Тот же князь Евгений Николаевич Трубецкой в той же статье «Новая земская Россия» – очень рекомендую всем прочесть – в журнале «Русская мысль», последняя тетрадь 1913 года, пишет: «Несомненный, бросающийся в глаза рост материального благосостояния пока не сопровождается сколько-нибудь заметным духовным подъёмом. Духовный облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли может быть назван симпатичным… Растёт какой-то могучий организм, но вырастет ли из этого со временем человеческое величие или же могущество большого, но неинтересного животного?.. Если у нас есть основание верить в будущее духовного величия России, то это основание скорее в прошлом, чем в настоящем».
Пётр Бернгардович Струве в «Русской мысли» от марта 1914 года говорит о том же: «Жизнь неуклонно, со стихийной силой движется вперёд, а мысль, идейная работа безнадёжно отстает, ничего не производит, топчется на месте…»
Надо сказать, что эти замечания общетеоретического плана совпадают с замечаниями практическими. Две заметки. Обе они принадлежат французскому послу в России Морису Палеологу, очень любознательному французу, гордившемуся происхождением от Византийских Императоров и потому считавшему себя в чём-то родным России. Запись дневника от 18 ноября 1916 года: «Среди симптомов, позволявших мне сделать весьма мрачное заключение о моральном состоянии русского народа, одним из наиболее тревожных является неуклонный рост в последние годы количества самоубийств. Так как эта проблема вызвала у меня серьёзную озабоченность, то я обсудил её с доктором Шингаревым, депутатом Думы и неврологом, посетившим меня с частным визитом. Он сообщает мне, что за последние десять лет число самоубийств утроилось и даже учетверилось в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и Одессе. Зло также распространилось и в сельских районах, хотя там оно не достигло таких пропорций или не прогрессировало так быстро. Две трети всех жертв не перешагнули рубеж двадцати пяти лет, и статистика приводит случаи самоубийств среди восьмилетних детей. Причинами большинства этих самоубийств являются неврастения, меланхолия, ипохондрия и полное отвращение к жизни… Эпидемии самоубийств часто встречаются среди студентов, солдат, заключённых и проституток… Повышение числа самоубийств демонстрирует, что в самых недрах русского общества действуют скрытые силы дезинтеграции»[8].
В этот же день он записывает: «Уровень сексуальной морали в деревне понизился до крайних пределов. Хозяин, глава семьи, присвоил себе неограниченную власть над всеми женщинами, проживающими под крышей его дома. Самым обычным явлением является акт кровосмешения между хозяином и его снохой, когда молодой муж уходит на войну или на заработки в город. Этот вид сожительства настолько распространён, что существует специальное имя для него – „снохачество"».
К сожалению, обе эти констатации абсолютно достоверны и подтверждаются русской статистикой и судебной хроникой. Не только это. Третье – это рост хулиганства, т. е. беспричинных преступлений, в частности против Церкви, но и вообще – поджоги, убийства, избиения становятся очень распространённым явлением.
Убийца Столыпина Мордехай (Дмитрий) Богров написал в своём дневнике незадолго до совершения преступления (август 1911 года): «Нет никакого интереса к жизни. Ничего кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать. Хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное». Ну и «выкинул», естественно. Отмечу, что Дмитрий Богров происходил из очень богатой киевской купеческой еврейской семьи. То есть никакой классовой ненависти он ни к кому не испытывал, как вы понимаете. Ему было скучно жить. Почему скучно? Потому что старые социалистические идеалы, которыми жила русская интеллигенция, у неё исчезли. Новые религиозные идеалы только стали появляться и охватили пока узкий слой.
А Церковь? А Церковь оставалась в парализованном положении. На самом деле Церковь тоже была значительно свободнее, чем, скажем, в советское время. И хотя она была под властью государства, всё-таки это была совсем не атеистическая большевицкая власть. Но Церковь в те годы стремилась обособиться, стать независимой от государства. С 1905 года активно говорится в Церкви о необходимости проведения поместного собора. Государь принимает решение, что необходимо провести собор, начинает работать предсоборное присутствие. К декабрю 1906 года все материалы для нового собора готовы. В 1907 году собор должен быть созван, но нет, как вы помните, собор был созван через десять лет, в августе 1917 года. То есть Церковь могла принять те же самые решения на десять лет раньше, она была готова их принять. Мы знаем материалы, которые готовили в епархиях, которые отсылали епископы в Синод. Там были очень интересные прогрессивные суждения, которые могли бы изменить жизнь Церкви. По крайней мере, проповедь резко бы усилилась и язык богослужения был бы русский, и многое-многое другое. Но Государь не захотел этого, а он был верховным ктитором Церкви. И Церковь оставалась парализованной до самого падения монархии. И это объясняет тоже отчасти слабость проповеди, слабость церковного действия.
И вот, дорогие друзья, результат. Результат тоже очень важный. Есть такой интересный человек, совершенно сейчас незаслуженно забытый, Андрей Михайлович Рыкачев. Его отец, Михаил Александрович, значительно переживший сына, – географ с мировым именем, потом существовавший в Советском Союзе. А Андрей Михайлович, его сын, был публицистом, юристом и в 38 лет погиб под Краковом, добровольцем пойдя на фронт. Вот что он пишет в статье «О некоторых наших предубеждениях» в журнале «Русская мысль» за зиму 1913/14 года: «В России чувствуется слабость организующих сил, отсутствие общественного подъёма и радости созидания. В русском обществе сильны предубеждения против предпринимательской деятельности. Под влиянием марксистских теорий интеллигенция считает предпринимателей эксплуататорами. Она готова служить им за жалование, подчас даже высокое, но она не хочет сама браться за предпринимательскую деятельность. Считается, что честнее быть агрономом на службе земледельческого земства, чем землевладельцем, статистиком у промышленника, чем промышленником. Бедность общественной культуры и приниженность личности – вот что проявляется в этом пристрастии к третьим местам, в этом страхе перед первыми ролями, в этом отказе от неприкрытого мужественного пользования властью… Фактически возможно быть преуспевающим и влиятельным предпринимателем, не поступаясь ни своими политическими убеждениями, ни своим пониманием нравственного долга… Не здесь ли прекрасное приложение сил для всех, кого не удовлетворяет окружающая действительность… кого влечёт к борьбе и промышленность!»
То есть он говорит о том, что необходимо самим переустраивать жизнь, идти в промышленность, в торговлю и так бороться за будущую Россию. Этот удивительный человек, экономист, глубоко верующий к тому же, погибает на фронте в ноябре 1914 года.
Вот этот стихийный социализм русского общества, он и есть главная опасность в 1914 году. То есть люди становятся богатыми, люди становятся собственниками, но люди не понимают нравственного смысла своей собственности, нравственной обязанности своего богатства, они не понимают политической связанности всего этого с государством. Что только государство гарантирует им собственность и надёжность жизни. Они невежественны уже не в первичном смысле этого слова, не безграмотны. Они невежественны в смысле – невоспитанны. Россия находилась в опаснейшем моменте своего развития, когда рост народного организма, и экономический, и даже внешнекультурный (образование, чтение газет), резко повышается. А то, что требует нескольких поколений культурной адаптации, ещё не адаптировано, ещё старое. Это действительно, как очень точно заметил князь Трубецкой, это или Великий будущий человек, или большое, но дикое животное. А возможно – и то, и то.
Естественно, в этой ситуации надо все силы бросить на окультуривание человека, и в религиозном плане, и в общегражданском плане. Понимаете, планы могут быть разные. Франция, например, в значительной степени нерелигиозна, но очень тверды устои государства, государственности, сознательно принятые любым крестьянином. Французы прекрасно понимают, что такое государство и для чего оно нужно. Французский крестьянин – образованный человек, но не обязательно верующий. Более того, католик в конце XIX века – это, скорее, оппозиционер. И вот этот атеист, этот безбожник – это, скорее, государственный человек, поддерживающий государство. В этом сила Франции. А скажем, в США или Англии это верующий человек, который из религиозных мотиваций действует и в политике, и в экономике, и во всяких филантропических обществах. То есть мотивации могут быть разные, но, в любом случае, вышколенности (производное от слова «школа»), вот этой культурной проработки в России, нет в начале XX века.
В России возникло узкое место между быстрейшим экономическим развитием и, как говорят демографы, нависанием молодых страт. Русское общество начала XX века молодое, очень много молодежи, молодежь активна, требует своего места под солнцем, она ещё не имеет опыта осторожности, который есть у среднего и старшего поколения, она доминирует, но она не вышколена, она не культурна. Старшему поколению нечему научить её. Разрыв между отцами и детьми есть всюду; естественно, все мы через него прошли, сначала как дети, потом как родители, но здесь он особенно силён. Родители ничему не могут научить детей, я имею в виду, в простонародье. Дети не уважают родителей, потому что родители ещё живут по старинке, ещё неграмотны, а молодёжь уже, как она думает, всё знает. Хорошо, когда этого не происходит, хорошо, когда традиция транслируется, но тем не менее очень часто такой социальный разлом отчуждает молодёжь от стариков, от веры стариков, от традиций стариков. В начале XX века этот разлом создаёт какой-то новый народ вместо русских. Этот народ, пройдя кровавое горнило Великой войны, потом пошёл в революцию. Пошла в революцию молодёжь, старики в неё не пошли.