Во всех королевствах, империях, княжествах, герцогствах, архиепископствах и курфюршествах, какие Еноху когда-либо довелось посетить, превращение низших металлов в золото либо попытки его осуществить (а в иных – и самые мысли о нём) карались смертью. Его это не слишком заботило. То был лишь один из тысячи предлогов, по которым правители казнят неугодных и милуют угодных. Например, во Франкфурте-на-Майне, где сам курфюрст-архиепископ фон Шёнберн и его главный приближённый Бойнебург баловались алхимией, можно было чувствовать себя в относительной безопасности.
Другое дело – кромвелевская Англия. С тех пор как пуритане казнили короля и захватили власть, Енох не разгуливал по Республике (как это теперь называлось) в остроконечной шапке со звёздами и полумесяцами. Впрочем, Енох Красный никогда и не был такого рода алхимиком. Звёзды и полумесяцы хороши, чтобы внушить незаслуженное доверие. Да и необходимость добывать деньги поневоле заставит усомниться в собственной способности делать золото из свинца.
Енох выработал в себе навык исключительной живучести. Лишь два десятилетия минуло с тех пор, как лондонская чернь растерзала доктора Джона Лэма. Толпа вообразила, будто именно Лэм наслал смерч, сорвавший землю с могил, в которых лежали жертвы последнего чумного поветрия. Не желая повторить судьбу Лэма, Енох научился двигаться на краю человеческого восприятия, подобно сновидению, которое не застревает в памяти, но улетучивается с первыми мыслями и впечатлениями дня.
Он прожил неделю-две в доме Уилкинса и побывал на собраниях Экспериментального философского клуба. Они стали для него откровением, поскольку на время Гражданской войны всякая связь с Англией прекратилась. Учёным Лейпцига, Парижа и Амстердама она уже представлялась одинокой скалой в Атлантическом море, которую заполонили вооружённые до зубов проповедники.
Глядя в окно на идущие к северу подводы, Енох дивился числу торговцев. С окончанием Гражданской войны предприимчивые негоцианты потянулись в деревню за дешёвыми фермерскими продуктами, которые можно выгодно перепродать в городе. По виду это были в основном пуритане. Стремясь избежать нежелательных попутчиков, Енох тронулся безоблачной лунной ночью и въехал в Грантем до рассвета.
Перед домом Кларка было прибрано, из чего Енох заключил, что миссис Кларк ещё жива. Он отвёл лошадь в конюшню. Во дворе валялись треснутые ступки и тигли в жёлтых, киноварных и серебристых пятнах. Груды угля подле цилиндрической печи усеивала окалина с тиглей – испражнения алхимического процесса, смешанные с более мягким лошадиным и гусиным помётом.
Кларк спиной вперёд выступил из двери в обнимку с переполненной ночной посудиной.
– Сберегите её, – посоветовал Енох голосом, хриплым от длительного молчания. – Из урины можно извлечь много всего занятного.
Аптекарь вздрогнул, потом, узнав Еноха, едва не выронил ночную вазу, однако успел её подхватить и тут же пожалел, что не выронил, – сии манёвры опасно всколыхнули содержимое сосуда; Кларк, дабы не усугублять колебания, был вынужден семенить на полусогнутых, протаивая на инее следы босых ног, и, наконец, в качестве последней спасительной меры, выплеснуть мочу при появлении на волнах белых барашков. Грантемские петухи, проспавшие приезд Еноха, проснулись и начали воспевать героическое свершение аптекаря.
Солнце несколько часов медлило у горизонта, словно жирная утка, что никак не соберётся взлететь. Задолго до того, как окончательно рассвело, Енох уже был в аптекарской лавке и заваривал настой какой-то экзотической восточной травы.
– Берёте пригоршню, бросаете…
– Вода уже стала бурой!
– …и снимаете с огня, не то получится нестерпимая горечь. Нужно ситечко.
– Вы и впрямь предлагаете мне это попробовать?
– Не только попробовать, но и выпить. Я делаю это несколько месяцев без какого-либо вреда для себя.
– Если не считать привыкания, как я погляжу.
– Вы чересчур подозрительны. Маратхи пьют его круглые сутки.
– Значит, я прав насчёт привыкания!
– Это всего лишь лёгкое взбадривающее средство.
– М-м-м, – заметил Кларк чуть позже, осторожно отхлёбывая из чашки. – Какие недуги оно лечит?
– Решительно никаких.
– А, тогда другое дело… как это зовётся?
– Ч’хай, шай, цха или тья. Я знаю одного голландского купца, у которого в Амстердаме лежат тонны этой травы.
Кларк хихикнул.
– О нет, Енох, не втравливайте меня в заморскую торговлю. Этот чхай довольно безобиден, но едва ли англичане когда-либо согласятся пить нечто настолько иноземное.
– Отлично, тогда поговорим о других товарах.
Отставив чашку с шаем, Енох полез в седельные сумы и достал мешочки жёлтого сульфура, собранного на склоне огнедышащей итальянской горы, продолговатые, с палец, слитки сурьмы, склянки с меркурием, крошечные глиняные тигельки, реторты, спиртовки и книги с гравюрами, изображающими устройство различных печей. Всё это Енох разложил на прилавке и конторках, сообщая о каждом предмете несколько слов. Кларк стоял рядом, сцепив пальцы, отчасти от холода, отчасти – чтобы не потянуться к разложенному добру. Годы прошли, отшумела Гражданская война, голова короля скатилась на эшафоте с тех пор, как Кларк держал в руках что-либо подобное. Он воображал, будто адепты на Континенте всё это время постигали последние тайны Божьего мироздания. Зато Енох знал, что европейские алхимики – такие же люди, как Кларк; они ждут от него вестей, что некий английский учёный в тиши и одиночестве нашёл способ получить из низшего, плотного, существенно шлакового вещества, составляющего мир, философскую ртуть – квинтэссенцию Божьего присутствия во Вселенной, ключ к превращению металлов, средство обрести бессмертие и совершенную мудрость.
Енох был не столько торговцем, сколько вестником. Серу и ртуть он привёз в качестве даров, деньги взял, чтобы покрыть расходы. Самый главный груз хранился у него в голове. Они с Кларком проговорили не один час.
Наверху послышались сонная возня, звуки шагов и пронзительные голоса. Лестница загудела и застонала, как застигнутый шквалом корабль. Служанка разожгла огонь и сварила овсянку. Миссис Кларк встала и раздала кашу детям – явно несообразному их количеству.
– Неужто столько времени прошло? – спросил Енох, пытаясь по голосам сосчитать юных едоков в соседней комнате.
Кларк сказал:
– Это не наши.
– Жильцы?
– Некоторые окрестные йомены отправляют сыновей в школу моего брата. У нас есть комната наверху, и моя жена любит детей.
– А вы?
– Смотря каких.
Юные квартиранты расправились с овсянкой и ринулись к дверям. Енох подошёл к окну. В решетчатый переплёт были вставлены маленькие, с ладонь, ромбы зеленоватого пузырчатого стекла. Каждый ромбик представлял собой призму и отбрасывал в комнату миниатюрные радуги. Дети розовыми пятнами прыгали из ромбика в ромбик, пестря, дробясь и собираясь вновь, словно шарики ртути на поверхности стола. Впрочем, это была лишь некоторая гипербола того, как Енох обычно воспринимал детей.
Один из них, хрупкий и белокурый, остановился перед окном и заглянул внутрь. Вероятно, он был наблюдательнее других, раз понял, что у мистера Кларка сегодня гость, – может быть, различил приглушённые голоса или услышал незнакомое ржание из конюшни. А может, он мучился бессонницей и через щёлочку в стене видел, как Енох на рассвете прошёл через двор. Мальчик сложил ладони трубкой, отгораживаясь от периферического света – его руки словно забрызгало радужными переливами. С одной свешивалось какое-то приспособление – игрушка или оружие на бечёвке.
Товарищ позвал его; мальчик обернулся с чрезмерной готовностью и упорхнул, как воробышек.
– Мне пора, – сказал Енох, сам не зная почему. – Наши собратья в Кембридже наверняка прослышали, что я побывал в Оксфорде, и сгорают от нетерпения.
С непреклонной вежливостью он отверг все завуалированные попытки Кларка отсрочить прощанье: отказался от каши, на предложение вместе помолиться ответил: «В другой раз» – и решительно заверил, что отдыхать будет уже в Кембридже.
У лошади было всего несколько часов на сон и еду. Енох одолжил её у Джона Уилкинса; не желая утомлять чужую лошадь, он взял её под уздцы и, развлекая беседой, повёл вдоль главной улицы Грантема по направлению к школе.
Довольно скоро он приметил питомцев мистера Кларка. Те нашли камешки, которые нужно попинать, собак, с которыми необходимо свести знакомство, и несколько яблок, ещё висящих на ветках. Енох остановился в тени длинной каменной стены и стал смотреть, как будут добывать яблоки. Очевидно, план составили загодя – скорее всего, шёпотом в спальне. Один из мальчишек взобрался на яблоню и одной ногой наступил на ветку, слишком тонкую, чтобы выдержать его вес. Замысел состоял в том, чтобы её пригнуть – тогда самый высокий сможет допрыгнуть до яблока.
Худенький мальчуган восторженно смотрел, как прыгает рослый товарищ. Он составил свой собственный план – приготовил тот самый камень на бечёвке, который Енох видел через окно. Он раскрутил бечёвку и забросил камень на ветку, потом потянул её вниз. Высокий мальчик с досадой отошёл в сторону, но худенький продолжал обеими руками держать верёвку, убеждая товарища принять яблоко в дар. Енох едва не застонал вслух, видя страстную влюблённость в его глазах.
На долговязого мальчика смотреть было куда менее приятно. Он желал яблоко, но подозревал подвох. Наконец он быстрым движением сорвал плод и, стиснув добычу в кулаке, пристально взглянул на светловолосого, пытаясь разгадать его мотивы, ничего не понял и окрысился. Он надкусил яблоко – лицо светловолосого осветилось почти физическим удовольствием. Мальчик, который пытался пригнуть ветку, спустился на землю и сумел сдёрнуть бечёвку с ветки. Потом изучил, как она привязана к камню, и выбрал агрессивную тактику.
– Ну ты у нас и кружевница! – выкрикнул он.