Шутя творенье-перл сверлил любой простак.
Но каждый видимость за очевидность принял.
Жемчужины наук сверлили кое-как;
Любой попал впросак со всем своим искусством.
Какие умницы до нас прошли, саки!
О сердце! Истина и та — словечко, звук;
Зачем же столько пить отраву бед и мук?
Уймись! Не вырваться из беспощадных рук.
Разбитое судьбой не воскресишь, мой друг.
Обратно нет пути, коль путь не завершил.
Я столько по горам да по степям кружил!..
Вращаясь, небосвод дела мои крушил.
Единственная жизнь пришлась на время злое:
Ну, раз неплохо жил, а в общем — разве жил?
В тот час, как в забытьи, счастливый вздох издам,
Тотчас пора искать, от бедствий скрыться где бы.
Друзей упомянуть: обман, подлог, и все.
Когда-нибудь, кумир, для жаждущих в пути
На глиняный кувшин сумеем мы пойти.
Дела здесь никому наладить не дано.
К желаниям твоим глух этот мир давно.
Еще б винца, саки! Уважишь иль откажешь,
Но рухнуть так и так вселенной суждено.
А мы свои труды бесплодными сочтем.
О, старость! — кипарис без листьев и корней.
Наш мир — солончаки. Источники пусты,
И в жажде, человек, пьешь эту горечь ты.
Свалил их раньше нас необоримый хмель.
О, задолжавшие Семи и Четырем!
От Четырех с Семью спасенья не найдем.
Испей вина! Твержу тебе тысячекратно:
Сюда возврата нет, когда уйдем — уйдем.
Грусть — чашей весом в ман я убивать хочу,
Вина во цвет зари подай, кумир, сюда,
Багряным соком роз окрась мои года.
Да хоть родник Земзем, да хоть вода живая,
Но вот пришла пора подбить итог делам,
Но око мудрости прорезалось во мне,
Я прежде хвастался: дается мне любая
Загадка ль на небе, задача ли земная.
Но око мудрости прорезалось во мне,
И вижу: жизнь ушла, а ничего не знаю.
Вот так и ты уйдешь, обманутый кругом
На радужную жизнь похожим миражом.
Ты в жены ветер взял — а зажигаешь свечку.
По хлябям странствуешь — ну как построишь дом?
Во прахе погребка легко найдут меня.
Взгляни: бутоны роз разнежились в тепле…
От Смерти убегать когда устану я,
С корнями выдернут из жизни стану я,
Молю вас на кувшин пустить мой прах несчастный:
Наполненный вином, а вдруг да встану я?
Потомков приведут, мой склеп покажут им,
Припомнят мой завет и перескажут им:
«Здесь глиной станет прах — вином его размочат,
И вот, наполнив хум, пускай замажут — им».
К чему он, урожай невыносимых мук?
Да, мы — посев небес; уж ниву жнут вокруг.
Ну что ж! Хотя б вином наполни кубок свой.
Искатель истин, ты истратишь век земной:
Вот-вот они в руках, и снова — ни одной…
Хоть кубок удержи, воистину ручной,
И жизнью насладись — ни трезвый, ни хмельной.
Вникай, угадывай, к чему стремится сердце,
Кто, как Симург, один парит над Каф-горою,
Сказал ты: «Самому б не шевельнуть рукою…»
Семидесяти двух мне жалко лет убитых:
Я жизнью упоен. Да здравствует напиток!
Хайям! В шатре небес, в глухой голубизне
Не балуют тебя ответами извне.
Хайямов — тысячи. Вы — пузырьки в вине.
Вон сколько пены сдул тот Кравчий в вышине!
Примечания и комментарии
Источниками переводимых рубаи были в общей сложности около 30 рукописей (в фотокопиях) и книг, в том числе названные в сносках к вступительной статье зарубежные и отечественные издания.
Шестистопный ямб — размер, самый близкий к оригиналу и по количеству слов, и по числу слогов. Строка рубаи имеет несколько десятков ритмических вариантов, что дает переводчику право в случаях острой необходимости делить строку цезурами на три части вместо привычных двух, смещать ударения и т. п.
За единичными исключениями, в переводах расстановка рифм такая же, как в оригиналах (где на три, где на четыре строки); почти всегда воспроизведен редиф (повторяющееся слово после рифмы) — если редифом является не служебное, а смысловое слово; в большинстве случаев передано и расположение внутренних рифм и созвучий. По возможности сохранены и поэтические приемы Хайяма: многократное повторение какого-либо слова, рефрены и параллелизмы, обыгрывание дополнительных смыслов слов, каламбурные созвучия, применение пословиц и т. п. Чтобы соблюсти этот комплекс требований, для многих четверостиший были опробованы десятки вариантов перевода.
Однокорневые рифмы — авторская игра, в ряде случаев она тоже воспроизведена. Здесь переводчик шел на риск: в русском стихосложении такие рифмы осуждаются.
Сохранены все особые приметы четверостиший: обращения к виночерпию (саки), применения Хайямом собственного имени и имен легендарных героев и царей, названий местностей и городов, а также случаи перечисления Четырех стихий.
Читатель, несомненно, заметит дословные повторения отдельных строк (иногда — частей строк) в различных четверостишиях и в их вариантах. Это было предметом особой заботы переводчика: все случаи таких дублирований в оригиналах выявлены и почти всегда воспроизведены; на большинство дублирований указано в примечаниях — в виде перекрестных ссылок. Такие повторения появлялись не только по вине средневековых переписчиков, нередко это — авторские самоцитирования.
Сопоставление с известными переводами дается здесь лишь тогда, когда нужно понять причину различных прочтений четверостишия.
В первых девяти главах расстановка стихов приблизительно повторяет ту последовательность, в которой они (как предполагает переводчик) создавались автором. Разбивка их на главы отражает путь Хайяма от искреннего воспевания Творца, через суфизм, через нигилистический период к сомнениям, постепенно перерастающим в бунт против шариата и Божественной воли, путь поэтапного формирования хайямовского учения. Особняком стоит глава «Коль не сама Любовь, то, право, кто же ты?..» — любовные стихи, органически сложившиеся в цельную поэму. Они настолько мало знакомы русскому читателю, что даже в работах специалистов можно встретить мнение, будто тема любовных страданий была чужда Хайяму. По хронологии главы «Коль не сама Любовь, то, право, кто же ты?..» и «До мерки „семьдесят“ наполнился мой кубок…» параллельны: и в той и в другой тема скитаний (после изгнания из Исфагана) возникает ближе к концу.
Глава «Душа вселенной — мы» — подборка главных этических уроков Хайяма. Завершается она четверостишием, может быть самым важным для нас из его поэтического наследия, — напутствием Хайяма последующим поколениям.
В особую главу в Приложении — «Хайям?..» — выделены те стихи, относительно которых переводчик сомневается в авторстве Хайяма или даже категорически отрицает его, опираясь на анализ словаря, стилистики и содержания. Однако это не более чем личное мнение, так к нему и следует относиться, тем более что некоторые из вынесенных в эту главу стихов исключительно широко распространены как хайямовские.