Кофейник
Интересно, да недолговечно искусство любовницы и натурщицы. Не раз женская красота была погребена и растрачена на свидания и сожительства не с теми мужчинами. А как же, вы спросите, выживать юным девам? А я вам и отвечу – не знаю. Не скажу, что нам, любителям литературы и живописи, легко. Нас угнетает вечная погоня за музой, которая то и дело появляется с оголёнными плечами и задёрнутой юбкой, а ты бежишь, бежишь за ней, да не угонишься.
Вот и на этот раз, вдоволь насытившись погоней за прекрасной нимфой, я решил сделать перерыв и отдохнуть. В час печали и глубоких размышлений о бездне, которая меня ждёт, я нередко предпочитал общество женщин и выпивки. В такие моменты ты будто стоишь на краю и думаешь: мне сейчас прыгнуть или оставаться в цепях жизни, которую можешь изменить, но не меняешь? Каждый раз ты себе даёшь обещание стать другим, уехать, отказаться от похоти и сладострастия. И каждый раз это обещание нарушаешь. И когда ты понимаешь, что обманываешь сам себя, тогда и наступает тот час печали. И так по кругу.
Даже осознавая хрупкость своего мира, я часто захаживал в уютный кабачок на Арбате. Любили мы там посидеть своим клубом «богоугодников». Здесь был я (непризнанный литературный гений, однако издавший несколько книжонок и поэтому заручившийся какой-никакой славой), были и Шаляпин, Коровин, именитые художники и актёры. Элита.
Не так давно мы потеряли одного члена нашего клуба – художника Ярцева. Добрый был, да только меры в выпивке не знал. Так и спился. Что после себя оставил Ярцев? Долги, пару очень недурных картин, засаленную комнатушку в центре, которая буквально впитала весь алкогольный дух своего владельца, а также Катьку, что жила с ним.
Неплоха была девчушка, да только глуповата. Идти ей было некуда, от умершего покровителя ей досталась только головная боль. А попривыкла молодая по рукам ходить, сама так любила сказывать. Вот и после смерти художника её утешали наши «богоугодники», но счастья не сыскала, отовсюду выдворяли. Стало мне жаль сиротку, забрал её к себе.
Не буду отрицать, успехом у женщин я действительно пользовался, но быть женихом – роль не для вольного писателя. А женщины, как мы все знаем, расставляют ловушки именно с одной целью – пойти под венец. А Катьку это не интересовало. Поначалу.
Шло время. Моя душевная рана стала кровоточить с новой силой весной. А Катька в качестве панацеи уже не работала. Любовь за деньги не купишь, и только пройдя этот путь, я смог прийти к такому выводу. Я был слишком добр и уважителен с Катькой, и девчушка стала питать ко мне светлые чувства, которые, однако, серой тучей двинулись на мой безоблачный мир.
– Вы мине когда замуж возьмёте?
– Катенька, что вы такое говорите? Не буду спорить, одна из героинь моих рассказов действительно была списана с вас, однако её судьба неравнозначна вашей.
Катьке такой ответ был не по душе. В моменты обиды она надувала губы и шла драить кастрюли. И, слушая эту симфонию грохота, я понимал, что моя беззаботная жизнь превратилась в войну. Я чувствовал себя крепостью, которую осаждают. Я – зверь, которого собираются поймать и приручить. И это только холодило мою рану. Не о такой любви я мечтал, не такую женщину я рядом хотел видеть.
Прежде чем я действительно понял, что готов к приходу настоящей любви, прошло ещё пару месяцев. Осознавая всю хрупкость счастья, я уже был нацелен на то, что вот-вот в мою жизнь войдёт нечто новое. И муза больше не покинет, кабаки и легкодоступные женщины уже не будут интересны, а самое главное – я исцелюсь.
Я изменился. Мне больше не хочется быть рабом сладострастия и зелёного змея. Я понял: для того чтобы творить – не нужно страдать, не нужно быть жертвой. Я ещё могу стать счастливым.
– Батенька, вы как, собираетесь мине замуж брать?
Я посмотрел на Катьку другими глазами.
На похороны пришло мало народу. В основном те, кто писал с Катьки картины и образы. И кому она подавала кофейник. А кофе её был отвратным.
Марина Ульянова (г. Калининск, Саратовская область)
Мурашки
Угольки гасли. Когда-то яркие, безудержные и бойкие, всполохи огня исчезли в ночной тишине, уже не перекрикивая тихим потрескиванием ночных птиц. Лес молчал. Ветер игриво провёл рукой по макушкам яблонь-дикушек, задел засидевшиеся яблоки, рвущиеся к свободе, запрыгнул на сумку юноши и спрятался в загривке спящей лошади. Её горячее дыхание встречалось с холодным осенним воздухом, превращаясь в белёсый пар. Первые заморозки укусили опавшие листья, и изморозь сединой осядет на них совсем скоро. Серая лошадь вздрогнула.
– Что-то снится, – чуть слышно проговорил Арсений, оглядываясь по сторонам. Он поёжился. Тепло от костра уже не чувствовалось, ветер разогнал его по округе, согревая замерзающую землю.
– Спите, Арсений Ильич, – сонно произнёс Тихон, переворачиваясь на другой бок. В лесу спокойно этой осенью, так им хозяева сказали. – Лучше бы остались у Марфы, – пробубнил провожатый, вспоминая приветливую хозяйку. Теперь в лесу спи, барину же природа местная так понравилась, ишь чего, как будто в лесу давно не бывал. И холод, наверное, тоже нравится.
Арсений зевнул, вдыхая холодный осенний воздух с еле слышимым запахом яблок. Они падали в ночной тиши так громко, что могли разбудить всю округу.
Но в округе были лишь он да Тихон, сильнее кутающийся в плащ. Юноша был уверен, что именно сейчас пахнет звёздами, лениво подмигивающими ему. Они пахли яблоками, опавшей листвой и морозом. Арсений любил помечтать, придумать что-то, додумать. С ним ладили крестьянские дети да кошки с собаками. Ветреный по жизни, собранный по обстоятельствам.
Молодой человек был мечтателем, безумным выдумщиком и писателем. Оттого и путешествовал по разным сёлам, слушая дыхание Родины. Из маленьких домов, чуть покосившихся, иногда наполовину целых, складывалась его история. О чём писал он, для кого и чего – непонятно. Для души. Всё в нашей жизни делается для души.
Пожелтевший лист, сброшенный ветром с ветки, упал перед Арсением. Тот подумал, что это звезда, да загадал желание. Листья ещё быстрее звёзд загаданное исполняют, ещё не зазнались. Молодой человек поднялся, вдохнул в себя ночь: она растеклась по венам, стрелой попала в сердце и затуманила разум. Лунная ночь сводила его с ума, дарила вдохновение и жизнь. Арсений верил, что когда-нибудь – когда-нибудь! – он сотворит что-то такое, что станет настоящим прорывом, заставит людей верить в лучшее силой слов.
Он отошёл немного от поляны, на которой спал провожатый, тяжёлыми шагами сминая траву. Стоило ему только отойти, как трава оживала, поднимала головки и сонно кивала, мол, ещё не рассвет, за что ты так рано нас разбудил, барин? Но юноша не слушал, продолжая идти вперёд по призрачной траве, освещаемой лунным светом.
Луна на небе стеснялась, то и дело пряталась за облаками – сегодня у неё больше зрителей, чем обычно. Один идёт куда-то бесцельно, другая чего-то ждёт.
Сливаясь глазами с ночью – тёмными, пустыми, – совсем девочка, юная и прекрасная, она сжимала жёлтый лист в руках и смотрела в воду. Река колыхалась, когда ветер задевал её рукой, лунный свет растекался по водной глади. Листья морозным танцем опускались на воду, уплывали вниз по течению, совсем не боясь холода.
Арсений любил легенды, он вообще любил всё, что не похоже на наш обычный мир, – загадочное, таинственное. Оно его пугало лишь тогда, когда касалось костяными ладонями его запястья и звало куда-то в необъятную даль. Костяшки сжимали костяшки – рука у него была совсем худенькая, не обременённая тяжёлой мужской работой, – и влекли в Изнанку.
А в Изнанке этой прячутся не только жители изнаночные – вовсе не ими ограничивается население мира потустороннего, – а ещё и чувства тайные, чувства настоящие.
Стёпа напоминала русалку. Длинные волосы, глаза тёмные, свешенная в холодную воду нога, покрытая мурашками, другая же нога согнута, к ней прислонена смуглая щека и взгляд – в никуда.
Писатель вздрогнул, стоило ей обернуться на тяжёлые звуки его шагов. Они долетели до неё с порывом ветра, снова прыгнувшим в водную гладь, заставляя ту заволноваться. Юноша хотел описать её – трогательную, загадочную, как-то оказавшуюся в этом мире, совсем чуждую ему. Было когда-то в ней что-то искреннее и живое, но оно будто было съедено на завтрак пару лет назад.
– Василь Ликсеич? – еле слышно произнесла девушка, доставая ногу из ледяной воды. Она поднимается, белым призраком ступая по траве. Босая, с длинной косой и мурашками по всему телу.
Арсению стало её жалко. Сердце сжалось, выпрыгнуть было готово, согреть тлеющими угольками яркой души. Что-то царапало там, внутри.
– Арсений Ильич, – мягко произнёс он, подходя ближе. Ему хотелось увидеть в ней что-то большее, чем треснувшее надгробие прежней жизни.
– Не он, – устало выдохнула Стёпа, глядя на полупрозрачный белый пар, выпорхнувший из её рта. – Я Стёпа, вы заблудились?
– Я совсем простой, не надо ко мне это «вы».
– Вижу я ваше «простой», – её губы приняли подобие улыбки – вымученной, уставшей, – по одежде вижу.
– Да на что эта одежда, если душа сильнее человека выдаёт?
Её всю трясло. Мысли роились в голове, словно пчёлы вокруг райского цветка. Сладкого, но опасного. Стёпа устала ждать. Каждый вечер, каждую ночь, теряясь в лесу, она русалкой сидела на берегу. Летом было терпимее, теплее, а сейчас осенние заморозки кусали её кожу, которая щетинилась, покрывалась мурашками. Может, тепло и сохранялось снаружи, но не внутри. Внутри неё что-то треснуло, надломилось, а замазывать трещины никто не хотел, никто не стремился. Даже она сама потеряла все инструменты.
– Ночью жить хочется, – спокойно произнёс Арсений, предлагая девушке руку, – прогуляемся?
От него веяло теплом и яблоками. Медовыми, сладкими, осенними. Захотелось испечь пирог. Она приняла подставленную руку – так барыни делали, она видела – и плотнее прижалась к нему. Ей просто хочется быть нужной.
Неторопливо, сминая траву, – тяжёлыми ботинками писателя и лёгкими шагами девушки, – они шли вперёд, задыхаясь от впечатлений. Арсений думал, не написать ли ему что-то о любви и водных жительницах, а Стёпа просто вдыхала спокойствие.
Рядом с этим странным барином ей было спокойно и тепло. Мурашки перебежали на босые ступни и обосновались там до тех пор, пока их не спугнёт первый солнечный луч, который пронзит рассветные облака и растворится в человеческом мире.
– У вас что-то случилось? – сказал юноша, рассматривая звёздное небо. Тучи то наплывали, пряча блестящие огоньки, то разгонялись ветром.
– Вовсе нет. Я просто жду.
«У реки пыли», – договорила Стёпа мысленно, быстрее семеня ногами, чтобы поспеть за Арсением Ильичом.
– А я тоже жду. Знаете, вдохновения. Хочу сделать что-то эдакое, что-то, как у нас говорят, идейное.
– Вы пишете?
– Сочиняю, ищу. – Писатель был готов разговаривать о своём увлечении, о своей литературной жизни часами, не обращая внимания на интерес собеседников. Один раз бросишь камень в реку, он сделает пару скачков да утонет, а рябь по воде разойдётся, волнуя мерную жизнь воды, – так и один раз забросишь словцо в разговор, от сотни историй не жди пощады. А у юноши их было точно не меньше тысячи.
Он любил говорить о том, что любит, как и все люди во всём мире, а слушать его никто не хотел. Считали выскочкой, жалким писакой, способным только на статейки в еженедельную прессу. Но эти «статейки» кормили его и позволяли собирать то, что когда-то вырастет в нечто большее, чем пустая болтовня.
– И поэтому, понимаете, только поэтому я пишу для газет. Я верю, что моя идея стоит всех затрат, которые уже мне выпали, что я смогу и создам настоящее – самое настоящее, жизненное, живое слово на листах. Вы откроете – я вам пришлю, оставьте только адрес – и увидите ночь, эту реку, себя. Такую печальную и настоящую. Я совсем не знаю, что произошло у вас, но верю, что это временное, как в любой хорошей книге. Вы же читали такие?
Стёпа кивнула, даже не пытаясь объяснить, что читать она не умеет, что единственный, кто умел читать в её семье, это её папаша, а он вечно был занят, а в последние годы видеть её не желал.
– Это временное, это исправится, забудется. Так устроен наш мозг – он плохое забывает, а хорошее помнит. Вот попробуйте что-нибудь плохое вспомнить, только попробуйте!
Она вспомнила Василя Ликсеича, его шершавые руки и слова, в которые она всё ещё верила, вспомнила взгляд отца и свои босые ноги, покрытые мурашками. Если не забылось, значит, это вовсе не «плохое», это «хорошее»? Стёпа не знала.
– Ну не плачьте.
Девушка совсем не заметила, как в уголках её глаз стало мокро. Это иней таял, а быть может, и нет.
– Вы только верьте, Стёпа, верьте в то, что всё будет хорошо. А там уж как бы ни стало – это и есть ваше «хорошо». Всё в этом мире «хорошо», если видеть правильные стороны.
Он много говорил, возбуждённо жестикулируя, она улыбалась, иногда даже смеялась, смущённо прикрывая рот ладошкой, отвечала тихо и устало. Глина его слов замазывала трещины на стенах её души, неаккуратно, резкими мазками, но ей становилось легче.
«Чудаковатый», – подумала Стёпа, но почему-то внутри стало спокойнее.
Они совсем не заметили, как звёзды в последний раз подмигнули и растворились в светлеющем небе. Ночь отступала, начиналось утро, раскрашивало небо в розово-фиолетовые цвета, макушки деревьев блестели морозной сединой, холодный туман поднимался вверх, оставляя на траве кристаллы – крошечные капельки росы.
Рассвет целовал её мокрые ресницы, пугая мурашки, вновь появившиеся после ухода барина, – ему нужно было возвратиться к Тихону, – солнечные лучи убегали всё дальше в лес, заигрывали с сонной гладью реки и ныряли в светлые головы путников. Всё просыпалось.