Исключительно привлекателен образ Лёдника — как простолюдина с большим чувством собственного достоинства. Петровское выражение о том, что достоинство человека нужно «не по званию, а по годности считать» было и его «символом веры». Даже в положении слуги он оставался верен своим принципам — и под розгами, и под пытками палачей. Когда «ничтожный мещанин» Лёдник (даром что дважды доктор наук) получил шляхетское звание — причем за доблесть в бою, а не по купленному патенту (бывало и такое шляхетство) — это ни в малой степени не изменило его жизненных принципов. Уберегает он от пагубного соблазна «красивой» шляхетской жизни и своего молодого друга. «...Ты можешь представить меня с утра до вечера за пиршественным столом, под который я валюсь, напившись, а потом, едва продрав глаза, лезу защищать свою честь от пана-брата, и мы рубим друг друга саблями из-за кривого взгляда или толчка в плечо?.. А можешь представить, как я ору на сеймике в защиту не самого умного, но послушного депутата, которого поддерживает мой патрон?»
Огромное уважение вызывает его отношение к Прантишу, даже когда «глупый мальчишка», чванясь своим шляхетством, ведет себя с ним постыдно. За нелепыми выпадами пылкого юнца Лёдник сумел рассмотреть благородство и обостренное чувство справедливости и, в конечном счете, помог ему стать настоящей личностью.
Второстепенных персонажей в «Прантишевом» цикле много, но даже как-то неловко называть некоторых из них «второстепенными» в обычном значении этого слова — настолько подробно и убедительно они выписаны. Сопровождая главных героев, они «через себя» емко характеризуют их, а кроме того, существенно добавляют красок в «портрет» эпохи. Правильнее было бы сказать, что они — «немножко менее главные». Вот Полонея Богинская — спесивая магнатка с душой отчаянной девчонки... Герман Ватман — дорогой наемник, разносторонне «талантливый» убийца, богатырь, циник и насмешник; классический отрицательный персонаж, но при этом способен вызвать и некий проблеск симпатии к себе... Раина — «египетская принцесса» при маге-шарлатане, богато одаренная природой актриса с тонкой душой и трагической судьбой...
Вообще, психологические характеристики Л. Рублевской, за редкими исключениями, достоверны и художественно оправданны.
В романах «Прантишева» цикла, при всей занимательности их фабулы, имеет место серьезное осмысление исторических событий накануне разделов Речи Посполитой, причем литературный вкус и чувство меры автору не изменяют. Оно основано на хорошем знании нашей истории. Особенно радует непредвзятость автора — ведь, что греха таить, даже наши современники, рассуждая о тех давних событиях, часто впадают в однобокость: поддерживая и обеляя ту или иную сторону конфликта, резко чернят другую. В спорах наших «западников» и «славянофилов» Людмила Рублевская занимает свою позицию: она на стороне объективных фактов, то есть исторической правды.
Так зачастую выглядели, к сожалению, «благородные борцы за независимость» своей родины: «Твои паны-братья видят не дальше кончика своей сабли. Державу уже, считай, профукали... Месье Шарль Дюмурье полностью прав, когда называет нравы вождей конфедерации азиатскими и возмущается, что магнаты больше заняты балами, а простая шляхта — грабежами и дуэлями, чем войной. Знаешь, за что его шляхтюки ненавидят? За то, что написал герцогу Шуазелю [французскому финансисту], чтоб перестал выплачивать пенсионы всем этим Пацам да Богушам, потому что они тратят их не на войну, а на гульбу...»
Не лучше и другая сторона: «Может быть, российский генерал-мародер Кречетников лучше нашей шляхты?.. Обоз за обозом из разграбленных имений в Россию шлет! Или мерзавец фон Древич? Этот с семьями конфедератов расправляется, не жалея ни женщин, ни детей».
Так все-таки из-за чего весь этот сыр-бор в несчастной стране загорелся? — возмущенно вопросит иной читатель. Неужели только из-за того, что королем стал Станислав Понятовский, ставленник российской императрицы? Но ведь в стране, где короля выбирают, кто только им не был — и француз, и венгр, и саксонец, то есть чужаки. Тогда чем хуже «свой человек» Понятовский? (Кстати, от образованных поляков можно сегодня услышать, что это был совсем неплохой король — покровитель искусств и «демократ».)
Романный цикл Л. Рублевской помогает найти ответ. Если правящей верхушке страны, погрязшей в своих «шкурных» амбициях (как, например, тот же «симпатичный оригинал» Пане Коханку), нет дела до своей страны, ее реальной жизни, ее народа, — тогда до нее всегда найдется дело у соседей: Пруссии, России, Австрии... Недаром говорилось в те времена, что «Польша стоит на беспорядке» (чему во многом способствовало знаменитое «либерум вето», из-за которого на 48 сеймах из 55-ти не было принято никаких решений). Но на беспорядке долго не устоишь...
До сих пор вызывает споры вопрос об униатстве. Нередко можно услышать такое мнение: это, мол, самая правильная, «серединная» конфессия, вполне соответствующая нашей «памяркоўнай свядомасці». Оно характерно для людей, мало или совсем незнакомых с историей вопроса. А она четко представлена в диалоге героев:
«— Россия же православных защищает... Елизавета Петровна [императрица] требует, чтобы нас перестали считать диссидентами, уравняли в правах...
— Да, под Польшей несладко литвинам... Сам видел, как православных братчиков камнями забрасывают. Храмы поотбирали, в униатство загоняют. Один такой... миссионер даже приказал православных из могил выкапывать и, как падаль, бросать. [Речь идет об Иосафате Кунцевиче, недавно причисленном к лику святых католической церковью.] Тут мы схизматики [раскольники], но и для русских — тоже схизматики, только уже католиками испорченные. Нас исправлять будут... А что с теми, кто унию признал, сделают... Особенно с простыми мужиками, которых из веры в веру плетьми перекрещивают...»
Получается, что лучше всего бывает тогда, когда религии и конфессии просто мирно сосуществуют — без кровавых «разборок» за обладание истиной. С чем не могут разобраться люди — разберется Господь...
Удачно разнообразят картину жизни второй половины XVIII века этнографические зарисовки — местные обычаи, верования и суеверия. Вот на перекрестке дорог «скособоченный крест с остатками оброчного рушника, лет двадцать назад сотканного девушкой, опасающейся, что не поведут к венцу или что не вернется из славного королевского войска ее милый...». В корчме «от городенцев явственно несло козлиным салом, которым простолюдины, отправляясь в путь, смазывают одежду от паразитов». А вот менские школяры обсуждают, «где взять... физалис и жир дельфина. Потому что если слепить из смеси этих веществ зерна, подержать над огнем, разведенным на коровьем навозе, и дым от этой радости заполнит помещение, то все, кто находится там, покажутся друг другу великанами в облике коней и слонов. Вот бы такое чудо сотворить на занятиях по латыни!» И многое другое, не менее колоритное...
Вот то, что хотелось кратко отметить по содержанию романного цикла Л. Рублевской.
Теперь — несколько слов о его форме.
О некоторых авторских приемах уже упоминалось «по ходу дела» — они способствуют живому, непосредственному восприятию текста.
Исключительно точны речевые характеристики героев. Четко выстроена и пересыпана научными терминами речь ученых — Лёдника и Пфальцмана, даже когда они едко поддевают друг друга. Высокопарна грамотная речь магната — если, конечно, не задеть его за живое... Речь смекалистого Прантиша может быть какой угодно — в зависимости от того, с кем, когда и о чем идет разговор... А острый язык разъяренной корчмарихи и вовсе творит чудеса: «Ой, горе мне, да чтоб подо мной земля треснула — не было тут никаких бандитов... чтоб из вас черная юшка полилась... чтоб вы брюхом ездили да промеж ушей ветер свистал...» И корчмаровна растет достойной преемницей матери: «Всю корчму перевернули... чтоб их потроха на заборе сохли...»
И здесь же, рядом с такими «глубоко народными» выражениями, встречаются латинские фразы. Латынь была международным языком богословов и ученых; студенты и даже школяры могли при случае «блеснуть образованностью». Поэтому вкрапление латинских фраз в соответствующие диалоги выглядит совершенно оправданным. Иногда латинская цитата создает и комический эффект: так, Прантиш, намереваясь наврать с три короба, подводит под это «научную базу»: «Homo semper in ore aluid fert, aluid cogitat» («Человек всегда одно говорит, а другое думает»).
Даже нескольких приведенных в этом очерке цитат достаточно, чтобы оценить богатство и образность авторского языка. (Первая книга цикла переведена на русский язык Павлом Ляхновичем, и очень удачно. Остальные пока существуют только в белорусском оригинале, а взятые из них некоторые цитаты переведены для этого очерка.) Прежде всего, это настоящий белорусский язык (и литературный, и народный его пласты), добытый автором неведомо из каких глубин генетической памяти.
Пословицы и поговорки, меткие и к месту используемые, — не «кальки» с русских аналогов, а самобытные, подлинно белорусские. «Хто аглядаецца, той не каецца». «Па чырвоным дыване i ў печку не ганебна зайсщ»; «Палез у бойку, як верабей у крумкачова вяселле»; «Розум не кулеш — у галаву не ўвальеш»; «Пазалащ вароне пер’е — вось табе i пава»; «У гэтым свеце каму матавша, каму булава» и т. д.
Интересно читателю «послушать» народные песни, например старинную «ваярскую», — в исполнении пьяных жолнеров:
Падымалiсь чорны хмары,
неба пакрывалi,
Прыхадзiлi злы татары
ды пад Крычаў сталi,
Запалiлi стары Крычаў,
вежы запалалi.
Стары Крычаў падымаўся,
людзi ў рады сталi.
Или обрядовую, которая обычно пелась на свадьбе сироты:
...Рада б я ўстацi
К сваяму дзіцяці,
Бласлаўленнейка даці...
Дубовыя дошкі
Сціснулі ножкі —