Вдобавок к этим «искусственным», «культурным» системам имеется присущая китайскому языку система классификаторов, слов, обозначающих числа (=счетных слов). Их число в разное время различно, колеблется от 80 до 140 единиц. Конечно, и эти языковые средства использовались для построения систем, описывающих разнообразия.
С III в. до н. э. в Китае появляются особенные названия для растений, отличающиеся от обыденных народных названий. Эти наименования состоят из двух иероглифов и можно в определенном смысле сказать, что это биномиальная номенклатура. С этого времени в Китае появляются разнообразные энциклопедии и словари, в которых перечислены растения. Тем самым имеется традиция, вполне подобная известным в Европе гербалистам. Самая известная книга такого рода – словарь «Эр я» («Приближение к классике»), составленный в III в. по более ранним материалам. С I в. н. э. появляются императорские каталоги растений, которые составляли чиновники. То есть помимо ученых-энтузиастов, составлением словарей растений занимались официально, в регулярном порядке, деятели государственного аппарата. Конечно, очень важным разделом была медицинская литература, и в таких словарях растений был раздел бэнь цао, «корни и травы», включающий фармацевтические сведения.
С развитием издательского дела и возникновением книгопечатания в X в. стали появляться книги с иллюстрациями, рисунками растений. Самым известным гербалистом в этом регионе является Ли Ши-чжэнь (1518–1593). Он составил огромный труд по лечебным травам «Бэнь цао ган му» («Основные положения о корнях и травах»). Все растения Ли Ши-чжэнь классифицировал по пяти разделам, как это было принято в древности (травы, злаки, овощи, фрукты, деревья). Можно считать, что в каждом классе выделены роды, подразделенные на виды (группы и подгруппы). Травы поделены на 9 родов, злаки – на 4, овощи – на 5, фрукты – на 5, деревья – на 6. Принципы деления очень разные, это не только признаки растений, но и лекарственные свойства, экологические признаки и т. п. Как мыслились эти «виды», можно представить, узнав, что среди злаков один вид составляют конопля, пшеница и рис. После Ли Ши-чжэня появилось еще много «ботанических» сочинений, преимущественно о какой-то одной группе растений, в основном о съедобных или декоративных растениях.
Классы объектов мыслятся скорее как материальные множества, а не как наборы абстрагированных признаков. Классы не имеют четких границ и состав их полностью не определен. Классы задаются теми или иными примерами, ключевыми образцами, которые могут в разных ситуациях быть различны, указывая на ту или иную сторону объектов класса. Классы упорядочены в периодические системы, выстроенные на основе каких-то значимых чисел. Одно и то же множество примеров может быть упорядочено различным образом, с помощью разных типов нумерологических классификаций.
При исследовании устройства таких классификаций оказывается, что они весьма странные и для их описания практически нет терминологии. В работе Кюа [Cua 2008] выяснено, что связка цзи в этих классификациях не может быть понята ни как включение в класс, ни в смысле отождествления, ни в смысле предикации. То есть приходится отвергнуть гипотезу, что эта связка как-то аналогична глаголу «быть», эта грамматическая частица указывает, что один термин выявляет некоторые аспекты другого термина. Это пара «сокрытие» – «выявление», и эта логико-смысловая конструкция работает совсем иначе, чем привычная для европейского региона связка «быть» [Смирнов 2001; 2005]. То есть сама логико-смысловая структура построения этих нумерологических систем радикально отличается от того, что «естественно» и «само собой» возникает в Европе. Это буквально иной способ думать о вещах, который очень непросто объяснить человеку, привыкшему к европейской культуре.
А. С. Кюа считает, что следует различать описательные традиции, которые возникают в Европе и в Китае. В Европе происходит дескрипция, описание предметов, а в Китае – иное действие, Кюа называет его характеристикой. Характеристику нельзя доказать, она не обладает эпистемической функцией, она сделана с помощью «амфибийных понятий». Такие понятия характеризуют предмет сразу с двух сторон – описательной и оценочной, и эти два типа суждений неразделимы. А. М. Карапетьянц [Карапетьянц 1974], описывая китайский язык, утверждает, что само устройство языка препятствует операции абстрагирования. В европейских языках «быть» является универсальным предикатом, что приводит к мысли о самостоятельном существовании абстрактных вещей, а в китайском такого предиката нет, такой же статус там имеет универсальный субъект «мир», что не наводит на мысль об абстракции.
Итак, рассматривая ботанические знания Древнего и Средневекового Китая, мы видим очень сложную и многогранную систему, которая, по-видимому, имеет мало общего с родовидовыми аристотелевскими классификационными схемами. Зато в этой традиции получаются сами собой, в процессе нумерологического классифицирования, многоэтажные схемы, пронизанные рядами соответствий и основанные на том или ином «магическом» числе. Получается нечто вроде периодических таблиц, в которые могут быть включены самые различные многообразия – растения, животные, стихии, области земли, металлы и т. п.
Полный список системы
Обратим внимание на нумерованные списки, из которых постепенно развивается то, что мы сегодня называем биологической систематикой. Мы встречаем такие списки и в европейской традиции, и в традиции ислама. Самым естественным образом длинный список растений упорядочивается по алфавиту. В начале классификации стоит алфавитный список. Если же пытаться провести хотя бы самые крупные деления, поделить растения на травы и деревья, или каким-то ещё образом, – возникает нумерованный список. Ведь неудобно начинать алфавитное перечисление несколько раз, много раз в одной книге. В этом случае лучше выглядит перечисление в виде нумерованного списка.
Здесь очень важно понять смысл этих различий упорядоченности материала – алфавитного или иного. Старые списки растений бессистемны, они просто перечисляются в порядке изложения и даны полным списком. В новых, современных системах даётся полное изображение всей системы, обычным способом подачи материала является приведение полного списка членов таксона. А в традиции Парацельса необоснованное перечисление полным списком всех названий или раскрытие всей системы – это почти богохульство, познавательно-этически неоправданное действие. Чтобы открыть читателю кусочек системы, натурфилософу-парацельсианцу нужно основание. Должна быть задача – и в процессе её решения выступает некий небольшой кусок системы живого мира, необходимый именно для данного решения. Например, возможно возникновение вопроса о родстве или сходстве каких-то трав, поскольку в лекарстве можно заменить одну траву иной.
Для парацельсианца система живых существ есть тайное знание, это прямое указание на устройство Божьего мира, и только с великим благоговением и по необходимости может быть показана некая часть это величественного здания. Не потому, что это знание должно храниться в тайне, а потому, что оно неуместно для необоснованного любопытствующего разглядывания. К рассмотрению плана божественного мироустройства следует подходить благоговейно, подготовившись, и внимательно рассмотреть ту часть этого плана, которая имеет отношение к жизненной необходимости исследователя.
А в традиции нового знания Возрождения дело выглядит совершенно иначе, привычным нам образом. Просто хочется иметь перед глазами список всех растений Средиземноморья, или Европы, или всего мира. Удобно расположенных, снабжённых правильными названиями… Это совершенно иной подход, нежели то, что могло бы быть в биологии Парацельса.
Биология Парацельса была ближе к старому аристотелевскому познанию – она могла заниматься (при этической санкции: мотив излечить некого человека от данной болезни) различением морфологии каких-то живых существ, но трудно себе представить задачу «списочного» характера. У Аристотеля его система животных нигде не приведена полностью: она в каждом сочинении даётся в необходимом для данной темы аспекте, и лишь позднейшие комментаторы произвели сводку, объединив разные фрагменты системы.
Достаточно ясно, что такие (классификационные, полные) системы, конечно, были бы созданы парацельсианцами (потому что необходимость иметь такие списки всё же существует) – но вот отношение к таким спискам было бы совершенно иным и в любом случае они появились бы позже, поскольку ни в коем случае не были бы первоочередной задачей науки. По-видимому, сначала появлялись бы книги по практической медицине, в которых в связи с необходимостью высказывались бы гипотезы о системе – и лишь потом стали бы появляться сводки на этот счет. В реальной истории науки было иначе – работы по созданию системы живых существ очень рано стали самостоятельными, ушли из-под контроля практической необходимости, стали предметом специальных занятий и особым родом публикаций – вне связи с прочими задачами. Классификация стала как бы фундаментальной наукой, развивающейся независимо от практических приложений, где практики всегда могут отыскать заделы, уже сотворённые теоретиками. Если бы развивалась наука Парацельса, положение систематики было бы совершенно иным.
Итак, в средневековой Европе мы видим следующую картину. Схоластический аристотелизм застыл в самодовольных книжных формах; множество мыслителей восстало против этих шаблонов мысли и была в качестве контркультуры разработана совсем иная система знаний – алхимическая. Впрочем, это лишь этикетка; с некоторых других позиций об этой контркультуре говорят как о неоплатонической или именуют её иным образом. Важно подчеркнуть, что интеллектуальная среда Европы в те века составлена была из деградирующих остатков многих и очень разных систем мысли. Затем, за несколько поколений, и эта «новая алхимическая» (противопоставленная одновременно аристотелизму и старой арабской алхимии) интеллектуальная система износилась. Алхимия представлялась теперь отжившей формой познавательной системы. Теперь из самых разных источников антиалхимических контркультур возникает мода на механицизм. Эти игры интеллектуальных мод, волнами проходящие в истории – что в XV–XVI вв., что сейчас, в XX–XXI вв., очень значительны для современников, поскольку сопротивляться общему способу думать крайне тяжело. Но в иных временных масштабах значение их много меньше – такая волна как приходит, так и уходит, и вновь получают жизненные силы иные, противоположные тенденции.