These… few words of Truth
Славный день или славная ночь. В них так хочется раствориться, и только привычное тиканье часов, безмолвно двигающих стрелки, медленно вплетаясь в сладкую полутьму эркера, даёт о себе знать. Я думаю о прекрасной незнакомке, повстречавшейся мне в Сети, и блеск привычного бордо прибавляет в бокале. Я думаю о ней всё чаще. За эту ночь я вспомнил её почти десять раз, и что-то случилось со мной. Что-то ускользает.
Как пристыла красота, которой не замечаешь. Шапки деревьев за окном в цвету и росе от тумана. Я не замечаю их, думая о ней. О том, что не отказался бы от пары слов за чашечкой кофе, хотя бы приблизительно, криво-косо на общем, о фугу, марципане, хотами и её родном брате, бывшем реноме из Сун Хунг Кай или КНУК, Гайтаме или бодзюцу, её родном доме и о том, как сейчас там. Пуэре, и что говорила её экономка о дзайбацу в Чжоу, готовила мама на Рождество, и как она справлялась по дому, будучи занята в Anker Чанша. Что делает теперь, после выпуска из университета, и отчего так многострадален быт. Что она планировала на уикенд и Боду, когда на неё свалилась куча проблем, инвестиций в будущее, если они есть, каждодневная суета. И в этот славный момент, когда у неё выдалась приятная минутка уйти в законный отпуск, мне было бы интересно, что она делает в такой дыре, как та, из которой давно никто не выезжал, чтобы никогда в неё не возвращаться.
Что она здесь делает? В этом маленьком провинциальном городке.
Возможно, она искательница странных развлечений, в своей форме более чем достойных перверсий, а быть может, в ней скрыта душа авантюриста. И каждый раз, сидя в Sun Hung Kai Вачай за столом маленького офиса, она за своим маленьким Huawei Colorful или Colorfly, уже дома, жаждала всегда перемен.
Есть ли у неё всё ещё желание отведать омлет по-французски с рук русской кухни? Если да, то пусть в эту ночь, как будто в Хакаме или Чанша: на восточном побережье идёт дождь, и плавают пластиковые стаканчики возле плавучей прачечной, перед джонками на причале горят огни больших городов. Люди и технополис, струящаяся автомобилями развязка и хай-вэй празднуют победу над крохотным существованием, суетясь и вия объятия. В улочках захламлённых дворов плавают жёлтые огни флу и неона; в колодцах и узлах водостоков, в развилках шоссе, на перекрёстках и круговой, в танце больших перемен медленно утопает в тумане город. В неслышно спустившейся ночи она, как дома, бросает ключи на маркетри перед входной дверью, сбрасывает пальто. И плывёт на кухню – в строгом воротничке, набрасывая по пути кардиган. Он куплен по цене «два за одно». Готовит себе кофе, поправляя манжету, выправляет воротничок изуверской компашки, в которой проводит большую часть своей жизни, не имея возможности оплатить вовремя счета и хоть как-то улыбнуться радио Хунань, болтающему о всякой всячине, как обычно, как всегда, проводя ночь в одиночестве под аккомпанементы колонок Toshiba или хи-тати сэйсакусё: глядя на хрупко подрагивающие светодиодами «Сэйко», которые она купила на барахолке в базарном ритме бешено агонизирующего сидё, под звуки джаза и ритмы станции «саппоро на сегодняшний день стоит всего лишь десять тысяч», вспоминая о днях веселья на дни рождения и праздник мая, считая недостающие двадцать сен из отложенных в качестве подарка коллеге по работе, – помнит, что здесь виски стоит всего лишь девять (особенно под маркой «Саппоро»), в местной пивнушке местного разлива не добавляют пива к воде, и у меня всё так же весело, как у неё.
Ей некуда спешить и сдаваться в аренду вечно терзающей её дзайбацу несколько раз на день. Негде упасть в Сети безумной ночи и ритма авто, пользующего её саму, чеки и счета, выставленные за отсрочку, – распрощаться с совестью, выдержкой и самообладанием, цейтнотом и ворохом головокружительных пустяков. Чашечка кофе, которую она пьёт, – не прикрыв ладошкой рот, – не призыв к исполнению чётко указанных церемоний, не долг перед традициями или формальностью, а пустая, разбавленная мной фантазия. Здесь нет зубоскальной компании, каждую секунду норовящей отгрызть от неё пару фибр и пожевать в исступлении воротничок. Отколоть номер с её жетоном или отжать пару йен в ритме «Follow те» Kretzmer & Shaper. Нет вечной тоски. А если и есть, то только такая, как сейчас в River of Cristal, где каждое её неохотно исполняемое желание проявляющими интерес к пациентам их забегаловки на набережной есть нечто интеллигибельное и посредственное в сводке набежавших купюр. И даже без них, официанты здесь не краше, чем в Чанша.
Пора забыть о работе. Омлете, что рождает собой долг культурных традиций перед толпой, и наслаждаться этой чашкой кофе наконец так, как будто в робком танце больших городов настала последняя ночь. Под сетью вязкого флуоресцента и ночных аллей, лотков, затишье колодцев под оптоволоконной проводкой пахнет бесконечной тишиной. Светит луна. И она заглядывает в окно, в чашку, под спуд чая, на дне которой сверкает бутон хризантем. Суп поспел сам, его не надо готовить, из омлета не надо выбирать кориандр и тмин. Её набережная ничуть не отличается от моей, а в банке с вареньем тоже есть ежевика. Она хороша с молоком. И пусть в этот день она попробует этот коктейль.
Пауки? Что ж, в банках с вареньем они мечтают пожевать не только мух, но и чей-то проездной на самый ранний поезд. Под День всех святых и час Вербного воскресенья здесь так же медленно распускаются почки. Из тебя пьют соки, готовят рагу и подают омлет. Но сегодня вечером все эти блюда в меню растроганных пауков.
В прачечной тебя ждёт печальная бабка с бельём, а в кассе приёма платежей её обложат матом из удовольствия послушать ответ.
В этом мире нет виски Arran. Каждый, кто в нём живёт, – искатель ночных мудырь, памир и разбавленных силуэтов, уютного тепла и холодных «Ксу-ксу». Нельзя покидать свой дом после полуночи; а там, в реке незабвенных эвфем, всё так же течёт избитое кредо времён: «Память – единственное, что остаётся. Только она достойна сожалений, за её отсутствием. Только там есть место кафешке, людной прачечной и обычной хандре по усталой рутине за рюмкой «Карт Блё» и «Карт Рэд» в тридцати миллилитрах «Велюр». Нуар – это не жанр, а песнь убитого консерватизма. Усталого от жизни и конфетти лояльной прагматики. Скупого эссе. И чая в кино». Его нужно смотреть, когда нет настроения читать провокации за пять сотен йен, промоакции за двести и ставить крестики на клеточках немых диагоналей, griddler, сумма сбоку и крестики-нолики по-изуверски. В этой забегаловке нет ничего особого, как нет в той, что на реке в Хунань. В ней нет эстетики нуар и пригодной для этого культуры, нет восхищения хулиганскими вылазками в область археологии и убитой мостовой с колотящим об асфальт баночкой из-под пепси-колы на углу супермаркета полупьяным хипстером, рисующим ими на «Хендай» своего соседа кружки от «Мерседес-Бенц». В этом нет ничего необычного.
Это их имена пишут в запылённом стекле: «Сука», «Тварь», «Ответишь мне» и «Ты просто недоносок, падла!»
Что это такое, эти русские слова?
Местный жаргон.
Не требуется перевода. Различные варианты вполне допустимы. Не всегда обозначают одно и то же.
Что и говорить, ты всегда делаешь чай с хризантемами и кардамоном. Эта девушка на фото – не ты, а кто-то другой. Она так счастлива, что кажется, будто сошла с небес в розовых Кензо. Она не замечает пауков и банок с помидорами, не терпит лести и лжи. Она не ты… Ты повзрослела. Так мало осталось от клубничного суфле и молока с ежевикой… Ты берёшь ещё ложечку кахета, и она тянется за ней, словно сироп. Славное суфле.
Не уверен, что взаимность располагает к общению, потому что в ней мало осталось от Хуавэй. Это век техногена. Мы все разговариваем с завитушками под абсент. Не внешняя красота красит человека. Но и не внутреннее тепло. Не тепло там, где холодно. Холодно там, где всё время снег. Красит любого человека комплекс. Если он большой, то в замок входить всегда приятней, чем в замызганный коридор. Его сложно отличить от карикатурных, но ещё сложнее найти. Лёгкий характер и малые дозы цинизма.
Нет никаких иллюзий в моём желании скачать картинки из различных частей света мадам самого преклонного и не совсем пенсионного возраста. Они развлекаются скриншотами и перепиской за чашкой валокардола с гуакамоле и канапе под скрипучий вальс. Это ли то, что мне нужно? Удивляюсь тем, кому – да…
Пока. После того наступит расплата.
Мило, если это удовольствие во благо, безобидно и собирает огромную толпу желающих поглазеть, тех, кто трезв и кому уже далеко за пятьдесят.
Сколько печали было из сиюминутной слабости. И не говори, прекрасная незнакомка из Сайтама или Сун Хунг Кай. Славно, что всё, что нужно, чтобы этой ночью светила луна довольней и красно, – всего лишь молоко и две чашки кофе, ежевика и суфле под кахета. Нет особой важности в проблемах, упоминать о них ещё дурнее. Их было много, и они навалились скопом. Но я выдержал. Так же, как и ты.
Луна сегодня особенно хороша. В ней видно сквозь тлен заволокших её облаков сумрак толстых туч. Они плывут на восток, пряча её за собой, как густой дёготь, – медленно заливая в стакан цикорий на белой фарфор. Гало прячется за ними, и дождь, хоть и мелкий, сладок, словно дикий мёд.
В такую ночь задумываешься о том, что, может быть, ты что-то упустила, что может случиться, призрачно и эфемерно. В чём смешалось вмешательство невероятного и смысл привычного – в мире простых людей, где привычное неотличимо от призрачного. Печаль… Ты думаешь так же, как я. Это недурно, но хотелось бы холодных капель на распаренной коже.
В этом мире простых людей, где мечты выдаются за явь, свет льётся не так резво, как здесь, в твоей чашке, за окном, в море оставленных под окном авто и позабытых забот. Во дворике тихо падает тишина, спотыкаясь о бесконечное молчание. Ночной колодец в коробках серых домов, в глуши полнота беззвёздной ночи и безмолвный колодец. Бочка двора переполнена сном. А за кустами слив и сирени прячется всё ещё не уступающий апрелю март. В Окаяме идут дожди и моросит туман. Я думаю, что он там для приятной хандры и случайной слабости. Для души, когда пусто, жарко и душно внутри. Но меня осаживает вдруг незатейливая фантазия, падающие ключи на битум асфальта, и я дую на кофе. Ты тоже? В самом деле? В нём плавают точки над «i» и немыслимое удивление падающих на голову мишурой заморочек – в кружеве из обид и старых, как мир, идей, что им правят цифры математических эмблем. Знаки души под запретом законов бездушных этей. Шаркающие шаги в свете укромного уголка, пересекающие припарковую зону у парковки. Одинокий прохожий. Мы все идём разной дорогой, в разных направлениях, каждый со своим багажом, но рано или поздно они приводят к одной: куда уходят те, кому незачем куда-то идти; куда уходить, если нет надобности идти? За целью которой стоит только конец пути – белый шум болтающего без умолку радио Кавасаки в белом наряде из приукрашенных конфетти, обёртках для послезавтра, вчерашней погоде, торгах и пустой Чаныии, где струится недопитое «Карт Велюр» с арабикой. В рутине быстрой реки, что всё время стремится в пустое, зыбкое море интриг, стараясь развеять нашу слабость, к Большему, чем просто закономерность в лабиринте, – факир, который плавает в спирте MacPheil. Ошибок, задач и веры в ответ. Математической точности. И холодной логики, приумножающей лишь себя саму в себе. Мудрость, печаль, ветер и горсть надежд. Грязный хлеб на столе. Открытое васаби. В планах у осени квартиры внаём и закрытая дверь. Things, that bites…
Математическая точность лжи, что каждый раз выходит за рамки дозволенного, повторяя одну и ту же прозу жизни: если тебе не по нраву грязный хлеб на столе, тебе с ним жить.
Что-то меняется… Но что?
Что-то происходит… Но где?
Что-то в этом чае и чашках кофе с молоком… Ежевика? Она хороша только к молоку. Запомнила?
Я складываю свою зажигалку.
Что-то далеко. В перерывах на обед, забытых мечтах и фатальных суфле на столе немытых кофейнь. Что ещё придумает эта жизнь? Фатальное кофе в перерывах на ланч под тортю избитых надежд?
Что-то уходит. Но куда? Пропадает в мишуре мелькающих мимо тебя этей, мыслей и призраков табачных огней, спуде безнадёжных дней. Ставших тенями людей? Огней ночных авто в перестуке колёс по мостовой, в метро. В юрких ручейках реки, что творит из нечистот краски жизни, – увлекаясь игрой в маджонг, несёт свои воды в праздничной канве присутствующих из нужды вещей. Всё уходит, плывёт, течёт, как песок сквозь пальцы на оставленном тобой в тишине дайкири на безлюдном пляже. И вечер там – будто вечер в крем-брюле. Но в пустой тишине, где главное блюдо ты. В этой вечной тишине снующих людей, мелькающих авто и череде рутин. За чертой города… Подать рукой. Открывается ночная заводь, места утех, закрываются лотки и лавки. Прячутся под тряпки торгаши и лоточники, под замки ходульной избы – мелкая персть судьбы. Хочется плюнуть, но слюна засыхает во рту.
Что-то меняется. Но где?
Что-то уходит, плывёт, течёт, но куда?
Что-то происходит, но когда? Что-то проходит, остывает, струится, как вода, но зачем?
Что-то перестаёт быть таким, каким было раньше, – маленькая мадмуазель из Сайтама пользуется вещами больших людей. Но вешать свои победы и обналиченные чеки от бинарных торгов куда? Что теперь делать с дайкири на пляже и куда пойти выпить кофе, чтобы найти пустой бюллетень от прошлогодних выборов? Где? Что сказать? Потому что теперь надо сказать очень многое. Многое несказанное томится на душе.
Куда подевалась твоя забытая всеми грация и где её теперь искать? Откуда приходит эта скука отчаянного кофе со сливками и куда уходит звёздное небо под болонже? Где этот пляж, на котором продают билеты в большое приключение в парк на горе и куда подевался хипстер, который торгует пластиковыми карточками в кредитном отделе под предлогом обресть райскую жизнь?
Куда направляют билеты в авиакассах бессрочных со спичками в кармане, помятых стикеров? Откуда приходит ветер надежд? Он дует так неловко и неуклюже. Поневоле становишься творцом мрачной эстетики. Нуар – не жанр фантастики или безумной, распухшей от инфантильности, пускающей слюни фантазии.
Это проза безнадобности. В ней пустует самое главное, что осталось от пляжа с пахлавой и стикерами авиабилетов в кармане, в жизнь лучшую, мелькающих, снующих, текущих и сигналящих авто, призраков, ставших абсолютно незнакомыми тебе людьми, лучше скелетов ракушек на безлюдном пляже и мостовой с кружочками от «Мерседес-Бенц». Где Moby «Guitar, flute and strings», Linking Park и «Му December» помнит «Kite»…
Хочется плакать – почему бы и нет. Только не от чего. Вас никто не услышит. Даже больше – не смотрит в окошко с луной. Поздняя чашка кофе как смытый налёт Кензо.
Хочется кричать – кричите. Из всех пускающих слюни, бесстыжих, распухших и бредовых фантазий эта… самая инфантильная. В ней нет строгих правил и белых воротничков. Отходит ко всем чертям новый вечер. Тускнеет небо над песочным крем-брюле в ракушках олигоцен и морских коньков, застывает в капельках янтаря, облепляя трупики мух и москитов. Курится дым Нет из Мумбаи. Ароматы загадочной Индии. В курильницах блуждает забытый всеми принюхавшийся аромат. Слон на подставке из полистоун блестит слюдой в маслянистых свечах. Что-то в сумерках, падающих в свете полукруглой трезвой, как звон манат, луне. Ты не находишь?
Что-нибудь корсиканское…
Может быть, ром?
Что-нибудь сладкое из забытых снов…
Что-нибудь необычное – тысяча и одна ночь.
Что-нибудь для души… Всего понемногу. Всего одна ночь под божоле с карпом и отжившими призраками надежд. Всего-навсего для тебя и для меня. Там прячутся маленькие вещи больших людей.
These… few words of Truth.
Холодный ветер. Дымлю понемногу. Чашечка кофе и молоко с ежевикой. Запомнила? Хорошо.