Смерть сердца наши гасит, как небо – огни.
Уходя, мы во тьме остаемся одни.
Даже малую весть мы подать не сумеем
Нашим близким из этой немой западни.
Говорят мне: «Хайям, выбирай: жбан вина или рая просвет».
Но далек ваш безоблачный рай, а вином я сегодня согрет.
Винограда рубиновый шелк слаще ваших посулов, ханжи.
Барабанную дробь хорошо слушать издали – вот мой ответ!
Сердце – малая капля. Она не вольна
Оторваться: ее возвращает волна.
Если суфий – сосуд, что невежества полон,
То его опьяняет и капля одна.
Когда б надежды ветвь у поля на краю
Дала мне плод, – судьбу узрел бы я свою.
Темница бытия мне б не казалась тесной,
Когда бы отыскал я дверь к небытию.
О сердце! Наслажденья каждый миг
Развей над лугом и взрасти цветник.
И выпади ночной росой на листья,
Чтоб ранним утром заблистать на них.
О, если б небеса, чьи тайны скрыты,
Следили, чтобы волки были сыты,
А овцы целы, – то неужто б души
Достойных оставались без защиты?
О, если небеса, чья совесть крепко спит,
Дают богатство в дом забывшего про стыд,
А праведнику в долг – засохшую лепешку, —
Мне жаль, что мой плевок до них не долетит!
Кувшин, ты в прошлой жизни, что быстро отпылала,
Был пленником покорным кудрей прекрасной Лалы.
А глиняная ручка, изогнутая плавно,
Была рукой, что шею возлюбленной ласкала.
Гони святошу: речь его скучна.
Молитвам лицемерным – грош цена.
А за твои грехи перед Всевышним
Я сам отвечу. Принеси вина!
О рок! Ты хуже рабского ярма,
Коль даришь подлым пышные дома,
А праведных лишаешь корки хлеба.
Осел ты – или выжил из ума?
Я тружусь и страдаю все ночи и дни,
Ты – кичишься плодами своей болтовни.
Стать опорой не могут ни радость, ни горе,
Ибо под небесами не вечны они.
Кувшин, что наклоняешь без конца, —
Из глаз царя и сердца мудреца.
А чаша – из багровых щек пропойцы
И нежного девичьего лица.
Когда б из сердца тек ручей, он сто домов бы снес.
И сто селений смыла б кровь моих кипящих слез.
Ресницы – желобки: по ним стекает кровь. Как только
Сомкну их, в мир придет потоп в багровых вспышках гроз.
Для чего ты судьбу понапрасну коришь,
Слезы льешь и с печали снимаешь барыш?
В правой – чашу держа, левой – пери лаская, —
Ты намного счастливей, чем нам говоришь.
Эй, муфтий, нелеп твой судейский наряд!
Я пьян, но трезвее тебя во сто крат.
Я пил кровь лозы, ты – людскую. Неужто
Ты скажешь, что мой кровожаднее взгляд?
По-вашему, безбожник я? Ну что ж,
Мне не впервой ловить рукою нож,
Которым ловкий недруг целит в спину.
Но кроме злобы, что с него возьмешь?
Червь ничтожный, тебя обжигает свет
Четырех элементов, семи планет.
Собери в закрома хоть все злато мира,
Но исчезнешь – и время сотрет твой след.
Я перлы жарких клятв Тебе не раздавал
И пыль грехов с лица украдкой не смывал.
Но верю, что меня Ты не оставишь, ибо
Я никогда двумя одно не называл.
Как чудесна эта роза, ароматна и сильна.
Но гниения угроза в ней уже заключена.
Если б туча собирала вместо влаги бренный прах,
Кровь блистательных красавиц проливала бы она.
Сбежав с любимой от невежд, в трущобах среди бела дня
Сидим, свободны от надежд, страх перед будущим гоня.
Мы за вино в залог внесли лохмотья, душу, тело, чтобы
Освободиться от земли, эфира, воздуха, огня.
Враг вписал меня в общество еретиков.
Но Всевышний-то знает, что я не таков.
Да и сам я, пришедший в обитель печали,
Знаю, кто я. А домыслы – для дураков.
Один твердит, что я – болтун и расточаю лесть.
Другой приписывает мне язычество и спесь.
А третий – пьянство и гульбу. Что толку спорить с ними,
Коль сам я знаю, кто я есть. И я таков, как есть!
Твердь земную и небо создавший Творец,
Ты тоской напоил миллионы сердец.
Уст рубины и лиц просиявшие луны
Спрятал в землю, сложил в погребальный ларец.
Жестокий небосвод, ты перешел черту:
Сорочку дней моих уносишь в темноту.
Прохладный ветерок ты превращаешь в пламя,
И в пыль – глоток воды, что у меня во рту.
О небосвод, твой гнев, неистовый и бурный,
Смыл тысячи царей под гул громов бравурный.
Когда б ты грудь земли осмелился рассечь,
Тебя бы ослепил рубинов жар пурпурный.
Навек замкнулся круг под чашей небосвода.
Куда ни глянь, мой друг, – все та же несвобода.
И стоит ли, скажи, печалиться впустую,
Что поздно мы пришли и близок час ухода?
Приходим и уходим – наги.
Живем, не думая о благе.
Мы бренны. Наше естество —
Пыль, ветер, искра, капля влаги.
Я пил бы чистое вино, но много лет подряд
В напиток дней моих судьба подмешивает яд.
Кебабом сердца своего кормлюсь. Лепешку доли
Макаю в соль чужих обид, печалей и утрат.
Я ухожу из этой круговерти
Тоски и зла. В печаль мою поверьте.
И пусть над гробом радуется тот,
Кто знает исцеление от смерти.
Я знаю мир: в нем вор сидит на воре;
Мудрец всегда проигрывает в споре
С глупцом; бесчестный честного стыдит;
А капля счастья тонет в море горя.
Жизнь-виночерпий, ты меня обжулишь все равно.
Мне опротивело твое поддельное вино.
Уж лучше выплесну в сердцах его остаток мутный,
Коль настоящего вина отведать не дано!
Кувшин купил я. Он в тоске бубнил мне, вечер коротая:
«Я шахом был. В моей руке сверкала чаша золотая
Затем ли, чтоб средь бела дня или в холодном свете лунном
Презренный пьяница меня сжимал, куражась и болтая?»
Я товар гончара в мастерской изучал.
Но услышал, как, стоя на полке, вскричал
Узкогорлый кувшин средь безмолвных собратьев:
«Кто из нас продавец, покупатель, гончар?»
Я напился вчера, сокрушаясь о завтрашнем дне.
Узкогорлый кувшин я на камни швырнул в тишине.
И разбитый кувшин прозвенел черепками: «Когда-то
Был подобен тебе я, а ты уподобишься мне».
Что нам яд и нектар, если дни сочтены?
Нишапур или Балх, – если чаши полны?
Много раз после нас превратится на небе
Ломтик месяца в круглую дыню луны.
Пытаясь отдалить конец тропы земной,
Я наклонил кувшин и пил нектар хмельной.
И мне из уст в уста кувшин шепнул: «Послушай,
Я был таким, как ты. Побудь хоть миг со мной».
Я ворона узрел на черепе царя.
Он крылья распростер, надменно говоря:
«Где звон колоколов и гром литавр, властитель?
Где твой закат, скажи, и где твоя заря?»
Пей, люби и не думай о том,
Что с тобой приключится потом.
Сколько можно о вечном и тленном