Мартов и Спиридонова, лидеры левых эсеров, поддерживают в этом Ленина. Власть над Петроградом и, следовательно, над Россией уже, кажется, у них в руках. На их стороне в городе больше ста тысяч вооружённых солдат и матросов. Уже кронштадтские матросы бегут с винтовками наперевес по набережным и занимают город.
Молодой сотрудник Российского МИД Г. Н. Михайловский писал:
«Я прошёл в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели своё собственное cachet (фр. оттенок, печать), которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.
Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевёрнутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну. Эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевицкой революции, не имела ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, нёсшими, правда, плакаты с надписями „Долой войну", „Долой Милюкова", но нёсшими их открыто, с полковыми знаменами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевёртывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают…
Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда ещё уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчётливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевицкого движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за своё дело. Нет, как раз обратное – это было, скорее, хладнокровное и деловое исполнение определённого, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удасться, и тогда эти анонимные наёмники могли безнаказанно вернуться в своё разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к опредёленной воинской части. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку – всё это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.
Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда всё сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible. Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что всё было сосредоточено на военной задаче.
Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей – всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражён какой-то деловой планомерностью, холодным расчётом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове „пафос", отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налёта, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.
В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стёршаяся в большевицкой стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей „русской", вернее, „обрусевшей", в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках»[22].
Ленин должен был захватить власть в эти июльские дни, но не захватил. И здесь мы должны быть благодарны буквально нескольким людям. Во-первых, это Георгиевский кавалер штабс-капитан Ираклий Виссарионович Цагурия, который приехал случайно в Петроград в эти дни по своим делам и попал в эту попытку переворота. Он приходит в Совдеп, не во Временное правительство, и говорит: «Я в вашем распоряжении, господа». – «Отлично, – ему говорят. – Сейчас должно быть наступление контрреволюционных сил большевиков, их надо как-то остановить, а у нас совершенно нет войск». – «А что у вас есть?» – «У нас есть горно-артиллерийская батарея из четырёх пушек, но нет прислуги». – «Хорошо. А снаряды есть?» – «Есть».
Он сам становится к пушке и картечью делает первый залп по наступающим крондштатским матросам. Потом собирается несколько артиллеристов и несколько юнкеров из Михайловского артиллерийского училища, и все четыре пушки производят несколько выстрелов. Кронштадтцы разбегаются, оставляя убитых и раненых. И после этого, как последний привет, Цагурия посылает два снаряда через Неву во дворец Кшесинской. В большевицком штабе полная паника. Ленин видит, что сорвалось на этот раз, но он ещё остается в Таврическом дворце.
Ночь с 4 на 5 июля проходит исключительно волнительно. Дума уже охраняется верными Совдепу частями, но по всему городу идёт грабёж. Телефоны работают, и в Думу звонят десятки людей с мольбой о помощи. Матросы и солдаты гарнизона, перешедшие на сторону большевиков, занимаются тотальным грабежом.
А в это время включаются другие силы. Министр юстиции трудовик Павел Николаевич Переверзев, сын статского советника, очень серьёзный и патриотически настроенный человек, приказывает, чтобы к нему в подполье (он уходит из Таврического дворца в подполье) офицеры контрразведки подполковник Б. В. Никитин (начальник контрразведки, он оставил очень интересные воспоминания[23]) и генерал П. А. Половцев приносили материалы компромата на Ленина, Троцкого, большевиков. И он готовит следственное дело. Но оно ещё не пошло в суд. По закону он не имеет права его публиковать, делать сведения дела публичными. Но, как говорится, сейчас не до закона. Переверзев делает из них выжимку, печатает этот материал в подпольной типографии и посылает своих эмиссаров с так изготовленным листком в войска Петроградского гарнизона. И войска, особенно гвардейские полки – первыми преображенцы и 1-й Донской казачий полк – возмущены тем, что, оказывается, Ленин и большевики, которые уже к ним втирались в доверие, раздавали десятирублёвые бумажки, что они – немецкие шпионы, а их деньги – фальшивые. Солдаты начинают рассматривать розданные большевиками ассигнации. А номер-то один. Кто ж это делает? Ленин печатает фальшивые деньги! Гад такой! Их в магазинах брать не будут, водку не купишь. В общем, начинается возмущение.
То, что начал Ираклий Виссарионович Цагурия, подхватили войска. 5 июля Гвардейский сапёрный батальон, Измайловский, Преображенский и Семёновский гвардейские полки с развёрнутыми знаменами подходят к Таврическому дворцу и выражают полную поддержку Думе и Совету рабочих и солдатских депутатов, но не большевикам.
5 июля утром выходит из подполья и возвращается в свой кабинет в Таврическом дворце министр юстиции Переверзев и приглашает к себе редакторов всех газет. Многие редакции уже освобождены от большевиков. Он приглашает редакторов всех газет, протягивает подборку из следственного дела на Ленина и большевиков, как немецких шпионов, и говорит: «Вот материал. Он уже присутствует в войсках, благодаря этому, собственно, мы и охраняемся, его теперь надо опубликовать. Какая газета его опубликует на своих страницах и напечатает отдельной листовкой для расклейки в городе?» Социалисты, члены Совдепа, советуются друг с другом – и меньшевики, и эсеры – и принимают коллективное решение не публиковать эти материалы. Единственная газета, которая решилась их публиковать, – это «Живое слово». Тогда впервые, пожалуй, на большую арену политики выступил Иосиф Сталин. Именно он потребовал от имени большевиков запретить публикацию, которую собиралась сделать «Живое слово». Министр-председатель князь Львов, Чхеидзе и Церетели, Терещенко и Некрасов – министры Временного правительства – все голосовали вместе с Совдепом за запрет публикации. Но главный редактор «Живого слова» его проигнорировал. 5 июля на первой странице «Живого слова» было набрано крупным шрифтом: «Ленин, Ганецкий и Ко – шпионы!» Далее сообщалось:
«При письме от 16 мая 1917 года за № 3719 начальник штаба Верховного Главнокомандующего препроводил Военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику Разведывательного отделения штаба Верховного Главнокомандующего, устанавливается следующее. Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл на фронт 6-й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры Германского генерального штаба Шигицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведут в России агент Германского генерального штаба и председатель украинской секции Союза освобождения Украины А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подрыву доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при Германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.