Правду сказала. Одну. Но о другой изо всех сил молчала. О той, что толкала вцепиться в Евсея и умчаться с ним далеко-далеко, где никто не найдет.
– Не из-за тебя, – он сжал ее ладони. – Не только из-за тебя. Ты всего лишь словно занавесу сдернула – показала ясно, чего я хочу и чего не хочу. Но чувствовал я это давно.
– И… – она посмотрела ему в глаза. – Что теперь будет?
– Матушка с батюшкой поостынут. Я им тебя представлю как свою избранницу.
– А если не дадут благословения?
– Дадут. Будут недовольны, но дадут. Но, если бы и не дали, я все равно от тебя не откажусь. Клянусь тебе.
Хотела улыбнуться в ответ Пелагея, да вдруг грудь сжало так, что дышать невозможно. Воздух как будто закончился. И мелькнуло перед глазами страшное и непонятное…
Евсей встряхнул ее.
– Что с тобой такое? Мы будем вместе. Ты разве не рада? Или я тебе не люб?
– Как же не люб… Люб. Очень люб. И рада я. Просто… Померещилось на миг такое… Темно, огонь в печи и возле тебя другая…
Евсей вздохнул облегченно.
– Не бойся. Не женюсь я на княжне Дарье. Пусть хоть земля перевернется.
– Не Дарья, другая… Впрочем, ерунда. Померещилось от жары. И от волнения. Никак не ждала я таких новостей, – она, наконец, рассмеялась.
Евсей ее обнял.
Ноябрь, 1812 год. Евсей
Жарко пылала печь, и все же вокруг было темно. И Евсея знобило, хотя и лежал у самого огня. Он дрожал всем телом, проваливался в забытье, иногда выныривал, чтобы хлебнуть бульона или с трудом, опираясь на плечо – то на крепкое, то на хрупкое – добрести до отхожего ведра. Недавно стал добредать…
Лба его коснулись нежные руки, мелодичный голос что-то сказал. Но он уже не слышал…
Он уже снова был в Москве, оставленной царскими войсками.
Он снова лежал на холодной койке госпиталя, рана на лбу почти затянулась, но он спал крепким сном выздоравливающего, когда кутузовская армия покидала Москву.
Он снова и снова надевал мундир и, шатаясь, выходил на мостовую, навстречу обнаглевшим французам. Он хотел смерти. Но получил не ее…
Он снова брел в колонне пленных, гонимых отступающими французами.
Он снова слышал отголоски битвы французов с войсками Кутузова, что столкнулись под Малоярославцем, не имея возможности прорваться к своим. Одно радовало – прогнали наши французов. Отступали французы дальше…
Он снова и снова хватал с земли мерзлую кору и сухие колосья и заталкивал в рот, надеясь хоть так утолить грызущий нутро голод.
Он снова и снова мерз ночами в загонах для скота, куда их сгоняли на ночлег, снова прижимался всем телом к товарищам и молился, чтобы до утра товарищ выжил, как и он сам.
Он снова и снова думал о побеге, но сил хватало лишь на то, чтобы кое-как переставлять ноги и не падать. Упавших добивали. Да и не упавших – тоже…
Он снова видел на дороге под Гжатском казненных русских солдат, таких же пленных, шедших в колонне перед ними.
Он снова и снова смотрел, как замерзали насмерть товарищи – и ночью, и днем. Их просто бросали там, где лежали.
И он снова и снова решался на отчаянный шаг… Терять нечего. Ночью замерзло еще двое. Вповалку, друг на друге. Он и сам почти окоченел. Почти…
Он снова и снова содрогался всем телом, под двумя трупами прячась, надеясь, что поутру его примут за третий. А если заподозрят обман и пристрелят – тем лучше. Хоть умрет, не бездействуя.
Когда ушла колонна и как нашел его старый Федот, он уже не помнил…
– Приди в себя, любимый мой, поешь, – услышал он девичий голос.
– Снова обморок? Эх, как бы не окочурился к лешему, – уже другой голос, грубый, мужской.
– Не говорите такое, батюшка. Зеркало не врет. Я знаю, он выживет. Я не позволю ему умереть!
Евсей хрипло вздохнул.
Он снова лежал на койке московского госпиталя. Над ним склонялась почему-то Варька…
Сентябрь, 1806 год. Пелагея
Прав оказался Евсей и неправ одновременно.
Батюшка с матушкой его, стиснув зубы, благословение на брак с «бесстыжею художницей» дали, да и то после того, как пригрозил сын на службу военную вернуться и там погибнуть. Но видеть подле себя нелюбую невестку не пожелали.
Сослали молодых в мелкое семейное поместье под Тверью, коим никто толком долгие годы не занимался – заодно и порядок там наведете, сказали. Крепостных крестьян в деревеньке душ двадцать, управляющий поместьем, кучер с двумя лошадьми да дерзкая сенная девка в подарок – вот, что им досталось.
Но Пелагея только рада была.
Даже усадьба в два этажа и пять комнат была для нее огромным дворцом, даже жалкие неухоженные поля, заросшие луга да озеро мелкое казались бескрайними просторами. Сама себе хозяйка, вокруг – природа живописная, воздух чистый, любимый супруг рядом. Никто не указывает, что им делать и как жить. Чего еще желать?
Первое время только и гуляли по окрестностям, верхом катались, дурачились в озере, бегали наперегонки по полям. Пелагея картины писала одну за другой.
Единственное, что покоя не давало: она – дочь городского художника – непривычна была к владению крепостными душами. И если горсткой крестьян занимался муж да управляющий, и дела у них шли вполне даже успешно, то на ней оказалась девка сенная Варвара, одиннадцати лет от роду.
Была она своенравна и непослушна, приказы выполняла с третьего раза, да еще и дерзила в ответ. Без толку твердили Пелагее: высеки ее на конюшне раз-другой, глядишь, послушней станет. Пелагея вроде бы и соглашалась, а как до дела доходила, не умела поднять руку. И вообще, не понимала, как это: живого человека – и плетью? Грозилась только:
– Ох и высеку тебя, девка! Неделю сидеть не сможешь! Ох, получишь…
А девка зубоскалилась в ответ. Они, девки эти, как лошади – чуют слабую руку.
Вскоре понесла Пелагея, и Варвара даже присмирела как-то. Пелагея в награду принялась учить ее письму да чтению. А через девять месяцев у них с Евсеем родился сын, Матвейка. А у кобылы их – жеребенок, вороной красавец, Коршун. Решили, что станет он подарком Пелагее – давно она о собственном коне мечтала.
Родители Евсеевы прислали кормилицу Марфу. Сами не приехали. Батюшка же Пелагеи, напротив, часто приезжал в гости, подарки привозил внуку. А до рождения внучки, что перед Рождеством на свет появилась, не дожил полгода – подхватил лихорадку, да не выкарабкался. Оставил ей картины свои, а дом – старшему брату.
Дочь назвали Анною – в честь старшей из сестер Евсея, юной, стройной и светловолосой. И душою доброй. Бедняжку, после разрыва Евсея с княжной Дарьей Альбинской срочно выдали замуж за брата ее, князя Игната, дабы оскорбленное древнее семейство задобрить.
Князь Игнат приданое получил, жену-красавицу заимел, да и вернулся к охоте, пьянкам и гульбе. Анна иногда писала брату, между строк на жизнь жалуясь.
А Пелагее от того стыдно становилось. Словно виновата она в своем счастье…
Август, 1810 год. Евсей
Узнав, что Евсей с детьми приезжает в родительское поместье, прибыла и сестра его любимая, княжна Анна, с двумя дочерьми. И тем самым скрасила немного его пребывание в отчем доме.
Хотя, как увидел он ее, в первый миг сердце екнуло. Стала полнее сестра, в глазах – вместо задорных искорок тоска стоит, под глазами – тени. А дочери – обе на нее похожи, почти ровесницы Матвея с Аннушкой.
– Прости меня, – сказал он, когда вышли после обеда в саду прогуляться. – Если бы знал я, что из-за меня тебя ничтожеству этому отдадут…
– И что бы ты сделал? – прервала его сестра. – От любви бы своей отказался? Или под пули бы кинулся, как обещал?
Евсей встряхнул головой. Он и сам не знал, что бы сделал. Может, Игната бы пристрелил…
– Ты-то хоть счастлив? – спросила сестра.
– Да, – кивнул он. – Очень. Пелагея – она такая… Ни на кого не похожа. За меня с детьми умрет. И я за них – тоже.
– Вот и славно, – Анна улыбнулась, став на миг юной и светлой, какой он ее помнил. – Значит, не зря все было. А меня бы и так, и так продали по расчету. Может, еще и кому похуже. Хоть ты вырвался.
А на следующий день, когда батюшка с матушкой натискали вдоволь детей, накудахтались над ними, уложили спать и сидели с сыном в гостиной, завел Евсей разговор, ради которого приехал.
– Ежели, – говорит, – хотите и дальше любезных вам внуков видеть, в судьбе и воспитании их участвовать, будьте добры с уважением относиться к матери их, моей супруге. Можете не любить ее, как дочь, но принимайте достойно, как мать своих внуков.
Батюшка, услыхав слова эти, молча запыхтел в усы, хотя по глазам было видно, что и готов бы согласиться, но…
– Значит, матери условия ставить будешь? – вскинулась Елизавета Семеновна, вскочила из кресла, зашагала по комнате, лихорадочно оглаживая темно-зеленое платье. – Значит, испачканная красками грязнуля тебе матери дороже?
– Она. Моя. Жена! – отчеканил Евсей. – Мать ваших внуков! И она ничего вам плохого не сделала. Решение, так вас рассердившее, я принял сам.
– Значит, ты готов внуков нашей любви и заботы лишить ради этой девки поганой? – Лицо матушкино раскраснелось, глаза молнии метали, дышать стала часто-часто, словно задыхаясь.
Александр Николаевич тоже поднялся, оправил желто-зеленый жилет, подергал шейный платок лимонного цвета. Осторожно взял супругу под локоток.
– Душа моя, пойдем в опочивальню. Поздно уже. Завтра утром продолжим разговор этот.
Заодно и поостынут все.
Но продолжить разговор не получилось.
С утра матушка решала дела разные по хозяйству, отец работал с бумагами, сам же Евсей с сестрою Анной в город съездили – купили детям подарки.
А после обеда письмо пришло. Из дома. Писала, как ни странно, Варька:
«Барыня не вилела вас тривожить, но давечя с нею бяда приключилася…»
В тот же миг велел Евсей собирать детей и закладывать карету.
– Мать родную бросаешь! Бежишь к ней по первому слову, – метала молнии Елизавета Семеновна, задыхаясь от гнева. – Да с нею же ничего не случилось, никуда она не падала, вот увидишь! Я же знаю повадки ей подобных. Нарочно от семьи тебя отрывает, змея! Мало ей уже наделанных бед.