«отстраненность» станет одной из сильных сторон писательской манеры Людмилы Рублевской на протяжении всего цикла: скромно «отойти в сторону», чтобы предоставить свободу мыслей и действий, и даже сам рассказ — своим героям. В результате они перестают быть для нас литературными персонажами и становятся живыми людьми.
Не подумайте: наш герой не какой-нибудь прогульщик или воришка (булки на рынке не в счет — это от голода)! Причина его побега из коллегиума — благородная месть за товарища, погибшего по вине злобного «латиниста». «И однажды пан Бонифациус, поздно придя в свою комнату, услышал хлопанье крыльев и страшное карканье. Вокруг летала нечистая сила, орала и била крыльями по лысой голове, наполненной спряжениями латинских глаголов... Когда прибежали на дикие крики учителя, он мог только хрипеть, да еще, лежа на полу, что-то от себя отгонял руками... Это «что-то» при зажженном свете оказалось вполне материальным: по комнате летали десятка три ворон... перья кружились черной метелью, ну и обгадили божьи твари все что могли.
Кто напустил птиц в комнату, выяснилось быстро: в каждом классе имелись свои «цензоры», назначенные ректором, они не считали бесчестьем выдавать товарищей. За Прантишем прибежали целой погоней, как за литовским волком... Но Вырвича так просто не поймаешь!.. Так что назад в Менск дороги нет».
На первый взгляд кажется, что здесь просто мастерски рассказан курьезный случай из жизни коллегиума, а шкодливый ученик и нелюбимый им учитель словно пришли к нам не из XVIII столетия, а прямо сегодня, разве что «методы борьбы» другие. Задача была — позабавить читателя, и она решена на «отлично». Но взглянем внимательнее на этот «вороний инцидент». Воображение пана Бонифация явно склонно было «рисовать» ему нечистую силу во всем и везде — типичная черта иезуита... «Голова, наполненная спряжениями латинских глаголов», могла принадлежать только черствому педанту, лишенному живых человеческих чувств. Очевидно, типичный преподаватель коллегиума — других не держали. Автор не любит прямолинейности в психологических характеристиках, предпочитает давать их через косвенные признаки или «глазами» других персонажей, и такие «косвенные характеристики» получаются гораздо более выразительными. Кстати, и читательская мысль не потребляет уже готовое, а может поработать сама...
И еще важный момент. Вряд ли наши читатели, не пресыщенные знаниями по родной истории, хорошо представляли себе порядки в Менском иезуитском коллегиуме того времени. Упомянутые здесь «цензоры», официально назначенные доносчики, — интересная деталь, говорящая о многом. И таких исторических деталей в романах «Прантишева» цикла множество, поэтому еще одно ценное качество этого цикла — познавательность. Автор даже и не скрывает своего горячего желания заинтересовать нас богатейшей историей своей страны: при всяком удобном случае упоминает выдающихся личностей, «пристегивает» примечательный исторический эпизод, часто курьезный, или приводит цитату из старинного документа. Причем умеет сделать это естественным образом, «к слову» — без назидательности, используя оригинальные ассоциации.
Так, например, когда действие будет перенесено во Францию и речь зайдет об «Оленьем парке» любовниц, который фаворитка мадам Дюбарри устроила для старого греховодника Людовика XV, автор находит удобный предлог познакомить читателя с нашим старинным законодательством: «Да, тут не действует раздел девятнадцатый, артикул тридцать шестой Статута Великого Княжества Литовского: “Сводники и сводницы, ради устранения распущенности и склонения женщин к разврату, не могут быть терпимы, таким людям следует отрезать нос и уши, если же они будут продолжать заниматься тем же самым и после наказания, то лишать их жизни”.
Автор, с помощью своих героев, не упускает возможности напомнить нам о существовании богатейшего древнегреческого эпоса (а возможно, и заинтересовать им читателя), — ведь и мифы, и эпос на протяжении многих веков были сокровищницей сюжетов, идей и образов для философов, литераторов, художников. Героям «Прантишева» цикла часто случается попасть в такой переплет, что спасти может только «художественное» отношение к жизни, хорошо приправленное юмором. С горя они даже затевают игру — сравнивают свои злоключения со странствиями Одиссея. Столько пожаров и руин довелось видеть им за время своих странствий, что «на десять Трой хватит». Жуткий плен у барона-«прогрессиста», в котором долго содержался и жестоко эксплуатировался Лёдник, сравнивается с пленом Одиссея у нимфы Калипсо: «исчезнувший для мира, заколдованный герой, потерявший чувство времени». Умная, волевая и талантливая паненка Доминика отлично подошла на роль царевны Навсикаи: она помогла своему «Одиссею», Прантишу, выйти из опасной запутанной ситуации. А уж когда наши герои оказались «между двух огней» — российскими войсками и конфедератами, — тут им сразу вспомнились страшные мифические Сцилла и Харибда... Недаром Прантиш, у которого обнаружился литературный дар, задумал создать свою эпическую поэму о странствиях белорусского Одиссея — если, конечно, сам выйдет из них живым...
Вот такие прекрасные ассоциации и жизнь героям облегчают, и авторское повествование украшают...
Однако пора вернуться к героям романного цикла.
Второй из героев классической пары, в противоположность юному школяру, — немолодой уже Балтромей Лёдник, обладатель двух дипломов: доктора вольных наук Пражского университета и доктора медицины Лейпцигского университета — а также бывший алхимик и раскаявшийся чернокнижник.
Бутрим «был сыном полоцкого скорняка... но единственный сын... отца сильно разочаровал... скорняка из него не вышло бы никогда, хоть с самого всю кожу сдерни. Недотепу пришлось отдать в ученики к чудаковатому владельцу книжной лавки и переплетной мастерской купцу Ивану Реничу». «Недотепа» — потому что книжками интересовался юный Бутрим гораздо больше, чем выделкой шкур. Здесь тот же прием «косвенности»: это грубоватое определение на самом деле характеризует не парнишку, а его отца: через его отношение к сыну как к «недотепе» мы словно воочию видим самого скорняка — простого честного трудягу, в понятии которого увлечение книгами — бесполезная дурь. Впрочем, это все же был неплохой отец: ему хватило ума не запирать мальчишку «для вразумления» в чулан, а «смириться с тем, что сын пойдет по ученой части». Это будет Полоцкий коллегиум, два университета, «докторская цепь на грудь», общение с ученым миром Европы...
Сын полоцкого скорняка возник в романе, конечно, неслучайно. Он сразу напоминает нам другого славного сына полоцкой земли — Франциска Скорину. Далее и сам автор сравнивает разностороннего, жадного до знаний своего героя с нашим знаменитым просветителем. Правда, сравнение неожиданное: «Новые и новые знания пьянили сильнее вина... более, чем богоугодное лекарское дело, захватили его науки тайные... Найти философский камень!.. А что, даже другой полочанин, славный Франциск... несколько лет жизни на обретение того камня угробил, перед тем как начал книги печатать». Так, «между прочим», расширяет автор наше представление о славном первопечатнике. Увлечение Скорины алхимией не должно умалять нашего к нему уважения: для эпохи Возрождения в Европе был вообще характерен мощный порыв к познанию мира во всем его разнообразии. Зарождавшаяся наука ставила перед собой, в частности, благородную задачу борьбы с процветавшими тогда дичайшими суевериями. (Многочисленные примеры таких суеверий тоже приводятся автором: вопиющая расправа — вымазывание дегтем и закапывание живьем в землю — с бедолагой, подвернувшимся под руку замученным эпидемией «язвы» мужикам, или, при затянувшихся родах, «выманивание» младенца на свет Божий... сахаром. Что поделаешь — без таких «деталей» картина эпохи была бы неполной.)
В том «первобытном научном бульоне» очень трудно было отличить поиски истины от опасных заблуждений — даже и благонамеренным ученым. Но было ведь немало и таких, которые сознательно стремились вломиться в темные потусторонние области с целью получить власть над жизнью и самой душой человеческой. Во второй книге цикла автор делится с нами малоизвестными сведениями о знаменитом «докторе Ди» — английском механике, оптике, географе, но одновременно — «собеседнике» потустороннего мира и «специалисте» по «тайным наукам». Таких «докторов» было гораздо больше, чем принято думать. Это и была одна из причин, почему тайные общества сатанинского толка расплодились как грибы по всей Европе... В четвертой книге автор подробно повествует об «Обществе прогрессивной медицины» — о его преступных целях и отвратительных «методах»...
Лекарь и хирург от Бога, выдающийся ученый и самоотверженный доктор-практик, свято соблюдающий клятву Гиппократа, Лёдник несчетное количество раз спасал здоровье и жизни людей. Под стать ему и верная супруга — прекрасная лицом и душой женщина, талантливая лекарша и повитуха. Свое имя — Саломея — она получила тоже неслучайно. Наверняка вспомнилась автору Саломея Русецкая, необычная женщина, знаменитая в свое время лекарша. Можно по-разному относиться к перипетиям ее личной жизни, но успешно делать операции на глаза — в восемнадцатом-то веке! — это вам не шутки. (Еще и еще раз удивляешься тому, насколько богата наша земля талантами. Вспоминается, как при посещении группой наших туристов Кракова экскурсовод, пожилая польская учительница, честно признала: «Семьдесят процентов знаменитых поляков — белорусского происхождения».)
Не раз «в благодарность» за помощь и спасение нарывался Лёдник на обвинения в колдовстве. Правда, причиной тому было не только дремучее невежество его пациентов. Л. Рублевская и здесь не ограничивается однозначно положительной характеристикой: человек ведь не из однородного теста слеплен — он «со всячинкой». Так и любознательность, ценнейшее качество, может быть направлена по ложному пути: в липких сетях «пауков от науки» неоднократно случалось запутываться и Лёднику — с его пытливым и благородным умом. «Чернокнижник» искренне каялся, отрекался, снова увязал и снова каялся... Только большая любовь к близким людям и преданность им спасла его от темного наваждения.