Российский колокол № 3–4 (40) 2023 — Литературно-художественный журнал

Верба (Юлия Артюхович]

Юлия Артюхович – поэт и прозаик. Автор более двухсот пятидесяти научных и художественных публикаций (в том числе – десяти научных монографий, более шестидесяти поэтических и прозаических циклов и десяти книг стихов и прозы). Доктор философских наук, профессор. Член Союза писателей России.

Публиковалась в литературных журналах «Наш современник» (пять публикаций стихов), «Белая Вежа», «Отчий край», «Перископ», «Здоровье и экология», «Слово – детям»; в «Литературной газете», «Новых известиях» и др.

Лауреат международных конкурсов «Союзники-8», «Поэзия без границ», «Gnesin-jazz-voice – 2021», литературной премии имени В. Б. Смирнова «Отчий край», Государственной премии Волгоградской области; дипломант премии «За верность Слову и Отечеству» имени Антона Дельвига; номинант международной премии за доброту в искусстве «На благо мира».

Награждена золотой медалью «В. Шукшин», Почетной грамотой Союза писателей России, Почетной грамотой губернатора Волгоградской области, почетными грамотами и благодарственными письмами Волгоградской областной и городской думы, Почетной грамотой Президиума Чечено-Ингушской АССР (1990) и др.

Живет в Волгограде.

КогдА Бог выключает свет…

Такое впечатление, что Господь Бог взял вдруг и выключил свет.

Е. Лукин

Сын понедельника

Понедельник – день тяжелый. В этот день Саню Мурзина уволили с работы по сокращению штатов. Так ему сказали в отделе кадров. В штате их учреждения Саня оказался самым молодым и неопытным – в общем, слабым звеном.

Ранним утром Мурзин получил расчет и сразу потратил все деньги, чтобы закрыть долг по ипотеке. На очередной взнос за квартиру денег не осталось. Но это уже не имело значения, потому что на общем собрании в тот самый злосчастный понедельник Саня узнал страшную правду: соинвестор застройщика украл деньги дольщиков и скрылся за границей. Достраивать новый дом, куда Мурзин надеялся вселиться через два месяца, теперь не на что.

На оплату съемной однушки денег тоже не хватило. Толстый мрачный сын хозяйки, бывший моряк-подводник, оказался человеком слова. Пока Мурзин в последний раз был на работе, тот, как и обещал, заменил дверной замок и выставил Санины вещи в общий коридор.

Не было денег и на новые джинсы, необходимые для знакомства с родителями Милочки. К этой важной и ответственной встрече девушка готовила любимого давно, но Мурзин как мог оттягивал сроки торжественного мероприятия. И сегодня этот судьбоносный день настал…

Милочка позвонила в тот момент, когда взмыленный, потный Саня со всем своим имуществом (двумя чемоданами, ноутбуком и стройотрядовским рюкзаком за плечами) бесславно покидал временный приют. Мурзин как раз взгромоздил оба чемодана на узенькую лавочку около детсадовской игровой площадки и присел передохнуть. Во дворе резво носились непуганые местные дети. Пробегая мимо лавочки, они азартно стучали по Саниным вещам совками и лопатками, оставляя на поверхности чемоданов грязные и мокрые следы. А Мурзин мучительно размышлял о том, где, как и на какие средства он будет теперь жить.

– Мурзик, мяу! – радостно промурлыкала Милочка. И, не получив ответа, повторила «мяу» еще раз, но уже вопросительно и напористо. – Мурзик, твоя кошечка орет-раз-рывается, а ты молчишь? У тебя что, нет кошечки? – возмущенно завопила любимая.

Мурзин, который в этот невероятный, злой, чудовищный понедельник одновременно лишился денег, работы и жилья, вдруг страстно захотел, чтобы у него не стало и кошечки. Но, испугавшись такой крамольной мысли, мужчина сцепил зубы и соврал:

– Я на работе, не могу разговаривать.

Милочка еще раз разочарованно мяукнула и пригрозила:

– Я скоро перезвоню!

Саня верил, что девушка поступит именно так, поэтому стал действовать быстро и решительно.

Он подхватил чемоданы, ринулся на автобусную остановку и с трудом втиснулся в душное чрево автобуса. Мурзин надеялся застать дома Юрку Поддубного, самого удачливого и обеспеченного из выпускников их факультета. Ехать к Юрке следовало без звонка, чтобы товарищ не успел скрыться (как уже частенько бывало, когда к нему обращались с просьбами бывшие однокашники).

Сане повезло. Он пулей проскочил мимо подслеповатой консьержки, пристроившись к шумному восточному семейству счастливых обитателей квартиры в элитном доме.

Юрка собирался на деловую встречу. Выслушав печальный рассказ товарища, он оценил ситуацию суровыми и справедливыми словами: «Мать твою в параллелепипед!» Потом осведомился, что Саня теперь намерен предпринять.

– Хрен его знает, – исчерпывающе ответил Мурзин.

Мужчины помолчали.

– Может, домой вернешься? – с надеждой спросил Юрка, подозревая, что такой вариант станет для него наиболее безболезненным и исключит необходимость оказания товарищу конкретной помощи.

– Нет, – твердо заявил Саня, память которого услужливо выдала целую серию бледных картинок из прошлой жизни в маленьком и скучном степном городке.

– А как же тогда? – робко осведомился Поддубный, уже предчувствуя очередную неудобную просьбу.

– Мне бы перекантоваться несколько дней, – тоскливо прошептал Саня и, без всякой надежды, выложил главное. – У тебя никак?

– Никак, – уверенно заключил Юрка, уже придумавший подходящий вариант отказа. – Родители завтра приезжают.

– Понятно, – отозвался Мурзин и безрадостно потянулся за вещами. – Пока, Юр!

– Пока, – с облегчением попрощался Поддубный. – Звони, если что…

«Если что?» – горько вздохнул про себя Саня, вытаскивая чемоданы на лестничную площадку. Что еще должно сегодня произойти такое, чтобы он позвонил Юрке?

Самое страшное уже случилось. Молодой дипломированный специалист, младший научный сотрудник престижного института, потенциальный обладатель собственной недвижимости в новостройке, любимый милой девушкой Мурзик сегодня умер. Родился новый Мурзин, сын этого подлого, жестокого понедельника: жалкий неудачник, обманутый дольщик, безработный, нищий бомж.

Саня понимал, что звонить Поддубному уже незачем. Другим знакомым он тоже звонить не станет.

Зато позвонили ему. Это снова была Милочка.

– Мурзик, ты совсем не любишь свою кошечку! Почему ты не едешь?!

Мурзин хотел было спросить, куда именно ему следует направиться. Но с ужасом вспомнил, что именно на сегодняшний день планировался визит к Милочкиным родителям.

– Ты что, забыл? Мурзик получит денежки, купит штанишки и поедет на дачу к Мусику и Пусику.

Мурзин прижал телефон к плечу и, кряхтя, выволок вещи из лифта. Не вписался в поворот, зацепился чемоданом за подставку для цветов. Разошлась молния, и на дорогую плитку холла вывалились вперемешку Санины трусы, носки и майки.

А Милочка настаивала.

– Мурзик, скорее приезжай к своей кошечке! Мяу!

Саня, зверея, собрал разбросанное белье с пола и злобно прорычал в трубку ответное:

– Мяу!

– Мяу, – радостно отозвалась кошечка. – Я на даче! Мы все давно тебя ждем, Мурзик!

– Скоро буду, – сквозь зубы прошипел Мурзин.

Он забежал в ближайший «Магнит» и ожесточенно стал заталкивать свои пожитки в узкие металлические ящики для хранения вещей. Рюкзак и ноутбук вошли, а чемоданы не поместились. Саня выскочил на улицу и огляделся. Слева призывно сияли яркие люстры в окнах городской администрации. Справа под слабыми лучами заходящего солнца отливали золотом купола небольшой тихой церквушки. Мурзин выбрал меньшее из зол. С чемоданами наперевес он решительно ступил на высокое церковное крыльцо.

В темноте

В церкви начиналась вечерняя служба. Откуда-то из глубины полутемного зала доносилось мелодичное стройное пение. Зал был полон людей, огромная толпа колыхалась у самых дверей.

Мурзин сунулся было с чемоданами в зал, но путь ему преградила сухонькая пожилая женщина в темном платке.

– Сюда нельзя. Видите, служба идет.

– Мне бы вещи оставить, – глупо попросил Саня.

– Какие еще вещи? Идите, мужчина, не мешайте.

Мурзин повернул направо и оказался в маленькой комнате, где под стеклом на прилавке были разложены кресты, иконки и свечи. За прилавком скучала полная молодая женщина.

Саня подошел поближе и решительно заявил:

– Я тут чемоданы оставлю. До вечера.

– До какого вечера? – уточнила женщина и обернулась на серые сумерки за окном.

– До ночи оставлю, – исправился Мурзин. Потом добавил: – Или до завтра.

– Оставляйте, – равнодушно ответила женщина.

– Спасибо! – радостно воскликнул Саня, не веря своему счастью.

– Пожалуйста, – так же без выражения отозвалась продавщица церковной лавки и опять отвернулась к окну.

Мурзин выскочил из церкви и вприпрыжку двинулся по мостовой, высматривая маршрутку. Потом полез в карман и с удивлением обнаружил, что он пуст. Денег не было от слова «совсем». Даже на маршрутку.

Саня горько подумал, что без денег приехать к любимой не сможет. Как ни странно, эта мысль принесла ему облегчение.

Зазвонил телефон:

– Ну, Мурзик, ты где? Почему не приехал? Мы уже с дачи возвращаемся. С Мусиком и Пусиком. Они как раз сегодня свободны и с тобой познакомиться хотят.

– Может, не надо? – с надеждой спросил Мурзин. – Может, как-нибудь в другой раз познакомимся?

Милочка заныла:

– Мурзик, ты не любишь свою кошечку! У тебя, наверное, нет кошечки?

– Есть! – громко заорал Саня. – Есть у меня кошечка!

Прохожие обернулись на крик, а какая-то интеллигентная старушка тихо сделала ему замечание:

– Молодой человек, зачем же так шуметь? У меня тоже есть кошечка, но я же не кричу, не привлекаю всеобщее внимание.

А Милочка удовлетворенно мяукнула и весело спросила:

– Мурзик, а ты где сейчас? Мы скоро в городе будем и тебя заберем!

Саня понял, что избежать встречи с будущими родственниками уже не удастся, и грустно уточнил:

– В центре я. Около церкви Иоанна Предтечи.

Далекий голос Мусика из телефона уточнил:

– Около церкви? Какой приличный молодой человек – в церковь ходит!

Далекий голос Пусика произнес что-то невнятное, но неодобрительное.

Милочка радостно закричала:

– Жди, Мурзик, мы уже едем! Только никуда не уходи! Будь на видном месте! Мяу!

– Не уйду, – пообещал Мурзин, потому что идти в самом деле было некуда.

В ожидании неотвратимого приезда грядущей родни Саня побродил по скверу, посидел на лавочке. Потом встал на видное место: у входа в церковь, рядом с бородатым мужчиной неопределенных лет в засаленной кепке. Тот недобро покосился на Мурзина, который, напротив, устало ему улыбнулся. Причина неприязни мужчины прояснилась довольно скоро. Закончилась служба, и из церкви хлынула толпа прихожан. Проходя мимо, люди истово крестились и сыпали мелочь в грязную кепку, которую бородач предусмотрительно сдернул с лохматой головы. Саня тоже машинально протянул руку, и в нее упало несколько монеток.

«На маршрутку как раз хватит», – обрадовался Мурзин. Он деловито вытащил из-под джинсового ремня подол пропитавшейся потом рубашки и стал собирать в нее пожертвования из щедрых христианских рук.

Раздался пронзительный гудок дорогой иномарки. Мусик и Пусик, высунувшись из окон, с затаенным ужасом разглядывали взлохмаченного потенциального зятя, который бережно, как ребенка, что-то нес перед собой в задранном подоле рубашки.

Саня понимал, что все стали свидетелями его позора. С веселым отчаянием он поздоровался и высыпал мелочь из мятой рубашки на сидение рядом с Пусиком.

– Знакомьтесь: это Мурзик! – радостно представила Мурзина Милочка.

– Хорош зять! Только встретились-и уже в подоле принес, – пробурчал Пусик, сгребая мелочь в пухлую кожаную барсетку.

– Садитесь, садитесь скорее, – заторопила Саню Мусик, тревожно оглядываясь по сторонам в поисках знакомых. Не обнаружив таковых, женщина с облегчением вздохнула и официально представилась: – Наталья Анатольевна.

– А я – Олег Сергеевич, – добавил Пусик. – Поехали домой: ужасно есть хочется.

Он круто свернул с проспекта на маленькую неприметную улочку и дал по газам. Иномарка вздрогнула и понеслась в исторический центр города.

В просторной «сталинке» Мусик с Пусиком проворно накрыли роскошный стол. Лукаво улыбаясь, Пусик украсил еду бутылкой дорогого французского коньяка.

У Сани сразу заурчало в животе. Он вспомнил, что за весь этот долгий гадкий понедельник ничего не ел.

– Мурзика пора кормить! – защебетала Милочка и потащила Саню к столу.

Мурзин, мурлыча, как настоящий кот, набросился на еду. Постепенно пьянея, он ел и пил все подряд так много и жадно, что с трудом поддерживал разговор. Не в силах оторваться от продовольственного изобилия, Саня преимущественно молчал, лишь при необходимости отвечая на прямые вопросы.

Один из таких вопросов и стал камнем преткновения в родственной беседе.

– А где вы работаете? – поинтересовался Пусик.

– Временно не работаю, – туманно определил свой социальный статус Мурзин.

Мусик неодобрительно покачала головой, и крупные бриллианты в ее аккуратных ушках вспыхнули и засияли ясными звездочками.

– Это как же? – не поверил Пусик. – Совсем не работаете?

– Ну, не совсем, – замялся пьяный Саня и неожиданно для себя самого выпалил: – В мафии я.

– Как в мафии? – ахнула Мусик. – С бандитами?

– Ну, не то чтобы… – стал оправдываться Мурзин и выдал чистую правду, весьма актуальную на данный момент. – На паперти я стою. Нищенствую. Около церкви. Вы же сами видели.

Все замолчали.

Потом Милочка неуверенно протянула:

– Это Мурзик так шутит.

Пусик первым оправился от удара.

– Мне тоже приходилось бывать в вашем храме. Очень приличное место, в центре города.

– Ага, и подают охотно, – подтвердил Мурзин.

Мусик вежливо добавила:

– Я тоже неоднократно там бывала. Священником в храме отец Евгений работает. Очень приличный молодой человек. Он что, про вашу мафию не знает?

– Почему не знает? – удивился Саня и похвастался. – Знает, сам при деле.

– Как это «при деле»? – осторожно осведомился Пусик.

– Крышует он нас, – пояснил Мурзин, чувствуя, как от сытого живота веселый жар распространяется по всему телу.

Он наслаждался счастливым ощущением беспредельной свободы и острого, озорного куража, когда хочется петь, кричать, смеяться. И совершенно безразлично, что о тебе подумают окружающие.

– Так ты мне всё врал! – ужаснулась Милочка.

– Врал, – охотно подтвердил окончательно захмелевший Саня.

– Убирайся! Я тебя больше не люблю! – закричала возмущенная Милочка.

– И я тебя не люблю, – искренне ответил Мурзин бывшей любимой. И добавил: – Кошка ты драная!

Милочка зарыдала, а Мусик с Пусиком растерянно замолчали.

– Пойду я, – подытожил Саня.

Он взял со стола куриную ножку с заворотом и, кивнув на прощание, двинулся к выходу.

Останавливать его никто не стал.

На ходу доев вареную курицу, Мурзин сел в маршрутку, заплатил за проезд двумя уцелевшими монетками и уже поздним вечером добрался до церкви. Там было пусто и темно.

Саня побродил вокруг, подергал плотно закрытую дверь. Потом прислонился к ней горячим лбом и тихо заплакал от тоски и одиночества.

Вдруг из тишины раздался чей-то встревоженный голос:

– Что с вами? Заблудились? Может, плохо вам?

– Не заблудился, – ответил Саня. – Но плохо мне. Уж так плохо…

Пожилой мужчина крепко взял Мурзина под руку и повел его в маленький домик в глубине церковного двора. Там сторож усадил Саню на старый диванчик и налил горячего сладкого чаю. Мурзин рассказал этому доброму человеку обо всех невероятных и диких событиях понедельника.

– В общем, все хреново. Плохо то есть, – поправился Саня, вспомнив, где находится.

– Знаю я такое, – согласился сторож. – Как будто Бог свет выключил. И со мной было.

– А что, бывает, когда Бог выключает свет? – с интересом спросил Мурзин.

– Темнота, – серьезно ответил сторож. Он выключил свет в своей комнатке и сказал: – Ложись отдыхать, парень. Тебе поспать надо.

Так Саня Мурзин, сын понедельника, оказался в темноте. В прямом и переносном смысле этого слова.

В гостях у правдоруба

Как ни странно, после всех своих потрясений Мурзин хорошо выспался в церковной сторожке. Утром он, бодрый и энергичный, перекусил со сторожем чем Бог послал и отправился искать приют у бывшего однокурсника по политеху Вити Горшкова.

«Витя может помочь, – размышлял Саня. – Если не сможет или не захочет, так хоть сразу скажет, врать не станет. Недаром всегда правдорубом считался».

Действительно, Горшков (или Горшок, как обычно называли его в политехническом институте), добродушный веселый толстяк, запомнился всем специфической маниакальной честностью и любовью к нехитрым шуткам и розыгрышам.

Еще на первом курсе Витя приставал ко всем знакомым и малознакомым парням со странной просьбой:

– Слышь, вот ты мне скажи: «Дайте в руки мне гармонь-золотые планки!»

Однокурсники недоумевали и, чувствуя подвох, напрочь отказывались произносить загадочную фразу. К девушкам (их в институте было немного) Горшок обращаться не решался. Поэтому, убедившись, что его просьба не будет выполнена, Витя говорил сам себе:

– Дайте в руки мне гармонь – золотые планки! – Потом сам же себе отвечал: – А ху не хо? – После чего долго и заразительно хохотал.

Своеобразное чувство юмора и безудержная откровенность не мешали (наоборот, помогали) Горшку в учебе и труде. Сердитый преподаватель начертательной геометрии по прозвищу Злобный Карлик, «заваливший» на зачете всю группу, пощадил только Горшкова. Витя, как и другие, не смог справиться с заданием, но объяснил, что не подготовился к занятиям из-за котят.

– Кошка пять котят принесла: два рыженьких, два серых и один – не пойми какой, вроде в полосочку. И всех она вот в этот свитер засунула. Пока увидел, пока застирал, пока свитер высох – уже в институт пора. Вот и не успел. Еще и пятно осталось.

Тут Горшок в доказательство продемонстрировал пятно, оттянув свитер на животе.

Злобный Карлик за свою долгую педагогическую практику слышал от студентов много неубедительного стандартного вранья и окончательно потерял веру в честность обучающихся. Но Витин оправдательный неформал тронул его жестокую душу своей искренней и простодушной сопричастностью к судьбам представителей местной фауны. Недрогнувшей рукой преподаватель вывел заветное «зачтено», и заботливый кошатник поспешил к выходу из аудитории.

Однокурсники с завистью выслушали трогательную историю Витиной победы. Потом один из них спросил:

– А котят куда дел?

– Каких котят? – не понял Горшков.

– Этих, пятерых, про которых Карле рассказывал.

– Да они еще в позапрошлом году родились, когда я в школе учился! – вспомнил Витя.

– Так ты соврал, что ли? – возмутились ребята.

– Почему соврал? – удивился тот. – Я просто время поменял. Это ж на самом деле было. А я никогда не вру.

Бесхитростный взгляд добрых голубых глаз Горшка подтверждал: он говорит истинную правду А расхождение между происшедшими событиями в несколько лет – всего лишь досадная и малозначимая деталь, на которую не стоит обращать внимания.

За годы обучения в вузе Витя зарекомендовал себя недалеким, но старательным, правдивым и вполне серьезным студентом. Такая же репутация сложилась у него и на производстве. Горшок снискал себе славу кристально честного человека, истинного правдолюбца, отказавшись участвовать в коллективном хищении деталей из ценных металлов.

– Не, мужики, это не мое. Я никого не осуждаю, дело ваше. Но сам никогда чужого не возьму. Будут у меня дети… Как я их воспитывать стану, если сам вор?

После такого заявления несколько пристыженных коллег Виктора тоже решили «завязать» с позорным промыслом. А когда все разошлись, Горшок аккуратно собрал оставшиеся детали и отнес их домой. Разумеется, его никто подозревать не стал.

– Пусть до лета лежат, – объяснял потом Горшок Сане. – Народ у нас какой? Из цеха всё тянут и тянут. Спрашивается, зачем тянут? Украдут – и сразу пропьют. Или ерунду какую-нибудь купят. А у меня всё в дело пойдет. В деревню отвезу, бабушке на огороде полив налажу. Старая она уже стала, тяжело с ведрами бегать. А что останется – тестю в гараж сгодится.

Вот и сейчас, выслушав Санин сбивчивый рассказ, Витя честно подвел итоги:

– В общем, так: оставить тебя здесь я не могу. Сам подумай: вот придут коллекторы долги по ипотеке из тебя выбивать. А у меня давление, диабет второго типа еще с института. Я тебе не защитник, помочь не смогу. Так что угробят нас во цвете лет. Тебя – как должника, меня – как свидетеля. Или еще хуже: они за тобой придут – а жена дома будет. Ты же мою Танюху помнишь?

Саня утвердительно кивнул головой и поежился от воспоминаний.

– Ну вот, – рассудительно продолжал правдоруб. – Она же обязательно с ними сцепится. Орать начнет, драться кинется. Еще зашибет кого. А если насмерть? Сядет потом за убийство, а я – передачи носи? – Подумав, Горшок предусмотрел иной вариант развития событий, тоже его не порадовавший. – А вдруг они в драке Танюху убьют? Я вдовцом останусь-тоже ничего хорошего.

– Понятно, Витя, – упавшим голосом пробормотал Саня. – Как говорится, прости и прощай…

– Не торопись, – спокойно продолжил Горшок. – К психологу пойдем.

– Да на хрена мне психолог! – взвился Саня.

– Это тебе так кажется, что не нужен. А на самом деле тебе просто необходимо поговорить об этом.

– Все, Витя, я пошел!

– Я вообще-то квартирный вопрос имел в виду. Сам же сказал, что тебе жить негде. – Он бестрепетно набрал номер начальника и печально сообщил: – Петр Иванович, я сегодня на работу сильно опоздаю или вовсе не приду. Пока я на даче был, меня соседи залили. Горячую воду включенной оставили, всё на меня протекло. В ванной кафель с одной стороны отошел, в кухне на шкафах дерево вздулось. На потолке большое пятно растекается. А в коридоре…

Про коридор начальник слушать не стал, и Горшков удовлетворенно заключил:

– Ну вот, сейчас пойдем.

– Ой, Горшок, ты опять, что ли, наврал? Типа «время поменял»?

– Я никогда не вру, – возразил Витя. – Меня вправду соседи залили. Еще на старой квартире. Давай собирайся – и двигаем.

– Далеко? – поинтересовался Саня.

– Как сказать, – рассудительно протянул правдоруб. – Два этажа пройти.

«От Горшка-два вершка», – подумал Саня и оказался прав.

От горшка два вершка

Едва ли кто-то в трезвом уме и твердой памяти мог заподозрить, что на четвертом этаже панельной пятиэтажки в далеком спальном районе ведет прием дипломированный психолог!

Повеселевший Мурзин легко проскочил четыре лестничных пролета и остановился возле обшарпанной двери, хранившей на себе отпечатки чьей-то грязной обуви разных размеров.

– Клиенты, – поймав удивленный взгляд товарища, пояснил Горшок.

Дверь открыла маленькая девушка – на вид совсем ребенок. Это и была психолог (психологица, психологиня – Саня запутался в терминологии), владелица гипотетического приюта для бездомного скитальца.

– Это соседка моя, Катя, – представил хозяйку Горшок. – А вот мой друг Саша. Учились вместе. Пусть он у тебя за шкафом поживет.

Саня вежливо кивнул и внимательно осмотрел девушку с головы до ног.

Катя с высоты своего небольшого роста окинула Мурзина цепким и безрадостным взглядом в обратном порядке: с ног до головы. Потом недовольно заметила:

– Что он, таракан, что ли – за шкафом жить?

– Он – мужчина в полном расцвете лет и сил, – веско заявил Горшков.

– А я мужчину не заказывала, – фыркнула Катя.

– Ему жить негде, – пояснил Витя.

– А я причем? – возмутилась психологиня. – У меня не ночлежка, а служба психологической помощи населению.

– Сама подумай: вот придут к тебе приставы… – начал правдоруб.

– Не придут, – отрезала Катя. – У меня с Михалычем из налоговой договоренность.

– Ладно, – покладисто согласился сосед и продолжил: – Или придут бандиты тебя убивать…

– За что убивать? – поразилась психологиня.

– Ну, не знаю. Им виднее. А друг мой тут из-за шкафа как выскочит…

– Да что за шкаф у вас такой? – не выдержал Саня.

– Какой надо шкаф, – уверенно парировала психологиня. – Какой у всех психологов в кабинете ставят.

Неожиданно и резко прозвенел дверной звонок.

Катя вздрогнула и стала поспешно заталкивать друзей в комнату, длинную и узкую, как пенал.

– За шкаф, быстро! И тихо сидеть!

Тут Саня и увидел широкий неуклюжий полированный шкаф, отгораживающий от небольшого комнатного пространства темный угол, где Мурзину предстояло (предположительно) провести ближайшие дни и ночи. За шкафом находилось два жизненно важных предмета: тумбочка с треснувшей верхней крышкой и старая продавленная кушетка, застеленная веселым голубым пледом с изображением разноцветных животных. Задевая друг друга плечами, Саня с Горшком с трудом уместились на кушетке и замерли в ожидании клиента.

– Здравствуйте, Катерина Петровна! – раздался из прихожей дребезжащий женский голос.

– Здравствуйте, Антонина Матвеевна! – вежливо отозвалась Катя. – Рада вас видеть! Как вы сегодня себя чувствуете?

– Неважно, дорогая. Невестка огорчает: готовит плохо, убирает небрежно. Но, главное, внучка грубит. Вчера намазалась, накрасилась, надела эти ужасные джинсы в обтяжку, с дырками, через которые всё видно. Ну абсолютно всё! Я говорю ей: «Олесечка, ты в этих джинсах, прямо как настоящая “б”». Это я ей так одной буквой намекаю, что она, молодая девушка, неприлично выглядит. А внучка мне всё это ужасное слово прямо в глаза и выложила! «Ты что, – говорит, – бабка, хочешь сказать, что я… это слово?» И так громко, вслух слово произносит! А я ей отвечаю: «Нет, милая, конечно, нет. Но что я могу сделать, если ты на нее так похожа?» Вы представляете?!

Ответа Кати друзья не расслышали, но описываемые события живо представили. Они толкали друг друга локтями и зажимали рты, чтобы не помешать психологическому тренингу.

А посетительница продолжала.

– Очень тяжело находиться рядом с представителями другого поколения, с иной системой ценностей. Но, думаю, я смогу это пережить с вашей помощью. Я чувствую себя значительно лучше после наших упражнений. Особенно после «Поплавка».

– Конечно, Антонина Матвеевна! Пусть будет «Поплавок», – покорно ответила Катя. – Ложитесь на диван и устраивайтесь как вам удобно.

Скрип диванных подушек возвестил о том, что клиентка готова к свободному плаванию в психологическом море.

Катя монотонным голосом начала причитать:

– Когда все вокруг кажется ужасным, наступает отчаяние, теряются силы, хочется сдаться, нет веры в себя, отсутствует всякое желание, одолевает безразличие, человеку необходим хотя бы лучик уверенности и надежды, чтобы разогнать мрачные мысли и чувства, придать уверенность, подавить свой страх…

Горшок за шкафом назидательно прошептал:

– Вот! Как раз для тебя. И совершенно бесплатно.

Саня согласно кивнул головой и приготовился слушать.

– Закройте глаза, успокойтесь и живо представьте, что вы маленький поплавок в огромном океане. У вас нет цели, компаса, карты, руля, вёсел. Вы движетесь туда, куда несут вас ветер и океанские волны. Большая волна может на некоторое время накрыть вас, но вы вновь и вновь выныриваете на поверхность. Попытайтесь ощутить эти толчки и выныривания… Почувствуйте движение волны, силу ветра, капли дождя, подушку моря под вами, которая вас поддерживает. Какие еще ощущения возникают у вас, когда вы представляете себя маленьким поплавком в большом океане? Представьте, что поплавок – ваша душа. Она может бороться со стихией и победить. Так она устроена. И стихия, буря тоже не вечны. Буря утихнет, будет солнце и штиль. Сейчас вам надо не отчаиваться, а верить и надеяться. Тянитесь вверх!

Судя по стону и скрипу дивана, Антонина Матвеевна весьма остро ощущала все толчки и выныривания маленького поплавка в большом океане. Поплавок измученной Саниной души тоже сейчас болтался где-то «без цели, компаса, карты, руля, вёсел». Но Мурзин с удивлением заметил, что от психологических заклинаний ему становится легче: хочется верить в то, что скоро «будет солнце и штиль». Восприняв указание «тянитесь вверх» буквально, Саня потянулся и воздел руки к низкому потолку. Кушетка опасно накренилась, и Горшок чуть не свалился на пол. Но они

с Саней все-таки сумели восстановить равновесие шаткой мебели и до конца сеанса просидели за шкафом максимально тихо.

Проводив Антонину Матвеевну, психологиня одобрительно улыбнулась друзьям, оценив их выдержку.

– Ладно, сейчас выметайтесь: клиенты скоро придут. А ты, – обратилась она к Сане, – приходи после семи вечера. Обсудим подробности. – И строго добавила: – Но на диване не спать! Он для клиентов.

За шкафом

С этого дня у Сани Мурзина началась новая жизнь. За шкафом.

В первое утро он скромно позавтракал кашей и двумя яйцами из запасов щедрого Горшка и отправился искать работу. Этому неблагодарному и бесплодному занятию Саня посвятил целый день. Вечером он помог продавщицам разгрузить товар в ближайшем «Магните у дома» и заработал небольшую сумму, позволившую там же купить необходимые продукты на несколько дней.

В свое временное пристанище, согласно договору с хозяйкой, Мурзин попал после семи часов вечера, когда прием клиентов был уже завершен и психологиня возвратилась ночевать к семье в другой отдаленный спальный район.

Он поужинал и честно залег на жесткую кушетку, обдумывая ближайшие перспективы своей новой безработной жизни. Тонкие ножки кушетки опасно подрагивали. Тихий скрип сбивал Саню с мыслей, поэтому вскоре он перебрался на большой мягкий диван «для клиентов» и быстро уснул.

Таким же бессмысленным стал и второй день. Мурзин опять искал работу, ходил по адресам, но, к сожалению, никому молодой специалист не требовался. От отчаяния Саня даже забрел на митинг обманутых дольщиков около областной администрации. Собратья по несчастью вручили Мурзину самодельный обличительный плакат, с которым он уныло толкался в шумной толпе. Потом прислонил плакат к стене администрации и побрел в свое временное пристанище – за шкаф.

На этот раз ночью Саня долго вздыхал и вертелся на диване «для клиентов», потому что вспоминал любимую «кошечку» и ужасался своему глупому и дикому поведению в гостях у ее родителей. Поразмыслив, Мурзин решил, что теперь для него любовь потеряна навеки и нужно забыть Милочку как можно скорее. С этой оптимистической мыслью он и встретил серый рассвет.

Утро огорчило мелким унылым дождиком, который постепенно перешел в настоящий ливень. Саня решил никуда не ходить и провести день, скрываясь за шкафом, в чтении объявлений о работе из заботливо накопленных вчерашних газет.

Катю этот факт не порадовал, но и не слишком огорчил. Она лишь напомнила жильцу о необходимости вести себя тихо и незаметно, чтобы не обнаружить своего присутствия на психологическом тренинге.

Мурзин безоговорочно согласился выполнить обещанное, но это оказалось затруднительным.

Утром было относительно малолюдно и тихо, но со второй половины дня клиенты пошли сплошным потоком.

Сначала Саня с интересом и даже с некоторым удовольствием слушал монотонный голос Кати, предлагавшей очередной клиентке расслабиться, закрыть глаза и представить перед собой чистый лист бумаги, карандаш и стиральную резинку. Женщине нужно было мысленно нарисовать на листе негативную ситуацию, которую она стремилась забыть. Потом следовало мысленно «стирать» с бумаги резинкой негативную ситуацию-до тех пор, пока с листа не исчезнет картинка. После чего клиентка должна была открыть глаза и проверить свои мысли, представив тот же лист бумаги. Если он станет чистым – значит, ситуация себя изжила и женщина с помощью психологического тренинга освободилась от негатива.

Вероятно, у клиентки были проблемы с мыслительной деятельностью, потому что картинка негативной ситуации никак не хотела стираться с чистого листа ее сознания. Упражнение повторяли четырнадцать раз. За это время даже Мурзин за шкафом мысленно стер с листа своей памяти все трагические события ужасного понедельника. Но проблема клиентки так и не исчезла, что побудило женщину записаться к Кате на следующий прием.

Потом пришел (судя по голосу) толстый одышливый мужик, который пять раз должен был выполнить упражнение «Вращающийся куб».

Саня насторожился, но, прислушавшись к описанию тренинга, успокоился. Для выполнения этого упражнения необходимо было мысленно заключить свою проблему в куб, вращать этот куб и двигать по горизонтали, а затем убрать за горизонт (опять же мысленно). Мурзин заключил, что ничего опасного данное упражнение в себе не таит. Но ошибся, так как даже не подозревал, что в процессе выполнения из программы тренинга выпадет ключевое слово «мысленно».

Оказывается, предусмотрительный клиент принес с собой странный объемный предмет, символизирующий куб с проблемами. Этим предметом он долго скреб и возил по поверхности шкафа, имитируя вращение и движение по горизонтали проблемного куба.

Заткнув уши, Саня мужественно терпел шуршание и скрежет. Казалось, что с противоположной стороны шкафа возится, скребется и подбирается к Мурзину гигантская мышь. Саня забился в самый дальний угол комнаты, опасаясь, что клиент, убирая куб с проблемой «за горизонт», вытолкнет его прямо за шкаф.

Наконец с проблемным кубом было покончено. Но расслабляться не пришлось, так как следом пожаловала группа из трех активных женщин весьма зрелого возраста. Дамы отрабатывали двигательные техники, направленные на вытеснение негативных эмоций, связанных с «застреванием» на личностной проблеме. Они дружно приступили к выполнению упражнения «Прогони проблему», которое Сане сразу не понравилось.

Клиентам предлагалось представить, что позади них стоит какая-либо из существующих проблем, от которой нужно избавиться. Необходимо было прогонять проблему, отталкивая ее резким движением руки назад и ударом локтя, проговаривая при этом: «Уйди!».

Бодрые пенсионерки со всей ответственностью отнеслись к выполнению этого полезного упражнения. Они целый час топотали по комнате так, что дрожали пол и стены, пинали шкаф и хором орали: «Уйди!»

Саня сжался в дрожащий комок, закрыл голову подушкой и с нетерпением ждал окончания тренинговой пытки. Каждый истошный крик «Уйди!» казался Мурзину обращенным лично к нему, и он с трудом удерживал себя за шкафом. Бедственное положение Сани осложнялось еще и нарастающим желанием удовлетворить естественные потребности организма. А женщины как назло не торопились. Каждая по очереди задавала Кате вопросы, потом клиентки долго спорили о дате и времени следующего сеанса и выясняли, кто из них, когда и как долго занят на следующей неделе.

Мурзин за шкафом крутился и раскачивался на кушетке, чувствуя, что больше не сможет вытерпеть ни минуты. Прислушиваясь к удаляющимся женским голосам, он радостно встал с кушетки, но был остановлен громкими новыми голосами-теперь уже мужскими.

Следующим клиентом оказался свежеиспеченный криминальный авторитет, который, как и положено, пришел на прием к психологу с двумя телохранителями. Молодой клиент недавно ступил на преступную стезю, поэтому придавал большое значение ритуалам преступного мира и заходить в незнакомое место не спешил. Сначала, громко шаркая тяжелыми берцами, в комнату ввалились телохранители.

И вот тут в полном соответствии со сценарием, предначертанным прозорливым правдорубом, истомившийся Саня выскочил из-за шкафа. Оба телохранителя синхронно схватились за оружие, но были остановлены своевременным окриком Кати: «Свои!». А вот Мурзина уже ничто не могло остановить. Он пронесся мимо авторитета, запнувшегося на пороге комнаты, и влетел в соответствующее ситуации помещение.

Психологиня в это время вежливо улыбалась и отчаянно пыталась спасти положение. Саню она представила своим коллегой, психологом-консультантом из Санкт-Петербурга, оказавшимся здесь проездом по деловой надобности.

Вскоре лучезарный Мурзин со смешанными чувствами непередаваемого облегчения и светлой радости вальяжно вышел из туалета. Тут его ждал неприятный сюрприз. Оказалось, что криминальный авторитет, выбиравший психолога по интернету (как выяснилось, уже шестого по счету), ориентировался на фамилию Кати – Ткаченко – и не предполагал, что за ней может скрываться представительница женского пола. Внимательно оглядев маленькую и невзрачную психологиню, клиент решил, что с мужчиной ему будет гораздо удобнее обсуждать сугубо мужские проблемы криминального бизнеса, поэтому вежливо попросил Катю оставить их с «питерским коллегой» наедине.

В дебрях психологии

Пока телохранители с Катей пили кофе в маленькой кухоньке, Мурзин и авторитет, который представился Романом, сидели за столом и внимательно смотрели друг на друга.

Роман взирал с искренней надеждой и симпатией. Вероятно, он оценил быстроту реакции и скорость, с которой пронесся мимо него «питерский коллега». Саня изо всех сил пытался сделать приличествующее случаю серьезное и заинтересованное лицо. Внутри у него все сжималось от страха, в спутанном сознании метались горькие мысли о том, что сбежать от этого крутого пацана с двумя подручными бугаями будет сложно. Но наученный горьким опытом безжалостного понедельника Мурзин приготовился стойко встретить очередной удар судьбы.

Он улыбнулся собеседнику и приветливо спросил:

– В чем проблема?

Роман замялся, потом вздохнул и неожиданно предложил:

– Давай на «ты»?

– Давай, – обрадовался Саня сокращению дистанции между ними, по виду ровесниками. Он сел поудобнее и приготовился внимательно слушать своего неожиданного первого клиента.

Роман рассказал, что его проблема заключается в неумении скрывать негативные эмоции по отношению к неприятным людям.

– Не поверишь, – делился он с Мурзиным, – как увижу какую падлу-и сразу рыло наперекосяк. Так бы и замочил!

Эта особенность Романа уже не раз становилась серьёзной помехой проведению деловых переговоров и препятствовала установлению взаимовыгодных контактов. В течение двух месяцев мужчина прошел пять разных психологических тренингов, которые, к сожалению, не дали положительных результатов.

Тут хитрый Мурзин попросил клиента рассказать о тренингах подробнее. Он надеялся в ходе беседы получить хотя бы самое приблизительное, общее представление о том, как подобное состояние психики лечили специалисты.

Оказалось, что все пять психологов в один голос твердили, что для лечения Романа необходимо любыми способами пробудить у него эмпатию по отношению к неприятным людям, заставить осознанно сопереживать их чувствам и эмоциям.

С первым специалистом Роман расстался после единственного тренинга, на котором мужчину заставили выполнить упражнение «Комплименты». Суть его заключалась в том, что при встрече с неприятным человеком для подавления негатива следовало говорить комплименты о его внешности или неких внутренних позитивных качествах. При отсутствии таковых следовало эти качества придумать и озвучить с искренним восхищением, от всего сердца. Роман даже не стал представлять себе, как будут восприняты и насколько неверно истолкованы его собеседником подобные комплименты в силу специфики криминальной среды. Ушел сразу.

Второй психолог для установления гармоничных отношений с партнерами научил Романа при виде неприятного человека многократно мысленно повторять фразу: «Я чувствую себя счастливым, когда вижу тебя, своего друга». Мужчина честно последовал совету специалиста. Но изображал радость встречи так натужно и неубедительно, что партнеры заподозрили Романа в тщательно скрываемой серьезной болезни. Вследствие чего предложили перенести переговоры на другое время, когда тот будет лучше себя чувствовать.

Третий психолог уверял, что враждебность (хоть и не сразу) исчезнет при эмпатических ответах, и рекомендовал упражнение «Разговор с незнакомцем».

– Будьте внимательны и доброжелательны к окружающим, – убеждал он Романа. – Заведите непринужденную беседу с неприятным незнакомцем в очереди в магазине или улыбнитесь человеку, сидящему напротив вас в метро. Нужно поставить себя на место собеседника, сопереживать ему, воспринимать его внутреннее состояние.

Роману не приходилось стоять в магазинных очередях, в метро он тоже бывал редко. Самым неприятным человеком на тот момент был для него сам третий психолог, который мужчину откровенно бесил. Поэтому Роман в непринужденной беседе со специалистом искренне сказал:

– Вот поставил я себя на ваше место и думаю: вы правда такое чмо или придуриваетесь?

Ответ психолога эмпатией не блистал, что способствовало досрочному завершению тренинга. Навсегда.

Четвертый психолог заставлял клиента выполнять упражнение «Стать зеркалом» и уверял, что для достижения эмпатии достаточно «зеркалить» своего собеседника: принять похожую позу, повторять особенности его мимики, в разговоре использовать сходные речевые конструкции. Попытка Романа применить советы психолога на практике привела к очень серьезному конфликту на «стрелке».

– Прикинь, – жаловался Роман, – я старался во всем подражать этому козлу, а он ствол выхватил – и ну орать, типа я его передразниваю.

Пятый психолог выбрал для клиента упражнение «Убежище», понижающее эмоциональное напряжение. Роман должен был во время конфликта или непонимания мысленно перенестись в «место полного покоя и комфорта» – придуманное убежище: личный остров, замок где-нибудь в параллельной вселенной, где ощущается полная безопасность.

Применение этого метода тоже закончилось полным фиаско. Недавно Роман, чтобы окончательно не рассвирепеть от неприемлемого предложения, сделанного партнером по бизнесу, замолчал и мысленно перенесся в придуманное убежище. Возникшая в беседе пауза была неверно понята соратниками. Они потом очень строго предупредили товарища: если он продолжит обдалбываться, ширяться и зависать в разговоре, дел с ним никто иметь не будет.

Клиент закончил свое печальное повествование, а Саня задумался, оценивая сложность поставленной задачи. Потом обратился к Роману:

– Представь, что вот там, – Мурзин показал на шкаф, – находится неприятный для тебя человек.

Круглое добродушное лицо Романа преобразилось: губы сжались, ясные голубые глаза потемнели, сузились и заблистали сталью.

– Что бы ты с ним сделал, если б мог? – осторожно спросил Саня, уже предугадывая ответ.

– Урыл бы, – честно ответил клиент.

– Так, достаточно, – прекратил эксперимент Мурзин.

А Роман печально подытожил:

– Вот такая хренотень получается… И каждый психолог, блин, требовал: ты их пойми, полюби. Ну как я могу их любить, если терпеть ненавижу?

– И правильно, не люби, – серьезно согласился Мурзин. – Совершенно незачем их любить. Мы тебя по другой методике лечить будем: «Дрон-пять».

Методика «Дрон-пять»

Название методики Саня придумал сходу. Она была производным от фамилии его учительницы математики – Дроновой.

В школьные годы Мурзин пребывал с ней в затяжном конфликте. Однажды математичка почему-то заподозрила его в краже и уничтожении контрольных работ. Хотя Саня не имел к этому происшествию никакого отношения, Дронова почти все два года, оставшиеся до окончания среднего учебного заведения, регулярно подвергала его публичным унижениям. Она коверкала фамилию Мурзина, забывала выставить оценку за ответ (да и сами оценки обычно занижала), жаловалась классному руководителю на плохое поведение ученика.

Всякий раз перед уроком математики Саня ощущал тревогу, безысходность и затаенную тоску. А при виде учительницы он испытывал сильнейшие негативные чувства, для описания которых идеально подходило Романово «терпеть ненавижу». Но однажды, незадолго до выпускных экзаменов, положение в корне изменилось.

В очередной раз получив несправедливое замечание от математички, Мурзин не выдержал и неловко огрызнулся, за что немедленно был выгнан из класса.

Он стоял в коридоре у окна, смотрел на скользкий серый тротуар у школьных дверей, по которому, спотыкаясь, спешили куда-то редкие прохожие. И вдруг представил, как толстая и неуклюжая Дронова скользит на ступеньках и с размаху падает на лед. Тяжелая сумка отлетает в сторону, пальто распахивается, юбка задирается и обнажает кривые ноги в рваных чулках и уродливых старомодных рейтузах жизнерадостного желтого цвета. Такие желтые рейтузы, огромные, как чехол от танка, частенько сушились на веревке в ванной у Володи Белкина, соседа по парте, с которым Саня вместе готовился к занятиям. Рейтузы принадлежали Володиной бабушке, суровой мощной старухе с грубым командирским голосом. Ее Мурзин тоже не любил и побаивался, поэтому сейчас картинка учительского позора получилась особенно живой и яркой.

Саня невольно улыбнулся и вдруг понял, что больше не боится математички. Он решительно распахнул дверь класса и отправился на свое место.

– Мурзин, тебе никто не разрешал садиться, – возмутилась Дронова.

– Ну так разрешите, – спокойно заявил Саня.

Учительница опешила и строго воззрилась на Мурзина, выбирая слова для ответа. Но запнулась под бесстрашным, насмешливым взглядом ученика. Саня смотрел ей прямо в глаза и улыбался, будто знал про математичку что-то тайное и стыдное.

– Ладно, садись, – недовольно буркнула Дронова.

С этого дня она никак не проявляла своего неприязненного отношения, даже старалась спрашивать Мурзина как можно реже. А на экзамене поставила заслуженную «четверку». Правда, не «пятерку», о которой тот мечтал. Про желанную «пятерку» Саня помнил, поэтому и внес ее сейчас в название тренинга.

Вдохновленный воспоминанием Мурзин решил применить авторскую методику к своему первому клиенту.

– Смотри, – объяснял он Роману, – когда видишь неприятного человека, не старайся его любить. Наоборот, представь в самой глупой, дикой, смешной, нелепой ситуации.

– В какой ситуации? – не понял Роман. – Я, может, его в первый раз вижу…

– Ничего, это не имеет значения. Придумай.

– Типа он облажался и ты это просек? – догадался Роман.

– Нуда.

– А если я не знаю, где он облажался?

– Сделай вид, что знаешь. Каждый человек в своей жизни где-нибудь когда-нибудь да облажается. Твое дело – все это четко представить перед разговором. Просто смотри на собеседника спокойно и уверенно, будто что-то про него знаешь. Можешь даже улыбаться. Тебе станет смешно – и сразу урыть расхочется. Так по методике положено, – уверенно соврал Саня.

– А «Дрон-пять» почему? – поинтересовался клиент. – Про дрон ясно: типа летит и сверху все сечет. А «пять» зачем?

– Пять секунд тебе на то, чтоб картинку выбрал и представил. Давай, пробуй!

Роман задумался и с сомнением спросил:

– И Поперечного можно?

– Кого? – удивился Мурзин.

– Ну, Вову Поперечного, он Павловский рынок держит. Можно?

– Можно, – твердо заявил Саня.

Роман напрягся, и вдруг лицо его озарилось светлой улыбкой.

– Представил?

– Ага!

– А что представил? – уточнил Мурзин.

Роман покосился на неплотно закрытую дверь кухни, потом встал и зашептал Сане на ухо.

Оба засмеялись.

– А еще можно? – воодушевился клиент.

– Конечно, – согласился Саня. – Пять секунд – не забыл?

– Ага, я еще одного сейчас… – деловито сообщил Роман.

Он сосредоточился и вновь просиял радостью.

– Ну, и что ты чувствуешь? – поинтересовался Мурзин.

Роман не в силах подобрать слова только восхищенно покрутил головой, вздохнул и торжественно пожал Сане руку.

– Да, крутяк! В натуре – Питер.

– Обращайтесь, – с облегчением улыбнулся Саня и даже шутливо поклонился.

Роман стал расплачиваться за тренинг и шелестел купюрами так долго, что Саня даже боялся поверить в реальность заработанной суммы.

Вдруг лицо клиента помрачнело.

– Свалишь скоро, – печально заключил он. Потом с робкой надеждой поинтересовался: – Может, тут зацепишься? С хатой порешаем!

– Мне тут уже порешали, – невольно вырвалось у Мурзина.

Он рассказал печальную историю о вероломном соинвесторе застройщика. Роман недоверчиво покрутил головой.

– Прям так за границу рванул? – засомневался он и уточнил: – И бумаги есть?

– Есть, – подтвердил Саня. – Бумаги остались. Как раз подтереться…

Оба помолчали.

– Ну, бывай! – Роман еще раз пожал Мурзину руку.

Потом стукнул в дверь кухни, и скоро вся троица громко затопала вниз по лестнице.

В комнату вернулась встревоженная Катя. Девушка подозрительно разглядывала довольное лицо Сани. Но, увидев плотную пачку денег, заметно повеселела.

– С почином тебя! – поздравила она Мурзина. – Надо же, конкурента впустила на свою голову!

– Будем праздновать! – объявил Саня. – Сейчас Горшка позовем…

– Нет, давай завтра. Сегодня мне надо пораньше домой попасть, – возразила Катя.

– Завтра так завтра, – согласился Саня.

Проводив психологиню, Мурзин даже не подошел к скрипучей кушетке за шкафом. Он важно развалился на диване «для клиентов» и быстро уснул.

Долгое-долгое утро

Долгое-долгое утро началось рано. В семь утра в дверь позвонили.

На пороге стоял неприметный вертлявый парень в дорогом костюме. Он по-хозяйски прошел к старенькому Катиному принтеру, строго потребовал у Сани документы на квартиру и незамедлительно снял с них копии. После чего так же быстро удалился, бросив через плечо загадочное:

– Ждите ответа!

В восемь утра позвонила Катя и сообщила, что у младшего сына температура, поэтому она останется дома до прихода врача. И ехидно добавила, что теперь Саня, как коллега, вполне сможет заменить ее на приеме. При этом даже не уточнила, когда и кто именно должен сегодня прийти на тренинг.

Мурзин хотел было расспросить о грядущих клиентах подробнее, но потом передумал. Он справедливо и небезосновательно рассудил: если вчера смог поладить с «авторитетом», то сегодня справится с любым сложным случаем.

В десять часов утра пришла женщина с печальным лицом, которая, как вспомнил Саня, пыталась стереть из сознания картинку негативной ситуации. Увидев на месте психолога незнакомого молодого человека, клиентка испуганно остановилась на пороге и неуверенно сообщила, что придет в другой раз.

Но Мурзин, следуя «питерской» легенде, жаждал продолжения своей недолгой психологической практики, поэтому располагающе улыбнулся и предложил:

– Мне хотелось бы вам помочь. Может быть, я смогу справиться с вашей проблемой?

– Едва ли, – без улыбки ответила грустная незнакомка.

– А всё-таки? Расскажите, что вы пытаетесь забыть? – опрометчиво спросил Саня и ужаснулся своей промашке. Не следовало говорить о том, что он узнал, прячась за шкафом, ведь на психологических тренингах не бывает посторонних.

Но клиентка не удивилась вопросу, только таким же тусклым безжизненным голосом спросила:

– А что, это так заметно? Что я пытаюсь что-то забыть.

– Да, – важно согласился Саня, – поэтому я и хочу помочь вам. У нас в Питере применяют новые передовые тренинговые методики. Может быть, это как раз ваш случай.

– Может быть, – без выражения отозвалась женщина.

Она прошла в комнату, равнодушно и привычно опустилась на знакомый диван. Потом обернулась к Мурзину.

– Ну, и что? Опять стирать ситуацию будем?

– Как вас зовут? – вместо ответа спросил Саня.

– Ирина.

– А меня-Александр. Какую негативную ситуацию вы хотите забыть? Ответьте коротко, одним предложением.

– Я хочу забыть мужа, который через девять лет брака от меня ушел.

Саня задумался и осторожно поинтересовался:

– А что вы уже делали, чтобы его забыть?

– Вещи его выбросила, подарки вернула, ситуацию «стирала». С общими знакомыми не встречаюсь. Только мать его мне звонит иногда.

– Зачем? – поразился Мурзин.

– О нем рассказывает, прошлое вспоминает.

– Так, – обрадовался Саня. – А сами вы ей не звонили?

– Нет, конечно! Мне после ее звонков жить не хочется.

– А не говорили, чтобы она вам звонить перестала?

– Неудобно как-то. Она уже немолодая. Скучно ей, наверное.

– Зато вам «весело», – возмутился Мурзин. – Наберите ее номер, пожалуйста.

– Я не буду ей звонить. Я не могу!

– Зато я могу! – разозлился Саня. – Как ее зовут?

– Алла Викторовна. Но это неправильно, не надо…

– Звоните! – решительно приказал Мурзин.

Он взял из рук Ирины телефон и строгим, «официальным» голосом веско произнес:

– Алла Викторовна, вас беспокоит Александр, муж Ирины. Да, муж. Прошу вас никогда больше не звонить Ирочке. У нее другая семья и другая жизнь. А вы и ваш сын – прошлое, о котором не стоит вспоминать. Надеюсь, вы меня поняли и не будете больше нас беспокоить.

Саня вернул телефон Ирине, которая смотрела на него печально и растерянно, не веря собственным глазам.

Потом прошептала:

– Что же вы наделали?

– Стер негативную ситуацию. Вы ведь этого хотели?

Женщина промолчала. Затем медленно поднялась с дивана.

– Я пойду, наверное…

Саня загородил ей дорогу:

– Нельзя так, слышите! Посмотрите на себя! Вы же как больная живете!

– Я не живу. Устала жить. Да и не больная я – скорее, мертвая.

– Господи! – заорал Мурзин. – Из-за мудака себя хоронить! Вы молодая, красивая!

– Вот ваш гонорар, – перебила его Ирина и протянула деньги.

– Да не возьму я ничего, если вы сами себе помочь не хотите! Купите ерунду какую-нибудь женскую, в парикмахерскую сходите! Или просто пропейте эти деньги-с подругами или с друзьями! Есть же в вашей жизни нормальные люди! Вот с ними и пропейте!

Саня выговорился и замолчал. Женщина положила деньги на столик и молча двинулась к выходу. Мурзин вскочил и засунул скомканные бумажки ей в сумку.

– Подождите! Это важно! Осталось в вашей квартире от него еще что-то живое? Не вещи, а животное или растение, которое вместе покупали?

Он сам не знал, почему сейчас спросил об этом у Ирины. Казалось, кто-то умный и понимающий подсказывает Сане, как ему поступить и что сделать, чтобы растопить лед в глазах женщины, уставшей жить.

Ирина остановилась на пороге и внимательно посмотрела на Мурзина.

– Ну, нет, пожалуй, – неуверенно произнесла она. И добавила: – Может быть, цветок? Ярко-красная герань в горшке. Мы вместе покупали. Он эту герань называл «мещанским символом». Да, цветок.

– Цветок! – обрадовался Саня и скомандовал: – Немедленно убрать цветок! Выбросить, отдать кому-нибудь, подарить! Мне, например, подарите, – предложил он компромиссный вариант и с радостью заметил, как на тонком лице женщины медленно проступает бледное подобие улыбки.

– Спасибо, – тихо произнесла Ирина. – Еще не знаю, как поступлю. Но вам-спасибо!

Мурзин закрыл за ней дверь и посмотрел на часы: одиннадцать. А кажется, целый день прошел… Как же он устал этим долгим-долгим утром!

Долгий-долгий день

В полдень приехала недовольная и уставшая Катя.

– Ты смотри, не забудь – сегодня вечером у нас праздник! Давай Горшку звонить, – напомнил Саня.

– У кого как, – невесело отозвалась психологиня. – Мои два праздника со мной навсегда, и в этот вечер тоже.

В подтверждение зазвонил телефон.

– Да, моя лапочка! – заворковала Катя. – Что сделал? Ах ты, свинья такая! Подожди, я скоро приеду, уши тебе надеру, скотина! – Потом грустно добавила: – Вот такой он, вечный праздник материнства – чтобы жизнь медом не казалась.

– Да, – неопределенно заметил бездетный Мурзин и уточнил: – Есть еще на сегодня желающие подвергнуться психологическому воздействию?

– Да. Но позже, после обеда. Там очень простой случай.

– Хорошо! – обрадовался Саня. Сложного случая после грустной Ирины он сегодня уже бы не выдержал. – Ладно, Катя, счастливо тебе со спиногрызами разобраться. Вот, держи! – Мурзин протянул ей несколько крупных купюр.

– Куда столько?! – удивилась и обрадовалась психологиня.

– А как же! Мы, питерские, не жадные!

Катя засмеялась и поспешила домой, к детям. А Саня расположился на диване в ожидании «очень простого случая».

Через два часа раздался звонок, возвестивший о приходе долгожданной клиентки. Ею оказалась уже знакомая Сане Антонина Матвеевна, страдающая от ценностной несовместимости с молодым поколением. Она нисколько не огорчилась отсутствием Кати. Похоже, клиентке было все равно, кому именно жаловаться на своих близких.

На этот раз невестка возмутила пожилую женщину оскорбительным поздравлением с юбилеем:

– Представляете, она мне сказала: «Как прекрасно, что вы в вашем возрасте сохранили острый ум, зрелую память и здравый рассудок!»

– Ну и правильно, – одобрил Мурзин, не постигший глубинной сути ситуации.

– Как это правильно? – воскликнула Антонина Матвеевна. – Вы поняли, молодой человек, что именно было сказано? Она радуется, что я еще не сошла с ума и память не потеряла!

– Конечно, радуется, – подтвердил Саня. – Она же любит вас, переживает. – И добавил некстати: – Моя бабушка в последние годы болела, никого уже не узнавала. Подхожу к ней, а она смотрит куда-то в стенку и чужими именами меня называет, все время разными. Вот это страшно! А у вас – все хорошо. Вы здоровы, близкие рядом. Любят вас, заботятся.

Антонина Матвеевна в растерянности замолкла. Похоже, она никогда не рассматривала сложившиеся семейные отношения в такой плоскости. Но не для того женщина посещала специалиста, чтобы убедиться в отсутствии серьезных психологических проблем! Поразмыслив, она нашла новый повод для обиды:

– И внучка, Олесечка, совсем меня не любит. Я ей купила такие штанишки теплые, чтобы зимой под джинсы надевать. Она меня поблагодарила, поцеловала даже. А вчера я на дачу приехала и вижу: валяются эти штанишки в куче мусора. Выбросила внучка мой подарок!..

– Вот видите! – перебил клиентку Саня. – Внучка вас очень любит! Может, ей эти штаны не понравились или по размеру не подошли. У меня сестра, знаете, как орала, когда родители что-то не то покупали? А ваша поблагодарила и ничего не сказала, чтобы не расстраивать. Спрятала и выбросила потихоньку. Хорошие они у вас: и невестка, и внучка.

Антонина Матвеевна с удивлением и возрастающим интересом смотрела в честные глаза Сани, а он продолжал:

– Вы поймите, не всегда человек может высказать всё, что на душе лежит. Вот я приеду в отпуск к родителям и вижу, что они постарели сильно. Так жалко – а ведь не скажешь, что выглядят плохо. Наоборот, смеёшься, радуешься, а у самого ком к горлу подступает. Подумаешь – не дай Бог что случится! И они тоже улыбаются через силу, хорохорятся, чтобы меня не огорчать. Так и врем друг другу. Ну, может, и не совсем врем – может, мы так любовь свою прячем.

Саня посмотрел на замолчавшую клиентку. В глазах женщины стояли слезы.

– Спасибо, деточка! – прочувствованно произнесла Антонина Матвеевна. – Вы правы. Конечно, все у меня хорошо. Просто каждый проживает свою жизнь, а не чужую. Никто в этом не виноват. И не надо ни на кого обижаться.

– Подождите, Антонина Матвеевна! – спохватился Саня. – Может, упражнение какое сделаем? – И тут же испугался, потому что не знал, какое упражнение поможет близким людям слышать, понимать и принимать друг друга такими, какие они есть.

– Нет, не нужно, спасибо вам. Вы уже мне помогли. Помогли понять главное: я очень счастливая.

После ухода клиентки Саня долго стоял у окна и вглядывался в сгущающиеся сумерки. Настроение у него было совсем не праздничным, поэтому приглашать в гости Горшка Мурзин не решился.

Было стыдно перед клиентами из-за своего дурацкого розыгрыша, который все восприняли как новое слово в науке. Мурзин искренне жалел и Антонину Матвеевну, и Ирину, и даже Романа. Ведь эти люди открыли ему свои тайны, а он вломился в чужие души грязными сапожищами, затеяв глупую и опасную игру.

Какое право Мурзин имеет давать советы, когда сам толком не знает, как и для чего жить? Потерял и любовь, и работу, прячется за чужим шкафом, как таракан, а других жизни учит…

Саня вспомнил о своей смешной и веселой «кошечке», неожиданно громко мяукнул и чуть не заплакал от жалости к себе и к далекой одинокой Милочке.

Он подошел к темному окну и удивился. Весь микрорайон погрузился во тьму. Притаившиеся в темноте пятиэтажки казались причудливой мозаикой в загадочном призрачном мире.

«Когда Бог выключает свет», – вспомнил Мурзин и решил, что нужно выбираться из темноты. Ведь у каждого – своя «темнота»: предательство любимых, непонимание близких, неумение общаться с людьми.

Выбираться из «темноты» нужно каждому самостоятельно, не надеясь, что Бог когда-нибудь включит свет.

Саня долго стоял у окна, вглядываясь в темноту, и перебирал в памяти свои слова и действия на психологических тренингах. Так он постепенно успокоился. Да, Мурзин не владел специальными знаниями и навыками. Но, с другой стороны, он и не смеялся над своими клиентами, был честным и открытым, говорил то, что раньше, наверное, не решился бы высказать никому из знакомых – тем более никому из незнакомых людей. Саня как умел помогал людям выбираться из их «темноты» и сам выбирался из своей «темноты», полз и карабкался вместе с ними. Он улыбнулся в темное окно и решил, что всё не так уж плохо:

– Если Бог выключает свет, то он просто дает нам время выспаться.

И пошел спать. Конечно, на диван «для клиентов».

Из темноты

Приняв решение выбираться из «темноты», Мурзин даже не предполагал, что события будут развиваться так стремительно и неожиданно.

Ранним утром на трудовую психологическую вахту заступила мрачная, заспанная Катя. Саня, в очередной раз осознав неуместность своего пребывания за шкафом, поспешил освободить помещение. Однако был остановлен в дверях толстым приземистым качком. Мурзин даже не успел испугаться, когда качок вежливо уточнил:

– Это вы питерский?

– Да, – не стал отпираться Саня и смело взглянул гостю в глаза. Правда, при этом сердце у него, вопреки расхожей фразе, не ушло в пятки, а затрепетало где-то на уровне живота.

– От Романа, – лаконично сообщил качок и протянул некий документ на фирменном бланке.

Саня вгляделся: это было приглашение застройщика на общее собрание дольщиков.

– Сегодня в двенадцать часов, – уточнил гонец. Потом, подождав, пока Мурзин переварит эту неожиданную новость, добавил: – И еще: вот ключи от квартиры, вот адрес. А то вы как два медведя в одной берлоге…

После этой странной фразы качок исчез так же быстро и незаметно, как и появился. Саня вернулся в квартиру и молча протянул Кате приглашение на собрание. Катя прочла и подтвердила, что это не сон и не галлюцинация – как и ключи, и бумажка с адресом.

– Видно, понравился ты бандитам, – ворчливо заметила Катя с легкой профессиональной завистью. Но тут же порадовалась за конкурента: – Зато своя квартира будет, практику сможешь вести.

Саня сейчас не решился даже думать о том, насколько «своей» станет эта неожиданно свалившаяся на его голову криминальная квартира. И на каких условиях она будет ему предоставлена. Голова шла кругом, и Мурзин чувствовал, что самостоятельно с ситуацией не справится. Чтобы не мешать клиентам, он спустился вниз на два этажа и растерянно позвонил в квартиру Горшкова.

Витя собирался на работу, но встретил Мурзина с искренней радостью. Прочитав документы и позвенев ключами, правдоруб деловито набрал знакомый номер и печально сообщил:

– Петр Иванович, я даже не знаю, на сколько сегодня на работу опоздаю. Может, совсем не приду. Пока я на даче был, у меня трубу прорвало. Соседей снизу залил. Ругаются, судом грозят. У них в ванной кафель полностью со стены отошел, а в коридоре…

Про коридор начальник опять слушать не стал, и Витя удовлетворенно заключил:

– Ну вот, сейчас пойдем.

– Да, Горшок, ты не меняешься! – засмеялся Саня.

– А что такого? – возмутился правдоруб. – Я никогда не вру. Знаешь, как я соседей однажды залил? Еще в институте, когда с родителями жил. Давай, собирайся – и двигаем, а то опоздаем.

Друзья двинули. На собрании шумела и толкалась огромная толпа уже необманутых дольщиков, которые с трудом обретали веру в чудесное торжество справедливости.

Всегда аккуратный и даже щеголеватый, в этот раз застройщик был небрит и выглядел непрезентабельно в помятом костюме и пыльных туфлях. В его выступлении не слышалось радости от вновь обретенных средств для завершения строительства. Во время доклада застройщик нервно косился куда-то в сторону, где сидела группа крепких молодых парней, которых Мурзин никогда раньше на собраниях не видел. Один из этих парней потом подошел к Сане и вежливо спросил:

– Как вы? Все путем?

– Путем, – радостно согласился Мурзин и искренне поблагодарил: – Спасибо вам!

Парень ничего не ответил, только кивнул и исчез в толпе. А Саня с Горшком отправились смотреть новую квартиру.

Криминальная квартира располагалась на другом конце города, в новом микрорайоне, в многоэтажном доме, еще не оскверненном наскальной живописью подрастающего поколения. Лестничные площадки сверкали свежеуложенной плиткой, а перила были такими гладкими и чистыми, что их хотелось специально потрогать руками.

Просторная однокомнатная квартира тоже радовала чистотой и свежестью. Правда, в ней не было мебели, но это никак не снизило общего восторженного впечатления Мурзина от неожиданного подарка мафии.

Горшок тоже отнесся к ситуации с полным одобрением. Он погладил и потолкал легкие светлые двери, проверил на спуск бачок в унитазе, покрутил краны в кухне и ванной. Завершив ревизию помещения, правдоруб с удовлетворением провозгласил:

– Политех рулит!

На робкие сомнения Сани по поводу расплаты за неожиданно обретенные блага Витя рассудительно предположил:

– Не парься! Ну, поможешь им в сделке какой, если скажут. Или наркотики перевезти. Не трупы же таскать! У них там своя специализация. Не в лесу живем. Тебе без подготовки всё равно ничего серьезного не доверят.

Потрясенный Мурзин никак не мог покинуть свою новую среду обитания, а Горшок торопил:

– Ты тут не рассиживайся, новосел! Самое необходимое нужно купить!

Дрожащими руками новосел запер дверь квартиры, и тут прозвенел телефонный звонок – неожиданно резко и громко в пустом гулком подъезде.

После долгой паузы из телефона послышалось неуверенное знакомое мурлыканье:

– Мяу!

Саня так обрадовался звонку Милочки, что, не стесняясь товарища, заорал ответное троекратное «мяу». Потом срывающимся от нежности голосом пробормотал:

– Как ты, моя кошечка?

– Без Мурзика плохо! – пожаловалась Милочка и добавила: – Кошечка скучает.

– И Мурзик скучает.

Горшок ухмыльнулся и, помахав Сане на прощание, спустился вниз по лестнице. Он понял, что самое необходимое у Мурзина уже есть.

А тот все никак не мог наговориться:

– Я тебя очень хочу видеть!

– И я хочу!

– Приезжай, я тебе адрес напишу. Только у меня в новой квартире еще ничего нет.

– Ну, давай тогда поедем к Мусику и Пусику.

Саня с содроганием вспомнил прошлый визит и поморщился.

– Они меня не выгонят? В тот раз как-то не заладилось…

– Нет, нормально. Они потом еще долго наше будущее обсуждали. Мусик все боялась, что ты в мафии разбалуешься и отвыкнешь трудиться. А Пусик наоборот ее убеждал, что у тебя очень перспективная область деятельности и что в мафии строгая дисциплина.

– А Пусик-то откуда знает? – удивился Саня. – Ты же говорила, они у тебя преподаватели.

– Да, они преподают в следственной академии, – подтвердила Милочка. – Мусик философию ведет, а Пусик – криминалистику. Он про преступный мир многое может рассказать.

Мурзин только покачал головой, оценив богатые познания Пусика в мафиозной сфере, и не стал разочаровывать любимую возможной сменой профессиональной деятельности.

– Обязательно поедем. Только завтра, всё завтра, моя кошечка! Сегодня мне нужно еще кое-что в квартиру купить.

Саня вылетел из дома и помчался по ближайшим магазинам. В процессе обустройства нового жилья он сделал несколько рейдов по разным отделам, где приобрел нехитрые предметы первой необходимости. Лишь поздним вечером Мурзин свалился без сил и уснул одетым на синем надувном матрасе, который временно предполагалось использовать вместо кровати.

Утром Саня был разбужен призывным мяуканьем из телефона. Милочка строила спешные планы покупки Мурзику штанишек для вечернего визита к Мусику и Пусику.

Мурзин наскоро позавтракал и отправился на встречу с любимой. Он весело щелкнул тугим дверным замком и замер на пороге.

На чистой кафельной плитке в большом коричневом горшке пламенела пышная герань.

Ольга Андреева

Ольга Андреева – журналист, писатель, кандидат философских наук, лауреат Национальной премии прессы «Искра».

Родилась в академгородке Пущино Московской области в 1967 году. Окончила Московский областной педагогический институт имени Н. Крупской в 1989 году, в 2000 году – Литературный институт имени М. Горького, в 2004-м защитила диссертацию на тему «Проблема времени в философии и эстетике русского символизма».

Работала в разных федеральных изданиях. Сотрудничает с журналом «Эксперт», ведет проект «Календарь» в интернет-издании «Москвич Mag». Публиковала свои произведения в журналах «Юность» и «Новая Россия». Около десяти лет была сотрудником журнала «Русский репортер».

В настоящее время работает в Центре имени Андрея Вознесенского, сотрудничает с журналом «Эксперт».

С 2004 года живет в Москве.

Оранжевый обруч

Город стоял на берегу реки, на самом высоком холме. Со всех сторон были дали. Сначала подробные – полевые, лесные, деревенские, под завязку набитые любопытнейшими мелочами вроде деловито трусящей собачки с высунутым языком, белой ромашковой лужицы на зеленом лугу, старушки в темном платочке с пустым ведром в руках, куда-то бредущей. Потом дали как-то незаметно размывались, синели, наполнялись воздухом, собачки потихоньку исчезали и позволялось разглядеть уже только общие очертания холмов, леопардовые пятна рощ и элегантный изгиб реки с тонкими контурами дальнего моста на самом горизонте.

Мост стоял уже на той грани зримого, где земля становилась небом и наоборот. За мостом начинался какой-то непознаваемый космос, мир вообще, без черт и свойств. За этот абстрактный космос Маня никакой ответственности не несла. Зато всё, что находилось чуть ближе, было Маниным огородом, который она, бредя с мамой в детский садик, ежеутренне оглядывала с хозяйской строгостью. Жизнь на холме делала Маню богачкой. Возможность озирать собственные угодья с возвышенной точки существенно расширяла зону Маниной земельной собственности – от той дальней точки внизу на востоке, где по утрам всходило солнце, и до точки на западе, где солнце заходило.

Жизнь в здешних краях была покойна. Время под Маниным приглядом никогда не ссорилось с пространством. Поэтому жизнь в городе и окрестностях шла строго по расписанию, что и положено всякой порядочной жизни, которая не растет как трава в огороде, а стремится к совершенству. Каждый квадратный метр Маниных угодий точно знал, когда и чем он должен зацвести весной, что созреет на нем в августе, в каком порядке лягут на него листья осенью и какой сугроб появится зимой. Эта упрямая регулярность кому-то могла бы показаться скучной, но тот кто-то был дурак и не Маня. Ей же, напротив, всё это очень нравилось. «Постоянство – хорошая штука, – умственно рассуждала Маня, занимая голову делом во время длинных походов в садик и обратно, – потому что если так происходит каждый год, каждый месяц и каждый день, значит, это имеет какой-то смысл. Разве не так?» Смысл этот, конечно же, был большой и важный, и взрослые наверняка его знали и только того и ждали, когда же она сама тоже станет взрослой и до него додумается. И Маня очень старалась.

После того, как Маня начала ходить в школу и обрела некоторую самостоятельность, дело с пониманием смыслов пошло быстрее. Мир с возрастом становился всё подробнее и подробнее, обнадеживая в том смысле, что однажды круговой обзор с высоты холма и движение соков в малейших частях земли схлопнутся воедино и тогда точно станет все понятно. Классу ко второму она уже точно знала, что в самом конце марта, через неделю после того, как сойдет снег, а земля подсохнет и станет такой звонкой, что эхо шагов с дребезгом будет биться в карьерах улиц, обязательно зацветет мать-и-мачеха. Зацветет она не абы где, а именно там, где положено – на обочине окраинной дороги, там, где уже кончались дома и с холма откровенно и щедро распахивалась даль. С мать-и-мачехи все начиналось. С ее появлением из воздуха напрочь исчезал слегка подтухший за зиму запах мокрой варежки и появлялся аромат. Он был совсем ранний, неопределимый, хрупкий. Это был запах неба, которое вдруг отскакивало от земли, как отпущенный с руки гелиевый шарик, и поднималось высоко-высоко. Тогда сладкая холодная свежесть являлась в мире, а внутри Мани – яростная страсть жить.

Впрочем, это было только начало. За мартом наступал апрель, и действие перемещалось с голой солнечной обочины в глушь одичалого парка, тремя заросшими уступами срывающегося к реке. Там, между корней старых-престарых, огромных-преогромных тополей, в первых числах апреля обязательно расцветал гусиный лук – мелкие желтые звездочки на тоненьких стебельках, похожие на ювелирный вариант больших садовых лилий.

Пространство, запутавшееся в пустых тополиных кронах, было еще по-зимнему огромным и холоднопрозрачным. Но что-то уже хрустело в земле, шуршало в палой, свалявшейся за зиму листве, и было понятно – всё уже началось. Проходило еще пару дней, и там же, на крутом склоне под разросшимся орешником, прошлогодние листья в одно прекрасное утро оказывались пронзены мелкими бледно-зелеными ростками хохлаток. На следующий день они уже распускали сиреневые кудряшки цветов и весь склон покрывался аккуратным желто-сиреневым ковриком. В этот момент уже можно было снять куртку и перейти на тонкий плащ.

Дальше всё развивалось стремительно. В орешнике на самой окраине откуда ни возьмись появлялась разноцветная медуница – розовая в бутонах и синяя, уже опыленная. На пятки медунице наступал лесной горошек в компании с желтыми барашками. Где-то в промежутке из зимнего небытия дружно восставали желтые лютики, и лес окончательно оживал.

Как раз в эти тревожные, хлопотливые дни мама обязательно приходила домой радостная и сообщала, что на выходных едем в лес за сморчками. И они ехали, и бродили по густым ореховым подлескам, и отряхивали желтую вездесущую пыль с кед и штанов, потому что к тому времени уже зацветала береза, ветки превращались в сплошной трепет сережек и лес окутывала нежная желто-зеленая поволока последнего весеннего сна. Тогда уже на опушке рощи вовсю цвели фиалки и совсем недолго оставалось до того, как на берегу реки во влажных, невысоких еще луговых травах появятся незабудки и анемоны. Тут уже мир существенно менял цвет. Из серо-коричневого, умбристого, слегка плывущего в солнечной дрожи, он превращался в конкретно зеленый и густой. Пустотные объемы деревьев, сквозь которые зимний взгляд сразу падал на горизонт, медленно заполнялись зеленой плотью, и даль, привыкшая за зиму к томительной бескрайности, наконец брала себя в руки и хоть как-то уплотнялась.

В начале мая серьезно холодало – зацветала черемуха. Как всегда, именно на этот сияющий ледяным солнцем холод приходились все праздники – демонстрация на Первое мая и торжественное стояние у могилы павших на Девятое. Маня отчаянно мерзла в своих гольфиках и без куртки, но соглашалась немножко помучиться ради этого солнца и холодного, сладкого черемухового запаха, накатывавшего волнами из-за каждого угла, где тайно в диких кустовых зарослях сияли ее белые цветочные россыпи.

К третьему классу Маня точно знала, что, когда и где. Каждый день после школы, если выдавался случай пойти домой одной, без компании, она со строгой последовательностью обходила все свои полянки и опушки. Мать-и-мачеха, гусиный лук, хохлатка, медуница, зеленый горошек и дальше прямо в лето по березовым сережкам, сморчкам и дальше, и дальше. Маня жила как скромный вселенский садовод, полагавший искренне, что без ее личного участия вдруг что-то пойдет не так. Каждый год она радостно выдыхала к концу мая – всё так, всё прошло по плану. Молодцы, все зацвели!

Лето особенного внимания не требовало. Всё росло само и никого не спрашивало. Лютики, лесная вероника, потом колокольчики, ромашки. Маня радовалась, какие они все сильные, здоровенькие, крепкие, всё делают сами – не цветы, а родительская гордость. К июлю наконец появлялась пыль, жара, возможность купаться и желтый, уже в ранней юности ободранный донник. По обочинам дорог торчали жесткие палки цикория, по задворкам вставала расхристанная, по-бабьи пестрая мальва. По пальцам текло свежесваренное варенье, жизнь превращалась в лень, и к концу июля Маня уже мечтательно вспоминала про зиму и санки с лыжами. Впрочем, к августу, когда жара спадала, она снова про них забывала. Начиналась эпоха вечерних туманов, подберезовиков и дикого горошка, медленно оплетающего остовы чертополохов и затягивающего луга дикой нечесаной шерстью травяной мудрости. Тогда Маня чувствовала, как взрослеет, и начинала тайно читать взрослые мамины книжки – про западноевропейское искусство, историю балета, немецких романтиков и толстый том переписки Блока с женой. Странные книжные истории, ученые слова, которые она не всегда понимала, вселяли в нее уверенность в огромности мира, где последовательные приключения трав были только первой, самой простой азбукой, введением в тайны гармонического космоса.

* * *

Маня не чувствовала одиночества только потому, что его не было. Квартирка, где жила Маня с мамой и бабушкой, была уютной и однокомнатной. На одном диванчике спала бабушка, на большой кровати – Маня с мамой. И был даже один совсем маленький диванчик – для гостей. Еще были два больших шкафа (один с книжками, другой с одежками), стол, пианино, много картин на стенах и уголок с Маниными игрушками. Всё было дружно и как положено, всё на своих местах и все при деле. Мама каждый день отчаянно и истерично ругалась с бабушкой, бабушка жаловалась на маму, мама на бабушку, и обе ругались на Маню. Маня жалела и бабушку, и маму, но особенно почему-то маму.

Бабушка как будто была покрепче, а мама – очень неуверенная в себе.

Изредка, раз в два-три месяца, приезжал папа, и тогда мама и бабушка переставали ругаться и начинали кормить, стирать, обихаживать, расспрашивать, смеяться. Отец был красивым круглолицым мужчиной, которого все обожали. У него, как давно заметила Маня, все блестело: кончик круглого носика, круглые щёчки, выпуклые круглые губки. Потом начала блестеть стремительно расширяющаяся круглая лысинка. Поблескивая всем этим богатством, отец важно рассказывал о своих успехах, ругал начальство и старых приятелей, которые подсидели его по части карьеры, и с каким-то рассеянным безразличием снимал с колен Маню, желавшую приткнуться поближе к такому большому и важному человеку.

Впрочем, смех длился ровно один вечер – первый после отцовского приезда. Уже на следующий день к вечеру становилось понятно, что отец съел и выпил всё, что успели приготовить мама с бабушкой, что он уже сходил погулять и подышать воздухом, навестил старых друзей, дождался, когда высохнет его стираное белье и рубашки, и больше ему здесь делать, в общем-то, нечего. Мама что-то говорила ему тем специальным голосом, которым в обычные дни уговаривала Маню не получать троек никогда. Отец переходил на торжествующий, победительный бас, обличал, обижался, жаловался на непонимание и нелюбовь. И всё заканчивалось скандалом.

Маня всегда удивлялась, почему это отец, такой большой, умный, до краев налитый разливанным морем всевозможных научных фактов и знаний, никак не мог жить с ними вместе и помогать маме делать то, что она делала каждый день – работать, ходить по магазинам за продуктами, готовить, болтать с Маней про школу, следить за порядком, устраивать лесные пикники с костром и сосисками. У отца почему-то никак не получалось разговаривать с ними просто и по-дружески. Всё время они выходили в его глазах виноватыми и дураками.

Маня долго приглядывалась, раскидывала умом и так и сяк, пока не сообразила, что отец живет в осаде, на военном положении. Так она себе и представляла: выжженное артобстрелами поле, курящиеся свежим дымком воронки и в середине всего этого военного безобразия – большая, изъязвленная свежими дырами крепость с зубчатыми башнями. А в крепости маленький, испуганный папа сидит. Он один, никто ему там не помогает, поэтому папе надо быстро-быстро перебегать от пулемета к пушке и обратно, чтобы у супостатов создавалось впечатление, что в крепости на самом деле не один папа, а несметное войско пламенных борцов. Супостаты тем не менее о чем-то догадывались и всё наступали и наступали, а папа всё отстреливался и отстреливался. Мане было очень жалко папу, но помочь ему она не могла совершенно никак и ничем, потому что одним из дураков-супостатов, населявших мир вокруг папы, была она сама. И мама, и бабушка, и дураки-друзья, и идиоты-начальники – все они были врагами и вызывали у папы естественную реакцию отстреливаться. У Мани даже складывалось такое впечатление, будто в глубине души отец уверен, что по-настоящему умный человек в мире есть один, а именно он. Все остальные дураки. Маня с этим мирилась, потому что папа был взрослый, и думала не столько про то, чтобы папу образумить, а о том, что, когда сама станет взрослой и построит свою крепость, она тут же откроет все ворота и будет каждый день устраивать у себя ярмарки.

– Если бы этот идиот Эйнштейн не нафантазировал эту свою совершенно недоказуемую теорию относительности, – с высокомерным безразличием говорил отец за ужином, – матерью наук была бы не физика, а химия.

– А что такое теория относительности? – спрашивала Маня, чувствуя, что присутствует при священном обряде рождения великой научной истины.

– Это такая теория, которая предполагает наличие во вселенной пространственно-временного континуума, то есть взаимосвязи, – снисходительно объяснял отец. – Эйнштейн понял, что по мере повышения скорости движения объекта время для этого объекта начинает замедляться. А это значит, что пространство и время связаны в одно целое. Понимаешь?

Маня не понимала, но переспрашивать боялась. Если бы спросила, на нее обрушились бы многочасовые отцовские объяснения и бабушка с мамой опять почувствовали себя не у дел. А Маня очень хотела, чтобы они себя так не чувствовали и разговор был бы общим, и всем им было хорошо. Война, крепость, артобстрел – это она, конечно, понимала, но должен же был кто-то носить папе еду и отирать раны. И почему, собственно, надо сразу стрелять? Может, лучше сначала с человеком поговорить, расспросить? Может, он и не враг вовсе? Сама Маня, по крайней мере, папе врагом точно не была. Ручалась она и за маму, и даже за бабушку, которая к папиному приезду как-то добрела, начинала стесняться и покрывала голову лучшим платком.

– Почему папа от нас уехал? – спрашивала Маня у мамы.

– Потому что он химик, – говорила мама, вздыхая, и взгляд ее при этом становился прозрачным и далеким, как будто она смотрела в какую-то пустую бездну, на дне которой ничего не было.

– А почему он не мог работать химиком здесь? – продолжала спрашивать Маня.

– Потому что здесь его не ценили, – отвечала мама, поднимая брови, и Маня тут же вспоминала сочные отцовские рассказы про дураков-начальников и коварных друзей.

– А что он делает там?

– Он хочет защитить диссертацию, – отвечала мама и снова вздыхала.

– То есть он уехал от нас, чтобы защитить диссертацию? – уточняла Маня.

– Ну да, – пожимала мама плечами.

– И защитил? – не унималась Маня.

– Нет еще.

Каждый год разговор повторялся. Маня старалась следить за ходом научных дел папы, но это почему-то было сложно. Как только речь заходила о диссертации, отец взвивался и начинал громить врагов науки и всех окружающих идиотов. Маня так и не узнала, какая тема интересовала отца и про что, собственно, эта диссертация должна была быть. Годы шли, а отец по-прежнему оставался научным сотрудником, меняя только места работы и дураков-начальников.

Маню удивляло еще одно обстоятельство. Мама всегда много читала и часто за ужином или по длинной дороге в лес на пикник рассказывала удивительные истории про старинных художников, писателей, артистов и разных других хороших людей. Мама часто возила Маню на выставки и в театр, слушала дома пластинки Баха и Моцарта. Но Мане казалось, что про эту мамину жизнь знают только она и бабушка. Никогда в присутствии посторонних мама не рассказывала ничего подобного, а только слушала, как другие рассказывают какие-то странные, не очень интересные истории про начальников, директоров и прочих совершенно посторонних людей, которых не было за общим столом.

Так как отец навсегда и бесповоротно принадлежал к числу посторонних, мама и с ним никогда не вспоминала про своих художников и поэтов. А потому всегда получалось так, что мама больше молчала и преданно слушала. В результате, как чувствовала Маня, мама производила впечатление серой, безвидной мышки, безмолвного коллектива, использующегося только для заполнения мест за столом. Если папа был окружен своей пуленепробиваемой крепостью, то мама как будто была совсем не защищена, ничем не прикрыта, чувствовала, как на нее со всех сторон дует какой-то ледяной, смертельный ветер, и стремилась сжаться в самый маленький комочек, чтобы ветер пронесся мимо и не убил.

Маня никак не понимала, почему мама сама не может построить себе крепость и проводить ярмарки. Зато Маня отлично понимала, почему сама она никогда не рассказывала дворовым подружкам про мать-и-мачеху, гусиный лук и переписку Блока с женой – им это было совершенно не интересно. Взрослые же люди должны были жить куда более сложной умственной жизнью, полагала Маня, и этот императив нависал над ее головой как готические березовые шпили местных рощ. Потому-то она так страстно вслушивалась в разговоры взрослых, так старательно искала в них высокий и тайный смысл, который, однажды открывшись ей самой, сделает ее тоже взрослой, то есть всесильной, и тогда жизнь ее наконец начнется.

Вслушиваться в разговоры взрослых Мане доводилось довольно часто – все жили поблизости и все ходили друг к другу в гости. Чаще всего ходили к шумным, большим и гостеприимным Романенкам, жившим и вовсе в соседнем доме. Романенко-старший, или дядя Толя, работал начальником маминого отдела и, как говорила про него мама, был «хороший мужик, не сволочь». Тетя Катя, то есть жена Романенко-старшего, была и вовсе «доброй бабой», и мама часто посиживала с ней на кухне, о чем-то хихикая и шепчась. Сама Маня находила вполне приличным и достойным изредка в гостях общаться с Романенко-младшим, а именно толстым Гошей.

– А вы слыхали, как Муратова-то подвинули? – со звонким задором начинал застолье невысокий, худенький брюнетик с аккуратной бородкой и блеклыми невыразительными глазками, разливая по рюмочкам что-то дефицитное и коричневое.

Брюнетик просто-таки подпрыгивал от радости. Как понимала Маня, радость эта происходила вовсе не оттого, что он разливал коричневое, а оттого, что он собирался сейчас рассказать про неизвестного Мане Муратова. Наблюдая за лицами присутствующих, Маня понимала, что им самим Муратов тоже известен не очень хорошо. Тем не менее радость брюнетика была простой и чистой. Она истекала из самого факта того, что он сидит за большим столом при большом скоплении людей и вот он, такой маленький и безвидный, как большой, начинает разговор на тему, которую все сейчас начнут обсуждать.

– Муратова-то в ученый совет забаллотировали. Слыхали? Нет, вы слыхали? – на весь стол верещал брюнетик.

– За что ж его так, бедного? – звеня высоким голосом вечной хохотушки, спрашивала тетя Катя.

– А за то! Не надо нехорошим людям дорогу переходить! – победно отвечал брюнетик и поднимал свою рюмочку. – Давайте за это и выпьем!

Все выпивали, а Маня смотрела на брюнетика, у которого в бороде белели седые пряди, и думала о том, почему ему не стыдно – он же взрослый человек.

– Это Шульц, это Шульц, говорю вам! – вступал с другого конца долговязый человечек в очочках со смешным лицом дрессированной обезьянки – низко надвинутый лобик, вздернутый носик, пухлые губы, выступающий вперед мелкий подбородок.

Долговязый давно начал лысеть, но этот процесс на его голове развивался как-то непоследовательно. Отхлынув далеко ото лба, волоски задержались на макушке и с боков, где и топорщились какими-то неопределенными кустами. Мане долговязый не нравился и даже пугал ее, но у него был громкий, басовитый голос, иногда переходивший в хриплый фальцет, и он всегда бесстрашно пускался в самые отчаянные застольные споры, как будто нос у него был не курносый и вздернутый, а классический греческий, и повадки не обезьяньи, а даже как будто патрицианские. Если бы такой нос был у самой Мани, рассуждала она, она бы, пожалуй, ушла в монастырь.

– Шульца Муратов в прошлом году на ученом совете прокатил, помните? – взрыкивая, как собачка в ожидании мясной похлебки, брызжа слюной, говорил обезьяноподобный коллега мамы. – Он тогда Таньке сказал… Таньку знаете? Нет? Ну как же? Рыжая баба такая с бюстом. Как ее фамилия-то? Нет, не Финогенова… Финогенова в физтеории работает. Остапчук, да, Остапчук! Он ей тогда сам сказал, так, вроде между делом, как будто к слову пришлось, знаете, как это он умеет, так по-умному вроде всё, интеллигентно. Сказал, что Муратова пора снимать, что институт задыхается под его давлением. Танька тогда обалдела совершенно. Это про Муратова-то, да? Не… вообще бред, конечно.

– Ну что вы – Шульц, Шульц? Муратов сам еще тот тип, – встревала пышная тетя Катя. – Он тогда своего аспиранта сожрал, который ему данные для докторской сделал. Помните эту историю? Ну как же? Лет двенадцать назад было.

Тут тетя Катя мощным торсом оборачивалась к маме, ища поддержки.

– Галь, ну ты чего, не помнишь, что ли? Мы тогда как раз спектрофотометр сдавали. Тогда весь институт говорил: Муратов аспиранта сожрал и уволил без характеристики. Парень плакал в коридоре, а к нему все боялись подойти – мало ли чего Муратову покажется. Он мужик-то крутой.

– Было дело, – пугливо оглядываясь, замечала мама.

– Да ладно, – взвизгивал через стол обезьяноподобный. – Поди, сам аспирант был виноват. Муратов его научным руководителем был. Пока ты аспирант, сиди и не выпендривайся. Ну и что, что он Муратову статью сделал? Тут никакого криминала нет. Я слышал эту историю, но не верю. Сплетни, говорю вам, сплетни.

– Да какие сплетни? – возмущалась тетя Катя. – Про Муратова давно говорят, что он имена сотрудников в соавторы не вставляет. Уж сколько раз слышала. Шульц сам не сахарный, но у Муратова рыльце в пушку – факт. И не спорь.

Обычно где-то в середине таких разговоров к Мане с другого конца стола начинал потихоньку пробираться Гоша. Они с Маней были погодки, и все семейные застолья для обоих всегда заканчивались одинаково. Гоша, усердно насыщался всем, что предлагал хлебосольный праздничный стол, после чего, стараясь не привлекать к себе внимания и потише греметь стульями, двигался в сторону Мани.

– Пошли, – говорил Гоша, серьезно и строго глядя в сторону, – мне отец новую штуку привез. Покажу.

Гошин отец, дядя Толя, был огромный и какой-то жизнерадостно выпирающий. Всё у него отовсюду выпирало туго и крепко: пузо из брюк, плечи из рубашки, голова из шеи, нос из лица. Во всех этих выпираниях было столько радостной, щедро пышащей во все стороны жизни, что все его обожали, и Маня тоже. Дядя Толя принадлежал к числу насельников тех горных вершин науки, откуда рукой подать было до заграницы. Нельзя сказать, что ездил он в нее часто, но случалось. Оттуда он привозил Гоше невероятные вещи, вроде электрической модели Солнечной системы, в которой вокруг Солнца вращались планеты, а вокруг Земли – даже маленькая Луна. Вращались планеты, правда, недолго. Гоша, имевший склонность ко всему техническому, быстро разломал Солнечную систему, и, будучи у него в гостях, Маня то и дело натыкалась босыми ногами то на мелкого Меркурия, то на крупную и скользкую Венеру Остальные планеты потерялись под диваном.

Мане, чья мама была простым инженером, казалось, что заграница так же невозможна, как рай. У Гоши на полу среди планет валялись кучи открыток с изображением красных автобусов на лондонских улицах, каких-то парижских цветочных магазинов, Эйфелевой башни и соборов, похожих то на свадебный торт, то на подушку-игольницу, плотно утыканную шпилями. Разглядывая открытки, Маня испытывала сладостное чувство восторга, но сладость была подпорчена сильным подозрением – это всё неправда, просто мультик, а не жизнь.

Тем не менее заграничные игрушки Гоши имели определенный вес в глазах Мани. Особенно ей нравилась такая штука, где надо было управлять движением машинки посредством большого пластмассового руля, приделанного к коробке, где за стеклом бежала дорога и кучка крошечных автомобильчиков. Один из автомобильчиков был управляемым, остальные бежали сами по себе. Маня буквально вцеплялась в заветный руль и вдохновенно маневрировала своей голубенькой машинкой, которая лихо обходила на поворотах тяжелые грузовики и юлила между прочей такой же мелочью.

– Ты, когда вырастешь, классным водителем будешь, – завистливо говорил Гоша, который сваливался в кювет или врезался в кого-нибудь уже на второй минуте гонок.

Гоша был хороший. Семья у него была счастливая. Большие, веселые родители всегда хохотали, болтали и перебрасывались шуточками. Гошу, правда, в отличие от Мани никто на выставки не возил. Толстые мама с папой предпочитали шашлыки и домашние праздники. Если бы Гоша узнал о том, что десятилетняя Маня уверенно предпочитает Клода Моне Эдуарду Мане, он бы очень удивился – ни тот, ни другой ему были решительно неизвестны. Поэтому с Гошей было классно. Маня выбиралась из-за стола в разгар рассуждений про очередные козни Шульца и Муратова, и они удалялись в Гошину комнату пинать ногами планеты и крутить руль.

Гоша, руль, заграница и, главное, взрослые разговоры о работе были неотъемлемой частью семейных торжеств, поводы для которых находились как-то сами собой так же естественно и регулярно, как цветение мать-и-мачехи. К третьему классу Маня освоила весь словарь околонаучных застольных дебатов. Она отлично знала слова «форез», «синапс», «спектрофотометр», «кальциевый обмен» и даже сложное слово «редупликация ДНК». Все эти редупликации и форезы входили в Манину жизнь с тем простодушием, с какой в жизнь любого ребенка входит утренний звон посуды на кухне. Это была весьма небольшая часть огромной территории окружающего мира, к которой любознательная Маня странным образом никогда не чувствовала никакого интереса. Жизнь идет, посуда звенит, ДНК редуплицирует – отлично. То были просто звуки, птичьи голоса, музыка сфер, не имеющая никакого отношения к реальности мальвы и донника. Если ДНК успешно редуплицировала в маминой лаборатории, где были одни взрослые, то мальва и донник, а вкупе с ними и репейник, и татарник, и мудрый дикий горошек, были у Мани всегда под рукой и нуждались в ее добродетельном пригляде. Синапса и спектрофотометра Мане было совершенно не жалко, а вот цветущий копытень-ужасно, невыносимо, до слез жалко.

Про копытень Маня узнала в четвертом классе. Открытие произошло совершенно случайно, как всегда бывает с открытиями. Если в конце апреля найти в лесу укромную полянку, где палые прошлогодние листья еще образовывали плотную и дымно пахнущую корку, то, скорее всего, над коркой прошлогодней листвы местами будут стелиться жесткие и кожистые густо-зеленые листья, как будто присыпанные сверху бурым пушком. Это и был, как узнала Маня из толстого Определителя растений Московской области, копытень. Бывал он всегда как будто несвежий, весь какой-то запыленный и неопрятный. Но если не побрезговать и тихонечко приподнять один из кожистых листов, под ним обнаруживался маленький, размером с наперсток цветочек. Одиноким темно-бордовым колокольчиком он свешивался с короткой цветоножки, весь покрытый нежным, младенческим пухом. Внутри цветочка застенчиво мерцал желтый наивный пестик. Этот секретный колокольчик, таящийся в буром прошлогоднем лиственном хламе, так поразил Маню, что она окончательно решила перестать валять дурака и начать учиться на ботаника. В маминых книжных залежах, кстати, отыскался толстый том под названием «Лекарственные растения». Старательное его изучение обогатило Маню знанием о том, что копытень принадлежит к роду копытень, широко распространен в лесной и лесостепной полосе Европейской части России и способствует излечению от алкоголизма. Тут Маня обиделась. Она бы предпочла, чтобы ее тайный аленький цветочек излечивал что-нибудь более благородное, вроде безответной любви или, как минимум, гастрита.

* * *

К седьмому классу из вселенских садоводов Маня незаметно перешла в должность промежуточную, вроде погонщика облаков или сторожа древесных душ. В этом совершенно напрасном занятии для Мани было так много важного и требовало стольких душевных усилий, что вызывало в ней гордое чувство настоящей взрослости. Она стала совершать прогулки. По вечерам, особенно зимним, когда тьма рано опускалась на город и улицы пустели, а окрестные поля лишались и тех редких случайных путников, которых туда изредка заносило случайное дело или незнание местности, Маня отправлялась в путь. Она готовилась к своим прогулкам заранее. Старательно делала уроки, не шумела, смотрела глазами мудрости и не нарушала того внутреннего чувства правильности, которое переняла у старательных трав и цветов, всегда соблюдающих режим и никогда не позволяющих себе антибожественного своеволия.

К этому времени Маня уже прочитала всего Блока, Фета, Лермонтова и поэта Гельдерлина, томик которого стоял в мамином книжном шкафу. Фет со своими трелями и зайцами в полях был скучноват, лермонтовские истерики про падающие на плахи головы и беглых дикарей не казались Мане убедительными, Гельдерлин пугал своей хрупкой душевной организацией, а вот Блок оказался в самый раз. Ах, как он покачивался в верхушках тополей, как несся над замерзшей рекой, стелился в далях и медленно проворачивался на небесном языке, сопровождая каждый поворот строки колесным скрипом каких-то вселенских механизмов, которыми, как полагала Маня, был оснащен весь невидимый ей большой космос жизни.

В соседнем доме окна жолты,

По вечерам, по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам…

Маня полюбила ходить по вечерам по заснеженным, су-гробным окраинам, откуда был виден дальний лес на том берегу реки, поля, едва мерцающий соседний городок на горизонте и верхушки деревьев, росших у самой воды, на берегу. Она вслушивалась в мерзлый перестук веток и читала про себя Блока, разгадывая не смысл, но звук этого качающегося голоса. Ночная зимняя даль, открывающаяся перед ней во все стороны, куда ни брось взгляд, была исполнена едва заметного движения нездешней и глубоко осмысленной жизни, сюжет и смысл которой мог разгадать только ее участник. Этого Маня и добивалась своими аскетическими правилами и запретами на легкомыслие – стать соучастницей этой ночи, этой тайной белизны.

Когда зимними вечерами она шла по пустым дорогам окраин и следила за тем, как надвигаются на нее голые тополиные остовы, как соотносятся они с мутно-синей далью полей, измятых овражками и холмами, она понимала, что всё это строгое безмолвие веток и зимней сумеречной мути гудит изнутри высоковольтным напряжением смысла. Зимняя ночь лежала перед ней, укрытая бледносиним снежным покрывалом. Тьмы, той самой, о которую разбивается взгляд, не существовало. Ночь была исполнена светом. Этот свет подхватывал взгляд и медленно, со скоростью зимних пушкинских троек, нес его над бледными немыми полями. Маня не шла, а как будто отправлялась в тайный, неторопливый полет по старым воздушным проселкам, уставленным верстовыми столбами вечности. Где-то там, по этим зимним воздушным путям, мерной рысью и колокольчиками звенели тройки Пушкина и произрастала чета лермонтовских берез, что убедительно доказывало Мане наличие чего-то большего, чем просто жизнь.

Редко, очень редко на той стороне реки, на широком и пустом поле, упиравшемся в совсем уже дальнюю стену леса, сквозь белесую тьму медленно двигался огонек одинокой машины. Маня не могла различить ни засыпанной снегом дороги, ни самой машины. Ей был внятен только этот одинокий огонек, медленно и упорно рассекающий пространство бескрайней и пустой, лишенной человеческого присутствия и оттого погруженной в свою собственную жизнь природы на том берегу. Куда стремился этот огонек? Что вырвало его из уюта дома, из круга света вечерней лампы, семейного ужина и шелеста книжных страниц перед сном? Этот вопрос повисал над бездной реки и бескрайностью ночных полей великой тайной.

Всё это пустое, переливающееся загадочной красотой пространство зимних ночей как будто распахивало шкатулку маленькой Маниной жизни. Как будто кто-то большой и мудрый брал маленькую Маню на руки и осторожно нес невысоко над огромным миром, как раз так, чтобы Маня могла разобрать все знаки, все буквы этого божественного алфавита. Березы рощ мерными, плавными уступами в глухом безмолвии спускались к реке, склон, накатанный дневными детскими санками, изгибался запаздывающей линией и медленно, как дорогая тяжелая ткань, струился вниз к подножию холма, на выдохе встречаясь с речными ивами. За извивом склона начинался извив реки, столь же прихотливый и плавный, река переходила в линию горизонта, дальний лес, поля на том берегу и наконец вступала в небесные владения, где мутно и величественно вставали колеблющиеся завесы облаков.

Мамины коллеги, все научные сотрудники, библиотекари, учащиеся школ и институтов, стажеры и аспиранты, продавцы и парикмахеры спали в своих маленьких далеких комнатках там, за спиной, в ночном городке. Маня была одна на вершине холма, совершенно одна среди разлива полевых морей, деревьев, рощ, ледяной глади реки и неба. И тогда Маня понимала, что и ее нет здесь. Она переставала быть сама и становилась всего лишь дыханием общей вселенской красоты, легким взглядом, шелестом, изгибом. Всё в Мане затихало и настораживалось тем острым, мудрым вниманием, с каким могли слушать земную дрожь древние старцы в ожидании варваров или стоокие Аргусы, стерегущие чужие тайны. И Маня чувствовала, как в этой внимательной тишине вся ее природа, все ее жизненные родники и внутренние воды меняют свой состав, сливаясь с общей сутью грозного, величественного мира, который можно понять, только став им.

* * *

Маня начала заниматься гимнастикой давно, еще в третьем классе. Трижды в неделю по вечерам она отправлялась в родную школу, закинув за плечо скудный мешочек с гимнастическими тапочками и строгим черным купальником. Ей нравилось чувствовать, как пружинят мышцы в мерно шагающих ногах и тело ее спокойно и сильно ветвится стройными руками и прочими конечностями. С шестого класса компанию ей стал составлять толстый Гоша, которого родители путем долгих и нудных уговоров всё-таки отправили на плавание. Плавать Гоша решительно не хотел, но родительское занудство и Манино общество отчасти примиряли его ненависть к спорту. Шли не торопясь, спрямляя путь через поле, одно из тех еще совсем диких, неосвоенных полей, которые делали крошечный город N похожим на большой, только пока совсем пустой.

В тот день на Манином плече кроме мешочка с купальником болтался еще один предмет. То был оранжевый пластмассовый обруч, за которым мама специально ездила в Москву, потому что обручи были большим дефицитом и покупались в специальных магазинах после отстаивания специальных очередей, сопровождающихся специальными скандалами и прочими специальными действиями. Все эти специальные хлопоты делали обруч не рядовым предметом в семейном обиходе, а вполне себе священным, оплаченным не столько деньгами, сколько непосредственно витальной силой маминой жизни. Святость обруча легко бросала свою священную тень и на тот повседневный обиход скромной начинающей гимнастки, в котором тонкая оранжевая окружность обруча была остро необходима.

Обруч диктовал особые правила жизни – точность, строгость, стройность, легкость. Мане это нравилось, а технический Гоша поглядывал в его сторону с большой опаской, дальновидно предугадывая в нем угрозу для собственного мягкого брюшка. Так они и шли втроем: Маня, Гоша, обруч, – пиная ногами снежные катышки, проламывая мягкий наст по обочинам, болтая о разном или молча вглядываясь в красные озера закатов на западе. В тот день декабрьский закат был особенно кровав. Пока чистое, строгое небо медленно наливалось синью ночи, запад истекал артериальными шелками, венозно пенился, брызжа на искрящийся снег полей розовым грозовым предвестием.

– Красиво как! – сказала Маня.

– Это особый оптический эффект, – строго сообщил Гоша. – Папа говорил. Я не очень понял, но там что-то с толщиной воздушного столба связано.

– Здорово! – с энтузиазмом заметила Маня, и они принялись рассуждать про воздушные столбы и что бы это могло значить.

За разговором миновали маленький кусочек обихоженного парка с большой каменной глыбой, поставленной в память о погибших. Потом покрутились между молоденькими сосенками, которые они сами в компании с прочими городскими школьниками каждый год досаживали сюда на субботниках. Потом перешли через дорогу, последнюю городскую проезжую дорогу с настоящим асфальтом, которая отделяла окраину от центра, и пошли по большому грустному пустырю. Тропинка с трудом пробивалась через глубокие снежные заносы. Всё поле, давно почувствовавшее близость человеческого хозяйства, густо поросло высокой дурной лебедой, пустырником и чем-то еще невнятно торчащим из-под снега. Эта часть путешествия всегда была самой печальной. Было что-то невыносимое в этих беспомощных былках, покрытых бессмысленной прошлогодней сушью вместо листвы. Травы не умрут, как знала Маня, но будущей весной росток пробьется из корней, снизу, из самого глубокого снежного нутра. А эти ободранные осенью и морозом палки уже умерли, их травяная жизнь закончилась, и было грустно смотреть, как они стоят вокруг густой чащей в слепом упорстве мертвых, которым уже нечего терять.

Тропинка не торопясь выводила их к ограде детского садика и городскому тротуару, уверенно текущему вдоль детсадовского заборчика. Здесь уже было хорошо натоптано, весело, людно, уже горели ранние фонари, и печаль мертвых пустырников быстро забывалась. От садика до школы было рукой подать. Когда они толкнули тяжелые школьные двери, закат превратился в слабое сияние над рекой, а небо поднялось высоко и леденящей синью неподвижно смотрело в заснеженные глаза земли. Там, на западе, что-то готовилось. Было видно, как в последних отблесках света по горизонту на брюхе ползают хищные ленты туч, копятся какие-то темные груды облаков.

Гулкая школьная раздевалка проглотила Маню с Гошей, как деловитый Левиафан, чья вместительная глотка была аккуратно выложена колотыми мраморными плитами. Тусклый мрамор позволял голосам биться об него со звонкостью лесного эха, но без должной протяжности. Маня даже крикнула контрольное «А-А-А!», чтобы проверить качество эха. Звук получился слегка надтреснутый, громкий и короткий. Гоша строго хихикнул. Тут они расходились в разные стороны. Маня поднималась на второй этаж, в гимнастический зал, а Гоша шел в подвал, в бассейн.

Два часа Маня гнулась и прыгала, снова гнулась и опять прыгала. Толпа двенадцатилетних гимнасток шмыгала насморочными носиками и подкашливала-на улице всё-таки была зима. Никто пока толком не умел ходить по бревну, и все страшно боялись высоты. Пытались отыграться на четко отработанных колесах и мостиках, но беспощадная Надежда Константиновна всю первую часть занятия гоняла их по страшному бревну Маня изо всех сил старалась не бояться, тянула носочки и прямила спину Тело тоже старалось, но результат Маню не радовал. Огромные зеркала демонстрировали худенькую девочку с косичками, идущую по бревну так, как будто под ним пылали все адские сковородки сразу. Когда после бревна перешли к обручу, сил оставалось мало, и Маня совершенно растерялась. Обруч надо было кидать, крутить, догонять, пролезать в него на бегу, а этот оранжевый изверг всё заваливался на бок или нагло укатывался в сторону. В общем, через два часа Маня вышла из зала, прильнувши носом к непокорному оранжевому пластику и мужественно обещая себе тренироваться несмотря ни на что, потому что это всё равно здорово. Тело было таким невесомым, что казалось, еще немножко – и она взлетит. Маня, всерьез не рассчитывая на взлет, смиренно укуталась в худую шубку из тертого кролика, замоталась шарфом и, прихватывая обруч толстыми варежками, поплелась вниз, где ждал Гоша.

Как всегда, они занимались немножко больше положенного. Гоша, тоже замотанный в шарф, прогуливался по мраморной плитке и потел. Девочки-гимнастки, в толпе которых сбежала с лестницы и Маня, являли собой невиданное климатическое противоречие: шубки, шарфики, сапожки, валенки и разноцветные обручи, болтающиеся на детских плечиках, как попугаи на плечах полярников. Гоша ухмыльнулся и вытащил из Маниных рук мешочек с гимнастической переодевкой. На обруч воспитанный Гоша покушаться боялся: дорогая вещь, вдруг сломает.

Когда они открыли тяжелую школьную дверь, стало понятно, к чему готовился весь вечер западный небесный фронт. То была настоящая буря с наступающими армиями плотных снежных призраков, с артиллерийским сопровождением вихревых ударов и авиационным завыванием ветра. Снег валил тяжелыми, густыми волнами, как будто мимо рядами скакали прозрачные, белые всадники. Ветер был такой плотный, что казалось, на него можно было лечь плашмя, оторвать ноги от земли и не упасть. Маня с Гошей тут же подняли воротники и глубже зарылись в шарфы, но снег вкупе с ветром забивался в любые складки и в конце концов всё равно настигал теплую кожу, неприятно подтаивая где-то внутри шапок и шарфов. Дорожка, ведущая к школе, всегда твердая и вытоптанная до самого льда, теперь была засыпана снегом едва ли не по колено. Идти было тяжело, и Маня для надежности вцепилась Гоше в руку, отчего тот всё повторял важно:

– Разве это ветер? Вот на Камчатке бывает ветер. Там снег не может удержаться на земле и поэтому вся Камчатка голая. А в Америке бывают такие тайфуны, которые вообще могут город снести.

Маня, однако, совершенно не боялась. Наоборот, ее вдруг охватило шальное чувство вроде того классического упоения, которое охватывало страшной бездны на краю. Она пробиралась в складках ветра и снега, и чем дальше, тем больше начинала чувствовать себя то ли Гердой, ищущей Кая, то ли пятнадцатилетним капитаном, попавшим вместо Аргентины на Северный полюс. Буря раскручивала колеса воображения как ветряную мельницу.

– А ты видела, фильм такой был… – Гоша, пыхтя, старался и закутаться поглубже в шарф, и раскутаться из него, чтобы иметь возможность говорить. И то и другое вместе не получалось. Поэтому Гоша быстро высовывал нос из-под шарфа, говорил небольшую порцию того, что хотел сказать, а потом натягивал шарф до самых глаз и исчезал. – Я только название забыл. Ну, там это… про Северный полюс, кажется, было. Или про Южный. Они там оставались на зимовку, кажется. И у них что-то там случилось такое, я только забыл, что…

Тут Гоша надолго замолчал, потому что совсем задохнулся от снежного кома, влетевшего прямо в рот.

– Цветной? Черно-белый? – крикнула Маня сквозь ветер.

– Черно-белый. Кажется, – гудел в ответ Гоша, – там у них что-то такое случилось во время зимовки, надо было срочно куда-то дойти через снежный ураган, кого-то спасти. И вот они там полфильма шли. Прямо как мы сейчас.

– Дошли?

– Дошли, – басовито прогудел Гоша и, подумав, добавил, – только не все.

– Давай мы тоже как будто куда-то идем через снежный ураган, – предложила Маня.

– Ну, мы и так идем. Прямо через снежный ураган, – резонно заметил Гоша.

– Ну, мы по городу идем, фонари горят, люди ходят. Давай как будто мы по полюсу идем и за нами гонятся, например, белые медведи.

Они уже вышли на улицу, по которой шли два часа назад. Яркие фонари, светившие неестественным синюшным светом, вырезали из тьмы большие ломти пространства. Было видно, как в эти световые коридоры влетают и стремительно выскакивают оттуда густые снежные охапки, которые кто-то бросал и бросал из тьмы огромными пригоршнями. Утоптанная некогда дорожка давно исчезла как не было. Ноги вязли в снегу почти по колено, но всё равно было невообразимо здорово идти вот так, ложась всем телом на ветер и чувствуя, как горло перехватывает от ветряных струй.

– Смотря, по какому полюсу идем! – перекрикивая снежный вой, сказал Гоша. – На Южном нет белых медведей!

– Ну давай по Северному! Ты падаешь в ледяную расщелину и ломаешь ногу, а я тебя спасаю! – выкрикивала в ответ Маня.

– Лучше давай ты сломаешь ногу! Ты меня не утащишь, я тяжелый!

– Давай по очереди будем ломать ноги, – хохотала Маня. Ей всё время заметало глаза, снег таял на теплой коже и щеки были мокрыми, как от слез. – Я тоже хочу кого-нибудь спасать! – кричала она в упоении.

Обруч сверкал под синюшными лучами фонарей безумным оранжевым блеском и трепетно, по-птичьи бился о Манины колени такими легкими касаниями, что она почти не чувствовала их сквозь толстые зимние штаны.

– Давай лучше медведи за нами будут гнаться или дикие эскимосы.

– Точно! – заорала Маня и тут же подавилась ветром.

– Тогда бежим! – сурово потребовал Гоша и сам первый рванул в сугроб.

Бежал Гоша по-медвежьи, переваливаясь из стороны в сторону, и очень медленно. Маня была легче и не так глубоко проваливалась в снег, но и ее бег не был стремительным.

– Давай мы будем отстреливаться! Они же на оленях. Так они нас нагонят, – пыхтела Маня, меся сапогами снежную муку.

– Тогда падаем, – сообщил Гоша и тут же мешком повалился в сугроб.

Маня тоже свалилась и, выхватив невидимую винтовку, заорала:

– Ого-о-онь! По эскимосам пли! Бдыжь! Бдыжь! Бдыжь!

– А у меня как будто автомат, – сообразил технически подкованный Гоша. – Ды-ды-ды-ды-ды…

– Всё, патроны кончились! – орала Маня. – Бежим дальше, а то замерзнем!

– Не, – ворчал Гоша, выбираясь из сугроба, – я больше не могу бежать. Давай как будто мы их всех перебили и дальше можно не так быстро.

– Тогда давай тебя немножко ранили и я тебя спасаю.

– Ну давай, – согласился Гоша и отдал в Манино распоряжение собственную руку, которую та старательно пристроила к себе на плечо.

Идти так было неудобно, но Маня опять-таки старалась изо всех сил. Гоша тоже старался. Пока пристраивали толстые зимние руки к толстым зимним же плечам, искали у Гоши талию, чтобы покрепче обхватить, ругались и героически боролись со стихией, впереди замаячило то роковое место, где ограда детского садика заканчивалась. Здесь дорога раздваивалась, и надо было сделать выбор. Влево, в глухую темноту пустыря, в безвидный вой ветра уходила тропа, по которой они шли в школу два часа назад. Там, слева, не было ни людей, ни домов, ни света фонарей, только упрямые былки прошлогодних пустырников торчали из-под снежных мехов и напоминали о смерти. Прямо перед ними белым полотном стелилась ярко освещенная дорога, по которой шли редкие прохожие. Здесь были и свет, и люди, и дома, и машины, и вообще жизнь.

Им предстояло сделать выбор между светом и тьмой, а заодно решить классическую геометрическую задачку про Пифагоровы штаны. Тропинка, представлявшая собой гипотенузу прямоугольного треугольника, отвечала за тьму и ужас. Катетами того же треугольника являлись две большие улицы, отвечавшие за свет и жизнь. Гипотенуза, взятая в квадрат, как известно, равнялась сумме квадратов катетов, а значит, была куда короче самих катетов. Бездушная математическая логика требовала свернуть налево и пойти по гипотенузе. Но другая логика шептала в Манины уши строгим, басовитым голосом знающего человека: «Не будь идиоткой, иди прямо!» На стороне гипотенузы были риск, тьма и сомнительная выгода в расстоянии. На стороне катетов были свет, жизнь и здравый смысл. Всё это проносилось в Маниной голове со скоростью встречного снега. Маня чувствовала, что те же мысли проносятся и в Гошиной голове, и вместе они образовывали какую-то дыру в логике, где неустойчивое равновесие вот-вот должно было нарушиться. Маня вдруг со всей очевидностью поняла, что вместе с Гошей стоит на той грани решительного и тончайшего выбора, который через пару секунд должен определить последующее движение планет, мировых светил, решить судьбу вселенной и уж в последнюю очередь их собственную с Гошей судьбу, что было, в сущности, уже не так важно. Внутри у Мани всё замерло, как замирает брошенный мяч, докатившийся до вершины холма, когда вместе с ним замирает весь мир и ждет, вернется ли мяч обратно или всё же осилит последний миллиметр и перекатится на другую сторону.

Голос Гоши вынырнул из свистящей ветреной пустоты.

– А ты что с обручем на гимнастике делаешь?

Потом Маня долго думала, почему Гоша задал именно этот вопрос, но тогда, в миг всеобщего рокового зависания, ее занимало совсем другое. В высокохудожественном рапиде она увидела, как маленький мячик судьбы невыносимо медленно, преодолевая сопротивление разума, земного притяжения, физики и опыта всех поколений человечества, медленно-медленно смял последнюю травинку и перекатился на тот решающий миллиметр, за которым начинались иное притяжение и вообще иной мир. Дружно шагая заснеженными, отяжелевшими сапогами, Маня с Гошей молча повернули влево и тут же провалились по колено в сугроб.

– Что делаем? – переспросила Маня, выбираясь из снега. – Ну, простое упражнение, в общем-то. Бросок вперед с возвратом.

– Это как? – пропыхтел Гоша.

– Это когда ты бросаешь обруч, но так специально его закручиваешь, что он немножко катится вперед, а потом возвращается обратно.

– Покажи, а? – сказал Гоша с той небрежностью великих полководцев, которые, не обращая внимания на стратегии и расчет, бросают многотысячные армии в безнадежные битвы и выигрывают их.

– Сейчас, – сказала Маня просто, стараясь не разрушить величие момента.

Они уже отошли от дороги. Свет фонарей еще дотягивался до них, но последняя грань освещенного мира вот-вот должна была оказаться преодоленной и тогда вокруг них сомкнется визжащая, воющая, безвидная и безлюдная тьма, где только плотный снег и ветер будут сообщать им, что они еще не в космосе, не в абсолютном холоде вакуума. Они вошли в дыру. Какая-то тяжкая железная дверь, надежно защищающая их мир от соблазнов и ужасов другой вселенной, страшно скрипнула под ветром, открылась на мгновение, впустила их внутрь и закрылась за ними. Теперь они были не здесь, а где-то. Так же выл ветер и снег цепко впивался в колени, так же торчали из сугробов был-ки пустырника, но всё уже было по-другому.

Маня шла вперед, как Армстронг по Луне или Миклухо-Маклай по прибрежному песку страны людоедов. Бесконечный сугроб под ногами, зализанный ветром до бумажной гладкости, становился всё выше, последний свет фонарей уже был настолько слаб, что тени не падали на это ровное полотно, а тут же мутились и растворялись в синюшной каше ветра.

– Показать? – переспросила она и добавила обреченно: – Хорошо, я покажу.

Снег уже поднялся до края высоких зимних сапог, и Маня чувствовала, как к ногам плотно приникает хрустящая ледяная масса, расплющиваясь под кожаным сапожным верхом. Еще немного, и снег начнет таять, и тогда ее ножки, так хорошо упрятанные в теплые штаны, почувствуют прикосновение беспощадной ледяной влаги. Последний свет исчез за спиной. Впереди была скачущая бледными тенями, кишащая снежными всадниками тьма, набитая под завязку утробным воем ветра.

Маня вдруг почувствовала себя как тот самый мяч на вершине холма. «Нельзя этого делать, нельзя!»-истошно орал в ней рвущийся на ветру голос знающего человека. Но мяч уже качнулся, мир уже повернулся к ней другой стороной, и медленно-медленно она сняла с плеча оранжевый обруч. Его идеально правильная окружность возникла на арене вакханалии ветра, как ангел в сердцевине адского огня. Вокруг всё билось, хлестало, выло, трепалось и закручивалось, а этот идеальный апельсин сиял своими оранжевыми боками, как будто и знать не знал про существование бурь, снегов и одиноких путников в пустыне. Обруч был прекрасен.

Маня вдруг увидела себя как будто сверху и сбоку. Маленькая неказистая девочка, держащая перед собой оранжевое кольцо, стоит в середине снежного безумия. Вот она перехватывает руки и медленно берет обруч двумя ладонями в толстых варежках. Обруч так тонок и легок, что ветер не успевает вцепиться в его оранжевую мякоть своими снежными зубами. Обруч не рвется у нее из рук, но послушно меняет наклон и выступает вперед. Маня отпускает вторую ладонь – обруч по-прежнему послушен. Маня перехватывает ладонь в варежке поудобнее и плотно обнимает пальцами тонкую упругую окружность. Обруч готов исполнить всё, что она прикажет. «Это обман, – бьется в Маниной голове, – не делай этого!» Маня легко ставит обруч на снежное полотно, заводит ладонь слегка вперед, следуя линии идеально ровной окружности, и резко отводит руку вниз и назад, одновременно сообщая оранжевому идеалу сильный толчок вперед.

Тут Манины глаза вернулись на положенное им место. Она снова была маленькой, закутанной в шубу и шарф девочкой, и перед ней в клубящемся фиолетовом мраке легко, едва касаясь снежного полотна, катился ослепительно ярко-оранжевый обруч. Он катился медленно-медленно, медленней, чем перекатывался мяч на холме, медленнее, чем любой рапид, чем любая самая медленная медленность. Он катился сквозь безумное мельтешение снежных вихрей, сквозь бледных всадников метели, сквозь мертвые когти пустырника, ужас аравийских ураганов, бездн, божественных комедий, потерянных и обретенных раев, про которые Маня еще не успела прочитать, сквозь ее жизнь и жизнь Гоши, сквозь время, историю, войны, кровь, сквозь всех безвинных и убиенных, сквозь все последние и первые времена, любовь и последнее «прости», сквозь приветливый свет вечерней лампы над столом, недочитанного Майн Рида, маму, бабушку и всё Манино будущее. Обруч катился невероятно долго, но ни Маня, ни Гоша не догадались засечь время, они даже сомневались, что в тот момент оно вообще шло, это время. Обруч всё катился и катился, удаляясь со скоростью один сантиметр в вечность, и, должно быть, прошло много вечностей, прежде чем обруч оказался от них в нескольких метрах.

И тут обруч остановился. Сначала Мане показалось, что этот тонкий оранжевый круг навсегда впечатался в фиолетовое безумие вселенной, но время всё еще шло, а обруч неподвижно стоял под ураганным ветром, легко давая ему проскользнуть в свое пустое, идеально правильное обручное нутро. Обруч стоял, задумчиво покачиваясь из стороны в сторону. И вдруг так же медленно он оторвался от белой земли и стал легко, совершенно невесомо, сохраняя стройную прямизну, подниматься вверх над снежным полотном.

Маня завороженно смотрела, как точный оранжевый росчерк уходит всё выше и выше, как он, как будто осознав свое величие и силу, рвет последние связи с землей и остается один на один с клубящейся обезумевшей тьмой урагана. Пластмассовый апельсин вдруг обнаружил какое-то непластмассовое величие. Он поднимался вверх так, как весной поднимал голову тугой бутон тюльпана, как расцветала сирень, обеспечивая себе мгновенное бессмертие. Он взлетал навстречу буре, покачивая оранжевыми боками, точно ласково посмеиваясь над всеми демоническими ухищрениями адовых кухонь.

Обруч уже поднялся над землей так, что Мане пришлось задрать голову, и теперь она чувствовала, как тает снег, забившийся в узкую щель между горлом и шарфом. Там, на этой высоте, уже не было ни земли, ни земного притяжения. Яростная фиолетовая тьма клубилась, вспучивалась, бесновалась, взвивалась и опадала вокруг оранжевого кольца, хватая его прозрачными когтистыми пальцами, пронзая невидимыми копьями, топча снежными копытами. Но обручу было всё равно. На секунду он завис в клубящемся аду неба, а затем медленно повернулся вокруг своей оси и так же неторопливо полетел вниз, на север, в сторону глухого черного пустыря, замерзшей, неподвижной реки, прибрежных ив, стучащих остекленевшими ветками в ледяном анабиозе. Обруч летел в сторону поля на том берегу реки и бесконечного, тянущегося на многие километры заповедного нетронутого леса. Там, куда улетел обруч, уже не было ни города, ни домов, ни дорог, ни фонарей, ни людей. Там были только тьма, снег, мороз и ужас. Там-то обруч и исчез, медленно растворившись в клубящемся мраке.

* * *

Когда Маня и Гоша пришли в себя, вокруг их ног успело намести изрядную гору снега. Они смотрели друг на друга потрясенными глазами, не имея даже сил сказать: «Ну ни фига себе». В первый раз в жизни они увидели нечто такое, что было действительно ни фига себе.

– Ты как? – строго спросил Гоша.

– А ты? – не менее строго ответила Маня.

Гоша крякнул в ответ что-то невнятное, но связь была восстановлена. Мир потихоньку начинал возвращать себе свои законные права.

– Меня мама убьет, – механически констатировала Маня.

– М-да, – осторожно выразился Гоша.

Они помолчали. Снег продолжал с равнодушной неотвратимостью засыпать их колени, подбираясь к подолу длинной Маниной шубки. Гошина куртка была покороче. До нее снегу еще было мести и мести, но он старался.

– Мама за этим обручем в Москву ездила. Очередь отстояла, потом тащилась с ним по метро, – продолжала развивать тему Маня, прикидывая, какой скандал сейчас разразится дома.

Гоша, отлично понимавший, что такое дефицит, скорбно молчал.

– Я пойду его искать, – сказала Маня.

– Я с тобой, – прощально глядя на дальние огни улицы, сказал Гоша.

– Спасибо, – сказала Маня и повернулась лицом к бездне.

Бездна вполне соответствовала собственному названию – у массы фиолетового клубящегося снега не было дна. Там вообще не было пространства. Оно было скручено в темно-фиолетовые жгуты и не давало взгляду уйти вперед дальше, чем на пару метров. Из-под ног тянулось белесое снежное полотно, взвихривающееся правильными спиральными змеями поземки. Маня с трудом вытянула ногу из сугроба и сделала первый шаг. Нога снова утонула по колено. Она вытянула вторую ногу и снова шагнула вперед. Сзади, пыхтя и крякая, шелестел снегом Гоша.

Через пару шагов они поняли, что натоптанная тропинка кончилась – ноги провалились в снег выше колен. Теперь перед ними лежала нетронутая целина, скопившая весь щедрый декабрьский снег. Копиться на этом поле снегу было удобно. Тонкий, но густой частокол мертвого пустырника служил отличным снегозадержателем. Снежные охапки, попавшие в плен пустырниковых зарослей, уже не могли быть ни сдуты, ни затоптаны. Там они лежали с конца ноября, когда снег впервые лег на землю, с каждым снегопадом прирастая новыми слоями.

Вскоре Манино движение превратилось в последовательный набор сложнейших операций. Чтобы сделать шаг, надо было сначала с усилием вытянуть ногу из сугроба, потом как можно дальше пронести ее вперед, стараясь не задеть легкой снежной зыби на поверхности, а потом утопить эту ногу, и края шубы, и саму шубу, и половину Мани в хищной снежной крупе, которая тут же сдавливала всё тело холодными и плотными ладонями.

Она молча производила все эти операции и боялась обернуться. Смотреть на Гошу, который переваливался в снегу сразу за ней, было стыдно до слез. Маня была исполнена мокрой, снежной благодарности и с ужасом понимала, что ничто в мире сейчас не заставит ее проявить благородство и сказать Гоше «Да ладно, иди домой, я сама». А вдруг Гоша послушается и уйдет?

Впереди по-прежнему клубилась безумная снежная тьма. Снег давно забился внутрь сапог и теперь таял там, обеспечивая обоих сначала ледяной мокротой в ногах, а потом липким объятием тугой намокшей ткани. Снег был в карманах, в варежках, под шубой и подбирался к нижнему белью. Еще через десять метров стало понятно, что передвигаться обычным способом уже невозможно. Чтобы вытянуть ноги из сугробной толщи, нужно было лечь на нежно завивающуюся нетронутую белизну, проползти сколько можно вперед, пока эта злобная белизна еще держала тело на весу, а потом снова утонуть в ней по пояс. Теперь снег был везде – в рукавах, за шиворотом, в шапках, под Маниной шубой и толстой Гошиной курткой. Снег залеплял глаза, набивался в рот, застревал в носу, нагло лез под воротник, и спастись от него было невозможно. Их способ передвижения состоял именно из того, что они должны были утонуть в этом чертовом снегу и плыть в нем, раздвигая руками и ногами густую, хищную снежную плоть.

– Стой, – прохрипел сзади Гоша.

– Чего? – перекрикивая ветряной скрежет, отозвалась Маня.

– Что мы тут как дураки? Давай научно подойдем.

– Как? – проорала Маня.

– Надо установить точно, куда дует ветер, – сообщил Гоша и принялся стаскивать варежку, превратившуюся в одну большую снежную культю.

Стаскивать было неудобно, потому что вторая варежка тоже превратилась в культю, и весь Гоша был похож на снеговика, который решил ожить и навести марафет. Наконец варежка свалилась в снег и чуть не улетела в невидимые дали, подхваченная очередным ветровым порывом. Маня едва успела лечь на варежку грудью. Гоша растопырил закоченевшую голую ладонь и поднял вверх пальцы.

– Ветер дует с юга, – серьезно сказал Гоша и на всякий случай добавил: – Кажется.

Маня тоже стащила с руки варежку и подставила мокрую пятерню ветру. Пальцы сразу охватил ледяной холод. Установить, с какой стороны он охватывает пальцы больше, а с какой меньше, было совершенно невозможно.

– Ничего не понятно, – сообщил Гоша, – дует со всех сторон.

– Ты помнишь, куда полетел обруч? – крикнула Маня.

– К реке. Точно, – крякнул Гоша.

– А где сейчас река?

– Река-то там, – махнул Гоша на север, – но я не могу понять, точно ли в том направлении мы шли.

Маня вспомнила их змеистые проползания по снежным болотам и поняла, что совершенно не в состоянии сказать, куда они двигались всё это время. Позади них в мутном, едва различимом далеке мерцали уличные фонари.

– У тебя часы есть? – спросила Маня и обессиленно легла на сугроб.

Тело покорно слушалось и даже пока не особенно болело, но Маня чувствовала, что каждая ее ручка-ножка, живот-спина испытывают что-то вроде физического изумления: «Что это такое? Что мы тут делаем? Зачем это?»

– Полдевятого! – крикнул Гоша, наконец добравшийся до часов на левом запястье – больших, красивых часов с серебряными стрелками и крупным циферблатом, которые папа специально для него купил в Париже.

Занятия заканчивались в семь вечера, прикинула Маня. До дома они обычно добирались к половине восьмого. Это значит, что уже сейчас их мамы звонят друг другу и вежливо интересуются, не зашли ли дети в гости. Нет, не зашли, а плавают тут в снегу, испытывают силу дружбы, воспитывают в себе чертово мужество, силу воли и верность принципам.

– Хватит! – заорала Маня решительно. – Всё! Намучались! Пошли домой! А то так и замерзнем здесь к чертовой матери.

– Пошли, – послушно отозвался Гоша.

И они пошли, поплыли, поползли, поскреблись, покатились. Они ввинчивались в снежные стены руками, плечами и всеми своими потихоньку коченеющими телами, раскидывали сугробы впереди и прокладывали в них неровные кривые ходы. Вой ветра стал таким привычным, что на него можно было уже не обращать внимания. Уши забились снегом, и этот дикий вой легко заглушался скрипом тающих в ушных раковинах льдинок. Иногда, сделав несколько бросков вперед, Маня останавливалась, нащупывала под ногами зыбкую снежную опору и варежками счищала с лица и глаз снежную корку, чтобы оглядеться вокруг. Она плохо понимала, куда они идут, где тропинка и далеко ли они от спасительной дороги. Теперь они двигались на восток, и, чтобы попасть домой, им нужно было идти вдоль линии далеких фонарей. Они так и делали, но сколько снежных метров они оставили позади и сколько было еще впереди – этого ни Маня, ни Гоша сказать не могли. Прошло несколько вечностей, прежде чем Маня спросила у Гоши про время.

– Девять, – хрипло ответил Гоша, медленно шевелясь в сугробе.

Маня поплыла дальше. Она уже не поднимала глаз и только пихала, пихала этот непроходимый, тупой, липкий снег, чувствуя себя так, как может чувствовать кусок сливочного масла, утопающий в горячей тарелке манной каши. Только это была не каша, а снег, и он был очень, очень холодным и очень страшным. Маня категорически не хотела думать о плохом. Замерзнуть в полукилометре от дома, на краю современного умного цивилизованного академического города – так не бывает, так просто не может быть. И тем не менее, кидаясь в очередной раз в тугую снежную плоть, Маня должна была честно признаться себе-так могло быть, более того, так уже было.

– Маня, Маня, Ма-а-аня! – заорал Гоша сзади.

Он стоял в снегу почти по самые подмышки и, не успев вытянуть руку из сугроба, головой, грудью, плечами и всеми частями видимого над снегом тела показывал вперед, в густо сиреневый морок уже привычной тьмы. Маня обернулась и вдруг увидела…

Впереди, в гуще мертвого былья, в немоте и царственной неподвижности, слегка склонившись вбок, стоял сияющий в фиолетовой тьме оранжевый обруч. Он был всё так же строен, всё так же идеально точен в линии окружности, всё так же немыслим в своем апельсиновом, ничем не поврежденном блеске. Он стоял так, как будто вокруг него не свистел ураган и небо не обрушивалось на землю снежным потопом. Он стоял совершенно естественно, величественно и просто – как чудо.

Гоша перестал орать, и Маня, едва торчащая над поверхностью сугроба, в молитвенном молчании смотрела на обруч. Ветер как будто осознал величие момента и затих, перестал лезть в уши привычным надрывным воем. Над миром на долгое и сладостное мгновение установилась абсолютная тишина. Божественно тонкая, совершенная окружность неподвижно сияла, как будто нездешняя печать, положенная на синюю, лишенную разума, копошащуюся мглу.

Маня плохо помнила, сколько длилось это мгновение. Внезапно звуки проснулись, и буря снова ударила в уши истерическим визгом ветра. Она пошатнулась и попробовала двинуться вперед, но в этот миг сквозь точно скошенный угловым ракурсом оранжевый овал скользнула тугая струя света и в вой ветра ворвался совершенно иной, родной звук жизни. Мимо Мани всего в нескольких метрах проехала машина.

– Дорога! – заорал сзади Гоша.

Когда они выбрались на твердую землю и слегка поскакали наполовину от радости, наполовину, чтобы стрясти липкий назойливый снег, Маня поняла, что сейчас заплачет.

– Я сейчас заплачу, – доверительно сообщила она Гоше.

– Да чего уж теперь, – проворчал Гоша. – В снегу не плакала, когда повод был, а теперь чего…

– Ты же тоже не плакал! – испытывая за Гошу личную гордость, сказала Маня и, перехватив обруч под мышку, хлопнула Гошу по плечу.

С плеча жалобно свалились снежные сугробчики. Гоша не отстал и тоже хлопнул Маню по плечу, вызвав небольшой снежный обвал. Так они и стояли и хлопали друг друга по плечам, пока не рухнули в снег и не захохотали тем совершенно счастливым смехом своего детства, которое скоро должно было кончиться, как и тот смех, и та зима, и та жизнь.

Уже на пороге Маниного подъезда Гоша вдруг остановился в задумчивости и сразу посерьезнел лицом.

– Ты чего? – испугалась Маня и быстро прижала к себе сияющий оранжевый ободок обруча.

– Знаешь, чего я не пойму? – покашливая, сказал Гоша и надолго замолчал.

Маня терпеливо ждала.

– Понимаешь, ветер дул с юга к реке. Обруч туда и полетел – на север, вниз по склону. А мы его нашли точно на востоке. Как он мог там оказаться?

Маня представила в голове розу ветров. Гоша был прав: обруч стоял там, где его быть не могло. Они помолчали, снова похлопали друг друга по плечам и как-то по-взрослому, слегка охрипшим басом сказали хором:

– Ладно, завтра созвонимся.

Когда Маня открыла дверь и вошла в прихожую, она услышала громкий знакомый голос, доносящийся с кухни. Приехал отец. Мама и бабушка что-то пекли и суетились вокруг духовки, весело переругиваясь. Отец сидел на маленькой, тесной кухне, заняв половину стола и своим громким, резким голосом рассказывал, как у него взяли для публикации первую в его жизни научную статью.

… – Этот дурак Загоскин так и не понял, что я, собственно, предложил, – говорил он, размахивая вилкой, – он, видите ли, утверждает, что выводы не обоснованы. Ну, в журнале-то не дураки сидят. Они-то понимают…

– А, это ты? – рассеянно сказала мама, посмотрев на Маню счастливыми глазами. – А к нам отец приехал.

Но Маня и сама это видела.

Дмитрий Воронин

Предыдущая Стр. 4 из 12 Следующая

Верба (Юлия Артюхович]

КогдА Бог выключает свет…

Сын понедельника

В темноте

В гостях у правдоруба

От горшка два вершка

За шкафом

В дебрях психологии

Методика «Дрон-пять»

Долгое-долгое утро

Долгий-долгий день

Из темноты

Ольга Андреева

Оранжевый обруч

Дмитрий Воронин

Оглавление