– Чего стоим, Пантюша? – встрепенулась она, очнувшись от своих мыслей.
Муж показал рукой в кусты.
– Кажись, мальчонка, – сказал он.
Приглядевшись, она тоже увидела маленького мальчика, свернувшегося клубочком в кустах. Похоже, он спал. Они подошли ближе. Голова его была перебинтована, сквозь слой бинтов проступала кровь. Переглянувшись, они наклонились к нему. Пантелей Прокофьевич тронул его за плечо. Мальчик проснулся, открыл глаза и, увидев над собой незнакомых людей, в ужасе отпрянул. Супруги тоже застыли от неожиданности: этот найдёныш был точной копией их умершего сына Петеньки. Поразительное внешнее сходство!
– Was ist los? Was ist los? – повторял тот, ожидая, очевидно, чего-то плохого.
– Да он немчонок! – воскликнул Пантелей Прокофьевич.
Когда он протянул к нему руку, мальчик стал пятиться, отталкиваясь пятками.
– Nein! Nein! Nein!
– Видать, он из того эшелона, – сказала Катерина Савельевна. – Но там все погибли! Он здесь один, может, там были его родители? – предположила она. Увиденная картина крушения поезда не оставляла сомнений: мальчик остался сиротой. Видя, что он только пятится, но не встаёт во весь рост и не убегает, она решительно склонилась над ним и взяла его на руки.
– Не бойся, маленький, мы тебя не обидим, – гладя его по голове, она обернулась к мужу: – Малец-то пропадёт здесь.
Тот кивнул в ответ, понимая, что она имеет в виду. Продолжая его гладить, она направилась к телеге и ласково приговаривала:
– Ты теперь наш сыночек. Мы тебя будем любить. Ты – наше золотко, наше дитятко! Ты – наше счастье! Господь услышал нас и послал нам тебя.
Пантелей Прокофьевич хотел помочь жене и взять мальчика, но она не отдала, а только крепче прижала его к себе. Август притих в её объятиях. Его давно уже никто не носил на руках, ведь он был уже большим мальчиком. Он не понимал, что ему говорят на незнакомом языке, но по интонации чувствовал, что эти люди не желают ему зла.
Усадив его на телегу, женщина продолжала его гладить по голове и по спине.
– Не бойся, ничего не бойся. Дитятко наше! Сыночек ты наш! Мы для тебя всё-всё сделаем, чего только ты захочешь! – иногда она забывала, что это чей-то чужой мальчик, чей-то сын, думая, что перед ней её Петенька. Она прижимала его к себе, покрывала поцелуями его щёки, макушку и маленькие ручонки. Потом вспоминала, что её Петя умер, а это – другой мальчик, – и снова крепко обнимала его и расцеловывала. Ведь не зря этот ребёнок появился на их пути (да ещё и точная копия Петруши) – это провидение Господне. А потому и беречь его надо особо. Такой неожиданный подарок им с мужем после смерти единственного сына! А если бы они не поехали именно сегодня домой, у них не было бы этого мальчика. Они бы его не встретили и остались бы до конца своих дней бездетными. Катерина Савельевна снова крепко обняла найдёныша, поцеловала в макушку, взъерошила ему волосы. Потом, вспомнив, что соловья баснями не кормят, порылась в мешках, достала спелый, сочный персик, отёрла его подолом и дала мальчику.
– Зачем даёшь ему немытое? – буркнул муж. – А если заболеет?
– Да он же голодный! – она с умилением наблюдала, как мальчик сосредоточенно ест персик. Он ел с удовольствием и тщательно обгрыз косточку.
– Как зовут-то тебя? – обернулся к нему Пантелей Прокофьевич.
– Как тебя зовут? – повторила Катерина Савельевна. Мальчик молчал. Он не понимал, о чём его спрашивают, только тревожно смотрел на них голубыми глазами.
– Теперь ты Петя, – сказала она. Показала на него, – ты Петя, – показала на себя, – я мама, – показала на мужа, – это папа.
И вновь повторила:
– Ты – Петя.
Так Август стал Петей. Август Линде стал Петром Пантелеевичем Семешко.
Приехав домой, Пантелей Прокофьевич строго-настрого наказал жене, чтоб до тех пор, пока Петя не выучится говорить по-русски свободно, без акцента, на улицу его не выпускать.
– Они быстро схватывают в этом возрасте, – сказал он. – Главное, чтоб свой язык забыл. А то неприятностей не оберёшься.
Его долго никуда не выпускали из дома. Он учился русскому языку. Любопытным соседям говорили, что мальчик хворает.
И постоянно ему повторяли одно и то же:
– Забудь, всё забудь. Всё, что было с тобой раньше – забудь. Ничего до нас у тебя не было.
Супруги Семешко боялись, что немецкое происхождение их приёмного сына, которого они выдавали за своего, может повредить в будущем и ему самому и им тоже – за сокрытие правды. Ведь немцы скоро уйдут – ни у кого в этом не было сомнений.
– Забудь, забудь, забудь…
И ещё отец предупреждал свою жену, Катерину Савельевну:
– Гляди, чтоб он с немцами не якшался. Услышит немецкую речь, вспомнит язык и все наши усилия пойдут прахом. А то и нас вздёрнут на виселицу – зачем немчонка себе взяли?…
И вновь звучало для Августа-Пети по вечерам при мерцающем свете свечи:
– Забудь, забудь, забудь…
Фрау Эльза очень переживала. День бенефиса приближался, а известий от дочери не было никаких. Она ждала телеграмму с сообщением, когда ей встречать их, но почтальон обходил её дом стороной.
Накануне бенефиса она вернулась из театра с последней репетиции и домработница Ульрика сообщила ей:
– Фрау Эльза, вам письмо из Джанкоя.
Фрау Эльза жадно схватила его, не обратив внимания на то, что адрес написан незнакомым почерком. Она читала и перечитывала письмо и никак не могла понять, о чём идёт речь. Смысл написанного ускользал от неё. Она ждала, что дочь пишет о приезде домой. Она искала глазами, где написана дата возвращения, но её в письме не было. Вместо этого в письме было что-то другое, чего она никак не могла понять. Буквы разбегались перед её глазами в разные стороны, и фрау Эльза не могла их собрать воедино и выстроить в стройные ряды. Наконец, наверное, после сотой попытки она смогла сосредоточиться и прочитала: «Уважаемая фрау Эльза! С глубоким прискорбием сообщаем Вам, что Ваша дочь Лаура Линде, её муж Пауль Линде и сын Август Линде погибли при крушении санитарного поезда. Перед проходом железнодорожного состава партизаны разобрали рельсы.
Ваша дочь и её муж были образцом служения своему делу, нашему фюреру и великой Германии. Они спасли тысячи жизней солдат и офицеров вермахта. Вы можете гордиться своей дочерью. Мы все будем помнить наших коллег, без которых наш госпиталь опустел…»
Страшный крик вырвался у фрау Эльзы. Не в силах дочитать письмо, она опустилась без сил в кресло. Ульрика прибежала на крик. Фрау Грюневальд лежала без памяти, у кресла валялось обронённое письмо. Девушка подняла его и, прочитав, всё поняла. Она позвонила доктору Брандту и попросила его прийти. Взволнованным голосом она сообщила:
– Фрау Эльза получила письмо с Восточного фронта. Там погибла вся её семья. Ей очень плохо, она в обмороке. А завтра у неё бенефис…
Доктор Брандт тут же явился, сделал укол. Фрау Эльза пришла в себя.
– Как же мне теперь жить без них? – беспомощно разводя руками, говорила она. – Без Лауры, без Августа…
Она вспомнила, как провожала их на вокзале, как ей показалось, что она видит Августа в последний раз. Зачем она позволила ему уехать?! Слёзы ручьями полились у неё из глаз. Какая у неё была замечательная дочь, какой прекрасный внук – и где они теперь? Зачем ей домой принесли эту поганую бумажку об их смерти? Зачем нужна эта дурацкая война, если она забирает самых любимых, самых нужных?…
Фрау Эльза, оставшись одна, сидела в своём любимом кресле, уставившись в одну точку. Где-то выла собака. Или это была не собака?… Вой продолжался нескончаемо. Невероятным усилием воли фрау Эльза заставила себя вернуться к реальности. Она впилась ногтями в свои ладони. Да кто же это так страшно воет? И вдруг фрау Эльза поняла, что это воет она сама…
В день бенефиса великой актрисы, примы оперной сцены театр был полон. Пришли зрители самых разных сословий. Галёрку, как всегда, заняли студенты. Другие балконы заняла публика не из самых богатых. В бельэтаже, амфитеатре и партере собрались сливки общества, они сверкали своими драгоценностями, переливающимися в свете театральных огней. Среди публики было немало приехавших в отпуск или после ранения военных. Все пришли на концерт отвлечься от будничных забот, от войны и проявить своё почитание и обожание любимой актрисе. Все ожидали необыкновенного зрелища, ведь подготовка к нему шла давно и в прессу проникали сведения о готовящихся потрясающих декорациях, о шьющихся дивных платьях…
Зрительный зал наполнялся людьми. В зале стоял обычный театральный шум от шушукающихся друг с другом зрителей. В оркестровой яме музыканты настраивали инструменты, проигрывали свои партии. Но вот наконец прозвучал третий звонок и свет в зале погас. Освещённым остался лишь театральный занавес. Оркестр грянул увертюру. Те зрители, кому была видна оркестровая яма, видели, как старался дирижёр, как он взмахивал дирижёрской палочкой, словно хотел взлететь с этой грешной земли. С нетерпением зрители ожидали, когда же раскроется занавес. Прозвучали последние аккорды увертюры. После паузы занавес слегка дёрнулся и стал открываться. Постепенно вся сцена предстала перед зрителями. Но что это? Ни шикарных декораций, ни роскошных платьев, ни самой блистательной примадонны… Вместо неё на сцене стояла пожилая женщина без грима, в чёрном траурном платье. С трудом потрясённые зрители узнали в неё свою примадонну.
– Дорогие зрители! – обратилась она к залу. – Большое спасибо за то, что вы сегодня пришли на мой вечер. Я долго готовилась к нему, я хотела устроить для вас большой праздник, чтоб вы запомнили его надолго. Но вчера я получила извещение о том, что моя дочь, мой зять и мой внук погибли на Восточном фронте…
Зал встал. Немцы знали, что такое Восточный фронт. У многих близкие были там, кто-то уже получил похоронки. Шла война, и потери множились, множились, множились…
После минуты молчания, когда все расселись по своим местам, фрау Эльза продолжила: