— Ха-а! — грянул многоголосый хор.
Генрих сморщился от острого приступа мигрени, судорожно вцепился в бокал — как только оказался в его руке? — и выхлебал в три глотка. Должно быть, подала та вертихвостка с приклеенной улыбкой: манерой искусственно улыбаться проститутки походят на придворных дам. Их движения выверены, как у часовых механизмов. Подойти, присесть в поклоне, сказать: «Я счастлива, ваше высочество! Я так вас люблю!», ощупать жадным взглядом его фигуру — от жесткого воротника до лакированных ботинок. За одной — вторая, за той — третья, четвертая, пятая, и снова, и снова! Пока голова не пойдет кругом и не накатит дурнота от этих вечно фальшивых улыбок, от шлейфа духов и шелеста юбок.
— А слышали скандальную историю? — продолжил другой голос, увязая в музыке, как муха в сметане. — Третьего дня, на Бергассе, осквернили похоронную процессию. Пьяные всадники промчались во весь опор и не нашли ничего лучше, как ради забавы перепрыгнуть через гроб.
Генрих застыл, едва дыша между ударами сердца. Визгливые голоса нещадно резали уши:
— О, ужас! Кошмар!
— Изрядное богохульство!
— Еще забавнее, — взахлеб рассказывал первый, — что во главе кавалькады якобы видели самого кронпринца!
— Откуда… сведения? — сощурился Генрих, поднимая лицо. Перед глазами колыхалось огненное марево, силуэты — белые женщин и черные мужчин — рассыпались фрагментами, никак не собрать воедино.
— На заседании парламента поговаривали, — с охотой откликнулся рассказчик, поворачивая меловое лицо, окаймленной траурной бородкой. — Кому знать, как не им?
— Клевета!
Бокал хрустнул и упал на ковер, блеснув надколотым боком.
— Милый! — Марцелла вскинулась следом, обвила руками, точно плющом.
— Оставь! — все смазалось — вазы, свечи, перья, сюртуки, мундиры, лица.
— Кто это сказал?
— Да есть ли дело? — пожал плечами рассказчик. — А, впрочем, это был герр Бауэр.
— Бауэр… — повторил Генрих, перекатывая имя на языке. Один из прихвостней Дьюлы, мошенник и казнокрад. — Не тот ли, что недавно вернулся с курорта, где безуспешно лечил сифилис?
Кто-то сдавленно хихикнул. Генриха трясло, к мешанине запахов примешивался новый — запах горелой древесины. Просто очередная иллюзия, вызванная нервозом и гневом. И все вился и вился над ухом встревоженный шепот Марцеллы:
— Забудь, прошу! Вот, обними меня! Целуй!
И сама тянула жадно-гибкие руки, бесстыдно льнула, пьяно дышала в губы.
— Он ответит за клевету, — сказал Генрих. — Они все.
— Да, мой золотой мальчик. Да, — шептала она, целуя его в подбородок, щеки, лоб. — Скажешь — казнишь. Захочешь — подаришь жизнь. Но теперь забудь и веселись! Эта ночь твоя, не так ли обычно говоришь? Вот, хочешь, спою тебе?
— Спой, Марци! — выкрикнул кто-то из мутной пелены.
— Давно не видел тебя, Марцелла! — вторили ему. — Порадуй!
— Спой!
— Одну песню! Эй!
Ее глаза блестели, тревожно заглядывали в темную душу любовника, искали хоть проблеск света и… находили ли?
— Спой, — хрипло повторил и Генрих, проводя ладонью по копне ее волос, оглаживая щеку и чувствуя, как Марцелла деревенеет от его прикосновения. Больше двух лет вместе, а все не привыкнет. Да и можно ли привыкнуть к чудовищу?
Он опустил руку и отступил. Марцелла вскинула подбородок: ее улыбка — жгучая, гордая, блеснула лунным серпом.
Виолончель вступила медленно, тягуче.
— Темные ночи летят,
Город укроют вуалью,
— затянула Марцелла. Ее глубокий голос потек сквозь залу, следом за дымом свечей и сигар.
Генрих снова принял бокал, уже не считая, какой по счету. Не думая, кто вызовет экипаж и вызовет ли вообще. Аккорды звучали увереннее, плач скрипок сменился удалым напевом:
— Зачем было влюбляться,
Зачем было любить?
Не думал ты жениться,
Не стоило губить!
Марцелла отплясывала, вздымая пену кружевных юбок. Давно скинула туфли и барабанила голыми пятками по гулкой сцене, прихлопывая с каждым словом:
— Высокого роста,
Богатого рода.
Обманул, заговорил,
А сам другую полюбил!
— За любовь! — вскричали гости, перебивая друг друга.
Из бутылок полетели пробки. Игристое хлынуло пенным потоком, обливая визжащих шлюх, сцену, танцующую Марцеллу — она не смотрела ни на кого, только на него, на Генриха. Черные глаза горели как угли.
— Ваше высочество! — кто-то тихонько подкрался и тронул за рукав.
Генрих обернулся.
— Я полагал, — сухо произнес он, — что салон фрау Хаузер одно из немногих мест, где мои приказы хоть что-то значат.
Девица в переднике, глуповато хихикнув, приложила палец к губам.
— Тсс! Вот я глупышка! Не говорите фрау Хаузер, что я опять назвала вас «высочеством», ваше высочество… то есть, герр Спаситель. Ах, я хотела сказать…
— Феликс, — раздраженно оборвал Генрих. — Сегодня только так.
Девица округлила напомаженные губы:
— О-о! Слушаюсь, ваше выс… герр Феликс. Там о вас спрашивают.
И указала алым ноготком на дверь.
Блики огней жемчужными горошинами катились по паркету, от света и дыма щипало глаза, и Генрих сощурился, пытаясь разглядеть темную фигуру в низко надвинутом на лоб картузе. Лица не разглядеть, руки как на шарнирах — то ныряют в карманы пиджака, то прячутся за спину, то безвольно падают вдоль тела и нервно теребят дешевую ткань подвернутых брючек.
Если и шпион, то совсем еще зеленый. Ему ли распутать сложный след, проложенный Генрихом во тьме и грязи Авьенских ночей? От кованых ворот Ротбурга через Карлплац, к ратуше, а оттуда кругом на набережную Данара, и дальше, по Хауптштрассе, меняя экипажи и пальто — прямо в карете, — плутая по закопченным переулкам, заскакивая в каждое питейное заведение, что попадались на пути, и прикладываясь к рюмкам, как к святым мощам, чтобы потом, сделав крюк, выскочить на Шмерценгассе, к маняще-алой двери, где его уже ждали. Как и в прошлую ночь. Как во много ночей до этой.
Но не всегда приходилось таиться, и не всегда стряхивать хвост.
Только если во внутреннем кармане прятались кое-какие бумаги, туго-натуго перемотанные бечевкой.
На миг Генрих перестал дышать, а только слышал раскатистый и дробный перестук босых ног танцовщицы. Потом воркующий голос девицы произнес:
— Говорит, от герра Фехера.
Генрих выдохнул и рассеянно ответил:
— Так что же стоит? Приглашай.
И сам отступил в полумрак приватной кабинки, за алую волну плюшевых портьер.
Полог отрезал его от всего мира, приглушил звуки и цвета. Свечи отбросили на обои дрожащее зарево и подсветили угловатую фигуру незнакомца.
— Вы захватили вина? — спросил Генрих, пытаясь сфокусировать взгляд, но все равно видел лишь прыгающие световые пятна.
— В… вина? — голос молодой, робкий. Вряд ли шпион: люди начальника тайной полиции хорошо обучены, они не станут мяться у дивана, прячась в тени и не зная, куда девать руки.
— Лили, два бокала! — крикнул в темноту Генрих.
Портьера снова качнулась, впорхнула расторопная служанка, будто случайно толкнув незнакомца обнаженным бедром. Незнакомец отпрянул, чем вызвал у Генриха слабую улыбку.
— Садитесь, — он кивком указал на диван и вытряхнул на ладонь сигару. — Чем обязан, герр…
— Зорев, — поспешно представился незнакомец, пытаясь не думать, узнал ли его незнакомец или только подыгрывает, как принято в салоне фрау Хаузер.
— Я от Имре Фехера. Вот…
Он перегнулся через стол и разжал кулак: на ладони лежала косичка, сплетенная из зеленых и красных ниток — цветов княжества Турулского.
— Я понял. Уберите, — Генрих косичку не тронул, наклонился к подсвечнику и прикурил от дрожащего огонька. Снимать перчатки в присутствие незнакомца не хотелось, хотя пальцы все еще зудели, и этот зуд было не унять ни вином, ни развратом, ни морфием.
— Я много слышал о вас, герр Эйзен, — продолжил незнакомец, поспешно запихивая косичку в карман.
— Как много? — перебил Генрих, выпуская дымные кольца.
Незнакомец неуютно заерзал.
— То есть, читал ваши статьи, ваши стихи и фельетоны. Можно сказать, я большой поклонник вашего таланта! Я тоже немного пишу, но это сравнение империи с увядающей розой…
— Дурацкое, не так ли? — подхватил Генрих, щурясь на свет и вслушиваясь в музыку за портьерой: Марцелла давно перестала петь, теперь солировали цимбалы. — Как, говорите, ваше имя?
— Родион Зорев, — повторил незнакомец и стащил картуз, выпустив на волю клубок всклокоченных кудрей, черных, как стая воронят. — Я рад знакомству!
Он с готовностью протянул открытую ладонь, но Генрих лишь мазнул по ней равнодушным взглядом и откинулся на спинку дивана.
— Взаимно, друг мой. Но я не пожимаю рук, — и, затянувшись, добавил: — Ради вашей же безопасности.
— Да… понимаю, — промямлил Родион, и его верхняя губа, покрытая юношеским пушком, обидчиво задрожала. К чести мальчика, он быстро взял себя в руки и заметил: — Вас нелегко было найти. Герр Фехер уверял, что встреча пройдет в уютном ресторанчике в центре города…
— Здесь достаточно уютно, — Генрих широким жестом обвел кабинку. — И Шмерценгассе проходит параллельно набережной, так что из верхних номеров можно видеть Данарские волны. Если, конечно, вы предпочитаете созерцание разврату. Вы тут впервые?
— В этом борделе? — Родион вскинул подбородок, и его глаза вспыхнули отвращением. — О, да! То есть, — быстро поправился он, — я хотел сказать, в салоне…
— В борделе, — отрезал Генрих. — Называйте вещи своими именами. Возможно, были в каком-то другом?
— Нет, никогда!
— Не повезло. Или повезло, как посмотреть. Вам ведь уже есть шестнадцать?
— Будет в октябре…
— Я был на два года младше, когда с позволения отца меня привели на Шмерценгассе, — заметил Генрих, задумчиво покручивая в пальцах бокал. Рубиновая жидкость мягко переливалась, на дне плясали искры. — В то время я увлекался естествознанием, и учитель решил мне показать, как размножаются не только зверушки. Вы ведь студент?