I
Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам.
Смеялся белозубо.
Швырялся каплями, не доставая – во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой.
Деревья, дома, люди… смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе – пар один.
Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком… э-ге-гей, глупые, скоро вернусь!
Ждите!..
II
– Вымокла? – спросил Денница.
Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь.
«А в том сне небо серым было, – подумалось Ярине. – Дерюга, не небо… отстирать бы…»
– Ну и ладно, – согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет?
– Ты уже вырос? – спросила Ярина, прикусывая горькую былинку.
– Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, я большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный – впереди… ждет…
Он помолчал. Присел рядом.
Край плаща набух росой, отяжелел.
– Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным – всем. Я ведь уж чуть было…
Денница нахмурил ясный, юношеский лоб.
– Чуть было не попросил.
– Ну и что? – само вырвалось.
– Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким.
Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.
III
Трое стояли там.
Рыжебородый мудрец, стройный воин и чудной бродяга.
Спорили о чем-то; руками размахивали. Казалось: вот сейчас взмахнут посильнее, и взмоют в ширь небесную, так и не прекратив спора.
А ведь взмоют…
Пойдут по облакам, лишь обернутся напоследок: ну что же вы? догоняйте!
IV
– Домой хочется, – Ярина легонько коснулась его плеча: гладкого, твердого. – В хате небось пылищи… за год не оттереть!
– Ототрем, – уверенно пообещал Денница. – И пыль выгоним, и полы вымоем. И раны вылечим.
Он замолчал, нахмурился.
Три поперечные морщины залегли в переносье.
Ярина знала: о брате думает. Чумак Гринь по сей час бился на пороге жизни и смерти, еще дышал, готовясь в каждую секунду сделать выбор: уйти или остаться. «Помоги ему! пожалуйста! – Ярина шепнула это на самом рассвете, когда новый, взрослый Денница подсобил снести чумака в покои, а затем долго сидел над раненым, думая о своем. – Помоги! ты ведь можешь!»
– Могу, – ответил ей юноша, в чьих волосах горел невесть откуда взявшийся обруч из серебра. – Могу, Несущая Мир. Только нельзя. Надо, чтобы братик – сам… сам.
И добавил, больше себе, чем Ярине:
– Нельзя так. Нельзя спасать неправильно. Если я вырос, значит – нельзя.
Холодком пробрало панну сотникову от слов этих.
V
– Пан Ондрий! – донеслось из-за стены. – Дурья твоя башка! Куды чортопхайку с верхом грузишь?!
– Га?
– Ото ж! Не довезем ведь!
– Та довезем, пане сотник… тут же всем: и вам, и нам, и жиду маленькую торбочку…
Денница взахлеб, по-детски расхохотался.
Просиял лицом.
– Насмехаешься? – с притворной обидой спросила Ярина. – Хихоньки строишь? А батька прав: через Рубежи эти, да на повозке груженой…
И замолчала.
Смотреть стала: как юноша в лиловом плаще опрокинулся навзничь, в мокрую траву, как ногами от восторга задрыгал. Точно так же, как у речки – во-он, у дальних кустов! – ликовал по-щенячьи трехлетний мальчишка Тор, глядя, как маленькая женщина по имени Сале плетет из вьюнков «попону для ящерки».
Весело им, недорослям… детская память короткая.
Подумала, и ясно стало: глупость подумала.
– Это для вас теперь не Рубежи, – отсмеявшись, сказал Денница, вытирая глаза. – Это так…
Он поискал слово.
Нашел.
– Пленочки это, Несущая Мир. Пленочки, и ничего больше.
– Для вас? – Ярина вскинула брови.
Он поправился:
– Для нас. Для нас всех.
VI
Ярина толкнула его, присевшего на корточки, в грудь.
Нет, не опрокинула.
Так и остался сидеть, улыбаясь.
– Богатырь! – Девушка еле сдерживалась, чтоб не ответить улыбкой на улыбку. – Вернемся в Валки, отец тебя в реестр запишет! Будешь справным черкасом… Горелку пить можешь?
– Могу, – ответил он.
– А шаблей рубать?
– И шаблей могу…
– А Богу молиться?
– Молиться? – спросил он. – Как это: молиться?
Не сразу и нашлась Ярина, что ответить.
– Ну, молиться! Вот глупый! Ты Ему: отче наш, иже еси…
Он понял.
– Разговаривать? Да, Несущая Мир? Теперь – могу.
VII
– А девок любить можешь?
Невпопад спросила. Только чтоб от дурного разговора убежать.
И сама захлебнулась: о чем спросила, курица?!
Он кивнул.
В глаза заглянул: увидела ли?
– А что ты еще можешь, Несущий Свет?
Само вырвалось, мимо воли.
VIII
– Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего…
Денница встал.
Твердо глянул в лазурь над головой.
– А если будут товарищи наши с нами, то от дня сотворения мира до конца времен.
IX
Радуга выгибалась над близкой речкой.
Просто – радуга.
После дождя.
Статьи, интервью, стихи читателей
Святослав ЛогиновЗанудное предисловие для въедливых читателей
У семи нянек, как известно, – дитя без глазу. Правда, у этой книги не семь, а только пять авторов, но все они успели снискать немалую популярность и, значит, могут сойти не просто за няньку, а за няньку дипломированную, особо опасную детским очам. Можно представить, что понаписали господа сочинители, собравшись этаким кагалом!
И в самом деле, едва въедливый читатель принимается изучать предложенный текст, как обнаруживает немало странностей. Прежде всего возникает вопрос: а в какую эпоху происходит действие романа? Смотрим, чем вооружены герои романа… фузеи, гарматы, булдымки какие-то – и беглый московский стрелец фигурирует среди действующих лиц – всё указывает на допетровскую эпоху. И вдруг упоминание, что совсем недавно в Европе взлетел первый монгольфьер. А это событие, как сейчас помню, произошло 21 ноября 1783 года, когда не только старой, но и новой Запорожской Сечи следа не оставалось.
Неувязочка получается, милостивые государи!
Авторы улыбаются всяк на свой манер, покладисто соглашаются: «И верно, неувязочка (но ничего и не думают исправлять!), а вы читайте, пан зацный, читайте!..»
Въедливый читатель углубляется в текст и видит упоминание, что некогда под Полтавой был разгромлен «Московский Дракон», а предок одного из героев самолично захватил в плен Алексашку Меншикова.
– Ах, так это у нас альтернативка! Сгорел, значит, Пётр Первый, как швед под Полтавой! Вот откуда стрельцы и умаление государства Российского… тогда понятненько. Одно неясно, откуда взялся град Питербурх и почему не к гетьману спешат герои получать зарубежную визу, а к императрице Екатерине? Неувязочка-с. По всему видать, не сговорились авторы промеж себя и тянут кто в лес, кто по дрова.
– Надо же, и впрямь неувязочка!.. – Лукавые авторы и в этом согласны с критиком. – Только вы читайте, добродии, читайте!
Читаем и видим, что дальше начинается что-то несусветное. Братец Гримм-старший, который родился два года спустя после полёта братцев Монгольфье, вовсю собирает украинский фольклор. А затем и вовсе появляется с детства знакомый пасичник Рудый Панько, поминая некоего щелкопёра, который его, пасичника, байки на великоросской мове тиснул, а теперь, надевши «Шинель», гуляет по «Невскому проспекту».
Вот оно, – слово сказано, предшественник найден! Может быть, и нет никаких неувязочек, а есть традиция? Ну-ка, ответьте, мой вдумчивый читатель, в какую эпоху происходит действие «Тараса Бульбы»? «Тяжёлый XV век», – процитирует всезнающий литературовед. Но позвольте, господа хорошие, откуда в пятнадцатом веке взяться в Малороссии табаку или хоть той же бульбе? Колумб открыл Америку в самом конце века, и не могли произрастания Нового Света столь прочно внедриться в быт.
А вот скажем, кто сумеет ответить, сколько весил Тарас? Да уж ладно, не листайте книжку, подскажу: весу в козаке было триста двадцать семь с половиною кило. При такой тучности Тарасу Бульбе не на коне скакать, а ног таскать не можно.
Впрочем, Николай Васильевич тоже не первый среди русских (или украинских?) сочинителей страдал такими неувязочками. Достаточно припомнить, сколько тянула шапчонка, которой Добрыня змеюку поганую ушиб… Или ещё: Илья Муромец тридцать лет на печи сиднем сидел, а Микула Селянинович так и вовсе…
Вот уж нет! – возмутится критик. – Былины сюда приплетать не надо! Их народ сочинял, а что позволено народу, то никак не позволено одному, отдельно взятому автору.
И с этим автор предисловия совершенно согласен. Одному – не позволено.
Вот только авторов у нас не один и не два, а куда как побольше. Пятеро щелкопёров, записных бумагомарак – это же силища, это народ! А значит, нет в книге никаких неувязочек, есть они лишь в помрачённом критическом сознании. Так плюньте, любезный читатель на все литературоведческие вытребеньки и кунштюки, а хватите лучше горелки, чтоб шипела и пенилась, а потом – открывайте книжку. Читать-то интересно?.. Вот и славно, вот и ладненько… Читайте, панове, читайте!