И убежала.
Матушка поглядела ей вслед да сказала застывшему в недоумении Евсею:
– Молодая она, глупая. Завтра остынет и пожалеет о словах своих. А ты ей пиши, не забывай. И не дуйся. Эх, дети вы еще…
Евсей насупился. Мундир поправил. Он-то в свои восемнадцать – взрослый мужчина. Разве ребенок принял бы такое решение: дворянскую честь сберечь да на службу Отечеству поступить? А Дарья, да – как пить дать, дитя неразумное. Впрочем, ей-то еще и пятнадцати не исполнилось. Чего от нее ждать?
– Она-то пожалеет, только меня завтра уже здесь не будет, – пробурчал он.
– А я ей твои слова любви передам, – заулыбалась матушка. – И никуда она от тебя не денется. С детства же друг другу обещаны.
Евсей снова кивнул. Хотя, признаться, и грыз его червячок сомнения: а как и правда не дождется?
Лучше бы не дождалась.
Взглянул он в глаза Дарьины, серые, словно льдинки две, и увидел, что вот-вот заплачет она. И стало вдруг стыдно отставному офицеру Евсею Стрельницкому.
Не виновата ведь княжна, что в душе его навсегда война поселилась. Не виновата, что видит он все по-другому теперь. Не менялась невеста его, княжна Дарья, не менялся их дом отчий, матушка не менялась с подружками ее.
Он изменился.
– Прости меня, – тихо сказал он Дарье. – Знаю, слишком мало внимания уделял тебе, но я исправлюсь.
– Именно так. Не уделял! – Дарья вдруг вскочила. – Даже не сказал ничего о моем новом платье, – она закружилась, взмахнув шалью. – Это непростительно! А я для тебя его шила. И брат мой сколько зовет тебя на охоту – не дозовется.
Евсей подавил вздох и растянул губы в улыбке.
– Платье восхитительно. Как и вы, сударыня, – сказал он. – И на охоту поедем. Хоть завтра.
Начало апреля, 1806 год. Пелагея
В их доме, как обычно, толклась куча народу, и Пелагея была рада отлучиться.
Приходили к батюшке покупатели картин – выбирали пейзажи и натюрморты на подарки или для себя; приходили господа, желающие портрет – свой или чада своего. Батюшка соглашался работать не со всеми. Бывало, придет барыня и изрекает надменно: «Вы меня изобразите, только как вроде я стройнее фунтов на двадцать, да ростом повыше, да морщин поменьше. А я вам еще и приплачу за это».
Отказывал таким батюшка.
– Искусство не терпит лжи, – говорил.
Хоть и терял при этом в деньгах, но от убеждений своих не отступал ни на шаг. Да и без того зарабатывал он неплохо. Вот и сейчас поступил заказ хороший. Их благородия господа Стрельницкие, что под Петербургом угодья богатые держат, вроде как бал весенний затеяли. И заказали картин у батюшки сразу три! С цветами, с голубями и один портрет. Благородная девица, с которой писали, во внешности ничего поправлять не просила. Потому как и без того красавица на загляденье – волосы черные, кожа белая, взгляд стальной, талия тонкая, осанка гордая. Портрет жениху в подарок заказан. Говорят, с войны жених вернулся.
Батюшка даже раньше срока управился.
И вот сейчас поскакала Пелагея на отцовском коне в поместье Стрельницких – заказанные картины повезла. Принял ее светлоусый барин с барыней – худощавой и бледной. Работой они остались довольны и заплатили сполна. Хотя и на костюм ее – мужской редингот с короткими штанами и высокими сапогами – посмотрели неодобрительно.
А на обратном пути решила прогуляться неспешно Пелагея. Больно уж места вокруг были красивые. А у нее – и дорожный мольберт с красками всегда с собою в котомке. В отличие от батюшки, который писал картины, как бы это сказать… ну, те, которые обычно людям нравятся, с пышными лесами и садами, с яркими цветами и голубым небом… В общем, в отличие от родителя, любила Пелагея изображать иные мгновения. Вот, к примеру, рощица, деревья еще почти совсем голые, под ними, на тропинке – лужа недосохшая, дождик ночью был, а в луже – рыжий беличий хвост. Разве не прекрасно?
Пелагея огляделась.
Она уже отъехала от особняка Стрельницких на доброе расстояние, его и не видно. И вообще – ничего и никого вокруг не видно.
Пелагея спешилась, привязала коня, развязала котомку, достала мольберт с красками, уселась на землю мокрую, и время пропало для нее, как и всегда, когда за кисть бралась. Очнулась часа через два, да и то – лишь потому, что шум услышала да крики. Она быстро собрала кисти, вытерла, принялась упаковывать все в котомку, прислушалась. Взглянула на незаконченный холст. Ничего, остальное можно и дома дописать. По памяти. А сейчас лучше убраться…
На тропу из-за деревьев троица всадников вылетела с ружьями за спинами, рядом бежали гончие. Деловито обнюхали псы застывшую Пелагею да к хозяевам вернулись. На седлах у тех висели заячьи туши.
– Смотрите, что я нашел! – загоготал молодчик, чернявый и самодовольный, подвесивший себе больше всего туш. – Никак – еще одна добыча!
– Оставьте девушку в покое, князь Альбинский, – огрызнулся на него другой, с пшеничными усами и каким-то слишком уж скучающим для охотника видом.
– А я и не знал, Евсей, что у вас здесь такие красотки водятся, – не унимался чернявый.
– Я привезла картины для их благородий! – отрезала Пелагея, сверля чернявого князя гневным взглядом. – И теперь возвращаюсь домой.
Она вдруг представила, как выглядит в глазах этих лощеных дворянских сынков. Растрепанные волосы, руки перепачканы в краске, лицо, наверное, тоже. А главное – штаны! Вместо приличествующей девушке юбки или платья. А что, в штанах удобней – и верхом ездить, и рисовать в лесу.
– Да, родители заказывали какие-то пейзажи к балу, – нахмурил лоб тот, кого назвали Евсеем. – У лучшего художника в городе, между прочим, – добавил он в ответ на насмешливый «фырк» чернявого. – Так что, оставьте, князь, свои шуточки.
– И правда, Игнат, ваше благородие, поехали, – вступил в разговор третий и покосился на заячьи туши. Похоже, уже видел их на столе обеденном.
Но чернявый уже спешился.
– И что тут у нас за картина? – потянулся он к холсту.
– Это другая. Еще не закончена, – Пелагея отстранилась. – Нельзя смотреть!
Евсей тоже спешился. Подошел к Пелагее, отстранил дружка.
– Прошу прощения за моего друга, милая барышня. Он немного пьян от охоты. Вид крови туманит ему голову, вот и позволяет себе лишнее, – он сверкнул глазами на грубияна-князя, и Игнат даже сник. – А вы, насколько я понимаю, – подмастерье художника Дмитрия Степановича Калинова.
– Я его дочь!
– Тем более. Не стоит бродить здесь одной.
– А разве в ваших угодьях опасно? – неожиданно для себя улыбнулась Пелагея, изогнув бровь.
– Насколько мне ведомо, дом ваш – весьма не близко отсюда, в центре Петербурга. Далековато для праздных прогулок. Да и свернули вы уже с нужной дороги. Откровенно говоря, совсем в другую сторону направились. Знаете что? – обернулся он к друзьям. – Возьмите зайцев и извольте отвезти моей матушке. К вечеру будет отличное жаркое. А я покажу дорогу нашей гостье, пока она окончательно не заплутала в лесах наших. Прошу, полезайте в седло, барышня.
Он проводил ее до дома, и она на прощанье показала картину, начатую в его роще. Обещала подарить, когда закончит. И через несколько дней подарила. Он же в ответ разрешил приходить ей в угодья Стрельницких – писать другие шедевры. Заявил, что в дар больше ничего не примет – за цену достойную приобретет.
Поначалу он ей лишь тем и был интересен. Хорошо ведь и самой начать зарабатывать картинами, а не только отцу подсоблять. Тем более что единственная она наследница отцовского таланта – брат старший живописью не интересовался, женился недавно, привел и без того в тесный дом супругу молодую и думает теперь лишь о скором рождении сына. Одним словом, порадуется батюшка, если у Пелагеи дело на лад пойдет.
Господа Стрельницкие тоже не возражали против того, что сын художницу в имение водит. Вроде даже довольны были ее визитами – радовались, что сын хоть чем-то заинтересовался впервые после возвращения с войны. Пейзажи родные, вот, увековечить хочет…
Несколько раз подкрадывался к ней князь Игнат Альбинский, намеки непристойные делал. Звал и к себе в гости, хихикая при этом, словно полоумный, но всякий раз встречал лишь холодное равнодушие в ответ.
И все бы хорошо, но чем дальше, тем тяжелее становилось на душе у Пелагеи. Сильно уж начал западать в душу молодой Евсей Стрельницкий. А ведь знала она, что помолвка у него скоро.
И, дописав пейзаж со старым засохшим дубом, на котором вдруг прорезалась новая веточка, собралась сказать она Евсею, что не приедет больше. До бала – три дня всего лишь, после бала несвободен станет Евсей. Нехорошо это…
Но Евсей ее опередил. Едва завидел, не дав даже рта раскрыть, выпалил:
– Вчера вечером сказал матушке, что не желаю я жениться на княжне Дарье Альбинской.
Холст с картиной выпал из рук Пелагеи.
– Как… А… И что же матушка? – выдавила она из себя.
– Что-что… – Евсей запустил ладонь в пшеничные волосы. – В крик и слезы ударилась. «Ах, как же можно? Княжна Дарьюшка, птичка наша, из древнего ведь рода, у нее такая родословная! Жениться на ней – честь! Она тебя с войны дождалась! Семья ее не простит…»
– И что, правда, не простит?
Евсей покрутил ус.
– Игната, брата ее, ты имела счастье видеть. У него-то как раз только охота да любовные приключения на уме. Родители Дарьины… Они хоть и старого княжеского роду, да весьма обнищавшего. Вот и хотели породниться с простыми, но богатыми дворянами. А я… Не могу я на ней жениться, не люблю я ее, не интересна она мне. Даже говорить с нею трудно. И с Игнатом – тоже трудно. На охоту с ними ездил, только чтобы Дарью порадовать. Когда мы расставались, детьми же были оба. Хотя я и считал себя мужем взрослым и солидным… – он хмыкнул. – Но, когда вернулся, увидел – не то, совсем не то…
Пелагея молчала. Он посмотрел на нее долгим взглядом.
– А потом – тебя встретил, – добавил он.
– Я не хочу, чтобы ты из-за меня против семьи шел, – проговорила Пелагея, отводя взгляд.