— Передохни, дедуля! Мне нужна вмазка и куда больше, чем подарки этим твоим мудакам.
— Нынсе Роздество, Ирвин, — напомнил ему старик, — Это когда подарки раздают, а не отнимают. Радость миру, такая, примерно, идьея.
— Да ты просто возомнивший о себе старый козел! — взорвался Ирвин, — Радость миру? Долбаная оргия потребления! Кассы тренькают, как нанятые, и все растаскивают никому не нужную дрянь! Ты только взгляни! Он с отвращением пнул ногой остатки бутылочки с новомодным шампунем. — По-твоему, это не дерьмо?
Санта-Клаус распрямился и вдруг показался Ирвину очень усталым.
— Ну да, дерьмо, — произнес он, — Так меня о дерьме и просят. А ты хощешь, штоб я им полного Секспира дарил? Исландские саги? Господи, это зе дети малые, а теперь Роздество. Каздый полущает свое дерьмо. Йо-хо-хо!
И совершенно оправившись от мгновенных сомнений, Санта снова впал в хорошее настроение. Бухающий голос его звучал в полную силу. Ирвин вдруг подумал — как странно, что никто в доме, похоже, не слышит ни их криков, ни звуков борьбы. Может, старый эскимосский мудак — просто-напросто серийный убийца и там, наверху, куски и ошметки семейства середнячков валяются по спальням, будто обрезки мяса на рыночном прилавке?
— Отпустил бы ты меня, старик, а? — тяжело дыша, попросил он.
— Конесно, отпусю, — и Санта расплылся в улыбке, выставив напоказ коричневатые десны с тремя-четырьмя изжелта-белыми зубами, — Но снащала подарошек.
— Чего?
— Твой роздественский подарошек, Ирвин. Нынще ведь Роздество, правильно?
И к полному изумлению Ирвина, старикан извлек из воздуха маленький коробок в яркой обертке и сунул его Ирвину в ладонь.
— Щасливого Роздества, идьёт!
— Что это? — коробок не весил почти ничего, но, с другой стороны, и шприц, наполненный героином, почти ничего не весит.
— Думаешь, я тебе морфий подарил? — гаркнул, прочитав мысли Ирвина, старикан. — Я Роздественский дед, я дурь не толкаю! Это настоящий презент, идьёт! Тебе он пригодится!
И головокружительно полыхнув багрецом, он со свистом исчез, всосавшись в камин, точно слива в пылесос.
Ирвин остался у елки, посреди засыпанной сором гостиной чужого дома — остался разворачивать подарок. Можно было и выяснить, что это за херня, а уж потом заняться серьезным делом — кражей. Ощущая презрение, он разрывал жеманно расцвеченную бумагу. Ему не терпелось увериться, что подарок этот — дерьмо, крохоборская побрякушка, выпавшая из задницы западного капитализма, оскорбление. Жизнь всегда смывала его в толчок, а после требовала благодарности за полупрогорклые объедки, которые ему удавалось спасти от…
И тут у него отвисла челюсть. С подарка сполз последний слой бумаги.
С его подарка.
Вопреки всем ожиданиям, он увидел именно то, чего жаждал всегда, в чем всегда так нуждался. То, что могло утешить его еще в детстве и в чем ему неизменно отказывали. Даже в лучшие из минут, выпадавших Ирвину за последние десять лет ада, — скажем, в ту, когда в кровь его впервые проникла сладкая струйка героина, — он предпочел бы вот это всему остальному. Торопливо моргая, чтобы слезы не застлали глаза, Ирвин держал свой подарок в чаше ладоней и чувствовал, как изнутри, из самого сердца, его овевает теплом.
— Поосторознее! — долетел до него сквозь ветер и снег призрачный, любовный басок Санта-Клауса. — Идьёт!
—
© Michel Faber, 2002
© Ильин С.Б., перевод на русский язык, 2005