Борис Бычков
Родился в г. Москве в 1946 году в семье военного, отец – полковник Советской армии. В 1971 г. закончил филологический факультет МГПУ им. Ленина. Работал журналистом в газетах «Московский комсомолец», «Московская правда», «Воздушный транспорт», «Труд»; в Агентстве печати «Новости»; публиковался во всех центральных газетах и журналах СССР. Работая репортёром, объездил всю страну: от Бреста до Камчатки и от Диксона до Ташкента, создавая репортажи и интервью со многими известными людьми Советского Союза, например Майя Плисецкая, Ия Саввина (народная артистка СССР), Сергей Образцов (великий кукольник), Борис Штоклов (народный артист СССР), а также с олимпийскими чемпионами, художниками, героями и военачальниками Великой Отечественной войны, с учёными, также писал о трудовых буднях шахтёров, лётчиков, сталеваров и многих других. Всего за тот период было опубликовано более 6000 интервью, репортажей, заметок.
Публикации последних лет были в таких изданиях, как «Техника – молодёжи», «Красноярская газета», журнал «Экология и жизнь», литературно-публицистический журнал «Арина», выпуск альманаха «Русь осиянная». Является постоянным автором ежемесячной православной газеты «Дари добро».
В 1975 г. вышла книжка о международной деятельности Союза обществ Красного Креста и Красного полумесяца СССР «Ради мира и дружбы народов».
В последние годы занялся литературным творчеством, в основном пишет сказки.
Вышла книжка сказок «Влюблённый забор и другие сказки»; в Германии вышел сборник сказок и рассказов о животных «Лебединые слёзы».
Лауреат международной премии им. Виталия Бианки.
Всё решила… голова (эпизод 1918 года)
Он не единожды пытался разговорить отца на тему, как тот пришёл в Красную армию. Фамильные корни – по отцовской линии – из священнослужителей, дворян; знание двух иностранных (французский, немецкий); найденные в малоприметном боковом ящичке бюро бумаги, свидетельствовавшие об успехах при выпуске из Московского кадетского корпуса; Михайловского училища и… суконная «будёновка» да звание комэска. Явная нестыковка.
– Только не стоит приукрашивать, – не выдержал как-то очередной серии вопросов Фёдор Иванович. – Был достаточно молод, идеологически не определен – «шатался», так сказать. В сентябре семнадцатого пришёл в краткий отпуск из-за контузии, задержался в Москве, а тут революционная буря подхватила. Знающего народу у большевиков не хватало, случайно попал в Красную гвардию. Затем Западный фронт – бои против немцев и Юденича. Через несколько месяцев перешёл к своим (в один из добровольческих белых полков): надоело смотреть и слушать о расстрелах многих знакомцев. Недоверие к «золотопогонникам» довлело часто над разумом.
С весны 1918 года был на юге – сначала в районе Царицына, чуть позже на Дону. Ни душа, ни сердце успокоения найти не могли. Кровь и жестокость присутствовали в полной мере с обеих сторон. Гражданская война тем и выворачивала «наизнанку», что брат на брата, сын на отца, часто не задумываясь, замахивался, только потому что изначально по разные стороны были.
Хочу заметить, что красные в основном только к стенке ставили, а вот наши, белые, всё больше вешали – подчас могли так все фонари на целой улице украсить. И особой, какой-то садистской жестокостью отличались женщины с нашей стороны. Вот один из примеров – походная жена штабс-капитана Черемисина. Любила, стерва, пленному иной раз по глазам нагайкой «с шайбой» хлестнуть или кавалерийской пикой раненого добить, долго смотря, как из пронзённого тела кровь хлещет.
Надоело всё «до чертей». И отсутствие порядочного мыла, и вшивость (как во фронтовом окопе), и частые вспышки холеры, тифа; и бесконечные подозрения с обеих сторон, и доносительство, и мародёрство, и участившиеся случаи выстрелов в спину.
Особенно возмущали ничем не оправданные проявления садистской жестокости и цинизма.
…Фёдор Иванович позволил рассёдланной Астре поваляться на траве, предварительно хорошенько протерев её соломой. Снял седло, сам стал рядом, готовый при первом выстреле вновь заседлать лошадь.
Фёдор Иванович стоял почти в центре группы из четырёх человек (сговаривались насчёт вечерней пульки), когда краем уха зацепил разговор рано начавшего седеть ротмистра Юдинкова с двумя молодыми кавалеристами. Один всё удивлялся, что не встречал на поле боя отрубленных голов.
– Неоднократно видел расколотые черепа, «разваленные» до седла тела, а валяющихся голов ни разу, – сетовал он.
– Всё потому, батенька, – назидательно произнёс Юдинков, – что мы рубим пехоту сверху, с силой. А здесь требуется удар «мягкий», скользящий. При случае напомните.
Взбивая пыль, на залитую солнцем площадь влетела пролётка. Кроме кучера в ней сидело ещё трое: в центре, в изодранной гимнастёрке и с кровоподтёками на лице – высокий мужичок; по бокам от него, с примкнутыми штыками на трёхлинейках – двое наших солдат (явно конвой).
Почти сразу из большого каменного дома на крыльцо, торопясь и немного прихрамывая от недавнего ранения, но резво выкатился полковник Архаров:
– Это что такое?
– Да вот – велено в штаб доставить, к вам, ваше благородие!
– Комиссар?
– Так точно, – отозвался конвоир.
– Некогда. Мне пролётка нужна. Повесить, – буднично распорядился Архаров и плюхнулся на сиденье, скрипнувшее рессорами.
Архаров ткнул кучера в спину, пролётка с места взяла скорость.
Комиссар стоял на солнцепёке с трясущимися руками. Один из конвойных отправился в штаб – видимо, за верёвкой и мешком, чтобы выполнить приказ полковника. В это же время к красному подошёл Юдинков. Он не торопясь достал серебряный портсигар с монограммой, протянул комиссару:
– Угощайтесь и успокойтесь.
Пленный взял две папиросы: одну сунул за ухо, вторую быстро и жадно закурил.
Юдинков сделал три шага назад. Раскуривая, комиссар стоял к нему спиной, прикрываясь от лёгкого дуновения июльского ветерка. Ротмистр неожиданно для всех выхватил саблю и нанёс по шее пленного сухой скользящий горизонтальный удар. Голова упала и мягко откатилась в пыли. Фёдору Ивановичу и смотреть бы на голову продолжать, а он, словно заворожённый, не мог оторвать взгляд от шеи, из которой через несколько мгновений вылезло горло, откуда стала хлестать чёрная кровь. Тело зашаталось и рухнуло оземь с глухим звуком.
– Вы его как петуха непокорного, – заметил вскользь вольноопределяющийся Фроликов, у которого даже пропало желание продолжать обсуждение предстоящей баталии за карточным столом.
Ротмистр без суеты подошёл к распластавшемуся комиссарскому телу и оттёр не успевшую «запечься» на клинке кровь о его брюки.
Затем Юдинков торжествующе огляделся и сказал, обращаясь к молодёжи:
– Ну, видели, как надо рубить? С одного удара – чик – и вон она, голова. Пойди, скажи напарнику, что ничего более не требуется – ни верёвки, ни мешка, – сказал второму конвоиру.
– Милостивый государь, вы поступили подло. Зачем же нужно было словно надежду давать, угощать комиссара папиросой? – возмущённо вскинулся Фёдор Иванович.
– Не кипятитесь, как курсистка. Какой пример молодёжи? Сделал я всё верно: во-первых правильный удар показал, обучил. Во-вторых, комиссару мучиться в мешке да в петле не пришлось. А то, что закурить дал – это ему нервы успокоило. Может, вы меня ещё «к барьеру»? Извольте, готов.
– Полно, господа! Жизнь нынче – копейки не стоит и не такие фортели показывает, – примирительно произнёс артиллерийский капитан Солодков. – И, Фёдор Иванович, голубчик, не забывайте – завтра наступление. Не дай бог, ежели за спиной кто-либо не из своих окажется. Доброхотов много развелось. Ещё и в контрразведку заявят. Мы-то вас знаем, а там остолопов и «садюг» хватает.
В тот вечер застрелился один из преферансистов – подпоручик Николаев. Выставил на всю компанию полдюжины «Смирновской» и два шустовских коньяка. В прощальной записке объяснил, что кругом слишком много грязи и подлости, «душно ему», ушёл к себе в комнату и застрелился.
Фёдор Иванович после похорон трижды приставлял наган к виску, но на курок так и не нажал. Ему всё мерещились агатовые глаза Зиночки, которую он оставил в Екатеринодаре. Там теперь красные.
Через неделю стал помощником командира эскадрона Первой Конной.
…Вечером чаёвничал на просторной веранде у старого знакомого ещё по Москве – инженера Розанова. Зинаида Гавриловна сидела напротив.
Розанов настойчиво добивался ответа на вопрос о том, как он всё же решился перейти. Фёдор Иванович порядочно устал от однообразия разговора и, подводя черту, весомо, ровно сказал:
– Видите ли, Россия-матушка всегда воюет. То со Степью, то с Западом, то с османами, а то и со всей Европой.
Столетиями дружина становым хребтом была, а затем мы, офицеры.
Но воевать и побеждать можно и орды, и европейские армии. Всё, батенька, – извольте заметить – чужое. А как со своим народом сражаться?
Что получается? Пока мы одну офицерскую «железную» роту формируем, глядишь – у красных два новых полка появилось…
Не хотят люди, чтобы мы, «белая кость», опять во главе страны встали. Либералам и подавно ни на грош не верят. Особенно рабочие и крестьяне. Интеллигенция в вечных метаниях, которые часто к откровенному предательству ведут. Большевики, оказалось, лучше всех знают, чем на свою сторону привлечь: землю пообещали. Долго, конечно, крестьянину ждать придётся. Могут и не дождаться.
История рассудит…
Мне теперь обратной дороги нет. Присягу принял. Честью поклялся.
В 1954 году, дочитав доклад Хрущёва, перевернув его последнюю страницу, Фёдор Иванович глухо стукнул ладонью и произнёс:
– Рыба тухнет с головы…
Показалось, он сказал это в адрес «кукурузника».
Элеонора Татаринцева
Элеонора Татаринцева – коренная астраханка. Родилась в 1947 году. Почти всю свою жизнь проживает в Астрахани. Профессия техническая: инженер связи. Работала начиная с 17 лет на междугородней телефонной станции, потом на железной дороге, а с 1982 года на астраханском газоконденсатном комплексе. Двое детей: сын Вадим и дочь Наталья. Впервые публиковаться начала ещё в школьные годы в газетах «Комсомолец Каспия», «Волга». В дальнейшем продолжила журналистскую деятельность в качестве внештатного корреспондента в разных астраханских газетах. В течение нескольких лет сотрудничала с ГТРК «Лотос» как сценарист и ведущий игровых программ.
Серьёзно начала заниматься литературным творчеством с 1976 года, когда в Астрахань приехала Н. А. Мордовина и возглавила литературную студию «Моряна». В разные годы участвовала в литературных семинарах в Астрахани, Волгограде, Пензе, Москве. В активе астраханской писательской организации выступала на предприятиях города и области. После ухода из жизни учителя и друга, Нинели Александровны Мордовиной, вместе с А. Беляниным организовала литературную премию Н. Мордовиной, которая просуществовала десять лет. Вела литературную студию «Образы» при «Астраханьгазпроме». В настоящее время издано четыре сборника поэзии и два – прозы. Участвовала более чем в десяти коллективных сборниках. Член Союза российских писателей с 2015 года. В составе литературно-музыкального содружества «Ковчег», созданного по инициативе астраханских поэтов и бардов на общественных началах, является организатором концертной деятельности на разных площадках города.
Светотень
Опадает акации приторный цвет…
Как же быстро весна покидает пространство!
И мой город, что прелестью вешней согрет,
Перегреется в срок беспощадно и сразу.
В жарком пламени воздуха волжский рассвет
Будет плавить асфальт, миражами играя.
И, мечтая о благе, которого нет,
Будет лето царить без конца и без края…
И тогда в самом пекле безоблачных дней
Снова ветки акации выплеснут гроздья,
Словно белые крылья взовьются над ней,
Невзирая на жгучие солнца угрозы.
А когда завершит испытательный срок
Астраханское лето и осень настанет,
Отгоревших страданий последний оброк
Будет ветер платить отрывными листами.
И тогда сквозь тревожную стылую хмарь,
Всей душою своей отвергая ненастье,
Не считаясь с прогнозом, что дал календарь,
Вдруг подарит акация позднее счастье!
Но когда, охладев, заметелит зима —
Белой памятью снег, как акации хлопья.
И озябшие улицы сходят с ума,
Отголоски любви пролетающей ловят…
«Границы, идолы, кумиры…»
Границы, идолы, кумиры…
Враздрыг озлобленный народ…
Свирепствует одна полмира,
Другая просто не живёт.
Во вбросах фейков мало фактов,
Неоднозначны и они.
И мясорубками терактов
Жизнь проворачивает дни.
Мы сами и врачи и Хамы —
Извилисты и непросты.
Одни сегодня сносят храмы,
Другие выстроят мосты.
Мы разучились улыбаться?
Мы разучились говорить,
К Свободе, Равенству и Братству
Ища спасительную нить?
Жизнь подчинив законам ада,
Не заречёшься от беды.
А Бог стал символом разлада
И оправданием вражды.
Но если к пропасти по краю
Подходит слепо человек,
То безнадёжно умирает
Его и день, и год, и век …
По сути надо так немного,
Пути спасения просты —
На самых значимых дорогах
Пусть кто-то выстроит мосты!
«А мне сегодня уйти бы надо…»
А мне сегодня уйти бы надо…
И, стиснув зубы, упрямой стать.
Шагать до Рая тропою Ада,
Друзьям не верить, врагам не лгать!
А мне бы надо забить тревогу,
Созвать подмогу, чертям назло
Поверить в счастье, как верят в Бога,
Пусть шепчут в спину, что повезло…
А мне бы надо принять как радость
И чью-то ярость, и чью-то злость.
Ещё бы надо отметить взглядом —
Кто здесь хозяин, а кто здесь гость!
А мне бы надо… Мне много надо —
Тропою Ада шагать в стихи!
Но если дружбу – мне слиток надо,
Я не согласна на медяки!
«Тихо вползает рассвет по стене…»
Тихо вползает рассвет по стене,
Сны улетают межзвёздной дорогой.
Время подумать о будущем дне,
Что подступает вплотную к порогу.
Время смеяться и время любить
Так упоённо, чтоб души летали.
И ничего, ничего не забыть,
Что обрели мы, а что потеряли…
Слышишь, синица стучится в окно?
Надо насыпать в кормушку ей крошек.
Тысячу дел разрулить заодно —
Будущий день непременно хороший!
Каждый его получил просто так —
Пользуйся с выгодой или бездумно,
Может, его проживёшь на пятак,
Может, отважно, а может, безумно…
Позолотило окна окаём —
Выдано солнцу на взлёт разрешенье.
День просыпается, сколько же в нём
Новых подсказок, начал и решений!
Одиночество
Пустынный огонь в тишине одинокой квартиры,
Бесцветно-спокоен тепло сберегающий свет.
Аляпистый день от эмоций и красок простиран
И смотрит в окно, никого за которым и нет…
По улицам тёмным хозяин гуляет без толку,
Не ищет, не просит, не хочет чего-то понять.
Не любит, не пьёт и почти не грустит втихомолку,
Оставив в окне своём отсвет пустого огня.
Зачем этот шаг, где дорога – почти обречённость?
Зачем этот свет, если он никого не согрел?
Но снова и снова его он оставит включённым,
Чтоб кто-нибудь, может, с теплом на него посмотрел…
«Мне не понять кто враг, кто друг…»
Мне не понять кто враг, кто друг —
Момент упущен.
И всё теснее мир вокруг
Для в нём живущих.
Необратимость перемен
Страшнее Ада.
Война содружеству взамен.
Прошу – не надо!
Неужто сроки подошли?
Помилуй, Отче!
Иль просто мы с ума сошли
От одиночеств?
Такой глобальный неуют
Соседства в мире:
Кого-то страны достают,
Кого – квартиры…
И по Земле больной, как тень,
По воле Высшей
Уже идёт он, Судный день
Для непогибших…