старейший наш кинодраматург Евг. Габрилович, — образовалось множество белых пятен. Я мечтаю о том, чтобы все, пропущенное искусством в отображении нашей жизни, было бы искусством и возвращено. Это такие страницы, во-первых, подлинного драматизма, во-вторых, героизма, которые являются сущностью человеческой жизни и сущностью жизни общества».
«Дети Арбата» — одна из самых первых, талантливых и смелых попыток возвратить «пропущенное искусством в отображении нашей жизни». В этом смысле она — писательский подвиг. Но для литературы в целом — это, думается, лишь первый шаг. И я надеюсь, что дальше писатели двинутся не в гордом одиночестве, а чувствуя рядом дружеское плечо историков-профессионалов и все плотнее опираясь на добытый и осмысленный ими фактический материал.
Этим вот «злободневным мечтанием» позвольте мне и закончить.
В. В. КАВТОРИНУ
При всем желании, Владимир Васильевич, я не могу как читатель разделить Вашего мнения о «равновеликости» Саши Панкратова Сталину. Не буду оспаривать ни художественной, ни концептуальной весомости образа Саши. Но мало того, что Сталин — фигура историческая, в отличие от Панкратова. Главное — он продолжает вплоть до наших дней подтверждать глубочайшую истинность изречения «мертвый хватает живого». Он схватил нас когда-то. Он нас держит и сейчас. И для полного своего превращения в свободных людей, живущих в свободном социалистическом обществе, для искоренения остатков рабской психологии мы должны избавиться от цепкой хватки коварного мертвеца. Первое условие — постичь, понять, кем он был на самом деле. И коль скоро роман Рыбакова нам в этом действенно помогает, Сталин оттесняет всех вымышленных (да и невымышленных также) персонажей. По крайней мере, так было в моем восприятии.
Готов согласиться с Вами, что Саша Панкратов выступает в романе своего рода антагонистом Сталина, олицетворением всего честного и чистого, что было завещано Октябрем. В конечном счете такие Саши Панкратовы, пусть с другими характерами и другой судьбой, составляли большинство народа. Они оставались идейно убежденными, самоотверженными и порядочными, даже если верили «шаманству» и в каких-то практических делах поддавались ему или заставляли себя, подобно Максиму Костину, не думать о том, что кажется непонятным и необъяснимым. Вот Вам, кстати, еще проблема, которую Рыбаков в «Детях Арбата» только затронул (что, в общем, понятно и оправдано, так как она встала во весь рост несколько позже). Речь идет о мучительной раздвоенности, которую испытывали (должны были испытывать) те, кто в силу своей осведомленности, теоретической и исторической, не мог не понимать, что в стране творится неладное и что многие деяния Сталина отнюдь не благотворны. Не мог — но был вынужден мириться с тем, что есть, и, руководствуясь требованиями патриотического и партийного долга, честно служил стране и народу. Были, конечно, и такие, кто, кажется, по всем основаниям не должен был поверить «шаманству» и… поверил.
К великому счастью для нас и для человечества, хотя все мыслимое и немыслимое делалось для умерщвления самой души народа, она осталась жива. Война показала это воочию. И, конечно же, выиграл войну народ, а не «вождь народов», выиграл вопреки всему, несмотря ни на что, в том числе несмотря и на сталинские чудовищные ошибки и преступления. Впрочем, тут я снова повторяю мысль, которая была высказана уже давно. Жаль, что ее несомненная справедливость до сих пор далеко не всеми осознана.
Литературе и науке нашей, если они действительно хотят разобраться в том, в чем разобраться обязаны, предстоит еще выяснить, как и почему порыв человека к разуму, к торжеству бесстрашной научной мысли был вытеснен слепой верой в непогрешимого, всеведущего и всемогущего земного бога. Как и почему удалось подменить идею превращения трудящихся масс в подлинного субъекта истории новым изданием теории героев (не героев даже — а одного героя!) и толпы? Здесь, если я Вас правильно понял, я касаюсь части той проблемы, которую Вы обозначили словами «деидеологизация общества». Термин мне не нравится, потому что в философской литературе он имеет совсем другое значение. Но если речь идет о замене идейной убежденности верой и о том, что замене этой был проложен путь навязыванием сверху конечных истин и насильственным «внедрением» полного единогласия, то Вы правы. Правда, жизнь куда сложней абстракций, и в сознании очень многих причудливым образом сливались и убежденность, и вера. Потому-то отказ от веры не приводил их к духовному краху, а, наоборот, освобождал и полностью восстанавливал в правах идею. Причины и следствия и духовного закабаления, и духовного освобождения — сколько здесь еще неизведанного и ожидающего художественного и научного исследования! (Тут придется вспомнить и цитируемые Вами соображения авторов книги «Революционная традиция в России. 1783—1883 гг.» об истоках нечаевщины. Без сомнения, они имеют самое прямое отношение к предмету нашего диалога.)
Но я вижу, что мы с Вами, словно идя по кругу, опять возвращаемся к проклятому вопросу: как все это могло случиться? Убежден, что он мучил и Рыбакова в пору работы над «Детьми Арбата», мучает и сейчас, когда он работает над продолжением романа. Но вопрос этот можно поставить и по-другому: что нужно делать и сделать, чтобы это никогда не повторилось? Прежде всего, вероятно, нужно честно и прямо сказать обо всем, что мы пережили. Революционное обновление общества диктует, по моему убеждению, смелое и бескомпромиссное отмежевание от всего того, что пачкало и позорило социалистическую идею. Роман «Дети Арбата» содействует отсечению тех сторон нашего прошлого, которые мы не приемлем и не имеем права брать с собой в будущее. Вместе с тем он служит утверждению непреходящей ценности нашей высокой, благородной и гуманной идеи. Значит, он служит революции, служит перестройке.