Андрей Белый чрезвычайно дорожил дружбой Метнера, прислушивался к его советам, обращался за помощью в трудную минуту. Даже в те несколько лет, когда Метнер по окончании университета служил цензором в Нижнем Новгороде, эта дружба не прервалась. Метнер наезжал в Москву повидаться с Белым, и Белый в трудную минуту ездил к нему лечить свои душевные раны и искать спасения от одиночества:
«И вдруг мне блеснуло: бежать, скорей – в Нижний, к единственному человеку…»
Забегая вперед, придется упомянуть, что со временем этой восторженной дружбе начнут мешать недопонимание, ссоры, идеологические расхождения, войны и революции, разводящие людей в «разные лагеря».
В годы Первой мировой войны Эмилий Метнер поселится в Швейцарии, близко сойдется с психоаналитиком Юнгом, учеником Фрейда. Успев к тому времени порвать со своим учителем, Юнг создавал собственные теории, а Метнер стал проповедником его идей в качестве психолога-теоретика и переводчика (именно Метнер занимался переводами трудов Юнга на русский, знакомя бывших соотечественников с теорией коллективного бессознательного и психологическими типами экстравертов и интровертов).
Метнера, как человека, пережившего увлечение зарождающимся нацизмом, обвиняли заодно и в антисемитских настроениях. Но расовая нетерпимость отнюдь не была ему присуща – Эмилий Метнер женился на еврейке Анне Братенши, и по большой любви. Утонченная, интеллигентная Анна, красавица и эстетка, во всем отвечала его представлениям о женском идеале. Позже, когда Анна увлеклась его братом Николаем и ушла к нему, Эмилий сохранял дружбу с этой женщиной, относился к ней с необыкновенной преданностью и переписывался с Анной до самой смерти, весьма высоко оценивая ее суждения.
Как бы то ни было, но на фашиствующего антисемита не похоже…
Но это все еще впереди. В первые годы XX века, когда ничто не предвещало грядущих страшных потрясений, юный студент Бугаев, только-только превращающийся в поэта Белого, с восторгом внимал своему многознающему наставнику Метнеру и жадно ловил каждое его слово.
И как же важно было для Бори Бугаева, что старший друг сумел правильно оценить «Вторую симфонию»: «…его критика лишь подчеркнула: „Симфония“ – …вовсе не в „мистике“, а в символе радости, в „Сказке“ (героиня моей первой книги)».
А Метнера заинтересовала не только литературная «Симфония», но и сама Сказка – Маргарита Морозова, с которой он стал искать знакомства. Но и восторженный рыцарь Бугаев-Белый еще не был в то время вхож в дом Морозовых…
Их знакомство, переросшее в большую дружбу, состоится позже, через несколько лет.
Маргарита, наблюдательная, душевно чуткая и умеющая оценить каждого человека, напишет в своих воспоминаниях: «…Между Метнером и Бугаевым было глубокое внутреннее расхождение, которого они, увлекаясь друг другом, не замечали и не думали, что оно должно, при близком соприкосновении, скоро обнаружиться. Метнер – западник, по характеру – немец, любящий порядок и определенность во всем, очень прямолинейный, не умеющий приспособляться к людям, страдал от каждого казавшегося ему нелогичным поступка Бугаева. А Бугаев, насквозь русский, эмоциональный, мягкий, увлекающийся, живущий в своем мире фантазии, мало чувствовал реальность жизни, и если с ней сталкивался, то страдал и бунтовал».
В то время, когда в Нижнем Новгороде еще незнакомый Маргарите Эмилий Метнер водил своего гостя – страдающего депрессией Андрея Белого – на Верхневолжскую набережную прогуляться, чтобы развеять тоску, и рассказывал о том, что добивается прохождения через цензуру первого издания «Стихов о Прекрасной Даме» Александра Блока, в Москве в особняке Морозовых разгорался новый скандал, на этот раз связанный с именем художника Валентина Серова.
Серов относился к кругу творческих людей, принятых в морозовском доме по-приятельски. Но при этом Михаил Абрамович не стеснялся публично разносить его творчество в пух и прах. Однажды на торжественном открытии французской художественной выставки при полном стечении московской элиты Морозов, пребывавший (по словам Переплетчикова) «в ругательском настроении», заявил: «Вот, например, Серов. Разве его первые портреты можно сравнить с последними? Разве он написал что-нибудь лучше Верушки Мамонтовой? А почему? Теперь он – известность, он боится написать скверно, а скверно, когда художник боится написать скверно, эта боязнь связывает его, он дает хорошее, но хорошее посредственное».
Никто не нашелся что возразить знатоку живописи, запутавшемуся в бесконечных «скверно»… Да, «Девочка с персиками» («Верушка Мамонтова») была большой удачей художника. Большой, но не единственной, а определение «хорошее посредственное» меньше всего можно отнести к портретной живописи Серова. Но Михаил Абрамович был доволен – вот уж срезал так срезал! И все норовил нет-нет да и зацепить Серова в своих статейках – то за «небрежность» кисти упрекнет, то глубокомысленно заметит: «Серов в своем пейзаже „В Крыму“ изобразил вдали вола таким черным, каким он и вблизи быть не может». (Другой знаток живописи, Павел Третьяков тут же приобрел злополучный пейзаж для своей галереи – его и черный вол нисколько не смутил…)
Однажды, опубликовав в «Новостях дня» под своим обычным псевдонимом «М.Ю.» художественный обзор Периодической выставки картин, Морозов устроил Серову настоящий разнос: «Зачем он, в сущности, пишет картины? Бесспорно, он – человек с дарованием, но во всем, что он ни делал, я никак не могу уяснить себе основной стимул, понять, зачем и к чему он делает так, а не иначе… А г. Серов этого не знает, по крайней мере, мы – грешные люди, мы – публика – этого не понимаем».
Столь своеобразно оценивая талант Серова-портретиста, Михаил Абрамович тем не менее заказал ему портреты членов собственного семейства.
Серов был в большой моде и, по словам Грабаря, «к нему нещадно приставали с заказами на портреты». Серов позволял себе бесцеремонно отказываться. Одной богатой купчихе, донимавшей его просьбами написать ее портрет, художник, упорно избегавший этой чести, откровенно объяснил, что она ему не нравится, поэтому о работе над ее портретом не может быть и речи.
Но Морозов был уверен, что ему-то Серов отказать не посмеет. И миллионер вынудил-таки художника работать над собственным портретом.
Кроме всего прочего, это было еще и престижно – всем были известны портреты великих князей из императорской фамилии, написанные Серовым, да что там – сам государь Николай II, как и его отец Александр III, позировал художнику.
Вопросы престижа имели для Михаила Морозова чрезвычайное значение – раз так, пусть и его семейство пишет Серов.
У художника, по понятным причинам, отношение к Михаилу Абрамовичу было сложное (по Москве из уст в уста передавали желчную фразу Серова о «джентльмене» Морозове: «Он такой, точно им сейчас только из Царь-пушки выстрелили»), но заказы на портреты морозовского семейства он принял.
Первый портрет Серов завершил в 1901 году. Изображен на нем маленький Мика.
Портрет кудрявого мальчика, с удивленно распахнутыми наивными глазами и трогательными тоненькими пальчиками, застывшими на подлокотниках старинного кресла, портрет не парадный, подчеркнуто скромный, но такой «живой», так ясно выражающий всю непосредственность характера и переживаний ребенка, быстро стал знаменитым живописным полотном. Никто из самых желчных критиков не нашел не то чтобы бранного, просто строгого слова об этой работе, хотя другие портреты кисти Серова вызывали настоящую бурю и расхождения в оценках достигали просто-таки полярной противоположности.
Но портрет Мики Морозова стоял особняком как эталон совершенства. Художественный мир был единодушен в оценках, признал серовскую работу шедевром детского портрета, и слава Серова-портретиста достигла заоблачных высот. Сам Серов, не любивший говорить о своих работах, обычно отделывался фразой: «Ничего, как будто что-то получилось»…
После столь громкого успеха мастеру предложили приступить к работе над портретом хозяина дома. Но на Михаила Абрамовича Серов смотрел совершенно другими глазами, чем на маленького, восторженно открывающего для себя мир Мику.
Портрет Морозова-отца окрашен иным чувством, чем маленького Морозова-сына. Художник, вольно или невольно, отомстил меценату за все.
«Тяжелой его чертой был какой-то юмористический пессимизм по отношению к людям. Он своим наблюдательным, трезвым взглядом видел в каждом человеке, а особенно в том, которого он в данный момент изображал, карикатуру», – заметит Маргарита Кирилловна о Серове.
А Михаилу Абрамовичу важно было получить свое парадное, «императорского уровня» изображение, а вовсе не шарж.
Портрет был написан в 1902 году и представлен на всеобщее обозрение на выставке «Мир искусства». На зрителей он произвел ошеломляющее впечатление. «Огородное чучело, кабан, выскочивший на охотника и остановившийся с разбегу» – так отзывались зрители о человеке, изображенном на портрете. Кто-то называл его «чугунным человеком, памятником крупному капиталу»…
Критики тут же стали задаваться недоуменным вопросом: тот ли это Михаил Морозов, приват-доцент Московского университета, автор научных монографий и собиратель французской живописи? Отвечает ли серовская характеристика сущности модели?
Увы, но Серову удалось безошибочно передать суть изменений, год за годом происходивших в сознании Михаила Абрамовича. Нестеров, знакомый с Морозовым, заметил о работе Серова: «Это целая характеристика, гораздо более ценная, чем в пресловутой пьесе Сумбатова…»
В последние годы жизни в душе Михаила расцветали самые низменные качества, помноженные на наследственную склонность к психопатии… Интеллектуал и эстет отступал перед злобным «кабаном», готовым смести все со своего пути. Брюсов не случайно утверждал: «Портреты Серова срывают маски, которые люди надевают на себя; и обличают сокровенный смысл лица, созданного всей жизнью, всеми тайными помыслами и утаенными от других переживаниями».