— А ты его господином унтером обозвал, — засмеялся Левков.
— Это еще не все, — поднялся с лавки Соловей. Он снял с плеча мешок, долго развязывал лямки. Вытащил сверток, завернутый в бумагу. Молокович зубами разорвал суровую нитку и развернул на столе большое красное полотнище.
Дедок в вислоухой заячьей шапке хихикнул из угла:
— Эх и юбка будет Прокопихе!
— Не балаболь, дед, я абы что, — разозлился Молокович. — Теперь у нас есть свой советский стяг. — Он разгладил огромной ладонью полотнище: — Завтра в эту же пору соберем все обчество на сход. Надо наказать по селам, чтобы приходили.
— Ковалевских я приведу, — сказал Максим.
Сконфуженный дедок пообещал передать руднянским, остальные мужики взялись сообщить в Карпиловку, Лавстыку и Смугу.
— Теперь рассказывай, чего хорошего на свете слыхать, — попросил Молокович.
— Надо же как-то к своим добраться. Говорят, они где-то в Хоромном обосновались. А завтра утром приду, тогда и поговорим.
4
С утра немного потеплело. Отошла земля, стаял первый слабенький снежок, только кое-где еще белели борозды и придорожные канавы, с ветвей, кустов и деревьев каплями стекала талая изморозь. Сквозь низкие лохматые тучи порой пробивалось и вновь скрывалось солнце.
По дорогам, по стежкам, протоптанным в поле, напрямик через огороды и перелазы шли мужики, женщины и дети. Женщины нарядились в праздничные паневы, лапти обули на беленькие холщовые онучи, а у кого были — натянули залубеневшие высокие ботинки на пуговицах, повязали яркие платки. Шли к волости, как на престольный праздник.
— Куда это так вырядилась? Ну, как на пасху? — спрашивали друг у друга соседки.
— Сама кашемировку повязала, а еще прикидывается, что ничего не знает.
— Что же там, в волости, будет?
— Поглядим. Что-то ж скажут.
— Мой балаболил — землю делить будут.
— А где ее взять, чтобы делить?
— Романов сын с хронту привез.
— Разве ж что в котомке.
Перебрасывались вопросами и шуточками и шли из Ковалей и Карпиловки, из Рудни, лесных хуторов и выселков. Из Хоромного шли втроем: Роман Соловей, Александр и его сестренка Марылька. Старик с утра побрился, надел новую домотканую свитку, натянул фуражку с лакированным козырьком.
Они проговорили с сыном почти до рассвета. Роман несколько раз перечитал «Известия Центрального Исполнительного Комитета и Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» и листовки, напечатанные на тонкой бумаге.
— Что же теперь будет, сынок? — допытывался старик. — Говоришь, землю раздадут мужикам. Да разве эти кровососы так ее отдадут? Гатальский глотку перегрызет за свое.
— В том-то и фокус, батька, что не их она, а наша. Кто сеет и пашет, того и земля… На то и революцию делали, и умирали, чтобы живые по-человечески, по правде жили.
— Я, сынок, думаю, что повоевать еще с ними придется, крови немало пролить, пока нашей она станет.
— И повоюем. Воевать мы научены. Царя скинули — не испугались, Керенскому по загривку дали и с этими управимся.
Марылька еле поспевала за братом. Ей хотелось идти рядом, глядеть на его обветренное лицо, тонкие усики, нос горбинкой, темные, глубоко запавшие глаза.
Как он изменился за эти годы: встретила бы где-нибудь и не узнала бы. Свой, близкий и какой-то чужой, так мало знакомый. Если и вспоминался раньше, так только такой, каким он был до призыва: послушный и ласковый. Никогда не прекословил отцу, пахал с ним и косил, мотыжил землю на вырубках в Хлебной поляне, а когда вытянулись и набрались сил Петрик с Костиком, на луг с отцом шагали три косца. Петрика Марылька никогда больше не увидит. Вспомнила брата, соленый комок подступил к горлу. А был же такой красавец и весельчак! Смастерил ей, маленькой, возок и на поле, на жниво возил ее. А как на гармошке играл! Девки за ним чередой ходили. А теперь и могилки его нигде не найдешь. Она вытерла слезы.
— Ты что, Марылька? — глянул на нее Александр. — Может, обидел кто?
— Да нет, ветер в глаза.
Возле волостного правления толпился народ. Стояли кучками, разговаривали. Мужчины дымили на крыльце. Бабы в красных, зеленых и синих паневах сидели и стояли в сборне и во дворе. Рассказывали, когда чья буренка отелится, кто сколько капусты нашинковал, бульбы забуртовал.
— Гляньте, гляньте, бабоньки, Роман с сыном идут, — сыпала скороговоркой Параска. — Справлялась вчера у него про своего Амельяна, думала, может, встречал где.
— Война великая, а людей, молодица, как мурашек. Где ж тут найти твоего Амельяна, — вздохнула высокая, худая, с седыми прядями женщина. — Троих сыновей отдала, как в воду канули. Германец ерапланами губит и, говорят, дымом каким-то смердящим травит.
Роман остался с мужчинами, Марылька побежала к девчатам, Александр поздоровался со всеми и скрылся за дверью.
А людей все прибывало и прибывало. Уже двор был полон, стояли на улице, сидели, кто где примостился. Ждали, что им скажет Романов сын. Это же из самого Петрограда приехал, свет повидал, законы какие-то новые привез, землю, слух прошел, раздавать будет по тем большевистским законам. Про войну, разрази ее гром, что-то скажет.
На крыльцо вынесли стол. Все сгрудились поближе. Задние вытягивали шеи, мальчишки в облоухих отцовских шапках, в мамкиных кафтанах с закатанными рукавами позабирались на заборы и всматривались в темный проем открытых дверей.
— Идут, идут! — закричали ребятишки.
Вперед вышел Прокоп в домотканом суконном френче, перетянутом широким ремнем, в высокой солдатской папахе, сбитой на затылок. Он поднял руку. Стало тихо.
— Граждане и все опчество! — выкрикнул он. — Вы знаете, что кровопийцу-царя народ еще после рождества турнул с престола, а в среду, двадцать пятого числа, и Керенского с его сворой погнал взашей. В Петрограде рабочие, солдаты и матросы отобрали власть у панов. Теперь большевики всему голова. Это, мужики, самая наша власть и есть.
— А кто они, те большевики, скажи ты нам? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Большевики?.. Как тут понятней сказать… — Прокоп малость помолчал. — Ну, это люди, которые хотят, чтобы горемычный народ по-людски жил, чтоб землю всю раздать мужикам, а заводы и фабрики — рабочим, чтобы войне конец положить… — И, смущаясь, понизив голос добавил: — Ну, вот я — большевик, и Максим — большевик, и Лександра Соловей — большевик, Анупрей Драпеза и Левон Одинец. Это только здесь, а по всей России большевиков много тысяч. Так я и говорю, Бобруйский уком партии большевиков прислал товарища Соловья, чтобы он все растолковал что к чему, как жить дальше и вообще… Говори, Романович.
Соловей приблизился к собравшимся. На нем — суконная зеленая гимнастерка с большими карманами, на голове — солдатская фуражка. Фуражку он снял, обвел взглядом людей.
— Товарищи! — впервые услышали это слово мужики и женщины. До этого никто к ним так не обращался. Толпа глухо загудела. — Товарищи, — повторил Соловей. — Не все, видать, еще знают, что Временное правительство низложено. В Петрограде власть взяли рабочие и крестьяне, создан Совет рабочих и солдатских депутатов. Тут спрашивали, кто такие большевики и чего они хотят. Мира хотят, справедливости и добра тем, кто спину свою гнул на панов и фабрикантов. Нету теперь больше господ. Хватит, попановали!
— А куда ж они подевались? Разве что нечистый уволок! — выкрикнула из толпы какая-то тетка.
— Эге, детки, никакая холера не возьмет. Командуют. А прискачет зятек панов, Врангель этот, опять мужикам задницы исполосуют, — добавила стоявшая рядом пожилая кобета[7].
— Товарищи женщины, — поднялся Молокович, — угомонитесь немножко, дайте сказать человеку.
— Привыкли языками куделю трепать, — загудел глухой бас.
Стало тихо. Соловей продолжал:
— Теперь у нас советская власть. Что это значит? Собираются гуртом рабочие, крестьяне, солдаты и совет держат, как лучше всякое дело вести. Нашел Совет управу на царя и на министров временных, и барона Врангеля его доля не минует, уж это будьте спокойны, товарищи женщины! Но голыми руками панов не возьмешь. Кому охота отдавать мужицким мозолём нажитое? Так что революция победила, а воевать еще придется — с панами, царскими офицерами и хуторской шляхтой. Коли у кого оружие есть, попридержите, а нет — добудьте. Оно нам еще понадобится. А сейчас, товарищи, я прочитаю первые законы нашего рабочего и солдатско-крестьянского правительства. — Он развернул довольно большую газету и сложил страницу, чтобы сподручней было читать: — «Декрет о мире, принятый единогласно на заседании Всероссийского съезда Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов 26 октября 1917 года.
Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24—25 октября и опирающееся на Советы Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».
— Каком, каком, ты сказал, мире? — перебил высокий мужик с трубкой в зубах. — Может, это выходит нас под германца отдать?
— Нет, дядька Кондрат, де-мо-кра-ти-че-ский — это такой, чтобы народу хорошо было, — успокоил его Александр. — Дальше обо всем написано.
Он дочитал декрет до конца. Толпа загудела, зашевелилась.
Запричитали женщины:
— А дай же боже, чтобы этому убийству конец пришел! Будь воля господня, то и мой сыночек вернется, живой бы только был.
— Папка вернется, папка вернется, — покачивала на руках девчурку молодица с глазами, полными слез.
Загудели мужики:
— Слыхал, замирение на три месяца, а там договорятся совсем не воевать.
— Башковитые эти большевики. Глянь, как складно описали.
— Хоть и не все сразу раскумекаешь, а, видать, чистая правда.
Когда слегка поутихли, Соловей заговорил вновь:
— И еще, товарищи, один самый важный для нас, мужиков, декрет. «Декрет о земле, — начал читать он, — Съезда Советов Рабочих и Солдатских Депутатов (принят на заседании 26 октября в два часа ночи). Первое! — Он помолчал. В толпе стало тихо, словно на площади никого не было. — Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа… Второе! — еще громче произнес Соловей. — Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов Крестьянских Депутатов впредь до Учредительного собрания…»