Сенные девки выбежали, комнатные женщины встали рядом с хозяйкой, а в дверь, порядком пригнувшись, вошел тот молодец-медведюшка, которого Аннушка из беды выручила. В руке у него был узорный сапожок.
– Анисья, достань тот сапог. И впрямь – пара, – согласилась Юшкова.
– Да я ж эти сапоги знаю! Вот на ком они были, – Ульяна указала на Аннушку. – Вот кто ночью за ворота кидал!..
– Ну-ка, рассказывай все по порядку, – велела Юшкова. – Да боже упаси соврать!
А стрелецкого полковника жена так приказать умеет – и не захочешь, а послушаешься. Краснея и бледнея, поведала Аннушка, как Глебовна ей помочь пыталась да грех на душу взяла и дров наломала. Михайла Юшков, младший сын Марьи, слушал очень внимательно.
– Стало быть, это ты меня дважды каблуками по лбу благословила, – сказал он. – Ни от одной девки таких благодеяний не получал! Вот что, матушка, купец Решетников доброе дело сделал, теперь наш черед. Возьми к себе жить боярышню! А батюшку государь любит, батюшка найдет случай про боярина Обнорского и его дочку речь завести.
– Впервые вижу, чтобы две шишки на лбу человека в разум привели, – заметила Юшкова. – Сделаю по-твоему, и Ульянушке нашей будет подружка. А то ведь мне дочерей Бог не послал, одни парни, я же дочку хотела. Чтобы дома молодые голосистые девки песни пели, чтобы под венец снаряжать… Мишка! Ступай, найди батюшку, скажи – пусть придет, да поскорее! Есть у меня кое-что на уме…
Стрелецкий полковник Юшков собирался сперва в храм Божий, потом в гости к дьяку Абрамову, но к жене пришел.
Женаты они были чуть ли не тридцать лет, прежняя пылкая любовь поугасла, зато уважал полковник супругу, во всяком деле с ней совет держал, она же старалась быть достойной статного мужа, наряжалась, румянилась, и никто бы ей не дал ее почтенных годков. И взгляд – а глаза у полковничихи были без всякой сурьмы черные, в богатых ресницах, – взгляд был бойкий, быстрый, молодой.
– Дельце такое, государь мой, – сказала Марья Ивановна. – Нужен мне твой Гришка. Скажи ему, проныре, – сумеет услужить, сумею и отблагодарить. А ты, Анисья, вели дворовым – когда придет, чтоб не гнали, а сразу ко мне вели.
– Ты что затеяла, женка? – весело спросил с утра уже чуточку хмельной полковник. – Ябеду какую писать? В Земский приказ жалобу нести?
– А вот увидишь. Доброе дело сотворить хочу.
Аннушку Анисья увела к себе, велела раздеваться. Как увидела девичью косу, из-под шубы выпростанную, ахнула:
– Надо же, знатная коса, до подколенок! Сиди, вот тебе орешки, вот изюм, а я побегу приказание исполнять. Хозяйка у нас строгая!
И исполнила – как только посланный за Гришкой парнишка привел его, со вчерашнего вечера пьяненького, сразу же и препроводила к Марье Ивановне. А к Аннушке прибежала молодая жена Ульяна.
– Ты не бойся, – сказала. – Свекровушка у меня норовистая, да добрая, и ты ей уж полюбилась. Васеньку моего сперва так изругала – я уж думала, к родителям меня отошлет. А потом сменила гнев на милость, обняла меня и поцеловала, перстнем с руки одарила, вот, любуйся, знатный яхонт. За кикой к соседям послала – там баба их на продажу делает. Дай-ка и мне орешков!
Аннушка с раннего утра крошки во рту не имела, попросить поесть – боязно, думала – хоть орешками с изюмом голод забить, но поделилась. А потом Ульяна кликнула сенную девку, велела принести с поварни сладких пирожков, грушевого взвара.
– Дивное дело, – сказала Аннушка. – И ты, и я гадали, так мне – наказание за грех, а тебе – венчание.
– А я и не гадала. Я для того сапожок бросала, чтобы письмецо передать и ответ получить. Для того Вася потайной фонарь со слюдяным окошечком с собой брал. А письмецо простое: я-де согласна, и мамушка моя согласна, присылай за мной сани, чтобы кучер хоть малость смахивал на нашего Федота, а мы уж не выдадим, сядем беспрекословно. А ответ – два словечка всего: жди, лебедушка. Так что один на мне грех – родителя ослушалась.
– А я вот гадала…
– На все Божья воля. Кабы не утащил Мишка твой сапог – ты бы сюда не попала. А гадать больше не станешь. Чует мое сердце, не станешь.
– Вот те крест, не стану! Такого страха набралась…
Потом Марья Ивановна позвала к себе Аннушку.
У нее в покоях стоял стол, покрытый скатертью из вишневого рытого бархата. Угол скатерти отогнут, под ней белая вышитая, как положено в богатом доме, на скатерти – чарка, винный штоф, тарелки и плошки с простыми заедками, и тут же, напротив полковничихи, сидит человек – виду неказистого, рожа хитрая, плешь в полголовы, бороденка пегая и торчком, левый глаз подбит, рукав кафтана на ниточке болтается.
– Чего глядишь? – спрашивает этот человек. – Святки! Как хочу, так и гуляю!
– Это, Аннушка, нужный человек, Григорий Карпович, – говорит полковничиха. – Сколько раз говорили ему – ступай к нам на двор жить, прокормим, мужу всегда нужен человек важные бумаги писать. А он, вишь, уперся, ему веселее на Ивановской быть площадным подьячим, весь день на виду, кляузы свои строчит не на столе, как приказные, а на колене под забором. Давай-ка, Григорий Карпович, бери это дело в свои белые рученьки! А я не поскуплюсь.
– Как велишь, матушка, – отвечает этот сомнительного вида нужный человек. – Садись-ка, боярышня, я спрашивать буду, а ты – отвечать.
Любопытствовал Григорий Карпович насчет боярыни Обнорской – с кем дружилась, с кем не поладила. Но толку от Аннушки было мало – она в батюшкином доме только свою девичью светлицу да рукоделия знала.
– Нужно за мамкой посылать, – сказал площадной подьячий. – Где ты ее оставила?
– У Челищевых… – прошептала Аннушка. Она этого пьяненького странного человека побаивалась.
– Анисья! Ну-ка, сыщи мне Ивашку! – приказала полковничиха. – Пускай ту мамку привезет! А коли пьян – сыщи Петруху, того бабка заговорила – другой год хмельного в рот не берет.
Живо снарядили сани, и к обеду Глебовну уже вносили на высокое крыльцо. Она хотела в ножки поклониться полковничихе, на коленки пасть, но та подобное раболепие живо пресекла:
– Я тебе не святой образ в храме!
Григорий Карпович, пока хозяйка дома распоряжалась на поварне, а молодая невестка, следуя за ней, всему училась, дотошно расспросил Глебовну.
– Есть одна зацепочка, – сказал он Марье Ивановне. – Есть! Была у боярыни Обнорской врагиня. Но нужен список приезжих боярынь, что были тогда у крестинного стола.
– Где ж я тебе его возьму? – удивилась полковничиха. – Это было, когда царевну Марфу крестили, никто, поди, и не упомнит…
– А где хочешь, матушка, – ответил площадной подьячий.
Мамка Глебовна сообразила, что полковник Юшков хочет ее питомице помочь не просто так, из милосердия, а с неким умыслом. А умысел прост: когда государь смилуется над боярином Обнорским, да вернет ему его московский двор, да вновь к себе приблизит, Аннушка снова станет завидной невестой. Взять в дом боярышню такого хорошего рода для стрелецкого полковника – огромная честь.
И увидела Глебовна неженатого Михайлу Юшкова. Поглядела, как он на широком дворе схватывается с молодыми стрельцами на кулачках да в охотницкой борьбе, вздохнула: экий буян! А потом подумала: женится – образумится.
И, уже видя Аннушку женой Михайлы, поковыляла Глебовна к полковничихе.
– Списка приезжих боярынь у меня нет, да я знаю одну бабу, что притираньями торгует и целыми коробами белила да румяна в Верх носит. Ее вышивальщицы в Светлице привечают. Она тем похваляется, что знает, кто с кем в Верху не ладит, кто когда к государыне с дарами либо с жалобами приезжал. Прикажи, матушка, ее сыскать да привезти!
Бабу по прозванию Терентьевна отыскали не сразу – она была в гости звана, а гостевание на Святках веселое, где сидела, балуясь наливочкой, там и уснула, там ее и уложили на лавку. Но к вечеру ее доставили на полковничий двор.
Она-то и назвала очень важное для розыска имя. Совпало – не ладила боярыня Обнорская с княгиней Мирославской, и та княгиня также была тогда звана в Верх к крестинному столу.
Это была давняя вражда – еще их матери чего-то не поделили, а потом добрые люди взялись наушничать: княгиня-де про тебя то-то и то-то сказала, боярыня-де про тебя такого наговорила, что стыд и повторить…
– А теперь, матушка моя Марья Ивановна, нужно нам узнать, не крутится ли вокруг двора Мирославских бабка-ворожейка, – сказал Григорий Карпович. – Непременно крутится. Где в дворне столько баб и девок – одной приворот сделай, другой отворот, третьей травку дай, чтобы дитя ненароком не понесла. Не сама же княгиня в лес за корешками бегала, кто-то ей тот подклад смастерил.
Аннушку с Глебовной поселили в маленькой светлице и более расспросами не беспокоили. Там, в светлице, были образа, и Глебовна велела питомице молиться что есть сил.
– На все воля Божья, – сказала мамка. – И в том, что я сапожки без спросу взяла, тоже воля Божья была! Будем вместе мой грех замаливать. Ведь то, что ты гадала, – не твой, а мой грех, я тебя совратила! И ты посмотри, как оно все поворачивается! Молись за благодетелей своих, чтобы они этот узелок распутали!
Принялась Аннушка молитвы читать, а перед глазами – Михайла-медведюшка…
И потом легла спать – он всю ночь снился. Ох, беда, беда, заноза в сердечке!.. И страшно – ну как розыск ни к чему путному не приведет? И придется возвращаться на двор к доброму купцу Решетникову с узорными Настасьиными сапожками, да без сердца – сердце в юшковских хоромах останется.
На другой день Ульяна пришла, весь день подружки вместе провели. Много рассказала Ульянушка про Михайлу, а Аннушка слушала, затаив дыханье. И опять – ночь, и опять – Михайла, которого днем увидеть даже не удалось. Извертелась Аннушка на мягкой перине…
Михайла же в это время держал совет со своей строгой матушкой. Несмотря на поздний час, в горнице сидел и площадной подьячий.
– Глебовну подсылать нельзя, она и с клюкой-то еле ковыляет. И никого из домашних женщин нельзя – ну как эта окаянная Сычиха их знает? Девки – дуры, к кому-то да бегают за приворотными словами да за зельями. Нужно кого-то слать, кого эта нечистая сила заведомо не встречала, – говорила Марья